Текст книги "Германская шабашка"
Автор книги: Владимир Каткевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Каткевич Владимир
Германская шабашка
Владимир Каткевич
Германская шабашка
СОДЕРЖАНИЕ
Как ехать и как не ехать
В бельэтаже по Европе
Котю Любовича вызывает Ганновер
У Ленце
Бытовуха
Герда, Кай и Марио
Автохлопоты
Человек из штази
Жизнь по-черному
Свалка "Незабудка"
...Послезавтра будет ездить в автомобиле по Берлину
и покупать пронзительные галстуки.
А нам с вами на паршивый автобус – и домой.
В. Катаев. Наши за границей
...Я составляю протокол, а не пишу поэму из жизни оборванцев.
М. Зощенко. Голубая книга
– Гудэ, як переляканый...
Дальше неразборчиво. Что ему снится, поезд? Пароход навряд ли.
Мычит, ворочается, поролоновый матрац надо мной выдавливается в круглые отверстия фанерного дна койки. На фанере написано: "ЗВЯЗДА – ПАРТИЗАН" 3 : 0.
До нас в каюте жили юги.
– Ы-ы-ым-м... Нин...
Нину он добывал на гармане, а поселили девчат на току, или наоборот. Прислали к ним в деревню хореографическое училище на уборочную. Сражался из-за нее с каким-то Ноликом, потом мирился две недели, пока не осушили бабушкин бочонок вина. Бормочет, но не ругается. Коля Дацюк никогда не ругается во сне и не угрожает. С вечера принял и спит с полуоткрытыми глазами. Кажется, проснулся.
Отдернул коечную занавеску, опустил чубатую голову. Пора бы его постричь. Мы беспощадно стрижем друг друга. Ухватился за трубу системы пожаротушения, спрыгнул, лесенкой не пользуется. Если оторвет трубу, каюту зальет ржавой пеной.
– Я вчера с Федькой Рацу чуть не подрался, – говорит. – Тростецкий разнял.
Помочился в умывальник, смыл. С подволока спускается паучок.
– Рацу сказал: "Представляешь, вот сейчас с твоей Нинкой лежит волосатый грузин".
Они не в первый раз пускают в ход грузина. Или негра.
– Зачем тебе это шобло?
– Одному же тоже нельзя, скучно.
Со мной ему, пожалуй, скучно, я часто занят, или выпускаю широкоформатную стенгазету, или печатаю снимки с береговых пленок.
До вахты еще целый час, но уже не засну.
– Женским пахнет. Ты не чувствуешь?
По-моему, пахнет моей робой.
– Сними паука, – говорю.
– Где? Бабушка их не срывала, они комаров ловят, – переселил паука в свой рундук. – Все-таки пахнет.
Три часа ночи, судно на переходе из Ресифи в Ла-Гуайру, и вдруг женские флюиды.
Нюх у него звериный. Как-то учуял меня по запаху в вентиляторной. Вокруг улитки вентиляторов в человеческий рост, теснотища, все вибрирует, дрожит.
Меня в этом дрожащем помещении уже нет, а запах остался, и Дацюк находит меня в соседней подсобке. "Тебя, – говорит, – помпа шукает, по трансляции вызывали". Помпе нужно было грамоты рисовать перед экватором.
Остановился перед Хуаном. Хуан – мулат в натуральную величину, выдавлен из пластика, стоит прямо напротив двери и целится во входящего. Из кольта струится дымок, уже успел кого-то положить.
Во многих каютах остались такие декорации, есть шерифы, индейцы, ковбои, фигуры все разные. Пароходная компания одаривала нижние чины картинками, чтобы украсить быт. Комсостав были немцы, а машинисты югославы. Потом пароход продали нам, и помполит приказал выбросить ковбоев. Перед обходами их прятали, после обходов снова украшали быт, и в конце концов охота на ковбоев начальству надоела.
Дацюк отдирает Хуана, лезет в вентиляционную решетку и выуживает кондом. Мы уже находили подвязки, заколки, теперь резинка.
Говорят, заблудшие братья-славяне брали в рейс наяд, обычно одну на двоих.
Наяда им стирала, штопала, мурлыкала и все остальное.
Моет руки, вздыхает, цепляется за трубу и лезет на верхний ярус.
Мы думаем об одном и том же, о югах, об одной на двоих. Где они брали их и где высаживали? Хуан – единственный свидетель смешанных плаваний.
