Текст книги "Cамарская вольница. Степан Разин"

Автор книги: Владимир Буртовой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Никита посмотрел на сотника Хомутова, тот опустил голову, и трудно было понять, слушает ли он рассказ земляка, о своем ли чем печалится.

– Там же, в Ферах-Абаде, – вспомнил Никита, – казаки изрядно погромили пригородный дворец бывшего ихнего шаха Аббаса и растащили из дворца немалые пожитки. После всеобщего дувана мне досталось вот это…

Никита покопался в суме и вынул дивной работы подсвечник на витой ножке вышиною чуть больше пяди [82]82
  Пядь – мера длины, равная 17,78 см.


[Закрыть]и с шестью рожками вверх, которые оканчивались небольшими золочеными тарелочками с шипами, чтоб крепить на них свечи.

– Ух ты-ы, – выдохнули почти разом стрельцы, а Митька Самара только затылок почесал – за такую вещицу можно новый дом приобрести, ежели продать знающему толк в изделиях купчине!

– Знатная вещь, Никита, – оценил подсвечник с первого взгляда Михаил Хомутов и присоветовал: – Только ты, Никита, припрячь ее. А лучше продай здесь, в Астрахани. Не приведи Бог – дознаются воеводы, не удержишь ее в своих руках, попомни мое слово. Деньги куда сподручнее везти в Самару.

– Ну нет, братцы! Это я гостинец приготовил Паране, – со смущенной улыбкой ответил Никита и с какой-то виной в глазах глянул на Лукерью, которая все так же спокойно поглядывала продолговатыми синими глазами на стрельцов, слушала их разговор и радовалась: снова среди единоверцев!

Никита сунул подсвечник в суму, туго завязал веревку. Митька Самара перехватил алчно заблестевший взгляд подьячего и так даванул пальцами локоть Халдеева, что тот едва не подавился куском.

– О-ой! Больно мне-е!

– Тогда держи язык за зубами, будешь и впредь есть пироги с грибами! А о том, что здесь видел и слышал, – молчок! Иначе голову срубим, как гадкому куренку. Уразумел, чернильная душа?

– Помилуй Бог, стрельцы! Вещь и в самом деле богатая, но она у Никиты по праву трофея, с бою у нехристей взята, не сворована.

– Ну то-то же! – миролюбиво проворчал Митька, разжимая словно железные тиски на локте подьячего. – Сказывай, Никита, что да как далее было на Хвалынском море. А мы еще по кружке выпьем! Еремка, не спать за столом! Наливай всем по равной мере! А огниво твое мы к ночи у тебя отымем все равно…

Стрельцы посмеялись – огниво Еремки Потапова после пожарища на новоселье у Никиты Кузнецова стало предметом их постоянных шуток над широколицым, в оспинках, стрельцом.

– Из погромленного города Ферах-Абада нагрянули мы на другой город, Астрабад. И там имели знатную добычу, а потом, чтоб отдохнуть и раздуванить добытое, подступили к полуострову Миян-Кале, что на юго-востоке Хвалынского моря.

– Поди, такой же песок, как на нашем Кулалинском острове, – вспомнил Михаил Хомутов события после Яицкого мятежа и свой поход на злосчастный остров.

– Тот полуостров загораживает от северных ветров большой Астрабадский залив, и тянется он от берега с запада на восток расстоянием до трех десятков верст, но весьма узкий и низкий, – пояснил Никита, покручивая между ладонями коричневую обожженную кружку с недопитым вином. – Земля по большей части песчаная, в низинах непролазные кусты, а в иных местах залегли болота. В западной части Миян-Кале выходит к берегу. Там, братцы, дивный лес, а в лесу построен роскошный шахский дворец. Вот этот лес и облюбовал Степан Тимофеевич, в нем мы срубили себе походный городок, вокруг навалили засеки, возвели изрядной вышины земляной вал. В том городке и настигла нас кизылбашская зима, ветреная и малоснежная, с частыми штормами на море. – Никита зябко передернул плечами, словно из двери в прогретую спину вновь задуло стылым северным ветром. Искоса ласково глянул на Лукерью, бывшая московская монашка, пригубив вино, острыми белыми зубами откусила алый бок крупного яблока.

