Текст книги "Укус"
Автор книги: Владимир Кремин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Владимир Кремин
Укус
«У каждого жившего на земле
было свое прошлое – будь то
зверь или человек»
Глава первая
Мороз крепчал, становясь пронырливым и жгучим. Издали черный лес казался узкой, темной полоской среди бледно-белого марева непроглядной дали. Он быстро приближался и, вот уже, стоял на пути могучей и мрачной стеной, готовым поглотить любого неосторожного путника, посягнувшего на его одинокое безмолвие. Однако манил своей не тронутой красотой и суровой, влекущей загадочностью.
Дремучий лес, зима и стужа: словно триединое начало нового неповторимого и никем не пройденного пути, всегда влекущая вязь добра и зла, тайны и открытия бытия. В надвигавшихся сумерках невидимо давило безмолвие забытого таежного края. Воздух напоен тишиной; ни птичьего крика, ни хруста на звериной тропе, ни обреченно упавшей на белый, нетронутый снег вымерзшей ветви, ни слабого напоминания о живом. Лишь холодный свет отгоревшего в туманном мареве заката, обреченно твердил о неминуемом приходе ночи. Сумрак окутал лес: все замерло, затаилось, ни звука…
Бегущего поглотила тайга, скованная снегом и льдом, зовущая и властная, великая в своей вольности. Застыли стволы могучих сосен, словно каменные изваяния, недвижимы ели; немы, как и глухая тишина. Шло ползучее время, нехотя приближая ночь.
Сильный торс могучего зверя неведомой силой уводило и стремило вглубь тускнеющей чащи леса. Вперед гнала стужа, торопил голод. Усталость притупилась, однако стойко давала о себе знать. Исход пятых суток со времени последней, удачной охоты, сулил быть забытым. Тогда ему повезло; жертвой был олень, совсем еще юный– теленок. Оступившись на излучине каменистого увала, он залег на правый бок, отпустив далеко вперед своих быстроногих собратьев. Заслонил их собой, невольно оставляя гибкое, полное трепета, молодое тело на тропе, для злой и свирепой, безжалостной расправы над собой. Сломанная нога так и не дала возможности встретить врага стоя. Добыча далась легко. Однако сейчас, это было всего-навсего приятным и ощутимым воспоминанием, давившим из мощных желез зверя бело-пенную, не дающую покоя, надоевшую слюну. Приходилось, то и дело, сглатывать ее, хватать зудящей пастью невесомый, пушистый снег, чтобы хоть не надолго избавиться от нестерпимого чувства голода.
Здешние чащобы иные… Ничто, как казалось, не нарушало сонного покоя этих брошенных, нетронутых мест. Окутавшее безмолвие все же вынуждало тревожно всматриваться, то в низкую поросль молодого пихтача, то в стылые кусты дикого орешника, а то и вовсе, останавливаться; подолгу, осторожничая стоять в заснеженных зарослях, прислушиваясь и принюхиваясь. Что ждало его там, впереди; за темным, томящим провалом балки, в чужом краю у перевала?
Помедлив, новоявленный пришелец устремленно продолжал свой нелегкий путь, полный опасных неожиданностей, тайн и тревог, словно нечто неведомое звало и манило в свои объятья, шепча и скалясь: «Зайди… зайди… зайди…»
Волк остановился, поводил носом, втянул пустоту и сухость зимнего, угрюмого леса, насторожился. Из его огромной, раскрытой пасти бугристыми клубами валил пар. Вкрадчивое таинство зимы и ночи окутало всецело. Щелк– тишина… Щелк, щелк и вновь– тишина… Холодно, стужа да мороз бал правят. Трещит скованное стужей пространство, зиму терпит…
От долгого, непрерывного бега и обильных испарений, туловище и голову могучего зверя обметало пушинками белого, лохматого, невесомого инея. Прозрачные, мелкие, ледяные сосульки, крепко уцепившись за шерсть, свисали больше возле пасти и на груди. Проваливаясь в мякоть снежных сугробов, он с трудом выбирался и по долгу стоял недвижимо, словно выбирая и оценивая тропу. Множество перелесков, где работяга ветер надувал снег слоями, сделал его прочнее; бежать становилось легче.
