Текст книги "Библиотека современной фантастики. Том 22. Владимир Савченко"

Автор книги: Владимир Савченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Лицо Онисимова дернулось от обиды, стало наливаться кровью.

– Насмехаетесь… – тяжело выговорил он. – Мало вам того, что вы… так еще и насмехаетесь. Идите себе, гражданин!

Кривошеин пожал плечами, повернул к двери.

– Постойте!

– Что еще?

– Погодите минуту, гражданин… Кривошеин. Ну ладно: я не понимаю. Может, у вас действительно наука такая… И версию вашу я принимаю – ничего мне другого не остается. Можете думать обо мне как хотите, ваше дело… – Матвей Аполлонович никак не мог справиться с обидой. Кривошеин морщился: зачем он это говорит? – Но если без версий: ведь человек погиб! Кто-то же виноват?

Аспирант внимательно взглянул на него.

– Все понемногу, Матвей Аполлонович. И он сам, и я, и Азаров, и другие… и даже вы чуть-чуть, хоть вы его никогда не знали: например, тем, что, не разобравшись, профессионально подозревали людей. А криминально, чтоб по уголовному кодексу, – никто. Так тоже бывает.

– Кажется, и с этим вопросом все, – облегченно сказал себе аспирант, садясь в троллейбус.

«Завтра опыт. Собственно, даже не завтра – сегодня ночью, через семь-восемь часов. Перед серьезным делом мне всегда не хочется спать, а выспаться надо. Поэтому я ходил и ездил сегодня по городу часа четыре, чтобы устать и отвлечься.

Где я только не побывал: в центре, на окраинах, в парках, около автовокзала – рассматривал людей, дома, деревья, животных. Принимал парад Жизни.

…Проковылял по жаре навстречу мне иссохший старик с желтыми от времени усами и красным морщинистым лицом. На серой сатиновой рубашке болтались, позвякивали на ходу три Георгиевских креста и медаль на полосатых бантах. Старик остановился в короткой тени липы перевести дух.

Да, дед, и мы когда-то были! Много ты жил-пережил, а, видать, еще хочешь: ишь вышел покрасоваться – георгиевский кавалер! Налить бы тебе силой мышцы, прояснить хрусталики глаз, очистить от склероза и маразма мозг, освежить нервы – ты бы показал кузькину мать нам, молодым из века спутников!

…Плетутся мальчишки, обсуждая кино.

– А он в него – тррах! – из атомного пистолета!

– А они: та-та-та… тах-тах!

– Почему из атомного?

– А из какого еще? На Венере – и обыкновенный пистолет?!

…Кошка смотрит на меня тревожными глазами. Почему у кошек такие тревожные глаза? Они что-то знают? Знают, да не скажут… «Брысь, треклятая!» – сгинула в подворотне.

…Осанисто прошагал навстречу парень с низким лбом под серым ежиком: брюки обрисовывают сильные икры и бедра, тенниску распирает развитая грудь. И по лицу парня понятно, что он на все проблемы жизни может ответить прямым справа в челюсть либо броском через голову.

А вот мы всем сработаем такие мышцы, всем введем информацию насчет бокса и самбо – как тогда будет насчет прямого правой?

…В парке Шевченко мимо меня прошли, держась за руки и никого не замечая, парень и девушка.

Вам нет нужды в нашем открытии, влюбленные. Вы хороши друг для друга и так. Ни пуха ни пера вам! Но… всяко бывает в жизни. И вашу любовь подстерегают опасности: быт, непонимание, благоразумие, родственники, пресыщение – да мало ли! Одолеете сами – честь и хвала вам. А нет – наведайтесь: отремонтируем вашу любовь, починим лучше телевизора. Как новенькая будет – ну, как в тот день, когда вы впервые увидели друг друга в очереди к кассе кинотеатра.

…А какая дама встретилась мне около универмага на проспекте! Сверхпышное тело втиснуто в парчовое платье, золотая брошь, ожерелье из поддельного янтаря, пятна пота около подмышек и на спине величиной с тарелки! Голубая парча переливается на ходу всеми оттенками штормового моря.