– Да с ветром казаку не привыкать жить, – продолжил свой рассказ Никита, чувствуя непонятное беспокойство и жар в груди, когда Лукерья ненароком трогала его плечо своим. – Лихо началось, как подступили к Миян-Кале шаховы полки и полезли боем на наш городок хуже упрямых муравьев! Сколь их там, кизылбашцев, побито было – не счесть! Да в один день начали нехристи метать в городок глиняные сосуды с вонючей черной жидкостью. Казаки было в смех, что такого гадкого кваса мы, дескать, не пьем! А когда метнули персы в городок запаленные факелы, да как начали гореть наша засека и землянки, тут и пришлось нам кинуть и шахский дворец, и городок в лесу да уходить по Миян-Кале подальше от берега. Засели за болотами, наспех возвели вал и поставили пушки со стругов.

– Да-а, – только и пробормотал Михаил Хомутов, понимая, как тяжко пришлось казакам на чужой земле, сражаясь не только с полками персидского шаха, но и с лютой непогодой: землянка в песке – не теплый срубовой дом с печкой! – Можно только вам посочувствовать…

– Верно, Михаил, тут-то и началось нам адово лихо! – И Никита провел рукой по щекам, словно стараясь согреть их, задубевшие от мокрого снега. – Холод, воды доброй нет, кусты рубим на топку, харчишки подъелись. Иные от болезней, особливо кто был тяжко поранен в сражениях, начали умирать. – Никита, а вслед за ним самарские стрельцы троекратно перекрестились, в мыслях помянув тех, кто остался лежать в далеких и ненадежных для укрытия песках.

– Чтоб как-то харчиться, пошел атаманов есаул Сережка Кривой на стругах к трухменскому берегу. Перед этим мы удачно побили близ Миян-Кале несколько шаховых кораблей, кои вознамерились было погромить наши струги, чтоб мы не смогли уйти в море. Шаховы корабли разбили, да в драке с трухменцами, добывая прокорм, погиб славный казак Серега Кривой…

Ибрагим завозился на лавке, цокнул языком и дернул с досады себя за усы:

– Вай, как атаман Разын убивался! Похожий на раненый барс по стругу бегал! Голова Серега к груди прижимал, как молодой невеста свой… – и горестно замотал головой, словно эта картина и по сию пору у него с глаз не выходит.

– То так, – подтвердил Никита. – Ближе Сереги Кривого у Степана Тимофеевича друга не было… Уже без Сереги ушли мы с Миян-Кале и остановились на Свином острове, неподалеку от города Баку. С острова сделали по весне и летом сего года удачливые набеги на кизылбашские города. И до того осерчал на нас шах Сулейман, что собрал большой флот, пожалуй, более пятидесяти кораблей, с пушками, с многими сербазами. Сказывали нам опосля, что было тех солдат шаховых до четырех тысяч и со справным оружием.

– Ух ты-ы! – ахнул сотник Хомутов. – Экая сила – полета кораблей! Вас-то на стругах, поди, в людях едва ли не вдвое меньше было! Как же вы ускользнули, коль счастливо дошли до Астрахани? Слух был у нас, невесть кем пущенный, что изрядно пощипали вас шаховы воеводы на море? Так ли?

Никита посмотрел на пораженного услышанным сотника, легкая улыбка пробежала по губам, отчего шрамом порченное лицо сделалось на миг отчужденным, даже злым, каким сотник прежде Никиту не помнил.

– Это какой-нибудь воеводишка попытался бы ускользнуть, себя спасая, да и сгубил бы свое воинство! А Степан Тимофеевич напрочь погромил шахова воеводу Мамедхана! [83]83
  Персидским флотом командовал Менеды-хан.


[Закрыть]

– Не может быть! – не поверил Михаил Хомутов, в растерянности посмотрел на кавказца Ибрагима, который хитро щурил глаза. И Митька Самара тоже головой закрутил в неверии: не прихвастнул ли дружок Никита по причине выпитого вина?

