Текст книги "Н.Бараташвили – Мерани"

Автор книги: Владимир Козаровецкий

Владимир Козаровецкий
Н.Бараташвили – Мерани

КАК ПРОДОЛЖИТЬ ПРЫЖОК НАД ПРОПАСТЬЮ

150-летняя тайна стихотворения Н.Бараташвили

В 1985 году – то ли уловив слабое веянье будущего потепления, то ли от безнадежности мыканья в других жанрах – я попытался вернуться в критику и написал несколько рецензий для отдела национальных литератур «Литературной Газеты». Почти все они были опубликованы, но попытка флирта с «ЛитГазетой» оказалась бесперспективной из-за малой привлекательности материала, предлагавшегося мне на отзыв, и стала бы совсем пустым номером, если бы однажды в списке книг, намечавшихся для рецензирования, я не увидел изданный в Грузии сборник ««Мерани» в русских переводах».

В то время проблемы художественного перевода поэзии меня более чем интересовали: я переводил сонеты Шекспира, даже пытался перевести большое стихотворение Рембо «Пьяный корабль» (французского я не знал, и по моей просьбе мне сделали подстрочник), но после разговора с Е.Витковским, слава Богу, от этой, как я теперь понимаю, безумной затеи отказался; кроме того, параллельно с работой над переводами сонетов я постепенно расширял свою статью «Сонеты» Шекспира: проблема перевода или проблема переводчика?» (впоследствии она была опубликована в альманахе «Поэзия», №50, 1988). Но к этому стихотворению Бараташвили у меня был особый, давний интерес: оно осталось единственным мною непонятым стихотворением поэта, читанного в переводах Пастернака в молодости; кроме того, я знал, что его переводили маститые советские переводчики и что в 1968 году был конкурс Союза писателей на лучший перевод «Мерани».

В сборнике были опубликованы 28 переводов, и мне подумалось, что здесь есть благодатная возможность для сравнений – а сравнивать всегда интересно. Я предложил редактору отдела Л.Лавровой отрецензировать сборник, и, хотя книга была издана в 1984 году и уже несколько «устарела», на мое предложение писать рецензию на свой страх и риск (понравится – берут, не понравится – я не в обиде), она согласилась: «Попробуйте».

Я с предвкушаемым удовольствием раскрыл книгу и, пропустив предисловие и подстрочник, стал читать первый перевод. У меня и раньше были вопросы к этому стихотворению, но я тогда отодвинул их за несрочностью ответов, а тут я сразу же был вынужден снова спросить себя: «Что это такое – Мерани?» Этот образ требовал отчетливого понимания – иначе как мне было разобраться в стихотворении и оценить переводы? И я с удивлением обнаружил, что я опять – не понимаю. Я не понимал образ и не понял стихотворения.

Я стал читать второй перевод – не понимаю. Третий – не понимаю. Я себя дураком не считал и заволновался. Тут я сообразил, что есть подстрочник и уж в нем-то я разберусь. Я вернулся к подстрочнику и заволновался еще больше – я не понимал. Я прочел предисловие Г.Гачечиладзе – оно говорило о чем угодно, только не о том, что такое Мерани; более того, похоже, вся грузинская филология так и не дала ответа на этот вопрос.

Мне все это не понравилось. Чтобы я не мог понять стихотворения, написанного поэтом пушкинской поры?! – Я не мог с этим смириться. Я отложил книжку и стал думать, подбираясь к этой метафоре с разных сторон и то и дело возвращаясь к подстрочнику. Мне понадобилось две недели (смейся, читатель, самое смешное еще впереди!), чтобы разобраться, что к чему, а когда я понял, что имел в виду Бараташвили, мне стало стыдно. Ответ был так прост и подсказок к нему было так много, что можно было бы и не ломать голову так долго. (Разумеется, процесс обдумывания не был непрерывным, я занимался своими делами, – но две недели это стихотворение не отпускало меня.)