В лютую зиму редко встретишь одинокого, отбившегося от сородичей, волка. Обычно они бродят стаями; так легче пережить холода, проще укрываться от непогоды и бороться с неотступным голодом. Волки-одиночки из числа редких и потому, до конца непонятых людьми, особей. Своеобразный феномен или даже загадка природы. Не каждый смельчак отважится бродить суровой зимой без преданных и надежных собратьев, обрекая себя на голодную смерть среди безмолвия, не находя ни пищи, ни пристанища. Вероятно для подобных поступков зверя природой положены свои, тайные, неведомые причины и объяснения. И, порой, то что познано, изучено и принято людьми на веру, ссылаясь на практику и опыт, относительно непредсказуемого и непонятного поведения животного, не вполне отвечает полному знанию и, не всегда, даже правда. Человек, в силу своей пытливости и целеустремленности, не однажды убеждался в неоспоримости этого факта.
На исходе прошлого лета одинокий волк, в силу трагически сложившихся обстоятельств, навсегда расстался со своей волчицей и потомством, состоявшим тогда из тройки волчат; неунывающих весельчаков и задир. В ту счастливую и беззаботную пору они еще только могли мечтать о настоящей, захватывающей охоте и большую часть своего времени проводили в игрищах, по детски гоняясь за полуживым зайцем или куропаткой, с прокушенным и обвислым на сторону крылом. Их приносили родители, возвращаясь с охоты или прогулки; для учений и забавы. А настоящая охота; с погоней и клацаньем клыков, им еще предстояла. Этих несмышленышей, по своему доверчивых и глупых, не познавших еще безжалостных законов дикой природы, ждала гибель; обычная, ничем не отличавшаяся от всех прочих, расправа одного хищника над другим, оказавшимся сегодня сильнее…
То было на редкость, до боли горькое прощание, если конечно можно себе таковое представить, сулившее обернуться непоправимой бедой в грядущую, лютую и долгую зиму. Одинокое и голодное скитание обреченного на гибель волка; без заботливого участия любимой подруги, без утомительной, но необходимой опеки еще не окрепших, малоопытных и, до поры, глупых подъярков. Возможно именно оно и внесло тот трагический перелом в структуру волчьего существа; во все устои, каноны и правила природного поведения и повадок лесного зверя, нарушило и сломало заложенное давними предками, изменило передающийся с молоком матери инстинкт выживания и самосохранения. Внесло хаос и неразбериху, породило неистребимое внутреннее зло на все, что только способно было к этому спровоцировать. Столь во многом доминирующее чувство многократно усилилось природными качествами самой волчьей породы; он стал зорче, тоньше и острее воспринимать окружение, наконец просто превратился в дерзкого, бесстрашного и неудержимого мстителя. Незримо аккумулируя чуждую окружающим, внутреннюю энергию мщения, он приобретал фантастическую способность убивать, не неся при этом особого урона. Самоотверженность, безжалостность и напор– это то основное, чем можно было хоть как-то описать и передать неосознанное внутренне-нервозное состояние волка. Его духом всецело овладел порыв отчаянного мщения, какую бы трагическую развязку он не сулил.
Тогда, незадолго до случившегося, он преследовал гонимую слепым чувством страха добычу, но взять не смог. Сохатый был осторожен, силен и не спешил уходить или, того хуже, спасаться бегством. Его ветвистые, острые рога не давали ни малейшей возможности и надежды решить поединок в пользу хищника. По своему, волк чувствовал и понимал, что здорового самца– рогача, без волчицы, не одолеть; к тому же много сил ушло на погоню. Не каждый волк решится в одиночку, лося гоном брать. А этот и вовсе не спешил, вконец сбивая серого бродягу с толку, словно и не страшился преследования. Вынудил потерять уйму времени, измотать силы и воротиться к логову ни с чем.