Возвращаюсь с вахты, Дацюк лежит с полуоткрытыми глазами, но не спит. На моей койке банка пива, пиво охотничье, собачка ушастая нарисована.
– Я тебя в увольнение записал, – говорю.
– А ты пойдешь? – Если я пойду, пойдет и он. – И аппарат возьмешь? Аппарат второе непременное условие.
У борта караван автобусов.
– Сейчас я Губаря спрошу, – говорит Дацюк. – Губарь нормальный пацан.
Губеру лет тридцать пять, он сотрудник немецкой дирекции круиза, гид, затейник, устраивает в салонах глупую беготню между кеглями, ведет судовую телепрограмму, на Рождество был Санта Клаусом. Губер обещает нас посадить, если будут места.
– Сними-ка.
Дацюк ставит ногу на бампер автобуса, чтобы видна была табличка "Каракас".
Немцы вежливо улыбаются, не садятся, ждут, когда я щелкну. В Сантосе я сфотографировал его на пляже с чужой доской для серфинга. Он перенес доску поближе к воде, чтобы океан попал в кадр, и не положил на место.
– Надо бы вычеркнуть нас из списков, – говорю.
Я записал себя и его в плановое увольнение, старшие групп, наверное, сбились с ног. Дацюк бежит на судно вычеркивать. Автобус фыркнул, сорок немцев ждут, гид-венесуэлец показывает Губеру на часы, а Дацюка все нет.
– Шнейль! – торопит Губер. – Один нога там, другой тут.
Бегу к судну, встречаю на трапе особиста, потом Дацюка.
Автобус нырнул в тоннель, загудело, снова вспыхнул день. Сразу за тоннелем мост, под нами вечнозеленая пропасть, скалы переплетены лианами, внизу пенится речка, но шума воды не слышно. Еще тоннель. Я засыпаю и просыпаюсь уже в Каракасе. Справа антисейсмические высотные дома в форме усеченных пирамид, детский сад переходит авениду, малолетние индейцы держат друг дружку за штанишки. Памятник Боливару, театр Мунисипаль, каравелла Колумба. Все уважающие себя латиноамериканские страны обзаводятся каравеллами Колумба.
На остановках я фотографирую Дацюка или рядом с двухметровой бутылкой кока-колы, или рядом с чужой машиной. У водопада он меня спрашивает:
– Как ты думаешь, мы к двенадцати вернемся?
– Думаю, что нет.
– Ну и хрен с ним! Сними хоть на память.
У водопада семья: папа, мама и две дочери персикового возраста, глазками стреляют. Он уже затесался в семью.
– Снимай с телками! – кричит.
Щелкаю их несколько раз, на счетчике остался один кадр. Сажусь перемотать пленку, крутится легко.
– Я пленку забыл заправить, – говорю.
– Ну ты даешь! На хрена ж ехали?
Настроение у него сразу упало. Куранты бьют, уже час дня, а нас должны еще везти куда-то за город.
Привезли к хижинам, вокруг очень чисто, урны, травка подстрижена. Под пальмовыми навесами полные бабушки что-то ткут, толкут, плетут лукошки из перьев и лохматых стеблей.
Немцы дегустируют пальмовую жидкость. Дацюк пригубил, сразу выплюнул.
На поляне низкорослая аравакская молодежь скачет с копьями. Туристы выстроились на лужайке полукругом, фотограф снимает их сквозь ритуально танцующих. Мы торчим в толпе, Дацюк от отчаяния, а я из солидарности.
– Губарь сказал, что после этого бац-майдана еще куда-то повезут, говорит он упавшим голосом. – Это конец.
Нас привезли в ресторан. Когда мы уговаривали графинчик с вином, официант сразу же приносил полный. Вино нас на время успокоило. Бодрствовал я только до моста в Береговых Андах, одну из самых живописных дорог Америки с пятью тоннелями проспал.
Я отстоял две вахты подряд, не пошел в душ и заснул прямо в робе. Просыпаюсь, Дацюк сидит на столе, укрепляет проволокой рабочие ботинки-гады и от старания морщит нос.
– Мы погибли, – говорит. – На променад-дек повесили образцы снимков, наши рожи среди вражеских.
И достает из конверта цветной снимок. Голова Дацюка высовывается из-за плеча пожилой фрау, если приглядеться, то на правом виске заметна стрижка лесенкой, моя работа.
– Должно же что-то остаться на память, если светофор прихлопнут. Если выгонят, я не знаю, как дальше жить.
Визы нам почему-то не закрыли.
Через шесть месяцев в каюту постучали.