Я открыл первый перевод и обнаружил, что переводчик не понял стихотворения. Второй и третий переводчики – тоже не поняли. Я опять заволновался, усомнившись в собственном понимании. И тут я вспомнил (мне бы это вспомнить недели на две раньше!), что стихотворение переводил Пастернак и что его перевод обязательно должен быть в сборнике, – а уж он-то никак не мог не понять Бараташвили. Я открыл его перевод и ахнул: Пастернак не только понял стихотворение, но и ввел формулировку, дал определение, что такое Мерани, – причем в первой же строке перевода.

Я был уверен, что любой современный переводчик, переводя «Мерани», обязательно заглянет в перевод Пастернака, а перевод этот предлагал ключ к стихотворению. Я прочел переводы Евтушенко, Лугового, Смелякова и убедился: либо они не заглядывали в перевод Пастернака, либо не поняли предложенный им ключ, потому что из их переводов было видно, что они переводили, не понимая стихотворение.

Среди опубликованных в сборнике был и перевод поэта, который пропустить пастернаковский перевод просто не мог, – Ахмадулиной. Тот факт, что и она не поняла первой строки пастернаковского перевода, заставил меня снова задуматься; мне, наконец, стала ясна и причина, по которой эта строка оказалась прозрачной для меня и была не понята переводчиками: к тому моменту, когда я обратился к переводу Пастернака, я уже знал ответ; не поломай я до этого голову, я, скорее всего, тоже не понял бы пастернаковскую формулировку (как я не понял ее когда-то и как ее не понял никто из остальных переводчиков), поскольку Пастернак поставил в первой строке слово из своего словаря и в значении, в каком оно уже не употребляется в русском разговорном языке.

Пастернак, родившийся в 1890 году, был воспитан на дореволюционной литературе, и его словарь не всегда отслеживал те изменения, которые шли в русском языке. Наша инерция восприятия таких слов чрезвычайно сильна, и без подготовки ее преодолеть не всегда удается. На этом-то и споткнулись поэты-переводчики, пытавшиеся найти помощь у Пастернака, – а он им руку помощи протягивал.

Попутно следовало бы ответить и на вопрос, почему Пастернак дал этот «ключ» и ввел эту формулировку в первую же строку перевода – притом, что размер его перевода (пятистопный ямб) вдвое короче размера оригинала, а слов этих в оригинале нет. Мне кажется, ответ надо искать в деликатности Пастернака. Переводя Бараташвили по подстрочникам (а дело было в Грузии) и сразу же увидев центральный образ стихотворения, Пастернак сразу увидел и недостатки подстрочника. Между тем и характер этих недостатков, и общение с теми, кто эти подстрочники делал, показали ему, что в Грузии не понимают стихотворения Бараташвили. Сказать об этом, в силу врожденной деликатности, Пастернак не мог; вот он и ввел в первую же строку перевода это определение.

Теперь, когда я был вооружен пониманием центрального образа стихотворения, разбор переводов не должен был встретить непреодолимые трудности. Тем не менее я решил перестраховаться и, для пущей убежденности в своей правоте, перевел стихотворение в соответствии с концепцией, заданной моим пониманием метафоры. Я не собирался соревноваться с Пастернаком, мне это было не по плечу; зато я мог перевести стихотворение размером, близким к размеру оригинала; хотя для меня это никогда не имело принципиального значения, в случае с «Мерани» такой подход был бы оправдан, поскольку размер у стихотворения своеобразный. Перевод получился, и с чистой совестью я принялся за анализ русских переводов «Мерани».

Я не стал афишировать тот факт, что две недели ломал голову над метафорой, прозрачно выраженной в первой же строке пастернаковского перевода, «прислонился» к Пастернаку и разобрал переводы с этой, такой удобной для разбора, точки зрения.

Лаврова прочитала разросшуюся до 10 страниц рецензию и сказала:

– Очень интересно – но у нас не пройдет!

Статья легла в стол, и я уже почти поставил на ней крест, как вдруг в один из моих визитов в «ЛитГазету» Лаврова, увидев меня, сказала:

– А вы знаете, здесь сейчас Эдик Егулашвили – он спецкор «Литературной Газеты» в Тбилиси и член редколлегии «Литературной Грузии»! Хотите показать ему статью?