А таежный великан, тревожно озираясь, еще некоторое время греб копытом у трухлявого, обреченного пня, кружил и осматривался. Дикой вольностью исходило от его могучего тела. По всему негодовал на пройдоху зверя, столь долго гнавшего его неведомо куда и не решившегося даже напасть. Должно и в его памяти были случаи, когда подобных наглецов он забивал до смерти, оставляя на месте поединка лишь подобие серой массы. Чувствуя отчетливый запах очередной победы, гордо подняв роскошно обставленную рогами– лопатами голову, сохатый, озираясь, шевеля и раздувая мохнатым провалом ноздрей, медленно поплыл в чащу.
Волчица предпочитала охотиться с партнером, но при его продолжительных отлучках возвращалась, боясь надолго оставлять малых волчат в новом, необжитом месте.
Их ненароком могли потревожить самые разные, в том числе и не доброжелательные, обитатели бора. А это было бы опасно для незадачливых и не окрепших еще малышей и, далеко неосторожно со стороны увлеченной охотой матери.
Прежнее логово, так ловко устроенное под крепким, сухим и кряжистым пнем; остатком когда-то могучего, полного жизни, величия и красоты кедра-исполина, ушло в прошлое. Толстое корневище, уцепившееся за береговой обрыв на самой излучине тихой реки, с удобным, но довольно крутым и опасным спуском к воде, по началу вселяло уверенность. Внешне ничто не предвещало беды, но с весны река сильно подмыла берег и глинистая, отсыревшая почва, значительной своей частью, осыпалась, обнажив мертвые жилы иссушенных, разлапистых корней. В самом разгаре лета, сухого и жаркого, обвалился последний, едва удерживаемый невесть чем, валун. И надо же; в аккурат под самым пнем. Перепуганные волчата покатились в реку вместе с глыбами выветренной почвы, истошно вопя от немыслимой круговерти. К счастью никто из троих не пострадал, но шуму– на весь лес, потому как младшенького отнесло течением вниз по реке. Кувыркаясь и барахтаясь, он все же нашел в себе силы, чтобы выбраться из ее мокрого не уюта, однако еще долго оглашал немую округу визгом и воплем, вплоть до воссоединения с более удачливыми собратьями. Вернувшаяся мать нашла пропажу у самой кромки воды. Промокшие и трясущиеся от страха детеныши с радостным, писклявым торжеством встретили появление волчицы и, лишь по прибытии с охоты отца, семейство отправилось на поиски нового жилища.
В скором случилась и эта охота на лося, приведшая к столь трагичному повороту в жизни всего семейства. Волк не впервые сталкивался с таежным, длинноногим скороходом, всегда спокойным и выдержанным в своих устремлениях. Но то бывало зимой, когда одолевавший голод порой вынуждал идти на риск, а сейчас лишь начало осени. В это благодатное, солнечное время сохатые покидали болота и уходили в сосновые боры, на грибы. К тому же, сбивало с толку хитроумное поведение лося. Обычно, они принимали бой сразу, лишь отойдя в удобное для защиты место и, непременно чувствуя, что схватки не избежать. Старый, мудреный опытом лось, все же уходил от прямой стычки; однако не спешил и не помышлял отрываться. А хищник терпеливо искал удобного случая, но его все не было и гонка затягивалась– томила.
Какое-то время, следом шла волчица, в надежде на удачный и быстрый исход, опыт и силу своего партнера. Однако вскоре повернула обратно, оставив преследование
Малыши не надолго оставались одни, но все же и при коротких отлучках они не смели покидать столь не приспособленное для игрищ убежище. Наказ был строг, а ослушника непременно ждала легкая, но действенная трепка. Таков был порядок, которому учили с раннего, шаловливого детства. Этого требовала суровая, волчья жизнь, полная лишений, тревог и терпения. Не приучишь– смерть… Только осторожность и повседневная борьба помогают хищнику выжить, а призвание матери– учить малышей столь нелегкой науке.
Волчица спешила к логову и, словно повинуясь чьей-то воле, все ускоряла и ускоряла свой бег. Есть в сокрытых глубинах каждой материнской души предчувствие беды, грозящей ближнему, в те роковые минуты, когда она действительно приходит. Незримой нитью передается тревога от матери к детенышу, от сердца к сердцу; сосет точащей болью, обостряясь порой до нестерпимого желания увидеться, убедиться в благополучии ближних, вновь обрести счастливую уверенность и покой.