– Правду говорит браток Никита, – тихо подала свой голос до этого молчавшая Лукерья и улыбнулась, увидев, как раскрыл рот подьячий Алешка Халдеев от удивления: «персиянка» вдруг так хорошо заговорила по-русски. – По всем прибрежным городам после того сражения великий страх поднялся! Боялись персы, что казаки и на дальние от моря города теперь кинутся. Это мы уже прознали, в море встретив кизылбашские корабли, когда с тезиком Али в Астрахань плыли, понадеявшись на счастливое побитие казацких отрядов. Не я надеялась, – поправила себя Лукерья, – а тезик Али. По той надежде и в Астрахань поторопился первым пойти с торгами.

– Твоя правда, Луша, – согласился Никита. – Сражение это случилось незадолго до нашего возвращения на родину. Кизылбашские корабли пошли к острову, а мы на стругах и в челнах кинулись от острова в море. Мамед-хан подумал: удирают, дескать, казаки, спасаясь всяк сам по себе, его силы испугавшись! И повелел все корабли сцепить накрепко цепями, чтоб меж ними не проскочили казацкие струги.

– Цх, какой дурак, а борода белый! – выкрикнул Ибрагим, сверкая черными, чуть выпуклыми глазами. – Вах, дурак вышел полный!

– Отчего же – дурак? – не понял сотник Хомутов. – Надо думать, что хан этот весьма разумно распорядился.

Никита Кузнецов засмеялся, но глаза его оставались суровыми, словно в них, как темные тучи в озерной глади, отражались картины недавнего морского сражения.

– Вот-вот! Как сцепились меж собой кизылбашцы, тут и дал Степан Тимофеевич команду нашим стругам и челнам атаковать голову кизылбашского флота и корабль самого Мамед-хана! Облепили мы корабль, как осы кусок меда, секирами борта рубим, из пищалей сербазов сбиваем, а флот остальной стал похож на змею, коей голову вилами придавили! Корабли-то сцеплены, ни один не может подойти да пособить своему хану! Ну, прорубили мы ему брюхо да и сунули в утробу огонь. И едва успели отскочить на челнах – внутри рвануло так, что щепки столбом к тучам поднялись. Оказалось, у Мамед-хана был изрядный пороховой припас.

– Ух, так трещал! Будто старый сакля под каменный обвал попал! – выдохнул всей мощной грудью Ибрагим и кулаком волосатым потряс над головой от возбуждения. – К нам в лодка один доска свалился оттуда! – и он пальцем указал в потолок.

– Корабль начал тонуть, потянул за собой соседа носом в воду… Надо было это видеть, братки! – Никита покривил губы, поерзал на лавке, словно пламя далекого взрыва пекло ему спину. – Казаки полезли на корабли с топорами, стрельцы с бердышами, снасти рубят, сербазов сбивают. Не сдюжили кизылбашцы и начали сигать кто куда. Иные от нас на хвостовые корабли полезли, другие в воду, как будто по морю вознамерились идти к острову. Да не сыскалось средь них ни одного безгрешного, кого бы вода, подобно Иисусу Христу, на волнах сдержала. И только три корабля успели освободиться от собственных цепей и счастливо уйти прочь. Остальные все были побраны с тремя десятками добротных пушек. Мамед-хан пал в драке, а его сынка Шабын-Дебея и дочку полонили, чтоб за большой выкуп тезикам продать.

Досказав тяжкую историю своих скитаний на чужбине и на море, Никита взглядом попросил Еремку Потапова налить в кружки вина, поднял свою, оглядел друзей внимательным взглядом. Он готов был ущипнуть себя за ногу, чтобы еще раз проверить – нет, это не очередной сон, какие посещали его там, за морем, не один раз! Это явь, и он снова в России, среди друзей-единоземцев!