Я хотел, и Лаврова познакомила нас. Егулашвили, человек вполне доброжелательный, отнесся к статье с интересом, и на другой день я ее принес; он сел в кресло в коридоре и тут же стал читать. По моим расчетам он должен был осилить ее за полчаса – он читал ее час. Я понял, что он вдумывается в каждое слово моих аргументов.

Прочитав статью, он подошел ко мне:

– Знаете, это очень интересно, и это надо публиковать. Но имейте в виду: вас будут бить, и бить сильно!

Я не возражал против битья – что ж это за критик, который не бит! – лишь бы дело до битья дошло, а в этом-то, по моему разумению, и состояла главная трудность.

– Вы думаете, это можно напечатать? – удивленно спросил я.

Егулашвили чуть ли не оскорбился.

– Я член редколлегии «Литературной Грузии» и альманаха «Кавкасиони»! – сказал он. – Не вижу никаких проблем!

Честно говоря, я ему не поверил. Я был убежден, что в Грузии эту статью не напечатают; правда, я не видел, где бы я мог ее напечатать и в Москве, – стало быть, надо было максимально использовать этот шанс.

Егулашвили посоветовал увеличить объем до печатного листа и прислать в «ЛитГрузию» на его имя. Так я и сделал, сопроводив ее кратким письмом:

23.08.85

Эдуард Вениаминович, прошу прощения за задержку! Расширяя статью, я обнаружил, что в ней есть места сомнительные, или, во всяком случае, спорные, и мне пришлось немало поломать голову, прежде чем я разрешил (для себя, разумеется) все возникшие вопросы. Все это отражено в правке.

Таким образом, договоренность с Вами о присылке статьи и возможность расширить ее до 1 листа (сейчас в ней чуть меньше), дала мне возможность и подтолкнула додумать ее, за что я Вам признателен независимо от того, будет она опубликована в Грузии или нет. Я представляю себе трудности, которые она может встретить, – слишком уж неожиданна и нетрадиционна точка зрения на стихотворение Бараташвили (я и сам не ожидал выводов, к которым пришел в результате размышлений над подстрочником в процессе перевода стихотворения); в связи с этим мне хочется, чтобы не только Вы, но и читатели не увидели в этой статье претензии и стремления к дешевой сенсации, – потому я так ответственно и подошел к правке.

Я старался, как мог, учесть специфику грузинского журнала, печатаемого на русском языке, и быть тактичным в деталях, наверняка известных каждому грузинскому школьнику; если у меня тем не менее обнаружатся «проколы», то это произойдет только из-за моей недостаточной опытности. Поэтому я был бы обязан Вам за замечания такого рода. Кроме того, в одном месте у меня пропущена русская транскрипция грузинского слова … – я надеюсь, Вас не затруднит вписать его. Я был бы признателен и за любые критические замечания по тексту статьи.

Далее прилагался текст статьи «МЕРАНИ» БАРАТАШВИЛИ – КОНЦЕПЦИЯ И ПЕРЕВОДЫ

Прошло месяца два, из Тбилиси ничего не было слышно, и вдруг в «ЛитГазете» я опять встретил Егулашвили.

– Ну, как? – спросил он. – Что у вас со статьей?

– У меня?! – удивился я. – Это мне следовало бы спросить, что у вас со статьей! Ведь я же вам выслал ее два месяца назад!

– Да, я ее получил и сразу же передал зам. главного редактора. А что, они вам ничего не ответили?

– Нет, ничего. И, честно говоря, думаю, что и не ответят – ведь им сказать нечего.

– А вы им напишите. Напишите зам. главного редактора, прямо ему, сошлитесь на то, что через меня передавали статью. Он должен ответить.

Мне было понятно, что Егулашвили лукавит. По приезде в Тбилиси он, видимо, быстро сообразил, что статья встречает непреодолимое сопротивление и что его протежирование ей не может быть понято в грузинских литературоведческих кругах. Он отступился и теперь хотел, чтобы я вел переписку официально, сняв с него ответственность за дальнейшую судьбу статьи.