– Я эта каюта жил, – говорит, – четыре роки. – И ставит на стол "Скотч виски".
Мы работали на австралийской линии, возили сезонных рабочих из Европы.
Оказалось, хорват из Дубровника.
– Вас тоже двое жило? – спрашивает Дацюк, хватило такта не сказать "трое".
– Так самэ, так. Он Уругвай работал.
– Михуил, твою мать! – кричат снаружи. – Поднимай меня!
Гость выглядывает в иллюминатор, а там судовые золушки висят на трапециях и вытирают борт тряпками. На причале толпа зевак, Сидней такого еще не видел.
Ночью в ходу выпустили масло не из того шпигата, и пароход в отработанном масле, такой вот конфуз. Налил в бумажный стаканчик, передал в иллюминатор.
Золушка выпила, не моргнув глазом, и поблагодарила почему-то по-немецки.
– Потому у вас страна нет страйк, – сказал. И улыбнулся грустно.
– Ты спишь? – спрашивает. Два часа ночи. Когда засыпал, Дацюка не было, а теперь сидит на диванчике, сосет баночное пиво.
– Хочешь пива? Я в баре со Светозаром зацепился.
– С каким?
– С югом, который к нам приходил. Это ведь его жена плавала в нашей каюте, а потом с его товарищем убежала в Уругвай.
– Бывает, – говорю.
Я знаю подобную историю, правда, вместо Уругвая там фигурировали Кицканы.
– Я что думаю... На чужой беде счастья не построишь. Что-нибудь обязательно случится.
– Что?
– Мало ли.
Мало ли. После выхода из Фримантла мы всей командой искали бомбу. Потом горели в доке Триеста. Пароход уцелел, визы нам после самовольной экскурсии в Каракас не закрыли, значит, что-то должно было случиться с одним из нас. Коля Дацюк через год с небольшим выбросился за борт. Я же оказался в шкуре того хорвата и стал безработным.
О пользе сезонников никто не спорит. В команде "Фрама" был единственный иностранец Иван Кучин, из поморов. О Кучине у нас на всякий случай не писали.
Теперь можно, но тоже не пишут. Пишут о себе. Названия броские: "Наши в Тюрингии" (Патагонии, Соуэто. Кстати, Соуэто наши упорно называют Совето).
Или: "Как я был помощником фермера". Фермера же, а не канцлера. Но печатают охотно и все подряд: "Как я пил пиво "Бэкс" и закусывал сосиской", "Как я был гастарбайтером". В конце хвастливой заметки гастролер выясняет, что никто из великих не начинал с заграншабашки. Линкольн был дровосеком у себя дома, ему некуда было рвать, в Старой Англии все повырубали. Ронни Рэйган до Голливуда тоже подвизался на лесоповале, но опять же в Иллинойсе.
А наш прочтет и бежит к соседям деньги одалживать. Переплачивает за мультивизу, загранпаспорт ему выписывают за два дня как тяжелобольному.
Контакты тесные, и тихо завидующие получают информацию не только из газет.
Общаются часто и беспорядочно. Один ездил из Брауншвайга в Мелитополь смотреть КВН с Новосибирском. Получил социал и ту-ту. Назад на свое ПМЖ отправляется как в рейс, пустой и пьяный. Хочется, почему не поехать? Я с ним стелил черепицу-эрзац. Ему хватает. С самостийной стороны тоже топчутся непоседы.
Есть места в автобусе? Хорошо. Нет, придет через три дня к отходу другого. Ему ж не на похороны. Он и сам не знает, зачем мотается, соскучиться не успевает.
Денег в обрез, только до Франкфурта-на-Одере. Вещей – кулек "Lidl" дешевого государственного супермаркета, в кульке железнодорожное расписание, еще сухарик с прошлой поездки. Он путешественник облегченного типа.
– А дальше как? – спрашиваю.
– На электричке.
На электричках от Берлина-Цуу до Мюнхена можно добраться за сутки.
– А если контролеры?
– Скажу, сел на последней станции.
Для чего и справочник в кульке с оторванной ручкой. В электричке он неуязвим, там два этажа. Герр контролер на горыще сунется, он вниз. В конце концов кнопку можно нажать, и двери откроются до полной остановки.
– Автостопом не пробовал? – спрашиваю.
– Если по-немецки не базаришь, они боятся брать.