Теперь, в смутной надежде на удачу, волк преследовал жертву один.
Новое жилище, устроенное наскоро, на остаток осени, было даже просторнее прежнего, хотя в уюте и скрытности сильно уступало. Зима вот– вот, а там волки объединятся в стаю; так проще пережить суровые нападки безжалостной стужи, легче кормиться и едва вставшим на ноги молодым, малоопытным, но задиристым подъяркам. Брать первые, суровые уроки жизни и, оттачивая мастерство, терпеть сообща, страдать и мучиться от ран и пировать над телом убитого животного, не сумевшего на этот раз постоять за себя в неумолимой и неотступной схватке с природой.
Приваленное сухим валежником и свежим облетом многоцветной листвы, среди пучков однообразного ивняка, нора оставалась невидимой и едва не ускользнула от зорких глаз заботливой волчицы. Ее и выбрали. Ухоженное жилище стало сухим и теплым; приветливым, особо в пору дождей и непогоды или при встрече родителей, вернувшихся со свежей добычей. То были пушистые птицы, причем самые разнообразные, мелкие, полуживые мышки, либо старый, измученный бегами заяц, а то просто– молодой и глупый.
Отгорела разноцветием теплая и короткая осень. И вот уже ее поздняя, не приветливая пора, срывая желто– оранжевые шали с лиственных деревьев, бросала их к подножью вечнозеленых; снимала головной убор, прощаясь на долгую, холодную зиму.
Посветлел горизонт. Заголубело небо. Прозрачней стала лесная ширь, яснее даль. Вот и наступил тот страшный, судный день, события которого поведут нас по тайным, тенистым тропам сострадания, любви и ненависти к ближнему, нетерпимости к злу с которым мы сталкиваемся на протяжении всей нашей жизни, подчистую задумываясь:
«А будет ли ему конец?»
И, порой сами же, не замечая того, роняем из своих ладоней, в благодатную почву, семя зла, давая ему верный шанс взрасти и дать потомство… С чувством исполненного долга, веем по ветру жизни то, что породили. А разлетевшееся, станет тем же способом ранить и бередить чистые и доверчивые сердца. Пусть бросивший семя знает о неотвратимости расплаты, но задумайтесь!!!…
Причиной тому могло быть сострадание; оно же достойно прощения…
В тот злосчастный, тревожный день, оставленные одни, резвясь и играя, волчата, незаметно и неосторожно увлекшись, выбрались из темного укрытия. Кубарем катаясь у самого входа, их одолевало буйство и азарт; беззаботно и легко повизгивая, они барахтались, боролись и в счастливой суете попросту не замечали того, что происходило окрест. Под мягкое, едва слышное ворчание, глаза щенков лучились озорными, желто– зелеными огоньками. В их юных душах резвилась и рвалась наружу любовь к ближнему, родному, радуясь жизни, теплу и свету. Счастливое детство, чье бы оно ни было, походит на солнышко над полем; оно и дарит, и корит, и свидетельствует…
Что привело сюда рысь? Может след, может голод или громкая возня волчат, а может могучая кошка, прогуливаясь, случайно набрела на малышей? И то, и другое осталось загадкой.
Волчица застала рысь возле норы. Все трое детенышей были задавлены и лежали ничком, разбросав еще не окрепшие, тонкие лапки по сторонам; кому как довелось. Старший, весельчак и задира, каким помнила его мать, встретил ее горьким оскалом с широко раскрытыми, остекленело-мутными, погасшими глазами, словно жалуясь на жуткий, смертный страх, унесший безвозвратно их невинные жизни. Мертвые, они молчали у ног разъяренной матери.
Долгая и жестокая схватка походила на ураган пронесшийся в пустыне, на шквал обрушившейся безудержной и слепой ненависти, столь внезапно настигший обоих; без жалости и надежды на отступление. Рысь уходила окровавленная и до неузнаваемости потрепанная, сильно припадая на левую, переднюю лапу. Перекушенная, она почти висела, болью напоминая о себе при любом неловком движении. Шерсть гордой и независимой лесной красавицы уже не отливала, как прежде, удивительным серо-дымчатым серебром, при каждом ее мягком и плавном движении. Хищница слабела, теряя силы и надежду добраться поскорее до безопасного, укромного места, где можно было бы отлежаться, умыть окровавленную пасть, забыться долгим, усталым сном.