Фи, мадам! Разве можно в такую жару втискиваться в парчу, это ведь не Георгиевские кресты! Вас, видимо, не любит муж, мадам, да? Он с ужасом смотрит на ваши руки толщиной с его ногу, на этот жировой горб на спине… Вы несчастны, мадам, мне вас не жаль, но я понимаю. Муж не любит, дети не ценят, врачи не сочувствуют, а соседи… о, эти соседи! Ладно, мадам, придумаем что-нибудь и для вас. В конце концов и вы имеете право на дополнительную порцию счастья в порядке живой очереди. Но, кстати, о счастье, мадам: ваш вкус настораживает. Нет, нет, я понимаю: вы влезли в эту неудобную парчу, нацепили серьги, золотую брошь и ожерелье, которое вам не идет, унизали пальцы толстыми кольцами, чтобы доказать что вы не хуже других, что у вас все есть… Но, простите меня, мадам, ни черта у вас нет. И, как хотите, придется исправлять вам не только тело, но и вкус, а заодно и ум и чувства. За те же деньги, мадам, не пугайтесь. А иначе не расчет, мадам: растрясете вы вновь обретенную красу и свежесть по ресторанам и вечеринкам, разменяете на любовников… стоит ли стараться? Истинная красота, мадам, – это гармония тела, ума и духа.

Две красивые девушки прошли и не взглянули на меня. Что им на меня глядеть! Небо чистое. Солнце высоко. Экзамены позади. И этим троллейбусом можно доехать до пляжа.

…Пацан, которого не пустили гулять, приплюснул нос к оконному стеклу. Поймал мой взгляд, скорчил рожу. Я тоже скорчил ему рожу. Тогда он устроил целую пантомиму…

Я люблю жизнь, я очень люблю жизнь! Не надо мне лучше, пусть будет какая есть, только бы… Что только бы? Что? Ух ты!..

Вот то-то и есть, что надо лучше. Очень многое неладно в мире.

И я пойду. Я не продал, люди. Многое можно будет этим способом сделать: прибавить людям красоты и ума, ввести в них новые способности, даже новые свойства. Скажем, сделать так, что человек станет обладать радиочувством, будет видеть в темноте, слышать ультразвуки, ощущать магнитное поле, испускать радиосигналы, отсчитывать без хронометра время с точностью долей секунды и даже угадывать мысли на расстоянии – хотите? Впрочем, все это, наверно, не главное.

А главное то, что я пойду. И еще кто-то пойдет, если выйдет не так. И еще… Вот так оно все и будет!»

– Никто не погиб, какого черта! – трясясь в троллейбусе, шептал аспирант Кривошеин непослушными губами. – Никто не умер…

«…Я иду. Жизнь! Спасибо тебе, судьба, или как там тебя, за все, что было со мной. Страшно подумать, что я мог остановиться на малом и остаться стригущим купоны заурядом! Пусть и дальше будет в моей жизни и тяжелое, в страшное, и передряги, и страдания – только пусть не будет в ней мелкости. Пусть никогда я не унижусь до драки за благополучие, за успех, до дрожи за свою шкуру в серьезном деле!

Время к ночи, а спать все не хочется и не хочется. Глупое это занятие: спать. От него, наверно, тоже можно избавиться. Говорят, в Югославии есть один чудак, который не спит уже лет тридцать – и свеж.

«Полночь в Мадриде. Спите спокойно! Уважайте короля и королеву! И пусть дьявол никогда не встает на вашем пути…» В те времена меня бы на костер – и все!

Не спите спокойно, люди! Не уважайте ни короля, ни королеву! И пусть дьявол встает на вашем пути – ничего страшного.

В юном возрасте я мечтал (о чем я только не мечтал!), когда придется идти на серьезное, рискованное дело, поговорить напоследок с отцом. Не было у меня серьезных дел, не дождался батя. Что ж, попробуем сейчас.

– Ну вот, батя, завтра мне стоять на бруствере. Страшно было стоять-то?

– Да как тебе сказать? Страшновато, конечно… До немецких окопов метров четыреста, мишень я видная. Братание еще не вошло в полную силу, постреливали. Пару раз и по мне стрельнули – у немцев тоже народ был всякий. Но не попали. Может, только испугать хотели…

– А что это за мера такая странная: стоять на бруствере?