– Помянем, братцы, тех, кто сгиб в море, смытый волной, кто упокоился навеки в чужой земле. В день поминания усопших никто из родных не придет на их могилы. Только мы, там бывшие, в памяти или в тяжком сне еще не раз и не два пройдем каменными улочками да гиблыми местами клятого Миян-Кале…

Стрельцы, а от них и подьячий Алешка Халдеев не отстал, молча выпили, кинули в рот по щепотке хрустящей квашеной капусты или соленого груздя шляпку, а кто и по ломтику посоленной редьки. Кто захотел, отломил себе кусок жареного гуся или рыбы, а рыжий молчун Гришка Суханов выпил большую кружку терпкого свекольного кваса. На какое-то время каждый ушел в невеселые думы о семье, о вольной – стрельцам на зависть казачьей беспокойной жизни, о возможно скором теперь возвращении к привычному ремеслу.

Никита замолчал, в немалой сердечной тревоге и печали, чувствуя, как трудно в эту минуту решать свою судьбу Лукерье, легонько пожал ей локоть. И вспомнил ныне поутру происшедшую нежданную для них обоих и оттого стократ радостнее встречу…

Казаки гурьбой, с прибаутками и веселыми песнями сходили со стругов на астраханский берег. Иных тут же, словно пчелы лакомый цветок, облепляли женки и ребятишки; другой, истосковавшись по женской горячей ласке, с хохотом обнимал и прижимал к груди посадскую альбо городскую девицу или молодуху, целовал в пышущие огнем щеки, успев шепнуть нечто такое, от чего девка, отбиваясь, убегала в краске стыда, а молодки с оханьем опускали к земле озорные глаза.

Никиту Кузнецова никто на берегу не ждал, разве что ненароком мог очутиться здесь кто-то из самарских стрельцов. Крепко сомневался он, допустят ли стрелецкие головы своих подчиненных к свободному общению с недавними еще «государевыми изменщиками и ворами». Но когда, поправив мешок за спиной, по сходням сбежал на берег, в глазах зарябило от пестроты нарядов астраханских посадских и горожан, от обилия кафтанов московских стрельцов – голубых из Лопухина приказа, розовых – из приказа Семена Кузьмина, вишневого цвета – из приказа Федора Алексеева. Мелькали тут и там малиновые кафтаны стрельцов приказа Головленкова.

«Будто вся Москва ратная прибыла в Астрахань к возвращению казацкой вольницы», – отметил с тревогой про себя Никита и поспешил по выложенному камнями склону берега в сторону посада, над которым высились каменные стены и башни кремля. В толпе астраханских торговых гостей Никита приметил несколько человек в кизылбашских пестрых нарядах, удивился проворству и изрядной смелости персов.

«Ишь, басурмане! Не убоялись в столь смутное время по морю с товарами пуститься! У тезиков завсегда так, кто смел, тот первым куш съел…» И все же, словно бык на красную тряпку, насупился, готовый к всякой пакости со стороны недавних измывателей. Быть может, именно поэтому вдруг уловил мимолетное, казалось бы, происшествие: один из персов, натолкнувшись на пристальный взгляд Никиты Кузнецова, постоял так миг, ухватил кизылбашскую женку за руку и втиснулся плечом в толпу, норовя скрыться. Словно роковым ударом грома пораженный, скорее по наитию сердца, чем осознанно, Никита издали крикнул что было сил:

– Али! Сто-ой, перс поганы-ый!

Опознанный тезик, будто юркая ящерица в спасительную каменную трещину, еще глубже полез в толпу. Женщина, не понимая причины испуга тезика, растерянно оглядывалась по сторонам. И Никита, заглушая царивший вокруг тысячеголосый гвалт, снова заорал, как если бы от этого крика зависела его жизнь:

– Лу-уша-а! Это я, Ники-ита!

Никита увидел, что Лукерья раскрыла рот – должно быть, услышала его и вскрикнула что-то в ответ. Ее глаза вновь забегали по головам стрельцов, посадских и наконец-то увидели, как Никита, остервенело работая плечами и локтями, рвется к ней. Она сделала попытку остановиться, но, увлекаемая тезиком, снова на время пропала за рослыми фигурами мужчин в высоких шапках.

Наддав резвости локтям, Никита вырвался-таки из огромной плотной толпы пришедших поглазеть на разнаряженных казаков атамана Разина и увидел: кизылбашский тезик тащит Лукерью к воротам кремля, где снял себе у горожанина угол и лавку для торгов.