Рваное в клочья ухо непрестанно сочило алой, липкой кровью; рана была на столь серьезна, что усталая рысь то и дело мотала головой, в тщетной надежде избавиться от стойкой, неотвязной боли, перемежавшейся со слабостью, сковавшей и овладевшей ею всецело. Преодолевая смертельную усталость, она спешно, превозмогая боль и, следуя природному инстинкту самосохранения, удалялась от места схватки. Светлого времени суток оставалось мало, а случайная встреча с любым хищником пугала ее. Тут и под кроной дерева не укрыться. Слабеющий дух рыси подчинен был лишь одному насущному желанию; отлежаться, зализать раны, обрести былую свежесть и силы.
Остро и пугающе резанул знакомый, чужой запах. Рысь обернулась и пружинисто, из последних сил, отпрянула в сторону. Инстинкт самозащиты тут же привел ее в боевую готовность; уже не болела спина, не ныло ухо, а в груди, разрываясь на части, бесстрашно клокотало сердце бойца.
Могучий волк набросился сходу, но проскочил; верткая рысь все же сумела уйти от первого удара. Противник был силен, хотя и изрядно потрепан. Для него – это враг, безжалостный и злобный убийца семейства; его невинных волчат, которые лежат там, рядом с окровавленной матерью, навсегда застывшей в смертном порыве отмщения, безжалостной к врагу, но убитой им.. Еще не оплаканная волком, она уже не узнает, что месть пришла и, что еще долгие зимние ночи будет безудержно плакать тайга, разрывая на части простуженное холодом пространство, вторя надрывному вою одинокого бродяги, не нашедшего должного выхода неудержимой злобе, какая вверглась в душу тем страшным осенним днем.
А что же рысь?… Убитая почти мгновенно от яростного напора нападавшего, она не дала ему полной физической и нервной разрядки, не высвободила от страданий и мук одинокого прозябания: без сородичей, без стаи, без чьего-либо сочувственного участия, от тоскливого, полуночного воя, отчаянного и надрывного голодного плача, от охватившей всецело безысходной тоски…
Злость, усиленная порывом безудержной мести, и без того сурового лесного зверя, невольно превратила его в мохнатый и неугомонный комок отмщения всему, что неловко и неосторожно вставало на пути. Сил хватало даже при не желательных встречах с медведем. Косолапый, ко времени наедавший жир, негодовал на подобного наглеца, однако измотанный и покусанный до неузнаваемости с ревом все же бежал прочь от страшного серого чудовища, лишившего его столь изумительной возможности– сладко спать в зиму. Доставалось разумеется и наглецу; само– собой, за столь великую дерзость иной платит и дороже…
В пору холодов волк так и не смог объединиться со стаей. Все больше бродил один, не находя покоя даже среди своих. Избрав одиночество, он окончательно покинул стаю весной, не предприняв даже попытки обзавестись новой подругой, забыть прошлое.
Неведомая сила неумолимо гнала его вперед. И не на миг не угасала кровавая жажда неутолимой мести. В самый разгар зимы, в одной из немногочисленных стай, он насмерть задрал вожака и скрылся, не желая даже возглавить озадаченных сородичей; непобедимый, гордый и уверенный в своих силах одиночка. В любой схватке противник вдруг неожиданно представлялся ему той ненавистной злодейкой– рысью и, вся ярость, бурлящая и клокочущая, подобно кипящей смоле, обрушивалась на несчастного.
Так продолжалось все лето и осень… Вновь пришедшей зимой, зверье не смыкавшее глаз, разбегалось по норам, пряталось под пушистыми кронами деревьев, или попросту уходило куда подальше, заслышав среди томительной тишины дикий, пугающий вой.