– Временное правительство ввело. Специально для тех, кто агитировал кончать империалистическую войну. «Ах, они тебе братья-рабочие и братья-крестьяне?! Посмотрим, как они по тебе будут пулять». И – на два часа. А иных и на четыре.

– Остроумно, ничего не скажешь… (Батя, а ты знал… ну, что я не верил тебе?)

– Знал, сынок… Ничего. Время было такое дурное. Я сам себе не всегда верил… А ты что затеял-то?

– Опыт по управлению информацией в своем организме. В конечном счете должен получиться способ анализа и синтеза человеком своего организма, психики, памяти… понимаешь?

– Вечно ты, Валька, мудрено говоришь. Не усваиваю я вашу науку. Когда-то пулемет с завязанными глазами собирал и разбирал. А это не улавливаю… что это даст?

– Ну… вот ты воевал за всеобщее равенство, верно? Первая стадия этого замысла выполняется: устраняется неравенство между богатым и бедным, между сильным и слабым. Общество предоставляет теперь равные возможности для всех. Но, помимо неравенства, заложенного в обществе, есть неравенство, заложенное в самих людях. Бездарный человек не равен талантливому. Некрасивый не равен красивому. Больной и калека не равны здоровому… А если с этим способом выйдет, каждый человек сможет сделать себя таким, каким захочет: умным, красивым, молодым, честным…

– Молодым, умным, красивым – это ясно. Все захотят. А вот честным – тяжело. Это труднее всего – быть честным.

– Но если человек точно знает: эта информация прибавит ему подлости и изворотливости, а эта – честности и прямоты, не станет же он колебаться, что выбрать?!

– Да как сказать… Есть люди, которым важно казаться перед другими честными, а там можно хоть воровать – лишь бы не попадаться. Такие выберут изворотливость.

– Знаю… Не надо о них сейчас, батя. Завтра опыт.

– И непременно тебе идти? Смотри, сынок…

– А кому же еще, как не мне! Скажи, ты мог бы спрыгнуть с бруствера в окоп?

– Внизу два офицера стерегли. Сразу кончили бы.

– А упросить их нельзя было?

– Отчего же? Сказать, что не буду больше агитировать, что выхожу из большевиков, за милую душу отпустили бы.

– Почему же ты не сказал?

– Чтоб я – им? И не думал я об этом. О другом думал: если меня подстрелят – братанию на нашем участке конец.

– А почему ты об атом думал? Так уж очень любил людей, да? Но ведь ты и убивал людей – и до этого и после.

– И я убивал, и меня убивали – время было такое.

– Так почему?

– Гордый был, наверно, поэтому. Очень я был гордый тогда. Думал, что стою против всей войны.

– Вот и я, батя, теперь такой гордый.

– Конечно, попал на бруствер – стоять надо гордо. Это верно. Только ты свое дело с тем бруствером не равняй, сынок! Я ведь двух часов не достоял: солдатский комитет поднял батальон по тревоге, офицериков кончили – и все… А у тебя есть кого поднимать по тревоге?

На этот вопрос мне нечего ответить – и выдуманный разговор кончается.

Ну, хватит – спать! Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?»

Глава шестая

– Там прибыли с Земли, ваше совершенство.

– С Земли? Земля, Земля… гм…

– Это та самая планета, на которой сочинена «Летучая мышь», ваше совершенство.

– А! Трьям-тири-тири, трьям-тири-рири, трям-пам-пам-пам! Прелестная вещица. Ну, примите их по третьему разряду.

Разговор во Вселенной

Аспирант Кривошеин поднялся на пятый этаж, вошел в квартиру. Виктор Кравец и дубль Адам курили на балконе; заметив его вернулись в комнату. Кривошеин невесело оглядел их.

– Трое из одного стручка. А было четверо… – он посмотрел на часы: время еще есть, сел. – Расскажи, Кравец Виктор, что там у вас получилось?

Тот закурил новую сигарету, начал рассказывать глухим голосом.

…Программа опыта была такая: погрузиться в жидкость по шею – проконтролировать ощущения – надеть «шапку Мономаха»-снова проконтролировать ощущения – дать «команду неудовлетворенности» («Не то») – войти во взаимопроникающий контакт с жидкой схемой – достигнуть стадии управляемой прозрачности, – срастить поломанные ребра – использовать этот «импульс удовлетворенности» для команды «То» – восстановить непрозрачность – выйти из контакта с жидкой схемой – покинуть бак.

Вся эта методика была не один десяток раз опробована и отработана Кривошеиным и Кравцом на погружении конечностей. Взаимное проникновение жидкости и тела можно было легко контролировать и регулировать.

– Понимаете, ребята, оказывается, внутри нашего тела всегда есть какие-то менее здоровые места, мелкие неисправности, что ли, ну, все равно как на коже, даже на здоровой, кое-где бывают прыщики, царапины, натертости, местные воспаления. Я не знаю, какого рода внутренние «царапины», только после работы в жидкости всегда ощущаешь свою руку или ногу более здоровой и сильной. Жидкая схема исправляет эти мелкие изъяны. И каждое такое исправление можно узнать: зудение в этом месте сначала усиливается, потом резко ослабевает. И если после такого ослабления дать «команду удовлетворенности» («То»), машина выводит жидкую схему из контакта с телом, рука или нога становится непрозрачной… Я это к тому, что по методике входа в контакт и выхода из контакта с жидкой схемой у нас не было никаких вопросов…

– Пока погружали только десять-пятнадцать процентов тела, – вставил Кривошеин.

– Да… В том, что человеческое тело в жидкости на стадии управляемой прозрачности сохраняет упругость мышц, у нас тоже не было сомнений. Сколько раз мы устраивали «борьбу» в жидкости: его рука (прозрачная) с моей непрозрачной, либо правая на левую, когда обе прозрачные. То есть жидкая схема полностью поддерживает жизнеспособность тела…

– Части тела, – снова придирчиво поправил Кривошеин.

– Да. Возможно, в этом все и дело, – вздохнул Кравец.

…Конечно, было страшно. Одно дело окунуть в жидкость руку или ногу – можно выдернуть, почувствовав опасность. В крайнем случае останешься без руки. И совсем другое – самому погрузиться в бак, отдаться на волю сложной и, что ни говори, загадочной среды, от которой не отбиться, не убежать.

Они таили друг от друга этот страх. Кривошеин – потому что это был страх за себя. Кравец – чтобы понапрасну не пугать его.

Но все было подготовлено тщательно, на совесть. Отрегулировали уровень жидкости в баке так, чтобы при погружении Кривошеину было как раз по шею и он смог стоять. Напротив бака поставили большое зеркало (пришлось купить на свои, на складе не оказалось): по нему Кривошеин сам мог наблюдать и контролировать изменения в своем теле.

Чтобы до предела уменьшить влияние электромагнитных помех на «шапку Мономаха» и электронные схемы, решили провести опыт ночью, после двух часов, когда вокруг выключены все установки, а трамваи и троллейбусы стоят в депо.

Кривошеин разделся догола, взобрался по лесенке и, держась левой рукой за край (правая у него плохо слушалась после столкновения на мотоцикле), ухнул в бак. Жидкость заколыхалась. Он стоял по шею в ней – голова казалась отделенной от тела. Кравец с «шапкой Мономаха» стоял на стремянке.

Кривошеин облизал губы.

– Соленая… – голос у него стал сиплым.

– Что?

– Жидкость. Как морская вода.

Выждали минуту.

– Кажется, порядок. Ощущений никаких, как и следовало ожидать. Давай «шапку».

Кравец плотно надел на его голову «шапку Мономаха», пощелкал тумблерами на ней, слез вниз. Теперь в его задачу входило наблюдать за Кривошеиным, подавать советы, если они понадобятся, и в случае непредвиденных осложнений помочь ему покинуть бак.

Кривошеин еще минуту осваивался в новом положении.

– Ощущения знакомые: зудения, покалывания, – сказал он. – Никаких откровений. Ну, все… пожелай мне. Начинаю включаться.

– Ну пуха ни пера, Валька…

– К черту! Поехали…

Больше они не разговаривали.

…Тело Кривошеина проявлялось в жидкости, как цветной негатив. Под пурпурными, с прослойками желтого жира мышцами вырисовались белые контуры костей, сухожилий. Ритмично опускались и вздымались ребра, как распорки в кузнечном мехе. На двух ребрах справа Кравец увидел белые вздутия в местах переломов. Лилово-красный кулачок сердца то стискивался, то расслаблялся, проталкивая (уже непонятно во что) алые струи крови.

Кривошеин не сводил глаз со своего отражения в зеркале. Лицо его было бледным и сосредоточенным.

Вскоре мышцы сделались золотисто-желтыми, их можно было отличить от жидкости только по преломлению света.

– И тут… – Кравец крепко потер виски ладонями, затянулся сигаретой, – и тут начались автоколебания. Ну, как тогда, в самом начале, с кроликами: все в Вальке начало менять синхронно размеры, оттенки… Я подскочил к баку: «Валька, что ты делаешь?!» Он смотрел на меня, но ничего не ответил. «Автоколебания! Выключайся!» Он попытался что-то ответить, раскрыл губы и вдруг окунулся в жидкость с головой! Сразу как-то задергался, завертелся, засучил костями… пляшущий скелет с головой в никелированном колпаке!

Он снова жадно затянулся дымом.

– Единственное, что можно было сделать, чтобы спасти его, – это с помощью «шапки Мономаха» командами «То» и «Не то» попасть в ритм автоколебаниям его тела, успокоить их и постепенно направлять на возвращение тела в непрозрачную стадию. Ну, внешнее управление, метод, которым он овеществлял тебя, – Кравец кивнул на Адама, – и меня…

Он помолчал, стиснул челюсти.

– Сволочь Гарри! Вот когда пригодилась бы запасная «шапка» – СЭД-2. Но о какой СЭД-2 могла идти речь после провала его диссертации! В тюрьму его, гада, мало упрятать…

– За невыполнение лабораторного заказа в срок ему вряд ли даже выговор дадут, это ведь не профессору нагрубить, – холодно усмехнулся Кривошеин. – А в большем ты обвинить его не сможешь.

– Оставалось последнее: снять «шапку Мономаха» с Вальки, – продолжал Виктор. – Я вскочил на стремянку, опустил руки в жидкость – электрический удар через обе руки. Судя по впечатлению – вольт на четыреста-пятьсот, в жидкости раньше таких потенциалов никогда не было. Ну, вы знаете сами: в таких случаях руки отдергиваются непроизвольно. Я кинулся к шкафу, надел резиновые перчатки, снова сунулся в бак, но Валька погрузился уже глубоко, длины перчаток не хватило. На этот раз удар был такой силы, что я полетел на пол. Оставалось опрокинуть бак… не мог же я допустить, чтобы он на моих глазах растворился в жидкости, как… как ты, – Кравец посмотрел на Адама. – Ведь я был им, Кривошеиным, когда создавал и растворял тебя… (У Адама напряглось лицо.) К тому же он был еще жив… Лицо тоже растворилось, только «шапка» на черепе, но дергается, значит мышцы действуют… Я ухватился за край бака, стал раскачивать. Края упругие, скользкие, поддаются… наконец, повалил его чуть ли не на себя, успел увернуться – только струя жидкости захлестнула лицо и шею. И от нее я получил третий удар… Дальше не помню, очнулся на носилках.

Он замолчал. Молчали и двое других. Кривошеин встал, в раздумье прошелся по комнате.

– Ничего не скажешь, опыт ставили солидно. Во всяком случае, обдуманно. Злодейства нет, фатального случая нет, даже грубого просчета нет… что называется, угробили человека по всем правилам! Если бы ты не опрокинул бак – он растворился бы. И вне бака он тоже растворился, так как пропитавшая его жидкость уже перестала быть организующей жидкой схемой… Напрасно он остался в «шапке Мономаха», вот что! Включившись в жидкость, он мог управлять собой и без нее…

– Вот как! – вскинул голову Кравец.

– Да. Этот дурацкий колпак вам требовался лишь для того, чтобы включиться в «машину-матку» – и все. Дальше мозг командует нервами непосредственно, а не через провода и схемы… И когда начались неуправляемые автоколебания, эта «шапка» погубила его. Чужеродный предмет в живой жидкости – все равно что пырнуть медведя рогатиной!

– Да, но почему начались автоколебания? – вмешался Адам. Он повернулся к Кравцу. – Скажи, вы этот процесс после кроликов и… меня больше не исследовали?

– Нет. В последних опытах мы не приближались к нему. Все преобразования хорошо управлялись ощущениями, я же говорил. Ума не приложу, как он мог потерять контроль над собой! Растерялся? Вообще-то этот процесс сродни растерянности… Но почему растерялся?

– Переход количества в качество, – сказал Адам. – Пока вы погружали в жидкость руку или ногу, «очагов неисправности», по которым можно контролировать и управлять проникновением жидкой схемы в тело, было немного. Получалось так, будто разговариваешь с одним-двумя собеседниками. А когда он погрузил все тело… этих очагов в нем, конечно, гораздо больше, чем в части тела, и…

– Вместо приличного разговора получился невнятный галдеж толпы, – добавил аспирант. – И запутался. Очень может быть.

– Послушайте, вы, эксперты-самоучки! – с яростью поглядел на них Кравец. – Всегда, когда что-то получается не так, находится много людей, охочих посудачить: почему не получилось – и тем утвердить себя. «Я ж предвидел! Я ж говорил!» Если случится атомная война, наверно, тоже найдутся люди, которые, прежде чем сгореть, успеют радостно воскликнуть: «Я же говорил, что будет атомная война!» Настолько ли вы уверены, что опыт не вышел именно из-за этих недочетов, чтобы полезть в бак, если недочеты будут устранены?

– Нет, Кравец Виктор, – сказал Кривошеин, – не настолько. И никто из нас больше не полезет в бак лишь для того, чтобы доказать свою правоту или хоть неправоту кого-то другого, – не та у нас работа. Лезть, конечно, придется, и не один раз – идея правильная. Но делать это будем с минимальным риском и максимальной пользой… И ты напрасно кипятишься: вы спортачили опыт. Такой опыт! И едва не погубили всю работу и лабораторию. Все было: великие идеи, героические порывы, открытия, раздумья, квалифицированные старания… кроме одного – разумной осторожности! Конечно, может быть, не мне вас упрекать – я сам недалеко ушел, тоже положился на авось в одном серьезном опыте и едва не гробанулся… Но скажи, почему нельзя было вызвать меня из Москвы для участия в этом опыте?

Кравец посмотрел на него иронически.

– Чем бы ты помог? Ты ведь отстал от этой работы.

У аспиранта перехватило дух: после всех своих трудов услышать такое!

– Подлец ты, Витя, – произнес он с необыкновенной кротостью. – Прискорбно говорить это информационно близкому человеку, но ты просто сукин сын. Значит, сунуть меня в качестве подставного лица в милицию, чтобы самому уйти от уголовной ответственности… на это я гожусь? А в исследователи по данной теме – нет? – Он отвернулся к окну.

– При чем здесь уголовная ответственность? – сконфуженно пробормотал Кравец. – Надо же было как-то спасать работу…

Вдруг он вскочил как ужаленный: от окна к нему подходил Онисимов! Адам тоже вздрогнул, ошеломленно поднял голову.

– Ничего бы вы не спасли, подследственный Кравец, – неприятным голосом сказал Онисимов, – если бы ваш заведующий лабораторией не научился кое-чему в Москве. Сидели бы вы сейчас на скамье подсудимых, гражданин лже-Кравец. Мне доводилось и с меньшими уликами упекать людей за решетку. Понятно?

На этот раз аспирант Кривошеин восстановил свое лицо за десять секунд: сказалась практика.

– Так, значит… это был ты?! Ты меня отпустил? Постой… как ты это делаешь?

– Неужели биология?! – подхватился Адам.

– И биология и системология… – Кривошеин спокойно массировал щеки. – Дело в том, что в отличие от вас я помню, как был «машиной-маткой».

– Расскажи, как ты это делаешь! – не отставал Кравец.

– Расскажу, не волнуйся, всему свое время. Семинар устроим. Теперь мы эти знания будем применять в работе с «машиной-маткой». А вот внедрять их в жизнь придется очень осторожно… – Аспирант посмотрел на часы, повернулся к Адаму и Кравцу. – Пора. Пошли в лабораторию. Устроим разбор вашего опыта на месте.

– Надо же… ох, эти мне ученые! – смеялся и качал головой начальник горотдела милиции, когда Матвей Аполлонович доложил ему окончательно выясненные обстоятельства происшествия в Институте системологии. – Значит, пока вы пробы брали да с академиком разговоры говорили, «труп» вылез из-под клеенки и пошел помыться?

– Так точно… Он не в себе был после удара головой, товарищ полковник.

– Конечно! И не такое мог учудить. А рядом скелет… надо же! Вот что значит плохо изучить место происшествия, товарищ Онисимов, – Алексей Игнатьевич наставительно поднял палец. – Не учли специфику. Это ж вам не выезд на шоссе или на утопленника – научная лаборатория! Там у них всегда черт те что наворочено: наука… Понебрежничали, Матвей Аполлонович!

«Рассказать ему все как есть? – в тоске подумал Онисимов. – Нет. Не поверит…»

– А как же врач «Скорой помощи» опростоволосилась: живого человека в мертвецы записала? – размышлял вслух полковник. – Ох, чую я, у них с процентом спасаемости тоже дела не блестящи. Поглядела: плох человек, все равно помрет в клинике, так пусть хоть статистику не портит.

– Может, просто ошиблась, Алексей Игнатьевич, – великодушно вступился Онисимов. – Шоковое состояние, глубокий обморок, повреждения на теле. Вот она и…

– Возможно. Жаль, нашего Зубато не было: тот всегда по наличию трупных пятен определяет – без промаха. Да… Конечно, неплохо бы нам на этом деле повысить раскрываемость, очень кстати пришлось бы в конце полугодия, да шут с ним, с процентом! Главное: все живы-здоровы, все благополучно. Правда, – он поднял глаза на Онисимова, – есть некоторая неувязка с документами этого Кравца. А?

– Эксперт в них ни подчисток, ни подклеек, ни исправлений не обнаружил, Алексей Игнатьевич. Документы как документы. Может, харьковская милиция что-то напутала?

– Ну, это пускай волнует паспортный стол, а не нас, – махнул рукой полковник. – Преступления человек не совершал – и с этим вопросом все. Но вы-то, вы-то, Матвей Аполлонович, а? – Алексей Игнатьевич, смешливо морщась, откинулся на стуле. – В органы предлагали дело передать… хороши бы мы сейчас были перед органами! Не я ли вам говорил: самые запутанные дела на поверку оказываются самыми простыми!

И его маленькие умные глазки под густыми бровями окружили, как Лучи, добродушные морщины.

Они шли по полуденному Академгородку: Адам справа, Кривошеин в середине, Кравец слева. Размякший от зноя асфальт подавался под ногами.

– Все-таки теперь мы сможем работать грамотно, – молвил Кривошеин. – Мы немало узнали, многому научились. И вырисовывается ясное направление. Кравец Виктор, тебе Адам рассказал свою идею?

– Рассказал…

– А что это ты как-то так – индифферентно?

– Ну, еще один способ. И что?

Адам нахмурился, но промолчал.

– Нет, почему же! «Машина-матка» вводит информацию в человека прочно и надолго, на всю жизнь, а не на время сеанса. И информация Искусства сможет изменить психику человека, исправить ее – ну, как исправили твою внешность по сравнению со мной! Конечно, это дело серьезное, не в кино сходить. Будем честно предупреждать: человек, после нашей процедуры ты навсегда утратишь способность врать, мельчить, притеснять слабых, подличать, и не только активно, но даже воздержанием от честных поступков. Мы не гарантируем, что после этой процедуры ты будешь счастлив в смысле удовлетворения потребностей и замыслов. Жить станет яснее, но труднее. Но зато ты будешь Человеком!

– Анекдот! – со вкусом сказал Кравец. – Способ вернуть утраченную невинность!

– Это почему же?! – одновременно воскликнули Адам и Кривошеин.

– Потому что, по сути, вы намереваетесь с помощью информации Искусства упростить и жестко запрограммировать людей! Пусть запрограммировать на хорошее: на честность, на самоотверженность, на красивые движения души, но все равно это будет не человек, а робот! Если человек не врет и не кусает других потому, что не знает, как это сделать, в этом его заслуги нет. Поживет, усвоит дополнительную информацию, научится – и будет врать, подличать, дело нехитрое. А вот если он умеет врать, ловчить, притеснять (а все мы это умеем, только не признаемся) и знает, что от применения этих житейских операций ему самому будет легче и благополучнее, но не делает так… и не делает не из боязни попасться, а потому что понимает: от этого жизнь и для него и для всех поганей становится – вот это Человек!

– Сложно сказано, – заметил Кривошеин.

– Да ведь и люди сложны, становятся еще сложнее – и упростить их никак нельзя. Как вы этого не понимаете? Тут ничего не поделаешь. Люди знают, что подлость в мире есть, и учитывают это в своих мыслях, словах и поступках. Какую бы вы благонамеренную новую информацию в них ни вводили и каким бы способом это ни делали, она только усложняет их. И все!

– Погоди, – хмуро сказал Адам. – Вовсе не обязательно упрощать людей, чтобы сделать их лучше. Ты прав: человек – не робот, ограничить его жесткой программой благих намерений нельзя. Да и не надо. Но можно при помощи информации Искусства ввести в него четкое понимание: что хорошо – по большому счету хорошо, а не только выгодно – и что плохо.

– Но цели-то, намерения эти самые у него останутся свои, и все будет подчинено им. А заложить цели (даже благие) в человека нельзя – это тот же курс на добродетельного робота. – Кравец поглядел на дублей, усмехнулся. – Боюсь, что голой техникой их не возьмешь… Вам не приходит в голову, что наши поиски «абсолютного способа» происходят не от ума, а от истовой инженерной веры, что наука и техника могут все? Между тем они не все могут, и никуда мы не придем по этому направлению. Я вижу другое ясное направление: из наших исследований со временем возникнет новая наука – Экспериментальное и Теоретическое Человековедение. Большая и нужная наука, но только наука. Область знаний. Она скажет: вот что ты такое, человек. И возникнет Человекотехника… Сейчас это, наверно, ужасно звучит – техника синтеза и ввода информации в людей. Она включит в себя все: от медицины до математики и от электроники до искусств – но все равно это будет только техника. Она скажет: вот что ты можешь, человек. Вот как ты сможешь изменять себя. И тогда пусть каждый думает и решает: что же ты хочешь, человек? Что ты хочешь от самого себя?

Слова Виктора произвели впечатление. Некоторое время все трое шли молча – думали. Академгородок остался позади. Издали виднелись парк и здания института, а за ними – огромный испытательный ангар КБ из стекла и стали.

– Ребята, а как теперь будет с Леной? – спросил Адам и посмотрел на Кривошеина. Взглянул на него и Кравец.

– Так и будет, – внушительно сказал тот. – Для нее ничего не случилось, ясно?

Адам и Кравец промолчали.

Они вступили в каштановую аллею. Здесь было больше тени и прохлады.

– «Вот что ты такое, человек. Вот что ты можешь, человек. Что же ты хочешь от себя, человек?» – повторил Кривошеин. – Эффектно сказано! Ввах, как эффектно! Если бы у меня было много денег, я в каждом городе поставил бы обелиск с надписью: «Люди! Бойтесь коротеньких истин – носительниц полуправды! Нет ничего лживее и опаснее коротеньких истин, ибо они приспособлены не к жизни, а к нашим мозгам».

Кравец покосился на него.

– Это ты к чему?

– К тому, что твои недостатки, Витюнчик, есть продолжение твоих же достоинств. Мне кажется, Кривошеин-оригинал с тобой немного перестарался. Лично я никогда не понимал, почему людей с хорошо развитой логикой отождествляют с умными людьми…

– Ты бы все-таки по существу!

– Могу и по существу, Витюня. Ты хорошо начал: человек сложен и свободен, его нельзя упростить и запрограммировать, будет Человековедение и Человекотехника – и пришел к выводу, что наше дело двигать эту науку и технику, а от прочего отрешиться. Пусть люди сами решают. Вывод для нас очень удобный, просто неотразимый. Но давай применим твою теорию к иному предмету. Имеется, например, наука о ядре и ядерная техника. Имеешься ты – исполненный наилучших намерений противник ядерного оружия. Тебе предоставляют полную свободу решить данный вопрос: дают ключи от всех атомохранилищ, все коды и шифры, доступ на все ядерные предприятия – действуй!