Так и доберется до Мюнхена ночными. А там подкормят, передачу всучат, обратный фаркартэ купят. А зря, лучше бы дойчмарками зарядили. Он же обратно не сразу поедет, еще в Дюссельдорф зарулит к родне первой жены, в душ-кабине носки освежит, носки у него одни, те, что на нем.
Кто победнее и рисковее, норовят вброд по низкой воде. Броды надо знать.
Зеленая машина посветит прожектором и дальше едет, а они поднимаются из вереска и шлепают, взявшись за руки, дети разных народов. Пожитки к головам привязаны, лучше не смотреть, смех разбирает. Много румын. Вьетнамцы, те вплавь, к надувным матрацам принайтованы ящики с сигаретами. Лягушки квакают, это хорошо, не так слышно. Дальше лес стеной. Холодно, дрожат. Им из чащи:
"Хальт!". Таксист для смеха. Веселому и переплатить не жалко. Такси до Галле – четыреста марок.
Румыны собрались за Одер не ишачить, конечно, а воровать в супермаркетах.
Зубная паста у них шестьдесят пфеннигов, я сам покупал.
Один житель Олонешт нарушал границу мокрым способом несколько раз, внука навещал, подрабатывал на подвязке хмеля.
Можно перейти мост за фургоном-тиром. Если пан пограничник проявит бдительность, то скажете, что вы Уво, а за рулем Дирк.
Имена водителей высвечены на лобовом стекле светодиодами. В самом неприятном случае откупитесь за десять марок. Лучше десять, двадцать могут вызвать подозрение. И вы же не к нему в Посполиту направились.
Есть еще способ, проехать на машине со знакомым немцем. Могут аусвайс вообще не потребовать.
Отлавливают иноземцев вяло, данные паспорта, если он имеется, вносят в компьютер и переводят нарушителя через речку.
2
Как ехать и как не ехать Можно поездом до Берлина, но билеты с рук дороже, а в кассе их нет.
До Вроцлава дешевле, но неудобно. От Вроцлава везут нашими микроавтобусами.
Потом снова поездом. Не дай бог. К тому же поляки нас не любят.
По средам из Санкт-Петербурга ходит паром "Анна Каренина" с заходом в Нюнесхамн. Правда, паромы иногда тонут, вы знаете. Летом что-то ходит или ходило до Гамбурга. Но в Гамбурге много соблазнов, кварталы для мужчин, Сан-Паули, Рено-бан, порнобюллетень издают "Сан-Паули эксклюзив". И потом, транссексуалы только частично слабого пола, могут и морду набить.
Открылось много турконтор, "Евровояж", "Мир без границ", совместных и каких-то благотворительных, но в последних все равно надо платить зелеными.
Моя прижилась под крышей райисполкома.
– Тебе куда, сынок? – спросила бабушка-вахтерша.
Разыскал комнату. На двери табличка: "Инструктор по вопросам соцкультбыта".
Захожу, хорошими духами пахнет. Девушка вписывает в билет заросшему акселерату номер бортового телефона.
– А колотуху? – напоминает он.
Тюкнула печать.
Иду назад, бабушка спрашивает:
– Нашел?
– Все в порядке, – говорю.
– В гости?
– Подработать.
– А то мы на них не наробылы. – И заплакала. – Я там три рокы була.
Так и благословила меня слезами.
Если б не купил билет, уехал бы на три дня раньше. В автобусе обычно есть пара свободных мест, но за наличные.
3
В бельэтаже по Европе На парапете у киевского цирка бутылки из-под шампанского, автобус высокий, разноцветный, по бортам номера телефонов.
Многие собрались насовсем. Временно провожающие обещают тоже переселиться.
– Коляска ваша? – Водитель в чреве автобуса трамбует ногой пожитки.
– А эта?
– Наша, наша.
Коляска, корзинка, картонка и маленькая собачонка. Собачонка одна на всех, нежный щенок при нежном юноше. В авоське собачьи пожитки, жилетка, мисочка, чтоб уши в супчике не мочил. Вычесал щеткой кобелька, достал пачку увлажненных салфеток. Для кого? Себе вытер ручки.
– У меня таксу за полторы взяли, – говорит евроюноше непоседа с кульком.
Человек дороги тут как тут. Уже не может. Если стрелять нечем, приходит провожать.
– Ну как? – спрашивает. Узнал меня. – Вас на тот автобус не подсадили?
– Нет, – говорю. – У меня билет на этот.
– За марки бы взяли.
– У него другой маршрут.
– Ничего, – говорит, – можно от Берлина электричками через Бранденбург.