Я написал письмо в редакцию «ЛитГрузии» и еще через полтора месяца получил ответ; это была отписка:

«Уважаемый Владимир Абович!

Редакция ознакомилась с Вашей статьей ««Мерани» Бараташвили – концепция и переводы». Несмотря на определенные ее достоинства, мы, к сожалению, не можем принять ее к публикации. Портфель редакции перегружен материалами, а малый объем журнала вряд ли позволит в ближайшее время обратиться к предложенной Вами теме.

С уважением,

редактор отдела критики и литературоведения – Л.Татишвили

Примерно такую же отписку я потом получил и из альманаха «Кавкасиони», куда по моему настоянию Егулашвили переправил статью, – но было в этой отписке и кое-что еще. Перед отправкой статьи в Грузию я в одном месте не смог исправить (убрать) штамп, не разрушив ритма, и оставил его, полагая, что если уж дело дойдет до печати, я еще сто раз успею ее почистить и довести до законченности и по форме. Я прочел ответ и невольно заулыбался. Возразить грузинским филологам действительно было нечего, а в моей статье единственным местом, к которому можно было придраться, оказался этот штамп!

25 апреля 1986 г.

г.Тбилиси

Глубокоуважаемый Владимир Абоевич!

Внимательно прочел Вашу статью ««Мерани» Бараташвили – концепции и переводы». Сама тематика Вашей работы для меня очень близка и интересна, так что для Вас я был не совсем беспристрастным читателем. Увы, эта пристрастность не обратилась в Вашу пользу. Дело в том, что «Кавкасиони», как Вам известно, – альманах литературный, но не литературоведческий, а Ваша статья слишком для нас специфична и написана с явным литературоведческим прицелом.

Помимо того, что смею не разделить некоторые Ваши выводы, думаю, что статья, в которой ставится вопрос не только об адекватности, но и об эстетической ценности чужих произведений, сама должна быть лишена по крайней мере явных стилистических погрешностей. Поэтому с уверенностью могу сказать, что манера письма, допускающая такие стилистические банальности, как например «все печальные размышления Бараташвили выплеснул в это стихотворение», не достойна ни этого великого имени, ни благородной цели Вашего исследования. Точно так же эта манера не соответствует требованиям нашего альманаха.

Таким образом, возвращаю Вам рукопись с сожалением, что наше сотрудничество не состоялось.

С искренним уважением Заза Абзианидзе

Член редколлегии «Кавкасиони»

канд филологич. наук; член Союза

писателей СССР

Ну, что ж, это был урок: если уж пишешь статью, «подрывающую основы», ты обязан быть абсолютно чист не только в помыслах и в сути излагаемого, но и в стиле изложения – тебе не простят и малейшего огреха! (В публикуемом варианте я исправил это место: «три дня одолевавшие его тревожное настроение и мрачные мысли, наконец, нашли, форму и отлились в это необычное стихотворение».)

Я отложил статью до будущих времен – она могла подождать еще лет 20, ведь ее ждали 150 лет! Кажется, ее время пришло, и я надеюсь, что вскоре я буду бит – если только и в Грузии, и в России не сделают вид, что ее не существует.

Что же до перевода «Мерани», который я тогда сделал, чтобы доказать самому себе, что я прав, то он, пролежав 20 лет, имеет полное право на обнародование – тем более что я по-прежнему не вижу в нем противоречия ничему из вышесказанного.

«МЕРАНИ» БАРАТАШВИЛИ – КОНЦЕПЦИЯ И ПЕРЕВОДЫ

МЕРАНИ. Новый перевод

© В.А.Козаровецкий – текст статьи и перевод стихотворения Н.Бараташвили «Мерани»..

«МЕРАНИ» БАРАТАШВИЛИ – КОНЦЕПЦИЯ И ПЕРЕВОДЫ

Проблемы поэтического перевода проще всего исследовать в сравнении. Если сравнивать, например, разные переводы одного и того же стихотворения, то, как правило, в каких-то «контрольных точках» обязательно обнаруживается личное отношение переводчика к переводимому тексту, переводческая концепция, определяющая и близость, и несоответствия перевода и оригинала, и качество подстрочника. В таком сравнении легче выявить и целесообразность выбора формы – размера, системы рифмовки и диапазона рифм и т.д.