– Али-и, стой! Сто-ой, а то из пистоля подшибу, как бешеного вепря! [84]84
  Вепрь – дикий кабан.


[Закрыть]– Никита распалился от неожиданно вспыхнувшего в нем гнева: вспомнился дербенский сарай, кандалы и галерные весла… Положил руку на пистоль, продолжая быстро подниматься по пологому склону вверх. Лукерья змеей извивалась, упорно рвалась из цепких пальцев тезика, отчего Али понял, что убежать от разъяренного уруса ему уже не удастся. Он встал, весь напружинившись в ожидании своей заслуженно роковой участи: стоит только недавнему колоднику крикнуть хоть одно слово, и от Али останется затоптанное в пыль раздетое и рубленное саблями тело, которое астраханские воротники [85]85
  Воротники – стражники у городских ворот.


[Закрыть]тут же, кровяня землю, за голые ноги сволокут и спихнут в ров, на корм бродячим псам и черной птице.

– Никитушка, братец ты мой! – дергая руку, заговорила Лукерья, радостная, сияющая синими-синими глазами. – Как я рада тебя видеть! – И, повернувшись к тезику, со злостью крикнула ему в лицо: – Да перестанешь ты меня мучить, нехристь?! Руку до синяков перемял! Чего в сполошился? Неужто не признал Никиту?

Али что-то невнятное пробормотал, не в силах вынести жгучего взгляда Никиты, у которого даже шрам на щеке побелел, а складки у сжатого рта обозначились еще жестче.

С трудом удерживаясь от желания нажать курок пистоля или выхватить из ножен кривую кизылбашскую адамашку, Никита через силу разомкнул стиснутые зубы, подавил в себе бешено рвущуюся жажду отомстить тезику за предательство…

– Напротив, Луша… Оттого и побелел поганый тезик, что признал Никиту-колодника! Собака палку издали чует, не верно ли сказано, Али? Ну, что смолк, ровно сом под корягой?

Тезик нервно кривил тонкие губы, отчего у него дергались длинные отвислые усы, глаза бегали взглядом то на Никиту, то на Лукерью, то с надеждой увидеть кого-либо из стрелецких командиров, чтобы крикнуть себе в защиту. На лбу у него выступили крупные капли холодного пота, и, стараясь смахнуть их, Али выпустил руку Луши.

– Братец мой, здоров ли? – несдерживаемая более тезиком, Лукерья кинулась Никите на грудь, охватила шею. Сомлев вдруг сердцем, Никита, не отдавая себе отчета, обнял Лукерью и почувствовал на губах пьянящий поцелуй мягких, сладостных губ молодой девицы.

– Луша, ты что? – Никита с трудом выдохнул, откинул голову и с виной во взоре поверх женской головы глянул на тезика, не зная, взял тот в женки бывшую монашку или все еще нет… И по этому робкому взгляду Али понял – бешеный урус от одного только поцелуя его своенравной и такой непонятной все еще невесты, а не жены, превратился в ручного котенка… Сама того не сознавая, Лукерья своей порывистой искренней нежностью предотвратила неминуемое кровопролитие.

Лукерья, сама смутившись своей смелости, сняла руки с плеч Никиты, чуть отступила, а глаза, сияющие, все глядели и глядели в лицо так сильно изменившегося, словно повзрослевшего Никиты.

– Отчего, братик Никита, бранишь ты тезика? – спросила она с явной тревогой. – Разве не он укрыл тебя в своем доме от шахского сыска? Разве не он свез тебя по моему настоянию в Астрахань? И вот ты среди своих, живой… И я, тебя встретив, от счастья, прости глупую бабу, даже голову потеряла… Да, по правде говоря, – быстро добавила Лукерья, словно боясь своей же откровенности, – я и умолила тезика взять меня в Астрахань, чтоб помолиться в русском соборе да здесь о тебе поспросить жителей. И повидаться с тобой еще разок, ежели не съехал в свою Самару, к Паране с детишками… А ты еще, к счастью моему, тут, у пристани оказался.

Тронутый искренностью ее душевного порыва, Никита все же не удержался от кипевшего в нем недавнего порыва ярости, вновь сурово глянул на кизылбашца, который нервно теребил кисти опояски, не решаясь взять Лукерью за руку и увести прочь от этого опасного человека в казацком голубом наряде.

