Текст книги "Чучело-2, или Игра мотыльков"

Автор книги: Владимир Железников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Лиза увидела, как Глебов схватил Костю за руку, и поняла, что он сейчас все откроет; она предупреждающе вскрикнула: «Боря!» – пытаясь его остановить, но ее никто не слышал.

– Вы! – Костя вскочил. Ему нравилось играть без проигрыша. – Мой!..

– Отец! – не выдержал Глебов.

Наступила длинная тишина. Было слышно, как по улице, позванивая, прошел трамвай, потом во дворе раздались детские крики, залаяла собака, жалобно всхлипнул и заработал холодильник.

Лиза в ужасе закрыла лицо руками, стараясь спрятаться от всего белого света.

Костя разозлился: из него сделали дурачка. Посмеялись над ним. Он хотел разыграть судью, не думая его обижать, а тот разыграл его, и довольно грубо. Слово «отец» никак не поразило его сознания, он только понял одно: игра не удалась. А отсюда всевозможные неприятные последствия.

– Ну вы шутник, Борис Михайлович! Испугали до смерти Лизавету Федоровну. – Костя притворно рассмеялся. – Смотрите, смотрите, она личико руками закрыла, онемела от страха.

Он склонился к матери, покровительственно обнял и почувствовал, как вздрагивало ее плечо, ударяя острой костью ему в ладонь. Его это насторожило. Он посмотрел на Глебова; тот странно и резко изменился, почти до неузнаваемости: из доброго, милого, неуверенного человека превратился в страшно серьезного, черты его лица приобрели жесткость и решительность.

– Я не шучу, Костя, – строго заметил Глебов. – Это правда, я твой отец. Мне призналась сегодня в этом Лиза.

Костя не знал, что ему делать; он встал, прошелся по комнате, зачем-то бухнулся на тахту и развалился. «Хорошо бы врезать маг на полную катушку, чтобы отключиться, – подумал он, – или рвануть к двери – только они меня и видели». Но он знал, что у него на это нет никаких сил, он был как связанный тугой веревкой по рукам и ногам, хотя ему казалось, что новость его не потрясла и стала чередой обыкновенных дел. Только что Костя был без отца, а теперь у него он есть. Нормально. Не надо зря всхлипывать и причитать: «Ах, папочка, папочка, какая радость!» Все нормально. Нор-ма-льно!

Хотя непривычное слово «папочка» почему-то ворковало у него в горле. Фанатки закачаются. И ребята из группы. Что-то пропел у него в голове несколько раз тяжело, на низких басах, саксофон.

Костя следил за Глебовым, прикрыв веки, в едва заметные щелочки из-под ресниц. Вдруг ему показалось, что Глебов вырос у него на глазах, а сам он – маленький и беспомощный. Тогда-то он и понял, что перед ним действительно стоял его отец! Настоящий, невыдуманный. Это его ослепило, лишило дара речи.

Сколько раз в жизни он мечтал об отце, сколько раз плакал втихомолку, завидуя другим детям. Он всегда чувствовал себя обойденным, ущербным, неуверенным. Когда другие мальчишки, еще в детском саду, спрашивали ехидными голосами: «А кто твой папа?» – он, уже заранее готовый к этому коварному вопросу, как бешеный бросался на обидчика. А когда Лиза по вечерам укладывала его спать, а потом, думая, что он уснул, прихорашиваясь, исчезала, до него долетал запах ее духов, и он подолгу не спал, разговаривая с несуществующим отцом.

О чем они только не говорили, куда только не ходили! И по реке плавали на быстроходном катере, летящем над водой, и по деревьям лазали, и в зоопарке были, и в цирке, и на мотоцикле гоняли, и почему-то чинили крышу бабушкиного дома. Потом отец ему подарил настоящего, живого тигренка, и он каждый вечер, когда Лиза убегала, вставал, шел к холодильнику, доставал оттуда молоко, наливал в блюдце и подсовывал под кровать, приговаривая: «Ну попей, полосатенький».

Лиза, вернувшись, убирала блюдце с молоком, а он упрямо опять ставил и еще плакал, что она хочет, чтобы его тигр умер от голода. Костя помнил до сих пор, как Лиза повела его к врачу, а тот спросил: «А ты не боишься тигра?» А он ему ответил, что не боится, потому что тигр добрый, сильный и очень его любит. «А откуда ты знаешь, что он полосатенький и любит тебя?» – спросил доктор. «Как откуда? – удивился Костя. – Тигр же, когда меня видит, улыбается».