В истории русских переводов грузинской поэзии найдется немало примеров, где предметом исследования могли бы стать несколько переложений одного и того же стихотворения. Однако имеется уникальный пример такого рода – речь идет о «Мерани» Николоза Бараташвили. Стихотворение впервые переводилось на русский язык еще в прошлом веке, а на конкурсе в 1968 году, проведенном Союзом писателей к 15О-летию со дня рождения поэта, его перевели более 200 (!) человек. 28 лучших переводов (включая и выполненные ранее) недавно опубликованы в сборнике ««Мерани» в русских переводах» (Тбилиси, 1984); здесь же приведены оригинальный текст и подстрочник стихотворения.

Такое сравнение может оказаться тем более интересным, что стихотворение Бараташвили до сих пор окружено ореолом иррациональности и таинственности. Вот, например, что пишет Г.Гачечиладзе в предисловии к упомянутому сборнику: ««Мерани» – произведение, вполне доступное пониманию и в то же время непостижимое, загадочное и таинственное». «О чем идет речь в «Мерани» и какова его основная идея?» – там же спрашивает он и отвечает: «Поэтическая семантика «Мерани» многозначна, и поэтому дать односложный ответ на этот вопрос невозможно».

В самом деле, с первых же строк стихотворение вызывает вопросы, ответы на которые неочевидны; вот первая строфа подстрочного перевода (здесь и далее везде курсив в цитатах мой – В.К.):

 
Мчится, летит без дорог и тропинок мой Мерани,
Вслед мне каркает злоокий, черный ворон.
Несись вперед, мой Мерани, твоему бегу нет предела,
И с ветром смешай (ветру отдай) мою мысль, мрачно (черно) волнующуюся!
 

Что же это за крылатый конь? И как понять третью строку: твоему бегу нет предела? Совершенно очевидно, что Мерани Бараташвили, в отличие от Мерани из «Витязя в тигровой шкуре», – воображаемый конь, но что поэт обозначил этим образом? Те же вопросы возникают и при чтении первых двух строк подстрочного перевода следующей строфы:

 
Рассеки ветер, прорви воды, пронесись над скалами и кручами,
Несись вперед, мчись и сократи мне, нетерпеливому, странствия дни!
 

Не проливает свет на эти и другие темные места и все то, что известно об истории замысла стихотворения и его осуществления.

«Любимый брат мой, Григол! – писал Бараташвили 2 мая 1842 года Григолу Орбелиани, сообщая о пленении Ильи Орбелиани и пересылая текст Мерани. – Илья и в самом деле в плену у Шамиля!..

Вот что поэт думает за Илико. (Далее следует текст стихотворения. – В.К.) …Сказать тебе по правде, весть о пленении его очень меня опечалила, так что три дня я был словно в дурмане от тысячи разных страшных мыслей и желаний, и если бы кто спросил меня, я и сам не знал, чего хотел. Наконец, на третий день я написал это стихотворение, и оно как будто принесло облегчение…» (Н.Бараташвили, «Стихотворения, поэма, письма», Тбилиси, «Мерани», 1968; стр. 119 – 122).

Стихи были написаны, разумеется, не «за Илико», а по поводу пленения Илико. Все печальные размышления Бараташвили о собственной судьбе – в этом стихотворении: не осуществились его самые заветные мечты ни о военной карьере (он в детстве охромел, и, хотя это было почти незаметно, военная служба стала для него недоступной) – а, следовательно, «о подвиге, о славе», ни об университетском образовании (отец разорился, семья еле сводила концы с концами, и Бараташвили вынужден был стать чиновником), а любимая девушка вышла замуж за владетельного князя Мингрелии. Вдали от дома, родных и друзей, исписывая горы бумаг на постылой службе (после Бараташвили остались написанные его рукой 1 небольшая поэма, 37 стихотворений, 18 писем и около 4000 страниц служебных документов) без надежды на существенные изменения в судьбе, 24-летний поэт временами доходил до отчаянья, даже несмотря на его веселый нрав.