– Я через три месяца, не раньше, – говорит провожающий в возрасте. Раньше не выпустят. У меня в штампе отказа "Гэ Е".
– "Джи И", – поправляет непоседа. – Это ограничение в возрасте.
– Так что, меня не выпустят?
– Отказ на три месяца "Эм Ви", навсегда – "Эф Ай".
Компания или бригада обступила свои потертые сумки, всего четыре человека, стоят, прислушиваются. Похожи на командированных, но трезвые. Один осторожно спрашивает меня:
– Вы валюту не допишете в декларацию? Я вас отблагодарю. – Он сразу повеселел.
Интересно, как отблагодарит? Наверное, я не похож на обеспеченного человека.
– Как его погремуха? – длинноволосый из турбюро чуть не обжег щенка сигаретой, хотел погладить.
– Кличку дадут хозяева, – неохотно объясняет евроюноша.
– Это пит? – спрашивает с пониманием человек в очках. – Он там меньше двух не стоит.
– Я за полторы отдам знакомым, – говорит евроюноша.
Водитель закрывает багажник. Лезем в бельэтаж. Собачник вложил в пасть щенка таблетку. Будущий убийца задремал у него на коленях.
Девушки едут знакомиться или насовсем. Одна в плаще-крылатке, очки с цепочкой.
Мучиться еще больше суток, румяна, конечно, останутся на спинке сиденья.
Нервно смеется, волосы то распустит, то заколет.
Вторая практичнее, в спортивном. И с довеском, мальчик, кажется, хнычет, мамашу еще везет из Харькова. Эти на подготовленную почву.
Матерых гастарбайтеров не видно, ни двуручных пил в мешках, ни топоров, ни веревок, ничего шанцевого. Правда, мой сосед в телогрейке, вроде на леща собрался. А пальчики тонкие, белые, за ногтями следит. Или самый хитрый, или с лесов упадет.
– Нет, не возьму, – говорит лежачая дама, у нее не фиксируется спинка, – и не уговаривайте. Вы ворованные машины перегоняете...
– Почему обязательно ворованные?
– Вам лучше знать почему.
– Вы странная женщина. Наверное, никогда не выезжали.
– Думаю, побольше, чем вы, молодой человек.
– Сколько он вам дал? – поинтересовался сосед в фуфайке.
– Четыре сотни, – говорю.
Он усмехнулся в фуфайку, но ничего не сказал.
После шампанского останавливаемся часто. Девушка в очках спускается из бельэтажа, подаю руку. Пальчики холодные.
– Спасибо. – Взмахнула крылышками и по тропинке.
– Туда не идите, – говорю, – там бабушка.
Очень раскрепощенная бабушка, приседает, где попало, я на нее чуть не упал.
При ней муж, не старые еще, чтоб совсем наплевать на приличия. Что это, местечковость или в знак протеста?
Девушка рассеянно прогулялась, лесок чахлый, много мусора, пыльные кульки валяются. Веточку отломила, бросила, гадко.
– Сколько он вам дал? – спрашиваю.
– Кто? Четыреста с чем-то.
– Плюс мои четыреста. На месяц в Алупке хватит. Отстать не хотите?
– А почему именно в Алупке?
– Там есть где остановиться. Товарищ снял комнату с видом на Ай-Петри. Между прочим, Меркуцио играет.
– Он в Алупке на гастролях?
– Он там меняет рубли на купоны, но не ломщик. А вообще в двух театрах играет.
На остановке у родничка не вышла.
– Сколько стоим? – спрашивают.
– Мы опаздываем. – Водитель лягнул колесо.
Куда опаздываем? Можно пересечь границу за сутки, а можно за полчаса.
Углубляюсь в кусты, слышу, ветка хрустнула, автолюбитель дружелюбно побрызгал под елочку.
– Сарай наш, – говорит, – завелся.
Присматривает, а может, разговор мой с барышней подслушал.
Дверь закрылась, водитель просит:
– Посмотрите, все ли есть.
– Все, все.
Только тронулись:
– Стойте! Деда с бабкой забыли.
Ту самую парочку без комплексов.
– Вы же всегда дольше стояли, – говорит бабка вместо извинений.
Нигде в мире нет такой армии опоздавших. Опоздания планируются, на них рассчитывают. Если я опаздывал, то всегда кто-нибудь сдавал билет.
Один даже предъявил билеты всего вагона. Он в Кургане задержался у газетного киоска, стал листать "Новый мир", увлекся, а поезд ушел. Дежурный говорит ему:
"Подождите, вы не один".