– А ты, Луша, спроси… спроси тезика Али, куда он меня отвез? В Астрахань ли? А может, в Дербень на невольничий рынок? И не за тридцать ли аббаси, как Иуда Иисуса Христа, продал он меня в галерные каторжные работы?

Лукерья, широко раскрыв враз потемневшие глаза, безмолвно всплеснула руками и прижала их ладонями к лицу, словно отказываясь верить услышанному.

– Братка Никита… да разве такое…

– Да-да, милая Лушенька, – с горячностью вырвалось у Никиты. При виде враз закаменевшего красивого лица Лукерьи ему захотелось взять ее руки в свои и прижать к груди, где тяжело – от этой ли радостной с ней встречи, а может, от недавней быстрой ходьбы? – бухало молодое сердце. – В Дербене я очутился на галере, а не в родной Астрахани! И только пришедшие казаки Степана Разина вызволили меня с галеры. А в Астрахань я вот только-только на берег сошел… Не иначе как Господь Бог навел меня на тебя и на… твоего тезика. Мыслил, когда по морю ходил с казаками, ежели встречу – снесу голову за коварство! А тебя увидел – и злость прошла. Может, до поры до времени упала на дно души, не знаю…

Лукерья медленно, словно это стоило ей огромных усилий, повернулась к тезику Али и с таким укором посмотрела в его глаза, черные, бегающие, что тезик окончательно растерялся. Он понял: если и сохранит себе жизнь, то Лукерью потеряет окончательно! Это так же верно, как и то, что солнце каждое утро восходит со стороны Хвалынского моря!

– Иди домой, Али… И не перечь мне! – строго прикрикнула Лукерья, увидев, что тезик сделал было жест возразить ей и даже протянул руку взять и увести ее с собой. – Коль не решу уйти от тебя окончательно, то к вечеру ворочусь. А коль вечером меня не будет, так и вовсе не жди более! – И с болью в голосе почти прикрикнула на тезика, видя, что он все еще мешкает идти прочь: – Ты зачем меня сюда привез? Обещал креститься и обвенчаться со мной в русском соборе! А сам? Ступай же! Обманщик, клятвопреступник! Ты не только женщину обманул, ты моего брата в галеры продал! И это тебе ни аллахом твоим, ни моим Богом не простится! Ступай, покудова я в гневе не исцарапала тебе лицо на вечный позор мужчине, не умеющему исполнить своей клятвы!

Тезик, в присутствии Никиты не посмев применить к невесте силу, пробормотал по-своему какие-то угрозы и, оглядываясь через каждые десять шагов, удалился и пропал в воротах башни кремля.

Лукерья, вновь заискрившись глазами, взяла Никиту за руку, один миг поколебалась в душе, вздохнула, что-то решив про себя, сказала, глядя Никите в лицо:

– Ну, братик Никита, веди меня к дому, где ты прежде жил… Послушать, смотреть на тебя хочется, голубок мой синеглазый… А там как Бог подскажет…

Никита очнулся от воспоминаний, не удержался, нежно пожал руку сидящей со светлым лицом Лукерье, вздохнул и сказал:

– Вот так и кончилось наше хождение по морю. В конце июля оставили мы Свиной остров близ города Баку и пошли к Волге… Ну, а остальное вам ведомо, братцы. И вот славный донской атаман помилован государем и пойдет на Дон с большим богатством, а мы, даст Бог, по своим домам. Кончилось и мое казакование у атамана…

– Да-а, – причмокнул губами Михаил Хомутов, потер пальцами висок. – Кабы наперед знать – ей-ей, ушел бы и я с атаманом на промысел! Глядишь, и себе добыл бы шелковые портки альбо халат богатый из малинового бархата… – Сказал так, что подьячий Алешка Халдеев понять не мог, в шутку или всерьез это было сказано. Сотник отодвинул от себя миски с пищей, кружку и поднялся с лавки. – Ну, братцы, вы сидите здесь еще, а мне и в самом деле надо идти на зов полкового воеводы, чтоб беды себе на голову не накликать мешкотней. Ворочусь – скажу, о чем речь будет в кремле.