Видимо, известие о пленении дяди совпало с таким настроением; первоначальная попытка написать о том, что думал и чувствовал Илико, дала толчок размышлениям о собственной судьбе, не менее тягостной; три дня одолевавшие его тревожное настроение и мрачные мысли, наконец, нашли форму и отлились в это необычное стихотворение (неизвестно, возвращался ли к нему Бараташвили с целью исправлений).

И все же – хотя и очевидно, что в стихотворении идет речь о судьбе поэта, – неясно, что означает образ Мерани, каким видел его Бараташвили. Но ведь должны же были переводчики «Мерани» найти ключ к пониманию центральной метафоры стихотворения – в противном случае как они его переводили?

История переводов «Мерани» на русский язык началась 100 лет назад, с тех пор, как его перевел И.Тхоржевский (1884). Он перевел все стихотворение шестистопным ямбом, хотя оно написано стихами с необычным размером, передающим неровный ритм скачки и представляющим собой нестрого одинаковое в разных строфах сочетание двух– и трехсложного метров, причем длина строки в основной строфе – 20 слогов, а в строфе-рефрене – 14.

Несмотря на неидентичность внешней формы, перевод этот и сегодня один из лучших; особенно удалась Тхоржевскому вторая половина стихотворения:

 
…Пусть труп мой не снесут на кладбище родное,
Пусть милая к нему не припадет в слезах,
Пусть ворон выклюет глаза мои, и, воя,
Пусть ветер занесет песком мой жалкий прах, –
 
 
Возлюбленной слезу – роса небес заменит,
А карканье ворон – заменит плач друзей.
Лети, мой конь, себе твой витязь не изменит;
Не быв рабом судьбы, он не уступит ей!..
 
 
Пусть будет одинок твой всадник, умирая;
Навстречу смерти сам, бесстрашный, он пойдет!
Лети, мой конь, лети, усталости не зная,
И по ветру развей печальной думы гнет!
 
 
Безумных сил твоих не пропадет затрата,
И не заглохнет путь, протоптанный тобой:
Им облегчу я путь грядущий для собрата,
Им облегчу борьбу грядущему с судьбой!
 
 
Летит мой конь вперед, дорог не разбирая,
А черный ворон вслед зловещий крик свой шлет.
Лети, мой конь, лети, усталости не зная,
И по ветру развей печальной думы гнет!
 

Затем было предпринято еще несколько попыток перевода «Мерани» на русский язык, но лучше Тхоржевского это сделать никому не удавалось, пока в начале тридцатых годов его не перевел Пастернак. Это подлинно поэтическое переложение грузинского стихотворения на русский язык, и, хотя Пастернак тоже ушел от его внешней формы (для него и шестистопник оказался великоват, он перевел стихотворение пятистопным ямбом, который в строфе с опоясывающей рифмой оказался пригодным и для передачи ритма скачки), дух стихотворения, его напряженность, противоборство обреченного поэта с судьбой Пастернаком переданы прекрасно:

 
Стрелой несется конь мечты моей,
Вдогонку ворон каркает угрюмо.
Вперед, мой конь! Мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей!
 
 
Вперед, вперед, не ведая преград,
Сквозь вихрь, и град, и снег, и непогоду!
Ты должен сохранить мне дни и годы.
Вперед, вперед, куда глаза глядят!
 
 
Пусть оторвусь я от семейных уз.
Мне все равно. Где ночь в пути нагрянет,
Ночная даль моим ночлегом станет.
Я к звездам неба в подданство впишусь.
 
 
Я вверюсь скачке бешеной твоей
И исповедаюсь морскому шуму.
Вперед, мой конь! Мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей!..
 

Пастернак, конечно же, разобрался в смысле стихотворения и, больше того, в первой же строке определил суть главного образа: конь мечты моей. Это – метафора, поэтическое определение образа Мерани, и слово мечта здесь использовано в одном из его основных (по Далю) значений – игра воображения, воображение того, чего нет в настоящем.