Опоздавший: "Извините, не могу ждать, я проводник". А под мышкой у него сумка с билетами и "Новый мир". Оказалось, студент-заочник. "Моя тема, – говорит, – Брюсов".
Или представьте, опаздывает водный пассажир. Буксиры отлепили судно от стенки, уже метровая полоса воды, а он догоняет с чемоданами. Матросы из ласт-порта, выреза в борту, кричат: "Прыгай!". Пароход не поезд, человек и прыгает с трап-сходней, но не успевает пригнуться, ударяется лбом о корпус судна и летит на бетонный причал вместе с матросом, не отпускает его. Высота метров семь. Я видел это с борта другого судна.
Те, кто на ПМЖ, уложили детей и на них спят. Справа зарево в небе, объезжаем большой город. Разбитая дорога, как последнее проклятье, домишки вплотную, не отстают, будки, будки, непрерывный пригород без города. Кто-то горбатится под козырьком заведения, допивает ночную водку.
Двенадцатый час. Кажется, скоро. Повороты, встречные фургоны с ревом толкают воздух, чужие номера, наши изношенные легковушки просели, еще прицепы тащат. И сетка, навес-модуль, прожектора, строгость, волокита под видом порядка.
– Чья собака? – спрашивает таможенник.
Евроюноша предъявляет штампы прививок. Питбуль проснулся, но плетется неуверенно, от таблетки его пошатывает. С прививками все в порядке, а у хозяина просрочена виза. Разбили голову, ограбили, лежал в киевской больнице.
Звонил из больницы в посольство. Сказали: "Предъявите выписку из больницы, там пропустят". Теперь ему надо ехать во Львов в консульство.
Снова лезем в голубятню. Надоело. Какие-то бесполезные огни в камышах, кусты щетинятся, столбы, шесты и столбики, ничейность и снова резервация.
Неувязка с детьми. У кого-то не записаны дети в паспорте или записаны не те.
Предъявляют сонных детей.
– Проше отвожць торбэ, – говорит таможенник. Передали блок сигарет и сразу: – Проше, пани, до машины.
Автолюбители разлили в темноте "Распутина". Открыли что-то острое, намазали на хлеб.
– Вы к нам не присоединитесь? – спрашивают.
Отказываюсь, хотя хочется есть. Девушка в очках тоже отказалась, ей всучили апельсин.
Водитель пришел собирать плату за проезд. Мой молчаливый сосед рассчитываетя марками, похоже, не первый раз катается. Мало ли, с собакой же высадили.
Очередь машин уже оттуда. Пятеро в спортивном провожают сарай глазами, лица злобные. Ночная охота.
Сосед даже не оглянулся.
– Один коллектив тоже собрался в Голландию за машинами, – рассказывает. – Из Житомира. Наняли автобус, проехали километров восемьдесят. Ночь. Лес. Поперек дороги две машины, и ребята с калашниковыми.
Едем через городок. Загулявшая парочка. Улицы освещены, непривычно. Теперь совсем все.
Опустил спинку кресла. Харьковская мамаша-бабушка назад токнула:
– Вы же меня придушите! – Поднимаюсь, сдвигаю рычаг, уложил. – Вот тоже наказание, – говорит. – А назад как?
– Скажете, – говорю, – я вас подниму.
– Вы не спите? – спрашивает сосед. – В первый раз?
– Да, – говорю.
Был когда-то в Бременхафене, в Гамбург заходили. А что я там видел? Всегда спешили, кому-то на вахту. Завернули с двумя матросами в порномагазин, а наша уборщица осталась ждать. Выходим, ее нет. Сидит в скверике, плачет, стыдно ей.
Купили мороженого.
– А вы далеко? – спрашиваю.
– До Хамма. Я машины перегоняю.
– Пошлину не увеличили?
– Если будет совсем не выгодно, пойду подработаю... гробовщиком. – Он улыбнулся. – Вообще-то я медик.
– В коллективе, наверное, перегонять спокойнее?
– Как эти? Им четыре машины надо выбирать, а мне одну. Подержанные оптом не продают.
А зря. Почему бы "опели" не продавать на вес, как списанные пароходы? Я на одном таком плавал. Англия продала его по металлоломным ценам Панаме, а мы перекупили и до сих пор эксплуатируем. Турбоход назывался "Кармания", переименовали в "Собинов".
– Не опасно? – спрашиваю.