Этот оставленный без участия плач уже знали в округе; не одна шкура была порезана мощными клыками неугомонного хищника, не один, решившийся оказать сопротивление, корчась в предсмертных судорогах, жалел о случившемся, но силы уже навсегда покидали его. В слепом отмщении рос опыт, усиливая ярость и злобу, крепло и набиралось энергии молодое, могучее тело зверя. Ему всюду мерещились широко раскрытые, мутные глаза волчицы; и в ночь, и в непогоду, и в радостный прогляд солнца. Лишь длинно-лапая смерть способна была, теперь, отделить все его помыслы, тревоги и поступки от несокрушимого, могучего тела, от неодолимой жажды мести.
Тайга томила ожиданием неминуемых, случайных и преднамеренных, встреч и столкновений с ее таинственными, и порой, опасными обитателями. Волк оставил хорошо знакомые, хоженые тропы, где каждый запах безжалостно напоминал о былом.
Его манили и звали новые, неведомые лесные просторы, где не мечены следом территории, где не витает живой, парящий в туманной дымке, дух волчицы. Ее мертвые, не стираемые памятью, остекленевшие глаза, то и дело вставали перед взором, бороздили чащобы, возникая в таинственных и темных провалах седого леса, рвали сердце неестественной болью, унесшейся в былое трагедии. Зверь приостанавливал бег, садился на задние лапы и ждал… Видение растворялось где-то впереди, среди ветвей и тогда, с новой силой, сотрясая безмолвные пространства, раздавался пугающий безысходностью вой. А зимний лес все гасил и гасил его простуженные, надсадные хрипы, словно выказывал свое безучастное равнодушие, в котором ему не было равных.
Лишь эхо, отзываясь в далеком, задутом пургой распадке, еще больше усиливало печаль, да тоску приходящего времени. Странная сила в волчьем вое; она то пугает, то томит, зовет и просит участия, то негодует, слепо приковывая к себе…
И вот встреча; ее приход был предопределен, неминуем, зрел и ощущался.
Слева, со стороны открытого от леса подножья пологого увала, куда успел выбежать пришелец; из молодого и редкого подлеска, в его направлении следовало три волка. Небольшую группу отбившихся от стаи сородичей, словно вынесло к нему на встречу.
Волк остановился сразу, как только заметил передвижение близких по крови. Поднял и вытянул вперед облепленную инеем морду, потянул воздух – замер, устремив немигающий взгляд на чужаков. Его длинный, неподвижный хвост, едва шевеля концом, походил на стрелу, готовую вот-вот сорваться, увлекшись стремительным полетом. Перед ним стояли полноправные хозяева здешних мест, вовсе не собиравшиеся уступать кому-либо своего законного права на господство. Однако быть подвластным чьей-либо воле, давно не входило в правила гостя.
Ухнул хищный филин. Что ему нужно здесь, в эту пору? Где– то далеко, в чаще, насвистывал себе снегирь– ему все равно. Белка, любитель тишины и покоя, щелкнула, махнула вверх, сбивая с веток пушистую кухту; знать чувствовала зреющую тревогу и опасность– беспокоилась.
Заметив чужака, тройка волков остановилась. Послышался тонкий, икающий вой, вперемешку с клокочущим, грубым ворчанием; наверняка выражающим зреющее недовольство. Волки повернули в сторону гостя и стали быстро приближаться. Одинокий, могучий зверь стоял неподвижно, не шевелясь, словно не чувствуя угрозу и ощущение не уюта. Инстинктивно он чуял, что здесь его не ждали; в этих краях он незваный, нахальный гость-чужак, нагло нарушивший неписанный закон, а значит придется оспаривать право на беспрепятственные прогулки по чужой территории.
В противном случае, проваливать, пока еще в жилах течет горячая кровь – закон тайги.
К тому же волки были совсем иной породы, чем его северные предки, что настораживало и беспокоило гостя. Рыжевато– бурый оттенок делал их похожими на больших лисиц, с явно уступающими им по пышности и красоте, хвостами. С такими, матерыми с виду, сородичами волку встречаться не приходилось; знать далеко ушел от родных мест.