Итак, Мерани – не только воображаемый конь, но и конь поэтического воображения. Это сразу делает понятными все «тайные» и «загадочные» места стихотворения. То, что, на первый взгляд, имеет значение метафорическое (летит без дорог и тропинок, бегу нет предела), на самом деле у Бараташвили конкретно, ибо для воображения действительно не существует ни дорог, ни тропинок, ни предела; метафорическими же являются как раз черный ворон и ветер, казавшиеся совершенно конкретными, или вперед, означающее в будущее. Точно так же «метафорические» рассеки ветер, прорви воды, пронесись над скалами и кручами и сократи мне, нетерпеливому, странствия дни для поэтического воображения – вполне конкретные требования; правда, глагол сократи без пояснительного синонима (например, сожми) в переводе грузинского шемимокле давать не следовало: ведь у Бараташвили речь идет о том, что воображение должно показать сразу все будущие скитания, вплоть до смерти (странствия дни – тоже не лучший вариант для перевода шави корани; здесь лучше было бы дни, которые предстоит пройти), и следующая же строфа начинается с их изображения.

При взгляде на стихотворение в целом с этой точки зрения очевидно, что оно написано о собственной судьбе, с сознанием истинной значимости своего творчества: если скакуна поэтического воображения Бараташвили зовут Мерани, то имени выше этого грузинскому поэту подобрать было бы трудно, если не невозможно!

В стихотворении несколько планов. Основной относится к судьбе и творчеству поэта, как бы оказавшегося на месте Илико: он призывает свое поэтическое воображение свести воедино, в одну картину предстоящие дни странствий и бедствий на чужбине, не опасаясь того, что судьба его черна, а затем и рисует эту картину, предсказывая, что он больше не увидит любимую, родных и близких, сверстников и друзей и что даже похоронен будет не на родине. (Все сбылось.)

Пока его поэтическое воображение может унести его в беспредельность и показать ему даже будущее, поэт не боится судьбы и будет бороться с ней; творчество поэта и есть тот непроходимый (неудачное слово в подстрочном переводе – грузинскому ували здесь лучше соответствовало бы никем не пройденный) путь, тот след, который протопчет Мерани, облегчив путь будущему поэту-собрату (И после меня собрату моему облегчится трудность пути, и скакун бесстрашно пронесет его перед черной судьбой!), который, в свою очередь, проскачет, надо думать, своим путем и на своем скакуне, но вдохновленный примером Бараташвили. (И это сбылось.)

В стихотворении есть еще один явно выраженный план. Имя Мерани, кроме коня поэтического воображения, означает еще и стихотворение, которое поэт пишет. Обращаясь к самому стихотворению (Несись вперед, Мерани мой, твоему бегу нет предела!), поэт, как ударами шпор, подгоняет его к завершению, усиливая и без того явное ощущение скачки, создаваемое метрикой; все обращения к Мерани прочитываются параллельно в обоих планах, и строка путь.., протоптанный тобою, Мерани мой, все же останется, также относится и ко всему творчеству, и только к этому стихотворению (И это сбылось: «Мерани» Бараташвили стало связующим звеном между эпосом Руставели и современной грузинской поэзией, крупнейшей вехой грузинской поэтической традиции.)

Целиком стихотворение прочитывается только в этих двух планах, в остальных допуская лишь ассоциации в отдельных местах; ассоциаций, как это обычно и бывает с истинным стихами, «Мерани» вызывает множество, и здесь возможностям читателя действительно «нет предела».

Теперь, когда определена центральная метафора, выявлен стержневой образ стихотворения, когда стало ясно, о чем в стихотворении идет речь, можно прояснить и остальные темные места подстрочника. Подстрочный перевод первых двух строк четвертой строфы – стон сердца, остаток любви, – отдать волнению моря и твоему прекрасному, самозабвенному, безумному стремлению (порыву) – требует корректировки. Во-первых, остаток любви – неудачный перевод грузинского трпобис нашти, которому в этом контексте больше соответствует след, итог любви – особенно последнее значение. Во-вторых, для стремления (порыва) воображения грузинскому гажурса больше соответствует значение безудержный, а не безумный. (В любом случае это значение следовало привести хотя бы в скобках.)