– Я на ночь в села сворачиваю, подальше от трассы. Меня немецкая полиция больше ограбила, шестьсот марок штраф заплатил. Потом за Познанью свои остановили. "Даешь сто марок? – спрашивают. – Да или нет?" И монтировкой по капоту.
Светает. Катовице. Трамвай идет рядом с автобусом, ноздря в ноздрю, обогнал даже. Остановились у бензоколонки. Девушке в очках тоже не спится. Зовут Майей, филолог, едет к бывшему мужу.
– Садимся, – говорит водитель. – В Берлине кто выходит?
– Я выхожу, – Майя поднимает ручку, как на уроке.
– Тогда, – говорю, – у меня к вам просьба.
4
Котю Любовича вызывает Ганновер Последняя лесная стоянка перед границей. Магазинчик сувениров с германской ориентацией. Взвод пенопластовых Санта-Клаусов, самые рослые со спаниеля.
Приседавшая бабушка устроилась с мужем за столиком кафе, сало режут, чеснок лущат. В бутылке из-под "Лимонной" что-то густое, наверное, кисель. Все с нетерпением ждут, когда хозяин их прогонит. Снова в будках исподлобные взгляды. Поляки действительно нас ненавидят, или у меня уже комплекс?
Посещавший в очках что-то вкручивает автолюбителям, сыплет немецкими названиями, везде он был.
– С нового года автобаны будут платными, – говорит.
– Так какая у вас просьба? – спрашивает Майя.
– Отнести рукопись в издательство. Если, конечно, вас это не затруднит.
– В какое?
– Адрес на папке.
В автобусе развязала папку, близоруко заглянула в середину, полистала.
– Это ваша? А почему в немецкое издательство?
– Чтобы очернить самое святое и вернуться эмигрантом.
– Можно почитать?
– Если не будете менять знаки препинания. Одна знакомая медсестра добавляла мне запятые.
– Ваш приятель действительно выбросился за борт?
– Да, был такой случай.
Едем через немецкий лес.
– Чувствуете, какая дорога? – спрашивает посещавший.
Я не чувствую. Автолюбители открыли новую бутылку "Распутина". Кто-то проснулся и спросил:
– Мы где?
Проспал Польшу.
Первая физиологическая остановка в Германии. Охи, ахи после даммен туалета.
– Там голубая вода. Вы видели?
На стоянке много машин. Автолюбители хищно топчутся, заглядывают под рамы.
– За Висбаденом бензин дешевле, – сообщает бывавший. Он уже изучил расценки на табло.
– Это последняя остановка, – напоминает водитель.
– Можем обменяться адресами, – предлагаю Майе. – Ваш бывший не читает письма?
– Он вообще ничего не читает, он добытчик.
– Добытчики обычно читают разные полезные брошюрки.
– Он безработный добытчик.
Дорога расширилась, рядом укатанная насыпь будущего автобана, рабочие в ярких комбинезонах.
Снова восторги:
– Они под плиты стелят войлок!
– Это еще что. Посмотрите... – В очках активизировался.
Дома пошли, унылые, типовые, три этажа или четыре, в покатой крыше закругленные окна, как световые люки на судах.
– В таких вот живут гастарбайтеры, – говорит доктор.
– Это уже Берлин? – спрашиваю.
– Да, кажется.
Город начинается нерешительно. Траншеи, трубы. Дети резвятся в котловане. Все дети любят стройки. Что за детство без стройки или развалки?
Стройка моего детства манила карбидом и подъемным краном. После смены крановщик выкручивал предохранители, но у нас были жучки. Мы включали кран, и кран доставлял поддон с любопытствующими ко второму этажу женской консультации, она была через дорогу. Потом стекла в консультации закрасили белилами. Строительство закончилось пятиэтажным домом к ноябрьским, а детство летом после шестого класса.
– Котя Любович! – объявляет водитель. – Вызывает Ганновер.
Заработал радиотелефон. Где-то вычитал: если на карте воткнуть ножку циркуля в Берлин и провести окружность, то она пересечет почти все страны Европы. Только до нас не дотянется.
Берлин так и не распахивается, не ошеломляет. Улицы безликие, не развиваются и не запоминаются. Щит с политическим плакатом, три буквы "КGВ" и рюмка, скрещенная с серпом.
– Стена, смотрите, стена! – Правый борт прилип к окнам.
– Это не та, – бывавший улыбается.
За стеной гора щебня, козловой кран, какой-то стройдвор.
– Кому вокзал? – спрашивает водитель.