Зрела растущая тревога. По всему чувствовалось, что серому бродяге окажут должный отпор; милость не последует. Да он бы и не принял ее…
Мало-помалу неприятель скрадывал расстояние. Волк терпеливо ждал, гордо подняв лохматую голову, не делая ни единого движения. Лишь легким оскалом недоверия морщило нос, но от этого не удержаться.
Лавина рыжих налетела сходу но, видя перед собой грозного противника, остановилась в нерешительном ожидании. Двое молодых, но видимо уже опытных переярков, рослых и сильных, оскалив клыкастые пасти и ворча от негодования, стали медленно и осторожно обходить чужака со стороны. Вблизи волки выглядели уже вовсе не рыжими, как казалось, а темно-бурыми, со спины и, лишь к худым провалам боков окраска менялась, светлея.
Массивный, грудастый волк, по видимому вожак отколовшейся от сородичей, малочисленной стаи, остался стоять напротив, преграждая путь серому, не званному бродяге. На первый взгляд, он ни чем не уступал в силе пришельцу, однако не всегда этот факт бывает решающим, хотя он очень весом. Кроме того, чувствуя поддержку двух волков по моложе он, с багровым блеском в глазах, плавно пошел на сближение с не званным гостем, посмевшим заявиться без особого на то, волчьего дозволения.
Одинокий волк серой масти, по прежнему стоял не двигаясь, устремив открытые, желто– зеленые глаза на напиравшего вожака; остальные участники зревшего конфликта его пока мало интересовали. Он уже знал, что главная, достойная его сила, перед ним, а то, что теснило его со стороны; так, набитые еще не окрепшими костями, худосочные тушки, которым без особого труда, можно вскрыть вены за считанные секунды.
До последнего мгновения все же жила надежда, что правые в своих намерениях сородичи, отступятся и не решатся открыто сверкать клыками, но все шло к тому, что бойни не избежать. Драться против троих, пусть даже не совсем крепких, голодных волков– тяжело, если не сказать большего…
При всей своей силе и злости, зверь чувствовал, чем грозит ему грядущая схватка.
Однако упрямый вожак стеной преградил путь. Он подходил ближе, оставляя все меньше времени на выбор.
В одно мгновение незнакомец привел себя в боевую готовность. Это было нечто страшное, вселявшее ужас и давившее волю. Глаза зверя вспыхнули и зажглись ненавистью, шерсть на мощном загривке вздыбилась и шкура нервно заходила по покрытому узлами мышц, сильному телу. Жутким оскалом ощерилась пасть, дрогнули острые, белые клыки, обнажая мокрый, красный язык.
Грудь напряглась, лапы тверже вросли в снег, волк всем корпусом подался вперед. План действий осуществился молниеносно. Бросок последовал в сторону молодого, неопытного волка, чего никак не ожидал вожак. Результатом тактически правильно выбранного хода, была разорванная в кровь шея сбитого с ног и с толку, зарывшегося в снег переярка. Двое других, набросились тут же, никак не ожидая подобной дерзости.
Лесную тишину можно нечаянно порушить. Но, спустя время, вновь приходит ее владыка и соглядатай, мудро и преданно следя за вверенными ему пределами, вбирая шум и, чуждый ему хаос. И, впредь, лишь редкий шорох, способен был вновь внедриться в неколебимую тишь тайги.
Болели задние лапы; ныли и слабели, не в силах держать отяжелевшее тело. Волку приходилось подолгу лежать без движения, на холодном, неуютном снегу, окропляя его нетронутую белизну алым цветом еще живой и теплой крови.
То и дело, раненый зверь, порывался вставать. Ему это удавалось но, сделав несколько шатких, неровных движений, извиваясь от нестерпимой боли, он вновь приседал, тычась покусанной мордой в холод бодрящего снега. Пачкал кровью след, слабел…
Там, у ельника, остались лежать темно-рыжие и, лишь изредка, еще слышался утихающий хрип недобитого вожака. У серого пришельца уже не осталось сил даже на то, чтобы набить изголодавшийся, пустой желудок еще теплым, парным мясом, растерзанных в злобе жертв. Он насытился кровью; рвать мясо не было сил.