Наскоро одевшись, Михаил Хомутов не совсем твердой походкой последовал за сытым и хмельным подьячим, которого на шумной, народом заполненной улице признавали многие астраханские посадские люди и горожане, снимали шапки и отвешивали уважительные поясные поклоны. Оно и понятно: как хитрюга-подьячий в приказной избе сочинит челобитное прошение да воеводе преподнесет его, таково, глядишь, и решение просьбицы выйдет…

Той же беспокойной для астраханского воеводы ночью, без факелов и без громких покриков, из пытошной были выведены кандальные яицкие казаки, связанные между собой веревками. Темными переулками их под охраной детей боярских провели мимо безмолвного женского монастыря, мимо пустого базара и через Горянские ворота к волжскому берегу. Стрелецкие струги стояли много выше разинских, к ним и пошли по дну рва, чтобы не привлечь внимания дозорных казаков: узрят конвой, ударят сполох и отобьют колодников. В этом случае старшему из охранявших детей боярских велено колодников изрубить на месте, а самим срочно уходить из Астрахани, чтоб гнев атамана не пал на астраханского воеводу.

Прошли угловую башню, поднялись от речного берега повыше и полем шли еще с версту, потом снова спустились к Волге. Здесь под лунным светом у обрыва сонно покачивались два струга с опущенными на воду веслами.

– Проходи по одному! – распоряжался стрелецкий голова Леонтий Плохово, расставив детей боярских от берега и до сходней. – Да не толкись кучей! Свалится кто в воду, захлебнется со скрученными-то руками!

– У царя водяного не хуже будет, чем у царя московского! – зло и довольно громко ответил Максим Бешеный, ступивший на шаткий мосток. – Разве что винца выпить не даст, зато и каленых углей там не разведешь…

Казаки, переругиваясь с конвойными – детьми боярскими, поднимались по мостку на струги, выискивали местечко, чтобы лечь и забыться в беспокойном сне, радуясь хотя бы тому, что какое-то время будут дышать не смрадом подземелья, а чистым речным воздухом.

– Все до единого – пятьдесят четыре, – доложил Митька Самара, назначенный старшим на втором струге вместо оставшегося в Астрахани Аникея Хомуцкого. Хомуцкому выпало на долю исполнить повеление воеводы с шестью стрельцами сопровождать разинских казаков со станичными атаманами Лазарком Тимофеевым и Мишкой Ярославцем, которые ехали на Москву с повинной за все донское войско, бывшее в недавнем набеге на шахские земли…

– Выбирай якоря! Весла-а на воду! – Хомутов торопился: еще два-три часа темного времени до утренних сумерек, и заалеет небо над левобережьем. Если струги не успеют отойти от Астрахани на достаточное расстояние, разинцы на легких челнах могут пуститься в угон. Но, на счастье, с моря тянул довольно свежий ветер, поднятые паруса надулись, по речной волне ударили гибкие весла, и струги в безмолвии ночи, держась под высоким берегом, ходко пошли вверх, противу течения. Слышны были лишь размеренные команды гребцам, чтобы не сбивались с ритма, да легкий плеск воды у борта.

Когда город стал малоразличимым в предрассветной дымке, струги вышли на стрежень Волги, стрельцы подняли весла и дальше уже шли только под парусами. Шли медленно из-за не всегда доброго попутного ветра и из-за необходимости хотя бы два раза в день причаливать к берегу – готовить еду.

Стрелецкий голова Плохово, получив известие от курьеров из Астрахани в Царицын к воеводе Андрею Унковскому, что следом уже не в большом расстоянии за ними на стругах идут разинские казаки, повелел стрельцам снова взяться за весла, и лишь за полдня до прихода Степана Разина в Царицын, первого октября, он со своими стругами успел причалить к царицынскому берегу в надежде пополнить съестные припасы стрельцам и повязанным казакам. Отсюда до Саратова старшим в конвое будет уже сотник Хомутов, а ему, стрелецкому голове, велено быть до ухода Разина на Дон при царицынском воеводе в помощь.