Когда Костя стал старше, отец стал ему сниться. Они были где-то на войне, и он вытаскивал отца, тяжело раненного. Даже сейчас, совсем недавно, во время концерта, он почувствовал, что отец сидит в зрительном зале. Откуда это возникло, он не знал. Вспыхнуло в голове и исчезло.

Костя увидел, как Глебов подошел к Лизе, протянул руку, чтобы дотронуться до ее плеча, но замер в нерешительности.

– Лиза, я не хотел, – услышал он глухой голос Глебова. – Сорвалось. Забыл про свое обещание.

– Уйди, Борис, – попросила Лиза, не открывая лица.

– Пойми, ничего страшного не произошло. Все живы-здоровы… и я, например, очень счастлив. – Глебов оглянулся на Костю, ища поддержки, но тот быстро отвел глаза.

– Уйди, – устало повторила Лиза, не глядя на Глебова.

– Хорошо, я уйду. – Он снова посмотрел в сторону застывшего на тахте Кости. – До завтра?… – Глебов ждал Лизиного ответа, но так и не дождался.

Костя слышал его шаги, медленные, с остановками; наконец щелкнул замок, дверь скрипнула, захлопнулась. Тишина обволакивала Костю – убаюкивала его, он растворялся в ней. Перед ним неотступно стоял молчаливый Глебов. Вдруг Костя почувствовал странное: губы у него сами собой растянулись в улыбку. Он рывком встал, посмотрел на Лизу, которая все еще сидела согнувшись и уронив голову на руки.

– Мать, а мать, ну что случилось? – Костя обнял Лизу, пытаясь заглянуть ей в глаза. – Не узнаю коней ретивых.

– Да замолчи ты, дай подумать. Голова раскалывается.

– Не понимаю… Нам подвалила удача. В такой подходящий момент. Кстати, можно узнать: почему надо было молчать об этом?

– Это ты! – закричала Лиза, не отвечая на вопрос. – Ты во всем виноват!

– Я? – удивился Костя.

– А кто же? Если бы не эта твоя дурацкая выходка с машиной, все бы обошлось.

– Подумаешь, прокатился на машине, – дерзко заметил Костя.

– Подумаешь? Несчастный балбес!.. Ты меня и себя загнал в капкан! Все дети как дети!..

– Хватит! Все равно я не буду жить по правилам. Ясно?

– Скотина! – Лиза размахнулась и отвесила Косте увесистую пощечину.

– Ты что?! – Костя побелел от злости. – Ах так?… Ну, этого я тебе никогда не прощу! Ненавижу!

Бросился к выходу, от ярости никак не мог открыть замок: у него руки ходили ходуном.

Лиза догнала взбешенного Костю: она знала, в этом состоянии он неукротим. Она и сама испугалась. Как она могла его ударить, при его-то обидчивом характере? Лиза обняла Костю, он вырывался, а она прижимала его изо всех сил, уводя обратно в комнату и приговаривая:

– Ну, прости, прости… Это не ты виноват, а я… Успокойся. Сейчас ты поймешь, расскажу, и ты поймешь… – Ее речь обрывалась, слова с трудом слетали с губ. – Пожалуйста, не ругай меня, а то я просто умру. Ладно?… Костик, Костик, я так виновата перед тобой, гораздо больше, чем ты передо мной. Совсем я запуталась. И перед Глебовым виновата. – Она замолчала.

– Да ладно, мать. Я не возражаю против… отца.

– Не возражаешь? – Лиза посмотрела на него и поняла: он рад Глебову, хотя даже сам еще до конца не понимает. – Бедный ты мой, бедный… – Она погладила его голову, он припал к ней, склонился, прижался; он так давным-давно к ней не прижимался, и это ее окончательно добило. Теперь-то уж точно она не знала, что ей делать дальше.

Костя поднял голову и улыбнулся:

– Мать, я тебя уже простил.

– Простил?… Ты добрый. Вот соберусь с духом и расскажу тебе все… Только ты меня не торопи… Дай вздохнуть. – Лиза посмотрела вновь на Костю, увидела его сияющие глаза… Когда они были такими открытыми, она даже не помнила и в страхе повторила: – Дай только вздохнуть.

