Текст книги "Солдатский дневник. Военные страницы"

Автор книги: Владимир Стеженский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Главная военная комендатура размещалась тогда в старом пятиэтажном доме, рядом с кинотеатром на улице Альтфридрихсфельде. Нас поселили в соседнем доме, где каждому предоставили отдельную комнату. На следующий день меня вызвал к себе генерал Берзарин. После довольно длительной беседы он предложил мне поработать у него в качестве личного переводчика. Я сразу же согласился, хотя в глубине души надеялся на скорую демобилизацию и возвращение домой.

У Берзарина были уже два переводчика, примерно моего возраста. Работали мы посменно, но дневные смены нередко затягивались до полуночи, а иногда продолжались и всю ночь.

Ежедневно генерал проводил совещания с работниками районных военных комендатур. Главная тема – приведение в порядок условий жизни берлинцев. Иногда приглашались и представители немецких антифашистских организаций, а мы обеспечивали синхронный перевод.

Запомнилось одно из таких совещаний, на котором обсуждался вопрос о создании первого демократического городского магистрата. Самым сложным оказался подбор кандидатуры на пост обербургомистра Берлина. Называлось несколько фамилий, в том числе видных немецких антифашистов, но все они, по мнению генерала, были слишком известны как жившие в СССР политэмигранты. После долгих обсуждений и споров (а нельзя забывать, что некоторые руководители германской компартии по политическому влиянию и связям с высшими советскими властями превосходили главного военного коменданта) остановились на кандидатуре беспартийного инженера, доктора Артура Вернера. Генерал Берзарин тут же послал к нему своего помощника и меня как переводчика.

Визит наш оказался напрасным. Услышав, какой пост ему предлагают, доктор Вернер замахал руками: «Нет, нет! Никакой политики! Я слишком стар для такой должности. Поблагодарите от меня генерала Берзарина, но такого назначения я принять не могу».

Смущенно попрощавшись, мы уехали обратно.

Когда помощник Берзарина доложил ему о неудачной миссии, генерал не на шутку рассердился:

– Не так надо было говорить с доктором Вернером! Вы должны были сказать, что от него теперь зависят покой и благополучие берлинцев, что взоры тысяч матерей и детей устремлены на него как на спасителя немецкого народа… И дальше в том же духе. Поняли? А теперь отправляйтесь!

Мы вернулись к доктору Вернеру. Помощник коменданта произнес длинную речь, которую я переводил с предельной торжественностью. На глазах Артура Вернера выступили слезы.

– Ну, если уж нет другого подходящего для этого человека, то я согласен. Так и передайте вашему генералу.

17 мая доктор Вернер официально вступил в должность обербургомистра Большого Берлина.

В дневное время в городе, особенно в восточной его части, становилось все многолюднее. После капитуляции Германии через Берлин прошло с востока около полумиллиона беженцев, значительная часть которых временно или постоянно обосновалась в бывшей имперской столице.

«По улицам разгуливают горожане, – писал я тогда в дневнике. – Уже освоились с обстановкой и чувствуют себя непринужденно. Женщины подходят к нашим солдатам и офицерам и просят дать закурить. Большинство берлинских женщин курящие. А когда приходят наши грузовики с продовольствием, то им перепадает иногда и сало и другие продукты. Мужчины стоят с пустыми трубками и умоляюще смотрят на наших военных: „Камрад, табак, битте, битте!“. Наши угощают… Моды здесь удивительные: девушки и женщины в платьях намного выше колен, а молодые мужчины в коротких, будто детских штанишках. Наши шутят: это они нарочно в таких ходят, чтобы не подумали, что они служили в гитлеровской армии и не отправили их в лагерь военнопленных…»

Надо сказать, что генерал Берзарин всячески поощрял тогда наши связи с местным населением. Многие работники комендатуры, в том числе и я, жили на частных квартирах, в немецких семьях. Некоторые отказывались от услуг офицерской столовой, получали продукты «сухим пайком» и отдавали квартирной хозяйке: хватало и жильцу и ее семье.

Моя хозяйка – мать трех девочек от пяти до двенадцати лет; муж погиб под Сталинградом. Она не раз рассказывала мне о первой встрече с русскими:

– В конце апреля вошли в квартиру двое русских солдат, лет по двадцати. В городе еще стреляли, но бомбежек уже не было. По-немецки солдаты не говорили. Посмотрели на меня. Я испугалась, боясь пасть жертвой их мужского «внимания». Но этого не случилось. Они сразу достали по ломтю хлеба, по куску колбасы, какие-то сладости и дали моим дочкам. А когда уходили, оставили мне банку свиной тушенки…

Предметом особой заботы Берзарина было возрождение культурной жизни города. Часто проходили наши дружеские встречи с немецкими артистами, музыкантами, художниками. Запомнились его беседы с известными театральными деятелями Эрнестом Легалем, Виктором де Ковой, Густавом Грюдгенсом, Паулем Вегенером, которые мне доводилось переводить.

Надо сказать, что никаких «руководящих указаний» от главной военной комендатуры тогда не поступало (это началось позже). А пока генерал Берзарин не уставал повторять, что помощь – да, но ответственность за развитие немецкой культуры должны нести сами немцы и что военные власти не намерены в это вмешиваться.

В западно-берлинском районе Нейкельн открылось тогда так называемое «Революционное кабаре». На эстраде читали стихи известного антифашистского поэта Курта Тухольского на фоне отплясывавших канкан полуголых девиц. И чуть ли не на следующий день, как раз в мое дежурство, к Берзарину явилась делегация возмущенных таким неприличием зрителей во главе с руководителем районного магистрата. Генерал, не вдаваясь в подробности, коротко сказал:

– У вас, у немцев, говорят: каждому свое. Кому-то это нравится, кому-то нет. Кому не нравится, тот пусть и не смотрит.

Встречи Берзарина с деятелями культуры часто заканчивались концертами. Потом гостей приглашали в офицерскую столовую на ужин, отличавшийся забытым в военные годы русским хлебосольством. А потом – наступал уже комендантский час – офицерам, знавшим немецкий, поручалось развозить немецких гостей на служебных машинах по домам. Прелестных, как нам тогда казалось, артисток кино, эстрады и оперетты мы провожали до дверей их квартир. И нередко получали приглашение на чашку кофе или бокал вина. Знакомства часто становились постоянными, завершаясь дружескими, а то и любовными отношениями.

В городе постепенно налаживалась нормальная жизнь. Возобновилось движение автобусов, поездов метро, а несколько позже и трамваев.

Как писала тогда первая городская газета «Берлинер цайтунг», «автобус для берлинцев своего рода голубь мира… Радостный блеск в глазах пассажиров, взмахи рук и вздохи облегчения: наконец он опять появился, наш бравый старик, пятый автобус! Значит, появятся и другие».

В те же дни на площади возле рейхстага возник быстро ставший знаменитым берлинский «черный рынок». Когда автобус подходил к рейхстагу, кондуктор громко объявлял: «Черный рынок! Пассажиры с сумками, чемоданами и мешками – на выход!»

Но вот пришла беда: вспыхнули эпидемии. Сыпной тиф. Дизентерия. Каждый день по улицам в простынях, мешках, на одеялах несли на кладбище умерших. Специального санитарного транспорта не было, крематорий едва справлялся.

По распоряжению Советской Военной Администрации, которую возглавлял тогда маршал Г. К. Жуков, из ближайших лагерей военнопленных были отправлены в берлинские больницы немецкие врачи и медработники. В военных госпиталях открылись специальные отделения для берлинских жителей. Начала работать одна из самых больших больниц Берлина «Шарите». Помню, как наш генерал старался отыскать жившего где-то в городе выдающегося немецкого врача Фердинанда Зауэрбруха. В этих поисках принимал участие и я. Мы обнаружили профессора на квартире его родственника.

Надо сказать, что оба, и генерал и врач, прониклись взаимной симпатией. Профессор Зауэрбрух согласился возглавить «Шарите», а позже наш генерал иногда приезжал к нему с банкой икры и бутылкой московской водки, и они вели, с моей помощью, долгие дружеские беседы.

С эпидемиями довольно быстро было покончено. Теперь самой острой проблемой стала продовольственная. Как писала тогда жившая в Берлине писательница Ингеборг Древитц, «голод, голод и голод. В провинции забивают скот, и тысячи берлинцев устремляются туда, втискиваясь в пригородные поезда, влезая на крыши вагонов, но другие тысячи горожан так и не могут уехать».

И тогда на улицах и площадях города появились наши военно-полевые кухни, возле которых тут же выстраивались длинные очереди немцев. За бесплатным густым солдатским супом с ломтем хлеба в придачу. А маленьким детям нередко перепадали от наших солдат конфеты и печенье.

Только в мае из продовольственных запасов Красной Армии были выделены берлинцам многие тысячи тонн зерна, мяса, колбас, масла, жиров, сахара, картофеля и других продуктов. Для берлинских детей на специальные фермы было передано 5 тысяч молочных коров. И это было в то время, когда у нас, особенно на территориях, разоренных фашистской оккупацией, люди жестоко голодали. Старшее поколение берлинцев с благодарностью помнит об этом и по сей день.

А в Главной военной комендатуре шла обычная повседневная работа. К нам приводили задержанных военными патрулями немцев, с которыми надо было «выяснять отношения», приводили и наших военнослужащих, старавшихся обеспечить себя «трофеями» перед отъездом на Родину.

В те дни в Берлине были введены продовольственные карточки для разных групп населения. Участники антифашистского сопротивления, политзаключенные, политэмигранты и некоторые другие группы берлинцев получали дополнительные продовольственные талоны.

Процедура их оформления была довольно сложной. Не обходилось и без курьезов.

Как-то днем в мое дежурство в приемную генерала Берзарина пришел пожилой немец с маленькой собачкой.

– Я антифашист, – заявил он. – И хотел бы получить дополнительные продовольственные талоны.

– А какие у вас есть документы о вашей антифашистской деятельности, какие свидетели? – спросил я.

– Сейчас вы их увидите. Есть ли у кого кусочек сахара?

Одна из наших машинисток достала из ящика стола коробочку с рафинадом. Немец взял один кусочек и положил его на пол перед носом собаки. Та обнюхала сахар и взяла его в рот.

– От Гитлера! От Гитлера! – закричал немец. Собака тут же выплюнула сахар.

– Вот, видите, – торжествующе заявил немец. – Так я ее воспитал. А теперь смотрите. От Сталина! От Сталина!

Собака тут же проглотила сахар и довольно облизнулась.

– Вот, видите! – повторил немец. – Надеюсь, все понятно?

Случались визиты и совсем необычные.

В один из майских дней в приемную явилась очень красивая женщина, которую мы, повидавшие уже немало трофейных фильмов, сразу узнали: это была известная киноартистка Ольга Чехова.

Встреча с ней была для меня особенно интересна. В апреле сорок четвертого, в день освобождения Ялты, я был первым посетителем Дома-музея А. П. Чехова, где меня встретила сестра великого писателя Мария Павловна. У нее в комнате я увидел фотографию молодой красивой женщины с дарственной надписью. Полюбопытствовал, кто она такая. Мария Павловна объяснила, что это знаменитая немецкая артистка и ее дальняя родственница Ольга Чехова, которая навещала ее во время оккупации.

Тогда это имя мало что нам говорило. Фильмов с ее участием у нас не показывали, в печати не упоминали. И вот я вижу ее в Берлине. Ей лет под пятьдесят, но выглядит она не старше чем на тридцать.

Пока я докладывал генералу Берзарину о знаменитой посетительнице, наши машинистки и секретарши старались выведать у нее «секрет вечной молодости».

– Ешьте чеснок, девочки, – сказала Ольга Чехова, – ешьте чеснок и всегда будете молодыми и красивыми.

Генерал вышел навстречу, пригласил Ольгу Чехову в свой кабинет, но меня, к моему огорчению, тут же попросил выйти: переводчик не нужен.

Беседа их продолжалась часа два. Генерал проводил Чехову до дверей на лестницу и дал указание своему помощнику обеспечить ей продовольственный паек, горючее для автомашины, охрану ее дома в Западном Берлине и многое другое.

А вскоре Ольга Чехова на несколько дней вылетела в Москву специальным рейсом. В западной печати появились сенсационные сообщения: знаменитая артистка, которая часто встречалась с «самим фюрером», была советской разведчицей, за что получила в Москве орден Красного Знамени. В нашей прессе – никаких подтверждений или опровержений. И вообще многие годы имя Ольги Чеховой у нас не упоминалось. Генерал Берзарин в ответ на мои расспросы только усмехнулся и молча приложил палец к губам. Теперь мы знаем: да, действительно, Ольга Чехова была нашей разведчицей, оказавшей России в годы войны немалые услуги.

В конце мая обстановка в Берлине заметно обострилась. Стало известно, что в ближайшие дни в город войдут военные части западных держав и что Берлин будет поделен на четыре сектора. Среди немецкого населения из-за отсутствия точной информации, которой, кстати сказать, не располагали и мы, рядовые сотрудники Главной военной комендатуры, активизировались гитлеровские группировки. Немногочисленные, но отчаянные «вервольфы». Появились листовки, призывающие к «беспощадной борьбе с большевистскими оккупантами». По ночам стали постреливать.

31 мая в городской печати и на уличных плакатах было опубликовано обращение обербургомистра «К населению Берлина!» Доктор Вернер предупреждал, что им будут приняты «суровые, но справедливые меры против всех тех, кто нарушает мир и порядок в нашем городе, кто хочет преградить нам путь к возрождению». Обербургомистр объявил, что «каждого, совершившего вооруженное нападение на военнослужащего Красной Армии или поджог в городе, ждет заслуженная кара. Он будет лишен жизни… И отправит за собой в могилу 50 бывших членов нацистской партии». (Надо сказать, что столь жестокие меры возымели должное действие.)

В тот же день по Берлину был расклеен приказ генерала Берзарина: ко второму июня на всех квартирных балконах, в окнах предприятий и общественных зданий вывесить определенных размеров государственные флаги СССР, США, Великобритании и Франции – в комплекте по четыре флага.

Самым простым для берлинцев было изготовление советских флагов. Спарывали с нацистских красных полотнищ белый круг с черной свастикой, и получалось то, что надо. Много сложнее было с американскими и английскими флагами. Количество белых звездочек на флагах США колебалось от десяти до ста. На английских флагах был разнобой в расположении и числе красных и синих полос, на французских – в чередовании и ширине триколора. Но так или иначе весь город в назначенный день пестрел яркими флагами и флажками.

Еще в начале мая генерал Берзарин получил указание из Москвы о всемерной помощи городским религиозным общинам, особенно тем, которые подвергались преследованиям в годы нацизма. Не знаю почему, но генерал в качестве своего уполномоченного по церковным делам назначил меня.

Поскольку я был, хотя и не воинствующим, но все-таки многолетним атеистом, мне пришлось срочно знакомиться с историко-религиозной литературой, в первую очередь касающейся различных периодов развития и положения церкви в Германии.

Еще до моего приезда в Берлин 11 мая с помощью нашей комендатуры прошла первая служба в еврейской синагоге, которая нашла временный приют в еврейской городской больнице. Начали действовать евангелическая, католическая и православная церкви, разместившиеся на первых порах в полуразрушенных зданиях.

В середине мая генерал Берзарин послал меня к главе берлинской евангелической церкви Отто Дибелиусу, который был только что удостоен сана епископа. До этого он именовался «генерал-суперинтендантом», что могло у многих из нас вызвать подозрение, будто он служил в гитлеровской армии.

После довольно продолжительной и вполне дружелюбной беседы, во время которой Дибелиус, в частности, живо интересовался положением русской Православной Церкви в Советском Союзе, я вернулся в комендатуру и доложил генералу Берзарину о просьбах и пожеланиях епископа.

Через несколько дней Дибелиусу были отправлены рулоны черной и белой материи, красное вино для причастий, свечи и сотни экземпляров Евангелия на немецком языке, привезенных откуда-то из провинции.

Сложнее было тогда наше отношение к немецкой католической церкви. Мы знали, что в середине 1933-го года был опубликован в Германии так называемый «Имперский конкордат», которым немецкая католическая церковь поддержала гитлеровский режим. Известно было, что 26 июня сорок первого года католические епископы опубликовали Пасторское послание, в котором говорилось: «При исполнении трудного долга нашего времени, при суровых испытаниях, которые выпадут на вашу долю как следствие этой войны, пусть даст вам силы и утешение то, что вы служите не только Отечеству, но и исполняете святую волю Божию». Было опубликовано и еще немало пасторских посланий, выдержанных в том же духе всемерной поддержки гитлеровских захватчиков.

Но мы знали и о том, что некоторые видные представители католического духовенства, как, например, мюнхенский кардинал Михаэль фон Фаульхабер, оказывали сопротивление гитлеровскому режиму и подвергались суровым преследованиям.

Существовавшая в Берлине русская православная Церковь имела уже прямые связи с Москвой и все свои проблемы решала без помощи нашей комендатуры.

5 июня Берлин был разделен на четыре сектора, главная военная комендатура прекратила свою деятельность. Теперь стало четыре комендатуры, объединялись они штабом Межсоюзной комендатуры, который расположился в Западном Берлине. Штаб этот возглавляли поочередно военные коменданты секторов. Границ между секторами тогда не было. Берлинские жители и мы, военнослужащие, могли свободно передвигаться по всему городу, так что в любом секторе можно было встретить и наших земляков и наших западных союзников. Но так продолжалось не очень долго.

Комендатуру нашу перевели в центр города, а нас из частных немецких квартир переселили в пансионат; хотя у каждого была отдельная комната, но умывальники и туалеты находились где-то в конце коридоров. По ночам в нашем пансионате часто можно было встретить полуголых или совсем голых молодых немок, которые никак не могли найти комнату, из которой они только что вышли.

Мне же удалось найти частную квартиру вблизи от нового здания комендатуры. Один мой фронтовой друг установил там спецтелефон, так что я мог звонить даже в Москву.

Но 16 июня случилось трагическое событие. Во время служебной поездки по Берлину погиб генерал Берзарин. Ехал он на мотоцикле, и его сшиб наш военный грузовик.

Генерал-полковник Николай Эрастович Берзарин навсегда остался в памяти тех, кто знал его лично. Это был порядочный, умный, бесстрашный и решительный человек, всегда готовый прийти на помощь тем, кто в ней нуждался. А тогда таких было немало.

Немцы до сих пор с огромным уважением и симпатией вспоминают того, кто сделал возможной встречу победителей и побежденных ТАКОЙ, какой она была весной сорок пятого в поверженном Берлине.

А потом пришли строгие приказы: нас переводили чуть ли не на казарменное положение и запрещали несанкционированное начальством общение с немцами и нашими западными союзниками. Нарушение этих приказов каралось как попытка измены Родине.

Весна 45-го для меня закончилась…

Владимир Стеженский

Три встречи[2]2
  Впервые напечатано в газете «Вечерняя Москва», 08.06.93.


[Закрыть]

Шел октябрь сорок второго года. Наша 383-я стрелковая дивизия, где я был тогда помощником начальника разведотдела и одновременно военным переводчиком, вела бои в предгорьях Кавказа, северо-восточнее Туапсе. Бомбили и обстреливали нас со страшной силой. А наши самолеты здесь не появлялись. Бомбежки начинались с самого рассвета, потом педантичные немцы устраивали себе, а заодно и нам «обеденный перерыв» с той лишь разницей, что они получали вполне приличный паек, а мы, поскольку наши тыловые части, как это слишком часто бывало, где-то застряли, занимались самопропитанием.

А после «обеда», когда опять начались бомбежки и артиллерийские обстрелы, ко мне в блиндаж привели немецкого офицера. Редкому в то время немецкому пленному, да еще в чине лейтенанта, было двадцать восемь лет. Беседа наша, которая называлась тогда «опросом пленных» – допросы были введены в нашей армии позже, – поначалу никак не клеилась. На все мои попытки получить от него информацию, касающуюся нашего непосредственного военного противостояния, Франц Леман (так звали этого офицера) отвечать отказывался, ссылаясь на воинскую присягу и офицерскую честь.

Более содержательным оказался наш разговор на литературные темы. Выяснилось, что Франц Леман довольно неплохо был знаком с русской классической литературой, а в числе своих любимых немецких писателей назвал не упоминаемых в гитлеровской Германии Генриха Гейне и Томаса Манна. К большому удивлению Лемана, я достал из своей полевой сумки маленький сборник стихов Гейне на немецком языке.

Перед тем как отправиться в тыл под охраной двух наших разведчиков, Леман достал из кармана фотографию молодой женщины, что-то написал на обратной стороне и передал мне: «Ее все равно отберут и уничтожат ваши комиссары. Там мой берлинский адрес. В этой войне Германия победит, а вы, если останетесь живы, попадете к нам в плен. Тогда дадите о себе знать, я вам помогу».

Я посмеялся, сказав, что в Берлин первым из нас приду все-таки я. И постараюсь найти его жену и передать ей привет от Франца.

Прошло почти два года. Войска наши освободили Крым, а моя дивизия получила почетное наименование Феодосийская. В начале июня сорок четвертого года меня временно откомандировали к начальнику офицерского лагеря немецких военнопленных под Симферополем.

Когда я туда приехал, был жаркий солнечный день. Немецкие военнопленные сидели на скамьях возле бараков и занимались знакомым нам тогда всем делом: уничтожали вшей.

Проходя мимо барака, я вдруг услышал: «Господин старший лейтенант, не узнаете меня?» Боже мой, это был Франц Леман, загорелый, упитанный, вовсе не похожий на наших истощенных военнопленных, которым удавалось иногда вырваться из немецких лагерей.

«Какими судьбами вы здесь? Ведь еще два года назад вы были у нас в плену». Леман рассказал, что когда его вели в наш тыл, началась очередная бомбежка и ему удалось бежать. Он вернулся в свою часть, продолжал воевать, дошел до Севастополя, но там опять был взят в плен. «Да, – сказал он, – теперь я думаю, что я был не прав. Вы первым придете в Берлин».

Прошел еще один год. В мае сорок пятого я оказался в Берлине в качестве переводчика первого советского коменданта города генерала Берзарина. В первый же свободный от дежурства день я отправился в город по адресу, данному мне Леманом. Я нашел эту улицу в одном из центральных районов Берлина, пытался найти дом, но почти все дома на этой улице были превращены в развалины. И среди них дом, где когда-то жил Франц Леман.

На сохранившихся остатках стен белели бумажные листки, на которых бывшие жильцы этих домов сообщали свои новые адреса. Я внимательно просмотрел объявления и обнаружил новый адрес жены Франца Лемана. В тот день я уже не успевал туда добраться: в Берлине общественный транспорт тогда не работал. Через неделю, достав трофейный велосипед, я отправился в Западный Берлин, где нашла пристанище жена Лемана. Когда я передал ей фотографию от мужа и рассказал о наших с ним встречах, радости ее не было предела. «Будем надеяться, что ваш муж жив и скоро вернется домой». Я оставил ей свой берлинский адрес, попросив написать мне о каких-нибудь вестях от Франца.

Прошло еще два года. В Берлине уже давно работали почта, телефон, городской транспорт. И вдруг я получаю письмо от Франца Лемана из Западного Берлина. Он и его жена приглашают меня в следующее воскресенье на обед или на ужин, как мне удобнее. И сообщают свой номер телефона.

Я им звоню, договариваемся о встрече. Поскольку год был тогда трудный – карточная система, скудный паек, я с помощью нашего военторга набрал с собой солидный пакет. Но то, что я увидел там на их столе, меня просто сразило, таких деликатесов даже на приемах у советского коменданта я не видывал. Уже тогда разница между Западным и Восточным Берлином была видна, как говорится, невооруженным глазом.

Но не в этом дело. Мы встретились как друзья, хотя и воевали столько лет друг против друга. Франц рассказал, как в русском плену наши «бабушки», как он называл русских женщин старше тридцати лет, делились с немецкими пленными последним куском хлеба и вареной картошкой.

«Я надеюсь и верю, что эта война была последней между нашими народами, – сказал Франц, поднимая свой бокал с моей московской водкой, – мы должны быть вместе и вместе расчищать оставленные войной завалы и у вас, и здесь, в Германии». Мы обнялись и пожали друг другу руки.

…А через несколько дней я был уже демобилизован и вернулся домой, в свою родную Москву.

Владимир Стеженский