– А где вокзал? – Вертят головами. Здания одинаковые, то ли учреждения, то ли чистые цеха или общежития. Торжественности нет, перспективы, привокзальной площади для памятника. Даже в Тирасполе есть площадь, а здесь не предусмотрели.
– Вот сюда я привозила туристов. – Лежачая дама зевает. Харьковская старшая глядит на нее с повышенным уважением. Лежачая берет сумку и уже водителю:
– Кресло хоть почините.
Она больше суток пролежала.
– Починим. – Водитель эти сутки просидел за рулем, напарник почему-то его не сменил.
Майечку повели к такси. Главное, чтоб рукопись не похерили.
Только отъехали, снова:
– Любович, Дюссельдорф!
Дюссельдорфские тоже заждались.
Потом звонок за звонком, как сговорились.
– Меламуд!
Харьковская средняя передала чадо мамаше, а мамаша аж дрожит, не может, всучила кому попало и поскакала следом. Вернулись невменяемые.
– Со скольки он на жэдэвокзале? – спрашивает мамаша неприятным голосом.
– Мама, тебе не одинаково? Кристиан же сказал.
Начинает воображать. Жил, думаю, Кристиан, не тужил.
Скоро мне отправляться в автономное плавание. В кармане десять марок и тридцать долларов. По-немецки выучил адрес и счет до двенадцати.
Всех подвозят к вокзалам, даже если тебе в другую сторону. Мой солиднее берлинского, но тоже без признаков вокзальной оседлости, суеты, спешки, цыган, собак. С тоской смотрю на отъезжающий сарай, пуповина оборвалась. Таксист от моего произношения в замешательстве. Показал ему адрес в записной книжке.
Приехал быстро. Внес заказ в конторскую книгу и отсчитал сдачи.
Квартира оказалась на четвертом этаже, звоню. Открывают немцы, оба в возрасте.
Снова тычу записную книжку. Что-то обсуждают, потом фрау осенила догадка, даже глазки заблестели. Написала название штрассе, куда я не доехал. Одна буква у меня не совсем та, сверху не хватает двух точек. Извинился сначала по-русски, потом по-английски. Выражают сочувствие. Чемодан тяжелый и булькает, две бутылки шампанского для Олега, водка. Сел на бордюр, отдышался. Пошел к будке автомата. Телефон карточный. Главное не паниковать. Дети бросаются грязью.
Спрашиваю:
– Телефон пфенниг?
Убежали куда-то. Думал, испугал. Приносят карточку. На четвертом этаже приоткрылось окно, седые букли, фрау приветливо ручкой машет, видимо, без ее участия не обошлось. Вставляю карточку, звоню.
– Папа, русские! – звонкий детский голос.
– Ты откуда? – спрашивает Олег.
– Что-то вроде наших хрущоб, – говорю.
Приехал быстро, повез в другой район города. Дом не новый, обшарпанный подъезд, разнокалиберные почтовые ящики, половина щелей заклеена скотчем, жильцы переехали или вымерли. Открыла девочка лет восьми, на руках у нее собака, похожая на крысу. Собака вырывается. Старшая дочь смотрит телевизор.
– Ты что, идиотка? – спрашивает у малой. – Что ты ее таскаешь? Это же не кошка!
– В душ не желаешь? – Олег идет на кухню, наливает чай. – Утром ребята подъедут, заберут тебя на работу к Ленце, а вечером привезут на место жительства. Вода нагреется, и можешь мыться. Насос здесь включается.
Располагайся, дети покажут, где постельное белье. Извини, у меня самоподготовка.
– О чем речь? – говорю. – Разберусь.
Он бывший офицер, учится то ли на менеджера, то ли на бухгалтера, язык изучил самостоятельно. Раньше я его не видел, правда, накануне отъезда говорил по телефону. Олег позвонил поздно после занятий. Предупредил, что у немцев двадцать третьего Рождество, потом сплошные праздники, Новый год, Крещение, еще возрожденный религиозный. Разговор получился тревожным. Может, хотел, чтоб я отказался?
Его Светка работает в баре, приходит поздно. Я видел ее очень давно, и то через забор. Смутно помню что-то прыщавое, ноги в известке. Стояла одуряющая жара, в пионерлагере был карантин, дизентерия кажется, воняло хлоркой. Пацаны в беседке рассматривали порнографии и смеялись, а Светка с Иркой, сестрой моей бывшей жены, залезли на орех. С ореха сыпались гусеницы. Я передавал Ирке виноград, фрукты приносить запрещалось.