Лиза глубоко и судорожно вздохнула, как будто этот глоток воздуха мог ее спасти, но не успела ничего объяснить, потому что ее прервал звонок в дверь. Насмерть перепугалась, выкрикнула: «Вернулся Глебов!» Опрометью забегала по комнате, не зная, какое принять решение. Если сейчас сказать Глебову про ее розыгрыш, то что будет с Костей?… Глебов наверняка докопается, что Костя угнал машину. А если скрыть, то очень нехорошо, очень нехорошо, ведь Глебов будет думать, что он отец Кости, – разве можно так жестоко? С другой стороны, выхода нет. Костика судьба дороже. А если открыться пока только Косте? Чтобы он не привыкал к мысли, что у него есть отец. Этого никак нельзя допускать, нельзя! Привыкнет к отцу, а его на самом деле нет. Будет страдать, ожесточится. Да, да, надо все-все выложить Косте, будь что будет, лучше сразу, не затягивая, а Глебову потом, потом, после суда, когда все уладится, когда пройдет время… Вот только плохо, что тогда Косте придется всю дорогу притворяться перед Глебовым, а он это ненавидел больше всего на свете! Всегда ей орал: «Все вы притворщики!» Еще маленьким, в пятом классе, поднял бунт: «Все вы притворщики! Родители и учителя!» Директору крикнул – из-за этого пришлось переходить в другую школу. Нет, он не согласится притворяться.

Она услышала: Костя открыл дверь – и бросилась к зеркалу, чтобы привести себя хоть немного в порядок, но в зеркале она ничего не увидела. Вот говорят: «смотрела невидящими глазами», так и Лиза смотрела на себя и не видела собственного лица. А Костя был рад, что вернулся Глебов. Он хотел продолжения встречи… с отцом. Так быстро привык и назвал Глебова про себя отцом. Открыл дверь, и приветливая улыбка тут же сползла с его лица – перед ним стоял приземистый, широкоплечий мужчина лет сорока. Лицо у него было обветренное, лоб закрывала старая жеваная кепка, сдвинутая вперед, из-под нее торчал короткий мясистый нос. Костя узнал его сразу – это был Судаков, шофер той самой проклятой машины. Про него Костя вообще забыл. Неужели что-нибудь пронюхал?

– Не признаешь, Костюха? – Судаков дружелюбно оттеснил его крепким плечом, вошел в прихожую.

– Почему же… Узнал. – Костя попятился. – Проходите.

Судаков сбросил куртку, снял давно не чищенные ботинки, кепку и, мягко ступая в носках, прошел в комнату. Увидел притаившуюся Лизу, поздоровался.

Лиза кивком ответила, она еще не могла прийти в себя, ожидая Глебова.

– Мать, познакомься… – Костя выразительно посмотрел на Лизу. – Это шофер… тот самый, Судаков.

– Кто? – Глаза Лизы, и до того загнанные, в страхе округлились.

– Ты, я вижу, забыла… – Костя боялся, как бы Лиза не проговорилась. – Ну, помнишь, я тебе рассказывал? Меня подвез какой-то левак…

– А-а, вспомнила! – необычно громко спохватилась Лиза, словно проснулась от глубокого сна. – Прекрасно помню этот случай. – Она держалась из последних сил. – Садитесь…

Судаков скользнул взглядом по столу с едой, по привычке отметил возвышающуюся бутылку и сел на кончик стула.

– Хотите шампанского? – Лиза перехватила его взгляд, налила бокал до краев. Ей хотелось ему угодить. – Выпейте.

– Спасибо. – Судаков смущенно кашлянул в кулак.

– Ну что вы! – уговаривала Лиза. Она поняла: если Судаков выпьет, с ним будет легче. – Выпейте. А потом поговорим. Вы же поговорить пришли?

Судаков утвердительно кивнул, но ответил твердо:

– Вина не употребляю.

– Ну кто вам поверит! – кокетливо рассмеялась Лиза. – Такой крепкий мужчина. А шампанское – женский напиток. Легкий, приятный. Усталость как рукой снимет. И я с вами за компанию. А то одной скучно. – Она метнулась к столу.

– Мать, остановись! Ты же слышала: человеку нельзя. – Костя взял бокал из руки Судакова и поставил обратно на стол.

Лиза устало опустилась на тахту, глядя куда-то в сторону.

Судаков облегченно вздохнул:

– Да я бы с большим уважением… Но за рулем.

– Значит, машину отремонтировали? – обрадовался Костя.

– Как же! Отремонтировали!.. – сказал Судаков. – Она прогорела насквозь… Выбросили на свалку. Теперь готовят оформление, чтобы списать ее. А кто ответит?… За чей счет? Вот вопрос из вопросов. На меня хотят повесить.

– Что «повесить»? – не поняла Лиза.

– Материальную ответственность – вот что. Кто-то должен платить за государственное имущество. А я кругом виноватый. На меня и повесят за милую душу. Преступление называется: «халатное отношение к работе». Так что, если угонщика не отыщут… – Он тяжело вздохнул.

Помолчали. Вроде бы говорить больше было не о чем, а Судаков не уходил.

– Меня, понимаешь, Костюха, в суд вызвали. – Он всем корпусом повернулся к Лизе: – Не удивляетесь, что я его Костюхой зову?

– Удивляюсь, – слабо улыбнулась Лиза.

«Вот, оказывается, почему он явился, – подумал Костя и сразу насторожился. – Хитрит, выведывает, а клеит под простака. Как бы мать что-нибудь не сморозила. „Крыша“ не сработает – и привет».

Он сел рядом с нею и надавил своим плечом на ее. Лиза оглянулась, поняла беспокойство сына, взяла под руку, чтобы он понял: она в контакте. Ах, как он был ей мил в эту минуту и как ей было жалко его и себя!

– У меня младший братёнок тоже Костя, – открыл свою тайну Судаков. – Так я его Костюхой прозвал… Ну и вашего тоже… по привычке.

Лизу эта откровенность тронула, она посмотрела на Судакова с симпатией.

«Бьет на слезу», – подумал Костя и снова выразительно нажал Лизе на плечо.

– Так вот, Костюха, прямо скажу. Жена сегодня ночью посоветовала. «Ты, – говорит, – зайди к Зотикову, узнай, вызывали ли его?» Ну, я и пришел.

– Вызывали, – ответил Костя.

– Значит, ты был у Глебова?

– У него.

– Ну и как он тебе показался?

– Я слышала про него – неплохой человек, – на всякий случай ответила Лиза, опередив Костю.

– Нормальный, – подхватил Костя и вдруг подмигнул Лизе.

Та даже вздрогнула и подумала: «Да, далеко мы заехали, дорогой Костик, права была баба Аня – выбираться будет непросто».

– А меня он обеспокоил, – признался Судаков. – Недоверчивый. Глазами стрижет. Ты приметил, какие у него глаза – душу выворачивают наизнанку. «Плохо, – говорит, – вы, Судаков, выполняете свои обязанности. Ушли, бросили машину с включенным двигателем, можно сказать, создали для преступника наилучшие условия». «Так ведь, – отвечаю, – мороз был под сорок, схватит мотор – не заведешь». На это он, конечно, ничего не ответил, а сказал, что я пройду по делу за халатность. «Спасибо скажите, – говорит, – что мы вас не привлекаем как соучастника». Вот повернул! Поэтому, думаю, плакали мои денежки. А у меня двое пацанов. Сколько лет выплачивать… Так что ты моя последняя надежда, Костюха, выручай.

– А что я могу? – испуганно удивился Костя.

И Лиза метнула тревожный взгляд на Судакова.

– Многое можешь. Ходишь, например, и глазами зыркаешь по сторонам, – продолжал Судаков. – А вдруг угонщика увидишь? А?… Тогда не теряйся – хватай его и зови людей на помощь. Тебе помогут, точно!

– Что вы говорите! – воскликнула Лиза. Она резко поднялась и нервно прошлась по комнате, зябко поеживаясь. Ей было жалко Судакова, но лишь до тех пор, пока им самим не угрожала опасность. – Костя не милиционер. Ему надо учиться, а не зыркать. Он в двух школах. И концерты у него. Вы знаете, что он музыкант?

– А как же! Всем известный Самурай! Мне капитан Куприянов рассказал… – Судаков улыбнулся. – Но всякое бывает, милиция не находит, а мальчишка найдет. – Он встал, постоял, переступая с ноги на ногу. – Тогда пойду. Извините и до свидания.

Судаков молча и быстро оделся, дверь открылась и закрылась; он исчез так же внезапно, как и появился.

Лиза и Костя вернулись в комнату. Они старались не смотреть друг на друга. Каждый про себя думал сразу обо всем: о Глебове, о суде, о Судакове.

– Ты мне что-то хотела сказать, когда пришел… «этот»? – спросил Костя.

– Я? – Лиза сделала вид, что пытается вспомнить. – Нет, не помню, – ответила она.

На самом деле Лиза помнила, но подумала, что ей придется потерпеть ради Костика и не говорить ничего ни ему, ни Глебову. Конечно, ужасно, но другого выхода она не видела. Главное – спасти Костю, а потом будет видно. Как-нибудь все уладится. Она подкрасила губы, взяла бокал и сказала:

– Эх, где наше не пропадало! Давай, Костик, выпьем!

– Давай, – согласился Костя. – Мать, ты думаешь, мы из этой истории выкрутимся?

– Конечно, выкрутимся, – бодро ответила Лиза, убеждая себя и сына. – Еще как! И сразу рвем когти – перебираемся в Москву. Хватит здесь торчать. А там начнется новая жизнь!

– А как же… Глебов? – Костя замялся, хотел назвать Глебова «отцом», но не решился.

– А что Глебов? – с вызовом ответила Лиза. – У него своя судьба, у нас своя.

Ее мысли вернулись к старому плану. Она напишет Глебову письмо из Москвы. Они исчезнут сразу после суда, а потом она напишет. Все ее неприятности решительно отодвинулись куда-то в неизвестную даль. Она победно встряхнула головой.

– Представляешь, Костик, как нам будет хорошо в Москве. Сначала будем жить скромно, но дружно, вместе. Можно будет снять комнату… Ну, где-нибудь за городом, в дачной местности. Потом ты станешь знаменитостью, переедем в большую квартиру, обязательно с балконом. Я на балконе буду цветы разводить, цветы – моя мечта. Купим тебе новый саксофон, классный, американский или немецкий; машину тоже купим. У подъезда всегда фанатки, и не какие-нибудь четыре девчонки, а столичные – целая стая. Ты выходишь из дома, а они тебя подстерегают, смотрят с восхищением, а ты садишься в машину и был таков. На телевидение. На радио. На запись нового диска!

Лиза залилась счастливым смехом. И Костя повеселел. План матери ему понравился: она обрисовала его жизнь точно так, как он сам думал о ней.

– А может быть, возьмем с собой и Глебова? – предложил Костя.

– Я вижу, он тебе понравился, – ответила Лиза, явно не зная, что говорить дальше.

– У тебя хороший вкус, мать… Что ты скажешь на мое предложение?

– Взять с собой Глебова? – Она перехватила беспокойный Костин взгляд. – А знаешь, Костик, это идея. Возьмем Глебова, если он нас поймет.

– Он умный, – сказал Костя, как будто знал Глебова давным-давно. – Он поймет.

Лиза решила, что разговор о Глебове надо прекращать.

– За Москву! – сказала она и выпила шампанское.

Костя последовал ее примеру.

Лиза взяла трюфель, развернула его и целиком отправила в рот, спрятав за щекой; Костя повторил все ее движения.

– Подождем, пока трюфель растает во рту… – Лиза откинула голову, закрыла глаза и ждала, когда трюфель начнет таять. Вот она почувствовала во рту вкус какао и шепотом произнесла: – Блаженство!

Она снова рассмеялась – ее смех рассыпался по комнате, как звон легкого серебряного колокольчика.

Вторая часть

12

Утром меня достает трезвон. Спросонья не пойму, где правая сторона, где левая, тыкаюсь сначала рукой в стену, потом переворачиваюсь на спину и шарю по полу около постели, чтобы заткнуть будильник – он всегда там стоит.

Как говорит Ромашка, комфорт на вытянутую руку. Но будильника на полу почему-то нет. Соображаю – сегодня воскресенье!

А трезвон продолжается. Наконец понимаю – это же телефон! Вскакиваю как ненормальная, качаюсь из стороны в сторону, хватаю трубку, но почему-то молчу. Слышу голос Кости:

– Зойка?! Все! Гастроли кончились!

Балдею от счастья – Костя объявился! Мычу что-то маловразумительное:

– Ой! Костик… Ух, я рада!

А он:

– Где мать, не знаешь?

– Не знаю, – отвечаю.

– Я сегодня приеду… в пять. Ты ей не говори. – Смеется. – Я без предупреждения… Хочу отца сразить. А если ты ей скажешь, она ему передаст. Поняла? Ну пока! – Раздаются сигналы отбоя, они бьют меня по уху, а я сижу, боясь пошевелиться, – так меня потрясает его звонок.

Прихожу в себя, лечу к Лизку: вдруг она спит; стучу, молочу в дверь, спохватываюсь – надо же звонить, жму на кнопку звонка, слышу трель. Ни ответа ни привета. Значит, улетела птичка в неизвестном направлении.

Он-то едет, а не знает, что его ждет! Бросаюсь обратно, думаю: хорошо бы сварганить обед для Кости, вдруг Лизок не вернется – а у меня обед!

Открываю холодильник, а там ни черта! Бегу к Степанычу, он похрапывает. Не раздумывая, бужу его:

– Проснись!.. Степаныч!

– А?… Что?… – очумело смотрит на меня.

– Дай, – говорю, – монету. Смотаюсь на базар. Приготовлю воскресный обед, как у людей. – Про Костю, конечно, ни слова.

Степаныч простак, сразу прикупается, рад:

– Ну, дочка выросла! Значит, дождался! Ну хозяйка! – Лезет в карман брюк, висящих на стуле, достает десятку.

– Ты что?! – возмущаюсь. – Только вчера родился?!

Он протягивает мне еще красненькую. Хватаю деньги, бегу на базар. Он у нас недалеко. А там все прилавки пустые, только один мужик торгует мясом, и к нему очередь; на глазок прикидываю – мне не хватит, если стану в хвост. Отхожу в сторону, незаметно слежу за очередью, дожидаюсь, когда к продавцу подходит дяденька в очках, по наружности тихоня, бросаюсь вперед, кричу: «Ой, ой, прозевала свою очередь!» А сама на всякий случай прикидываюсь идиоткой, хохочу, головой мотаю, оттесняя очкарика. Тот смотрит на меня растерянно, но молчит. А я быстро выбираю кусок и бросаю на весы. Под общий гвалт удачно отовариваюсь и удаляюсь.

На всех парах, вполне довольная собой, возвращаюсь домой, а у самой планы, планы – насчет обеда. И мечтаю, чтобы Лизок не вернулась.

Готовлю жаркое, открыла книгу и шпарю по ней. На готовку я ловкая. А места себе не нахожу по двум причинам: с одной стороны, рада возвращению Кости, я же его не видела целый месяц, с другой – от всех наших дел голова кругом.

С тех пор как у Кости появился отец, прошло три месяца: весна сменилась летом. Никогда раньше я не видела Костю таким веселым. Он даже один раз пригласил меня в кино. Я сидела с ним рядом в темном зале, и у меня все время кружилась голова: а вдруг он в темноте положит руку на мое плечо, то есть обнимет, – что тогда? Но он меня не обнял. А однажды он шлепнул меня и засмеялся. «Ты, – говорит, – скоро из лягушонка превратишься в принцессу, как в сказке». А я ему: «Дурак!» – хотя было приятно, что он меня шлепнул. Не знаю почему. Потом про это я рассказала Глазастой – у нее глаза от удивления стали круглыми. Она подумала и говорит: «Хороший знак». И я тоже надеюсь.

А Глебов, папаша его, мне очень показался. Степаныч заметил, что Костя совсем непохож на Глебова. Подозрительный оказался. Видно, ревнует. А по-моему, они похожи: носы одинаковые и оба, когда волнуются, слегка заикаются.

Между прочим, Лизок тоже изменилась за этот месяц. Можно сказать, ее подменили. Ах, Лиза… Лиза, Лизок. Куда умчалось твое веселье? То она мрачно выскакивает к лифту, не замечая меня, что сроду с ней не случалось; то вдруг расфуфырится и летит куда-то сломя голову; то по ночам печатает, печатает, печатает… Один раз я по часам проверила: в час ночи она печатала, я легла спать, а будильник поставила на четыре, он зазвонил, я ухо к стене – а она все вкалывает! Степаныч спрашивает: «Ты, дочка, заметила, Лизавета какая-то не такая?…» И смотрит на меня. «Заметила», – говорю, но не более того, не распространяюсь. Не хочу с ним обсуждать Лизу, чтобы зря не мучить его. А сама размышляю: «Странная у нее жизнь. Ну то, что судья к ней захаживает, – это нормально. А почему к ней шляется шофер Судаков? Мужики на нее летят, как пчелы на цветок. Она поэтому и замуж не выходит. То все время будет один, а тут – смена караула. Клёво».

Однажды она врывается к нам, а у меня Ромашка. Ну, она слегка тушуется. Вижу, ей неохота при посторонних свою просьбу выкладывать, но надо позарез, поэтому, поколебавшись, спрашивает:

– Девчонки, вам все равно, где сидеть?

Мы молчим.

– Посидите у моего телефона.