Следует напомнить также, что слова черный ворон выроет мне могилу не следует понимать буквально; ворон у Бараташвили и здесь метафорический и может существовать только в ряду: выроет могилу – ворон, засыплет землей – вихрь, отпоет – коршун и т.п. Любая конкретизация, любое добавление русскому переводу этой метафоры противопоказаны, перенося ее в реальный план и тем самым превращая в абсурд, каким является в русском контексте роющий землю ворон.

Теперь у нас есть возможность уточнить подстрочник и для наглядности дальнейших рассуждений представить его читателю в уточненном виде (начиная со второй строфы, первая, не нуждающаяся в уточнениях, уже процитирована в начале статьи):

 
Рассеки ветер, прорви воды, пронесись над скалами и кручами,
Несись вперед, мчись и сожми (сократи) мне, нетерпеливому, дни, которые предстоит пройти (странствий дни)!
Не укрывайся, мой летящий, ни от зноя, ни от непогоды (ненастья),
Не щади (не жалей) за усталость твоего самоотверженного всадника!
 
 
Пусть отчизну свою я покину, лишу себя равных (сверстников) и друзей,
Пусть не увижу более родных и мою любимую, сладкоречивую, –
Где ночь настигнет меня, пусть там и рассветет; пусть будет там моя земля родная,
Лишь звездам, спутникам моим, поведаю я тайну моего сердца!
 
 
Стон сердца, итог (след, остаток, осадок) любви, – отдать волнению моря
И твоему прекрасному, самозабвенному, безудержному (безумному) стремлению (порыву)!
Несись вперед, Мерани, твоему бегу нет предела,
И с ветром смешай (ветру отдай) мою мысль, мрачно (черно) волнующуюся!
 
 
Пусть не буду похоронен в отчизне моей, среди могил моих предков;
Пусть не оплачет меня возлюбленная сердца, пусть не падут на меня слезы скорбящей!
Черный ворон выроет мне могилу среди лугов в пустынном (чистом) поле,
И вихрь остатки костей моих с ревом и стенаньем осыплет землею.
 
 
Взамен слез любимой на мертвеца беспризорного падут небесные росы,
Взамен плача родных будут причитать коршуны крикливые!
Несись вперед, лети, Мерани мой, перенеси меня за пределы (за грань) судьбы,
Если до сих пор не покорился ей (судьбе) – и впредь не покорится ей всадник твой!
 
 
Пусть отвергнутый ею (судьбою), умру одиноким (бездомным).
Не устрашит меня, врага заклятого ее, разящая сталь!
Несись вперед, Мерани, твоему бегу нет предела,
И с ветром смешай (ветру отдай) мою мысль, мрачно (черно) волнующуюся!
 
 
Ведь не бесплодно же пройдет (не будет тщетно) это стремление души обреченного,
И путь до сих пор никем не пройденный (непроторенный), протоптанный тобою, Мерани мой, все же останется,
И после меня собрату моему облегчится трудность пути,
И скакун бесстрашно пронесет его перед черной судьбою!
 
 
Мчится, летит без дорог и тропинок мой Мерани,
Вслед мне каркает злоокий, черный ворон.
Несись вперед, Мерани, твоему бегу нет предела,
И с ветром смешай (ветру отдай) мою мысль, мрачно (черно) волнующуюся!
 

Уточнив подстрочник, мы можем сравнить если и не все, то хотя бы лучшие переводы «Мерани». Но для того, чтобы сравнивать переводы, надо определить контрольные точки, для чего достаточно сравнить уже цитировавшиеся переводы Тхоржевского и Пастернака.

Перевод Тхоржевского можно было бы считать удачным и в целом (даже несмотря на некоторую его архаичность), если бы переводчик не перевел вторую строку второй строфы как жизненный мой путь, молю, укороти: