Текст книги "Пушкин"

Автор книги: Владимир Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Он радуется выходу книги стихотворений Языкова, поддерживает рецензией издание стихов и переводов Катенина, хлопочет о посмертной публикации сочинений трагически погибшего в Твери Александра Шишкова-младшего, племянника президента Академии наук («Шалун, увенчанный Эратой и Венерой…» – так обращался к нему Пушкин в 1816 году в Царском Селе). Шишков вызвал оскорбителя жены на дуэль, а тот подстерег его у крыльца и убил четырьмя ударами кинжала.

Пушкин верен дружбам, коих у него немало.

XXVIII

Вторая болдинская осень в жизни Пушкина. Она длится с 1 октября по 9 ноября 1833 года. Закончена «История пугачевского бунта», на которую возлагаются большие материальные надежды: «Коли царь позволит мне Записки, то у нас будет тысяч 30 чистых денег. Заплотим половину долгов и заживем припеваючи», – это из письма Пушкина жене от 8 октября.

Параллельно с этим трудом пишутся «Сказка о рыбаке и рыбке», поэмы «Анджело» (вариация на тему трагедии Шекспира «Мера за меру») и «Медный всадник», повесть «Пиковая дама». В начале ноября сюда добавляется «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях».

«Медный всадник» – поэма-вопрос. «Петра творенье» прекрасно, но гармония Петербурга достигнута ценой жертв, несчастьями множества людей, подобных бедному Евгению. Как разрешить противоречие между интересами государства и ценностью отдельной личности? Однозначного ответа здесь нет и быть не может. Читателю навеки оставлена возможность этического выбора. Возможно такое истолкование смысла поэмы: противоречие между государством и личностью неизбежно, надо мужественно принять его как данность. Другой возможный читательский ответ: нет, ценность каждой человеческой жизни абсолютна, и гармония, основанная на жертвах, мне не нужна (примерно так мыслил Достоевский: процитировав «Люблю тебя, Петра творенье…», он возражал: «Виноват, не люблю его»). То есть ответов на поэму-вопрос как минимум два. А можно ли понять поэму как утверждение абсолютной ценности государства, имеющего право распоряжаться жизнями людей как строительным материалом? Мол, цель оправдывает средства, и человек – средство для решения больших государственных задач. Нет, такому тоталитаристскому («сталинистскому», если говорить в контексте ХХ века) истолкованию пушкинская поэма решительно сопротивляется.

И еще на этот раз в Болдине рождается «Осень» – стихотворение, которое при жизни автора света не увидит, а потом станет для многих читательских поколений многозначным символом – природы, поэтического вдохновения, бесконечной жизни. Эта вещь написана октавами, как и «Домик в Коломне», только ямб на этот раз не пяти-, а шестистопный, монументальный. Каждая строфа – объемная картина. Строфу седьмую («Унылая пора! очей очарованье…») дети станут заучивать в школе как отдельное произведение, это своеобразная поэтическая эмблема осени в нашей культуре. А строфа одиннадцатая – своего рода пароль при вхождении в мир литературного творчества. Нет в России пишущего человека, который бы не применил к себе слова: «И пальцы просятся к перу, перо к бумаге…».

Последнюю же, одиннадцатую строфу автор, набросав было шесть строк, сокращает до полустиха: «Плывет. Куда ж нам плыть?», после чего следует две с половиной строки, состоящие из точек. Это место, словно оставленное для восполнения, для продолжения. Это знак будущего.

XXIX

Вечером 20 ноября Пушкин после трехмесячного отсутствия возвращается в Петербург. Уже не на Большую Морскую, а на Пантелеймоновскую, где Наталья Николаевна сняла новую квартиру в доме капитана Оливио. В бельэтаже. Цена аренды – 4800 в год против 3300 прежней квартиры, к тому же предыдущему хозяину Жадимировскому Пушкины должны выплатить тысячу рублей неустойки.

Но Пушкин считает, что все в порядке. Жена на балу, и он учиняет сюрприз. Забирается в ее карету и посылает лакея вызвать Наталью Николаевну по срочному делу домой. Но не говоря, что в карете кто-то есть. Со второй попытки удается. Дама в роскошном розовом платье садится в карету и попадает в объятия супруга.

В конце ноября поэт берется переписывать «Медного всадника» на хорошей бумаге аккуратным почерком, крупными буквами – чтобы представить царю. Начинает вести дневник – очень лаконичный, где, в частности, 2 декабря записывает: «Вчера Гоголь читал мне сказку: Как Ив. Ив. поссорился с Ив. Тимоф. – очень оригинально и очень смешно». Имеется в виду «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».

Два самых остроумных человека России понимают друг друга. Пушкин рассказывает, как нижегородский губернатор Бутурлин, радушно приняв столичного литератора, потом вдруг испугался и отписал нижегородскому коллеге Перовскому: не иначе этому гостю «дано тайное поручение собирать сведения об неисправностях». Этот невыдуманный анекдот пригодится для фабулы «Ревизора». А Пушкин скажет потом: «С этим хохлом надо быть осторожным; он обирает меня так, что и кричать нельзя». Но, конечно, в шутку скажет.

А завершается 1833 год для Пушкина двумя ощутимыми ударами судьбы. Близость к царскому двору выходит боком. Адаптироваться к двусмысленному положению поэту не удалось.

В письме от 6 декабря Пушкин просит Бенкендорфа передать государю «стихотворение, которое я желал бы напечатать» (то есть поэму «Медный всадник»), просит разрешить ему печататься в издаваемом Смирдиным журнале «Библиотека для чтения» «на общих основаниях», то есть проходить обыкновенную цензуру, не царскую. И еще он извещает о написанной им «Истории Пугачевщины», с которой просит ознакомиться Его Величество.

Разрешение печататься в журнале на общих основаниях дано. Но в случае с «Медным всадником» высочайший цензор проявил абсолютную жесткость.

Утром 12 декабря Пушкин вызван к Бенкендорфу. Получает от него свою рукопись с редакторскими карандашными пометами. Самый неприятный момент в жизни любого автора. Эти противные вопросительные знаки, NB и отчеркивания на полях… А каково автору, если он – первый поэт России, сделавший на новую поэму решительную ставку – в моральном и в материальном смысле. И если редактор – всевластный суверен, от чьих замечаний никак не отмахнешься.

Николай не принимает выражения «кумир на бронзовом коне», требует вымарать строфу «И перед младшею столицей / Померкла старая Москва, / Как перед новою Царицей / Порфироносная вдова». Возмущенно отчеркнута вся сцена бунта Евгения, начиная со слов «Добро, строитель чудотворный…».

Уступить? Бросить кость, сделав сокращения? Не получится. Пушкин извещает Смирдина, что этой поэмы в «Библиотеке для чтения» не будет. Потом дело сведется к публикации отрывка под названием «Петербург». Читатель при жизни Пушкина не прочтет его итоговой поэмы, не услышит последнего слова поэта об истории, о государстве и личности.

30 декабря на балу у графа Алексея Орлова Пушкину сообщают: завтра император подпишет указ о присвоении поэту придворного звания камер-юнкера. С формальной точки зрения вроде бы ничего экстраординарного: по своему чиновному статусу претендовать на звание камергера Пушкин не может. Камер-юнкер – низший чин в придворной иерархии, но в общей Табели о рангах находится на приличном уровне. Попавший в камер-юнкеры вместе с Пушкиным Ремер – коллежский асессор (то есть на ступеньку выше титулярного советника). Правда, придворному «товарищу» Пушкина всего двадцать семь лет. А в 34 года начинать придворную карьеру…

В этот момент на балу у Орлова присутствует Лев Сергеевич Пушкин, который потом расскажет: брат, услышав новость, приходит в бешенство. Его уводят в кабинет графа, чтобы успокоить. По воспоминаниям Нащокина, Виельгорский и Жуковский чуть ли не обливали друга холодной водой. А то он готов был отправиться к царю и нагрубить ему.

Запись в пушкинском дневнике: «1 янв. Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры – (что довольно неприлично моим летам). Но Двору хотелось, чтобы NN танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau». Маркиз де Данжо – мемуарист, подробно описавший жизнь при дворе Людовика XIV. Едва ли Пушкин всерьез примеряется к такой роли. Но придворный «шутовской кафтан» поносить придется.

Первый номер «Библиотеки для чтения» за 1834 год включает большое стихотворение Пушкина «Гусар». Гонорар за него – 1 тысяча рублей, изрядный. Ровно столько Пушкин выплачивает 3 января домовладельцу Оливье. А купец Жадимировский через управу благочиния добивается от Пушкина неустойки за прошлое жилье – 1063 руб. 33 ¹/₃ коп.

XXX

Пушкин просит помощи в издании «Истории пугаческого бунта». И получает ее. Дневниковая запись от 28 февраля: «Государь позволил мне печатать „Пугачева”; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресение на бале, в концертной, государь долго со мною разговаривал; он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения».

А 6 марта записано: «Царь дал мне взаймы 20 000 на напечатание „Пугачева”. Спасибо». Несмотря на близость ко двору, табачок по-прежнему врозь. Речь идет не о «гранте», не о «спонсорской» поддержке (таких форм еще не существует), а всего лишь о ссуде, которую историограф должен будет вернуть в течение двух лет, причем с процентами.

Но российская история у Пушкина – не только работа «для прокорма», это предмет страстного интереса. Чуть позже, в апреле, он встретится с Михаилом Сперанским, в ведении которого находится типография, печатающая книгу Пушкина. С увлечением слушает рассказы отставленного реформатора, делится с ним заветными мыслями: «Я говорил ему о прекрасном начале царствования Александра: Вы и Аракчев, вы стоите в дверях противоположных этого царствования, как гении Зла и Блага. Он отвечал комплиментами и советовал мне писать историю моего времени».

Совсем другая интонация в описании балов на Масленицу. До наступления поста двор спешит выполнить и перевыполнить план по увеселениям. В последний день организуют целых два бала, создавая невероятный ажиотаж: «Избранные званы были во дворец на бал утренний, к половине первого. Другие на вечерний, к половине девятого. Я приехал в 9. Танцевали мазурку, коей оканчивался утренний бал. Дамы съезжались, а те, которые были с утра во дворце, переменяли свой наряд. Было пропасть недовольных: те, которые званы были на вечер, завидовали утренним счастливцам. <…> Всё это кончилось тем, что жена моя выкинула. Вот до чего доплясались».

Мать поэта, радовавшаяся светским успехам невестки, сообщает о приключившемся с нею выкидыше дочери Ольге: «И вот она пластом лежит в постели после того, как прыгала всю зиму и, наконец, всю масленую, будучи два месяца брюхата». Винит тетку – фрейлину Загряжскую.

Наступает весна. «Нева вскрылась», как говорят петербуржцы. В Вербное воскресенье 15 апреля Пушкин провожает жену с двумя детьми в Полотняный завод, с заездом в Москву. Там встречается с сестрами Екатериной и Александрой. Они в ссоре со своей нервозной матерью. Наталья Николаевна озабочена их судьбой, хочет пристроить их в фрейлины.

В уединении Пушкину не дают покоя: вызывают к обер-камергеру, чтобы «мыть голову» за то, что не был у обедни. Он исправляться не думает и пропускает вдобавок бал в честь совершеннолетия наследника. Гуляет в это время в толпе на набережной Фонтанки возле дома Нарышкина, куда приглашено 1800 гостей. «Было и не слишком тесно, и много мороженого, так что мне бы очень было хорошо. Но я был в народе, и передо мной весь город проехал в каретах…». Вот удобная позиция для художника и историка.

Он часто пишет жене, но постепенно выясняется, что их переписка становится известной посторонним лицам. Московский почтовый директор Александр Булгаков, с которым у Пушкина были добрые отношения, который о творениях поэта отзывался доброжелательно и толково, – этот человек вдруг оборачивается «негодяем Булгаковым», вскрывающим чужие письма и докладывающим о них куда следует. Пушкин в письме к жене (не сохранившемся) просит ее соблюдать эпистолярную осторожность.

Начинается же все с пушкинского письма жене от 20 и 22 апреля 1834 года, где он комментирует свое нежелание присутствовать на праздновании совершеннолетия наследника (в Пасхальное воскресенье 22 апреля): «К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет».

Три царя – это Павел I, Александр I и Николай I. «Порфирородный тезка» маленького Сашки – наследник, будущий Александр II.

Александр Александрович Пушкин стихов писать не будет, ссориться с царями тоже. Пойдет по военной линии, получит кучу орденов и станет генерал-майором свиты Его Величества в 1880 году, незадолго до того, как его августейшего тезку Александра II убьют бомбой на Екатерининском канале. Сам же умрет своей смертью в преклонном возрасте – в день, когда Россия вступит в Первую мировую войну.

Пока же наиболее актуальными оказываются слова «упек меня в камер-пажи под старость лет». 10 мая Пушкин напишет жене: «Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться…».

Для Пушкина здесь важнее не политическая, а семейно-интимная сторона дела. Письмо в те времена бывало и литературным фактом, и жанром литературной критики (высказывая претензии к «Горю от ума» в письме к Александру Бестужеву, Пушкин добавлял: «Покажи это Грибоедову»). Но свои письма к жене он просит никому не показывать и не давать «списывать»: «Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни».

Это из письма от 18 мая, где Пушкин поздравляет жену с «Машиным рождением» (дочери два года), желает ей «зубков и здоровья». В этом письме примечательным образом соединяются любовь к семье и жажда свободы: «Дай бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно, когда лет 20 человек был независим. Это не упрек тебе, а ропот на самого себя. Благословляю всех вас, детушки».

Лет двадцать… То есть всю сознательную жизнь. Пушкин никого не винит. «Ропот на самого себя» – это значит, человек-мир ощущает в себе некоторый ущерб. И внутреннюю гармонию свою он защитит любой ценой.

XXXI

Пушкину тридцать пять лет. В день своего рождения он в большой компании (Жуковский, Вяземский, Виельгорский и др.) плывет на пароходе «Ольга» в Кронштадт. Семью князей Мещерских и Софью Карамзину провожают в Италию, куда из Кронштадта отправляется пароход «Александра» с более чем сотней пассажиров. Сам он о дальних странствиях уже не помышляет.

«Тетка» (фрейлина Загряжская) прислала имениннику корзину с дынями, земляникой и клубникой. «Боюсь поносом встретить 36-й год бурной моей жизни», – шутит он в письме к жене.

А на следующий день – опять надо «представляться». Такова участь придворного. С неохотой надевает камер-юнкер свой мундир и отправляется на Каменный Остров к великой княгине Елене Павловне. Та неожиданно оказывается очень мила, говорит с Пушкиным о Пугачеве. Но среди тех, кто представляется в этот день, один неприятный субъект – цензор Красовский, недобрым словом помянутый в пушкинских стихах. Великая княгиня из вежливости его спрашивает: «Должно быть, вам докучна обязанность читать всё, что появляется». А тот в присутствии первого поэта России бестактно отвечает: «Да, современная литература (la littеrature actuelle) так отвратительна, что это мученье». «Великая княгиня скорей от него отошла», – пишет Пушкин в дневнике. Сколько в России будет еще таких функционеров, связанных с «актуальной литературой» лишь по долгу службы и ненавидящих ее…

ХХXII

«…При всем добросердечии своем, он был довольно злопамятен, и не столько по врожденному свойству и увлечению, сколько по расчету; он, так сказать, вменял себе в обязанность, поставил себе за правило помнить зло и не отпускать должникам своим. Кто был в долгу у него, или кого почитал он, что в долгу, тот, рано или поздно, расплачивайся с ним, волею или неволею. <…> Он не спешил взысканием; но отметка должен не стиралась с имени, но Дамоклесов меч не снимался с повинной головы, пока приговор его не был приведен в исполнение», – так напишет потом про своего великого друга Вяземский.

Слово «злопамятный», пожалуй, слишком резкое, но стиль полемического поведения Пушкина описан в целом точно. Самому Вяземскому досталось за придирки к поэме «Цыганы». Ответ на них – эпиграмма «Прозаик и поэт» («О чем, прозаик, ты хлопочешь?..»). Когда Пушкин спросил Вяземского, можно ли ее печатать, тот даже не понял, в чем дело. Много лет спустя Вяземский уразумеет, что именно он – прототип этого обобщенного «прозаика». Но такой эпиграмматический укол, конечно, вписывается в рамки дружеского литературного спора. Другое дело – выстрелы, как дуэльные, так и литературно-сатирические.

Осенью 1835 года созрела ситуация для того, чтобы расплатиться с Уваровым. Президент Академии наук, министр просвещения и председатель цензурного управления в одном лице – еще и отъявленный стяжатель. Его неблизкий родственник граф Дмитрий Шереметьев (Уваров женат на его двоюродной сестре) тяжело заболевает. Графу всего тридцать два года, он сказочно богат (ему принадлежат усадьбы в Останкине и Кускове и много еще чего), но ни жены, ни детей пока нет. Уваров (он старше родственника на шестнадцать лет) всеми силами норовит заполучить его наследство. Однако Шереметев выздоравливает. Скандал.

И вот Пушкин публикует в «Московском наблюдателе» оду «На выздоровление Лукулла» (Лукулл – римский полководец, консул и страстный гастроном, память о нем сохраняет выражение «лукулловы пиры»), но это имя выбрано, конечно, с целью иронической маскировки. Как и подзаголовок «Подражание латинскому». Ода написана с юношеским задором. Ее персонаж, «как ворон, к мертвечине падкий», препотешно мечтает о том, как сделается вельможей и разбогатеет: «…Жену обсчитывать не буду / И воровать уже забуду / Казенные дрова!» (коррупционера Уварова обвиняли в использовании дров Академии для собственного жилья).

А выздоровевшему богачу автор желает пользоваться дарами жизни:

Пора! Введи в свои чертоги

Жену красавицу – и боги

Ваш брак благословят.

Пророчество поэта блистательно сбудется: Шереметев женится, причем дважды, обзаведется законными наследниками и доживет до 1871 года (Уваров умрет, как и положено старшему, на шестнадцать лет раньше). А тогда, в январе 1836 года, «весь город занят „Выздоровлением Лукулла”», как фиксирует в своем дневнике цензор Никитенко.

Высокий сановник жалуется наверх по поводу морального ущерба. От Пушкина требуют объяснений, но он отвечает, что его сатира не содержит намеков на конкретные лица. Действительно, с точки зрения эзоповской техники ода выполнена безупречно.

А своими именами поэт именует противников в эпиграммах, не предназначенных для печати, но мгновенно распространяющихся устно. Уваров сделал вице-президентом Академии наук своего любовника – князя Михаила Дондукова-Корсакова, человека не обремененного излишними познаниями. И вот пушкинский выстрел по «сладкой парочке»:

В Академии наук

Заседает князь Дундук.

Говорят, не подобает

Дундуку такая честь;

Почему ж он заседает?

Потому что ж<…> есть.

Соболевский потом будет говорить, что Пушкин пожалел об эпиграмме, «когда лично узнал Дундука». Да, наверное, злость прошла, но от эпиграммы этой (как и всех других) поэт никогда не отречется. Отправляясь на заседание Академии в конце декабря 1836 года, он скажет Андрею Краевскому (тогда начинающему редактору, а впоследствии знаменитому издателю «Отечественных записок»): «Посмотрите, как президент и вице-президент будут торчать на моей эпиграмме». Это автоцитата, ведь еще в 1829 году стихотворение «Собрание насекомых», где речь шла о литературных противниках, завершалось строками:

Они, пронзенные насквозь,

Рядком точат на эпиграммах.

XХХIII

Весь 1836 год проходит у Пушкина беспокойно, взвинченно. Призрак дуэли начинает преследовать его уже с января, причем, что называется, на ровном месте. Дважды его сильнейшее раздражение без всяких оснований вызывают люди молодого возраста. Сначала вспышка беспричинного гнева обрушивается на двадцатидвухлетнего графа Владимира Соллогуба (впоследствии довольно известного писателя). Соллогуб с юных лет относился к Пушкину с трепетным почтением, считал за счастье случайные светские встречи с ним. И вдруг Пушкин (вероятно, из рассказов Натальи Николаевны) делает неадекватный вывод, что молодой человек на балу обращался к ней «с неприличными замечаниями». Адресует ему гневное письмо, тот, находясь в Твери, пытается оправдаться. В Пушкина стрелять он ни за что не станет, но и трусом оказаться не хочет. 5 мая Пушкин и Соллогуб встретятся у Нащокина и примирятся. А еще через полгода мы увидим Соллогуба рядом с Пушкиным уже в совсем иной роли…

Пустяковая ссора приключается с чиновником Семеном Хлюстиным (за которого Гончаровы когда-то хотели выдать Екатерину). Этот человек имел неосторожность пересказать недоброжелательный выпад Сенковского о Пушкине да вдобавок еще похвалить прозу Булгарина. Опять взрыв, от которого недалеко до дуэли.

И примерно в то же время Пушкин начинает письменно выяснять отношения с князем Николаем Репниным. Они даже не знакомы лично, но до Пушкина дошел слух, что Репнин дурно отзывался об авторе «Выздоровления Лукулла». К счастью, князь проявляет такт и самообладание: он отвечает Пушкину так миролюбиво, что инцидент оказывается исчерпанным.

И это не просто нелепости или недоразумения. Как раз в это время предметом светских разговоров становится то повышенное внимание, которое к Наталье Николаевне Пушкиной проявляет поручик Кавалергардского полка Жорж-Карл Дантес. Он пользуется покровительством нидерландского посланника при русском дворе Луи-Борхарда Геккерна. Дантесу двадцать пять лет, Геккерну – сорок пять. Их связывают отношения более чем дружеские, что не мешает младшему из партнеров интересоваться женщинами и подробно о том докладывать своему покровителю. Может быть, репутация дамского угодника нужна Дантесу для маскировки интимных отношений с лицом мужского пола. А возможно, что Геккерн позволяет своему любимцу контакты с женщинами и получает удовольствие от совместного смакования подробностей.

Так или иначе, младший пылко исповедуется старшему в письме от 20 января 1836 года: «…Я безумно влюблен! Да, безумно, так как я не знаю, как быть; я тебе ее не назову, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты будешь знать ее имя. Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня и мы не можем видеться до сих пор, так как муж бешено ревнив; поверяю тебе это, дорогой мой, как лучшему другу…».

«Она тоже любит меня» – это утверждение едва ли имеет под собой реальную почву, но волевой напор Дантеса велик. Цель поставлена, и в ее осуществлении он рассчитывает на поддержку сердечного друга: «До свиданья, дорогой мой, будь снисходителен к моей новой страсти, потому что тебя я также люблю от всего сердца».

Два закоренелых развратника затевают охоту на юную, двадцатитрехлетнюю женщину, совершенно не искушенную в сердечных делах. Она в этой ситуации, по сути, обречена – как жертва, намеченная хладнокровным маньяком. Дантес виртуозно владеет техникой обольщения и притом ничем не рискует. Его сердце не может оказаться разбитым в ходе любовной игры: для него красивая женщина – лишь предмет забавы.

Происходит объяснение. В какие бы слова ни облекалось признание Дантеса, о чем, собственно, он просит Наталью Николаевну? Он предлагает замужней женщине, матери троих детей, находящейся на шестом месяце новой беременности, совершить супружескую измену и вступить в легкомысленную интрижку с неотразимым красавцем. Положительный ответ с ее стороны заведомо невозможен – ни по моральным, ни по физическим причинам.

Однако признание в роковой страсти не может не тронуть женщину, в ее сердце возникает ответная симпатия, и свой отказ она облекает в предельно лестные для собеседника формулировки. Дантес передает их в письме Геккерну от 14 февраля следующим образом: «Если бы ты знал, как она меня утешала, потому что она видела, что я задыхаюсь и что мое положение ужасно; а когда она сказала мне: я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой…».

Слова «любовь» и «любить» очень многозначны. Разный смысл они имеют в мужской и в женской речи, варьируется их значение от одной исторической эпохи к другой. Когда Татьяна в восьмой главе романа в стихах говорит Онегину: «Я вас люблю (к чему лукавить?), / Но я другому отдана; / Я буду век ему верна», – это едва ли означает, что героиня не прочь вступить с героем в сексуальный контакт и только моральные условности мешают ей это сделать.

Так и здесь. Даже если Дантес не выдумал сам слова: «Я люблю вас, как никогда не любила», – они вполне могут означать симпатию платоническую, а мольба «не просите большего, чем мое сердце», – они могут быть истолкованы как простое согласие на дружбу, на взаимоприятный светский флирт.

Пушкину, однако, об этом неизвестно. А контакты Натальи Николаевны с Дантесом вскоре прервутся по причине ее беременности. 23 мая появится на свет четвертый ребенок в семье Пушкиных. Что касается Геккерна с Дантесом, то они в мае 1836 года тоже создадут своеобразную семью, узаконят свои отношения. Жорж станет приемным сыном барона и будет именоваться Жорж Шарль де Геккерн Дантес.

XХХIV

В начале сентября Пушкины переезжают в новую квартиру на набережной Мойки. Подписан контракт, в котором значится: «Нанял я, Пушкин, в собственном ее светлости княгини Софьи Григорьевны Волконской доме, состоящем 2-й Адмиралтейской части первого квартала по № 7-м, весь, от одних ворот до других, нижний этаж из одиннадцати комнат состоящий, со службами, как-то: кухнею и при ней комнатою в подвальном этаже, взойдя во двор направо; конюшнею на шесть стойлов, сараем, сеновалом, местом в леднике и на чердаке, и сухим для вин погребом, сверх того две комнаты и прачешную, взойдя на двор налево, в подвальном этаже, во 2-м проходе; сроком вперед на два года, то есть по первое сентября будущего тысяча восемьсот тридцать восьмого года».

Стоимость аренды – 4300 рублей в год. Арендатор обязывается не ломать капитальных стен с целью «неподвижного украшения», не рубить и не колоть в кухне дров, на лестницах «не держать нечистоты», от огня иметь «крайнюю осторожность», сообщать управляющему о всех приезжающих и отъезжающих, не держать в доме лиц, не прописанных в квартале.

Снова – денежные хлопоты, поиски новых заемов.

19 октября 1836 года – день трижды знаменательный.

Завершается работа над «Капитанской дочкой». В бумагах Пушкина останется «Пропущенная глава», описывающая бунт в деревне главного героя и его родителей. Она увидит свет в 1880 году. В память многих читателей западет такое имеющееся здесь авторское размышление: «Не приведи бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка».

Вскоре «Капитанская дочка» будет прочитана Пушкиным в доме Вяземского. Печатается она в четвертом номере «Современника» – без имени автора (может быть, для того, чтобы идеализированный образ Екатерины II не вызвал цензурных придирок со стороны императора, не любившего свою бабку).

Кроме того, в этот день написано письмо Чаадаеву – ответ на его «Философическое письмо», опубликованное в журнале «Телескоп». Чаадаев говорит о фатальной оторванности России от европейской цивилизации, крайне скептически оценивает и прошлое нашего отечества, и его перспективы на будущее. Пушкин, вступая с другом в диалог, не оспаривает критический пафос Чаадаева, но при этом все-таки стремится найти точку опоры в российском прошлом: «А Петр Великий, который один есть целая история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж?» (оригинал по-французски).

Пушкин это письмо не отправит. Причиной тому – правительственные гонения, которые вызовет чаадаевское сочинение. Журнал «Телескоп» будет закрыт, редактора его, Николая Надеждина, сошлют, а самого Чаадаева объявят сумасшедшим. Пушкин решит, что его письмо может повредить адресату. Он ознакомит с ним своих друзей, а главное – пушкинский ответ Чаадаеву сохранит значимость как послание потомкам.

«…Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человека с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал».

Эти слова будут цитироваться многими мыслящими людьми, а в фильме Андрея Тарковского «Зеркало» идейной кульминацией станет мистический эпизод, когда в доме появляется незнакомая женщина, вручает юному персонажу книгу, и он сбивчивым детским голосом читает заветные пушкинские слова. Они и в XXI веке остаются духовным ориентиром нашей интеллигенции.

А еще 19 октября – лицейская годовщина, двадцать пятая. Устройством празднования занимается Михаил Яковлев, «староста лицейский», «Паяс». Музыкант, сочинивший мелодии к пушкинским стихам (в частности, к «Зимнему вечеру»: «Буря мглою небо кроет…»). Директор Императорской типографии, где печаталась «История пугачевского бунта». Он обменивается с Пушкиным письмами по этому поводу. Оба за то, чтобы собрались только «свои», лицеисты первого набора и выпуска. Последующие поколения – уже не то.