Вешает нам лапшу на уши: мол, я такая важная персона, мне обязательно будут звонить. Приходим, садимся, ждем, когда она уйдет. А она намылилась, но тянет, причесывается перед зеркалом, хотя вся в аккурате, губы перемазывает, пудрится. Наконец берет сумочку и говорит:

– Ах да… Главное забыла. Позвонит Борька… – Догадываюсь: она так судью называет. – Скажи ему… – Замолкает – не знает, что ему сказать. Правду нельзя, а вранье не придумала.

Незаметно подглядываю за ней, вижу, как у нее ломаются брови, образуя два шалашика над тоскливыми глазами. Мне ее жалко, что она не может придумать вранья, если ей это надо. А Ромашке начхать на Лизу, рассматривает ее с удовольствием, упивается ее растерянностью.

– Ну, в общем, передайте ему, что я ушла, – мучается Лизок. Снова замолкает, ходит по комнате, на нас не смотрит, даже в свое любимое зеркало не заглядывает, когда проходит мимо, вся сникает и со злостью произносит: – Ну ни черта в голову не лезет!

– А мы зачем?… У нас мозги свежие, молодые, мы за вас придумаем, – елейным голоском предлагает Ромашка. – Скажем: вы уехали, чтобы передать Косте оказию. Скажем: надо было срочно, чтобы не опоздать. Он же на это обязательно клюнет. Элементарно.

– Ты права, – неохотно соглашается Лизок. – Так ему и скажите. – И уходит.

Возвращается поздно, часов в десять, и не одна, а с мужиком. Прижимаю ухо к стенке, слушаю: нет, не судья. Во дает, думаю! Тот ей звонит, он раз сто звонил, пока мы с Ромашкой у нее сидели, а она нового приводит. Она же мне сама рассказывала, что судья в нее врезался. Да это видно невооруженным глазом. Например, идем мы по улице, судья навстречу по другой стороне. Сразу рвет к нам, как псих ненормальный в отключке, чуть встречный мотоцикл не сбивает. Правда, правда, хотел взять его на таран. Мотоциклист еле спасается, объезжает его, делает зигзаг, выскакивает на тротуар. Лизок хохочет. Прохожие на нее оглядываются. Ей хоть бы что: ей весело, она и хохочет. А я зажимаюсь. Судья на меня ноль внимания, только на нее. Смотрит, смотрит, без отрыва.

– Лиза, – говорит, – как удачно я тебя встретил. Хорошая примета для меня!

Ну, конечно, она сияет. От сияния классно смотрится. Вот бы такой стать, тогда бы Костя мне всякие слова говорил. Хохочу, что думаю про это. Они смотрят на меня: что это, мол, с ней, чего она ржет, дурочка? Краснею и, конечно, тут же начинаю улыбаться своей кретинской улыбочкой. Хоть бы провалиться сквозь землю. Еле сдерживаюсь, чтобы не убежать.

А теперь она чужака приводит, слышу через стену его влезающий в ухо хрипловатый басок: «та-та-та», словно он закрывает рот пустой банкой и лопочет в нее, ни слова не разобрать. Думаю, в лучшем случае Судаков. И что повадился? На хрена он ей сдался, спрашивается? Может, про нас выведывает? Она ему что-нибудь ляпнет, и он все поймет!

Завожусь, дрожу, так меня и подмывает зайти к ней. Повод-то у меня есть: Глебов звонил.

– Зойка, перестань грызть ногти! – вопит Степаныч. – А то врежу.

Перестаю. Руки сцепила на груди, чтобы не грызть. Начинаю еще больше психовать, не выдерживаю – и к ней. Звоню – думаю, сейчас она меня ошпарит, хочу отступить, но стою, не убегаю.

Открывает – от нее духами и вином.

– Теть Лиз, – говорю, – судья звонил.

А она палец к губам: мол, молчи, дуреха, а сама:

– Входи, – говорит, – Зоечка, детка! – Хватает меня и тащит в комнату.

Вижу, мужик сидит ко мне спиной, не поворачивается. Понимаю, ему неприятно, что я пришла и разрушила их теплую компанию. Нарочно громко чихаю, будто простудилась, и говорю:

– Здрасте!

Надо отвечать, а он не оглядывается: неохота ему почему-то засвечиваться и показывать свою физиономию.

Лизок пододвигает мне стул и заботливо предлагает:

– Зойка, ты простудилась. Выпей-ка чаю с малиной. – Лезет в буфет, достает банку с вареньем.

– Теть Лиз, – говорю, – с вареньем – это я обожаю. – Усаживаюсь поудобнее, надолго, шумно двигаю стул, потом вещаю на манер Ромашки, ее елейным голоском с подсадкой: – Теть Лиз, а я вам не помешаю? У вас же гости.

«Этот» дотумкал, что у него безнадега. Разворачивается… и я балдею! Вместо шофера Судакова передо мной вырисовывается капитан милиции Куприянов! Он в гражданском: костюмчик, рубашечка при галстуке, рыжие волосики торчат ежиком. Тут я почему-то зверею, ухмыляюсь, сверлю его насквозь и бабахаю:

– Извините, капитан Куприянов, но я вас со спины не признала. – Нажимаю на словах «капитан Куприянов», чтобы у него не было сомнения, что я его знаю.

Ему вся эта петрушка не нравится, молчит, зло поглядывает маленькими глазами, веснушки побледнели на лице, на скулах ходят желваки. Говорит сквозь зубы:

– Ух ты, узнала! А я думал, в гражданке я инкогнито.

– Конечно, узнала, – говорю.

– Значит, народ все же любит и знает свою родную милицию.

Тетя Лиза выходит на кухню, он – шмыг за нею. Я тоже не дура, тут же подкрадываюсь к двери. И не зря. Слышу, он шепчет:

– А ты ее выставить не можешь?

– Неудобно, – отвечает Лиза. – Она наша соседка, к тому же Костина подружка.

– Ах, Лизок, Лизок… – Голос у Куприянова скрипит от злости, в нем мне чудится угроза. – Ну ладно, поживем – разберемся. Только ты потом не пожалей, когда поздно будет.

От этих слов я сразу пугаюсь – у меня это с пол-оборота. И понимаю: Лизок тоже пугается. Мы с нею боимся одного и того же: вдруг он что-нибудь знает.

– Миша, ну что ты злишься? – говорит она. – Я не могу ее выгнать, – переходит на шепот, закладывает меня. – Она у нас с приветом, с нею надо осторожно, а то выкинет какое-нибудь коленце.

Я не обижаюсь, пусть закладывает, думаю, лишь бы с Костей обошлось. Слышу, Куприянов двигается, шарахаюсь на свое место, и он тут же появляется. Кивает мне, говорит: «До скорой встречи, шалунишка». Жмет мне руку, так что у меня пальцы трещат. Терплю и улыбаюсь. Он доходит до дверей и оборачивается.

– Твоя улыбка, – говорит, – имеет горизонтальное распространение… Интересно, где она обломается? – И сматывается, не дожидаясь моего ответа.

Высовываю ему вслед язык – пропади ты пропадом! Чего захотел: «До скорой встречи»! А получилось так, что он как в воду смотрел.

А все, между прочим, началось с ерунды. Иду по улице. Моросит дождь. У нас в городе как дождь – так грязь. Ноги скользят в липкой каше, на стенах домов выступают темные пятна. А я сразу надеваю темные очки, плыву в полутемноте – и вокруг не так противно. Натыкаюсь на Попугая, нашего учителя по труду. Он у мальчишек ведет автодело. Его прозвали Попугаем, потому что он каждое слово любит повторять по нескольку раз. Ты ему скажешь, а он повторяет. Привычка такая. Ну, в общем, он идет, а я его обхожу, он приставучий и разговорчивый. Начнет долдонить – не отвяжешься. Но он хватает меня за руку, вопит:

– Думаю, Смирнова, ты или не ты? Ну загримировалась, ну даешь! А выросла, изменилась, – бросает мне комплимент, – в лучшую сторону!

Клюю, улыбаюсь, снимаю очки.

– Хорошо, что я тебя встретил, – продолжает. – Собирался уже искать вашу компашку… Тут срочное дело. – И тянет меня в подъезд, чтоб зря не мокнуть. – Ты, Смирнова, сейчас ахнешь!

А сам болтает, болтает: «ля-ля-ля-ля», как он ездил в деревню, как приехал, как пошел к старым дружкам в автохозяйство…

Ну, я его прерываю:

– Петр Егорыч, я готова ахнуть!

– Раз так, раз ты спешишь, – говорит, – пожалуйста, без подготовки. Прислонись к стене, чтобы не упасть.

– Прислонилась, – отвечаю, – не упаду, пока дом не рухнет и не придавит. – Еще шучу, еще ничего не знаю и, можно сказать, не боюсь, хотя легкий холодок страха ползет по спине.