Текст книги "Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)"

Автор книги: Владимир Хазан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава 4
«Надо работать спокойно, скромно и без шума»

…Вы человек способностей недюжинных.

М. Горький о Рутенберге ¹

Несмотря на широкую известность и популярность в Палестине, Рутенберг, верный своему характеру, вел жизнь достаточно замкнутую – ни с кем близко не сходился, был «сам по себе», поглощенный бесконечной работой, осуществлять которую более или менее успешно мог лишь человек его личностного диапазона, напористости и финансовой независимости.

Как складывалась его интимная жизнь, еще далеко не старого мужчины, полного сил и деятельной энергии? В Палестине ходили на сей счет разные толки. Один из мемуаристов свидетельствует, что у Рутенберга было немало «приходящих» женщин и была даже какая-то «жена», жившая в Париже, от которой он имел двух сыновей (Dikovskii 1986: 70), но, как кажется, этому источнику доверять следует с предельной осторожностью.

Враг пошлости и любого рода непристойностей, привыкший к джентльменскому обхождению с женщинами, Рутенберг менее всего старался пробуждать у окружающих интерес к эротической стороне своего существования. Не считая нужным держать отчет перед людской молвой, в особенности женской, за свободу и право распоряжаться собственными чувствами по своему усмотрению, он тем не менее иной раз был вынужден отстаивать суверенитет приватной жизни и напоминать любопытствующим об их не очень достойном поведении. Делал он это, как всегда, не выходя из рамок приличия, но достаточно резко, атакующе, не щадя адресата и называя вещи своими именами. Одной из таких дам, по имени Мира Гецалеловна, Рутенберг сделал нравоучительное внушение на данную щекотливую тему в письменном виде. В этом любопытном документе, сохранившемся в виде копии в RA, в котором аргументация приведена автором в пронумерованном порядке, он, в частности, писал:

<1> Мне известно, что одним из объектов, заполняющим Ваше свободное время, это обсуждение с Вашими знакомыми моих «половых переживаний» (не нахожу более подходящего определения). Знаю также, что выражаемые Вами мнения и разыскиваемые Вами «факты» получают быструю и широкую циркуляцию не только в Палестине, но и в Европе. Хочу Вам высказать мое мнение по этому поводу.

Допустим, что имеющиеся у Вас «факты» точны, что существует такая женщина, в которую я влюблен и с которой даже живу. Если бы я нашел нужным сделать это известным «обществу», я не нуждался бы в Вашей или Розы Марковны помощи и сделал бы это сам. Если не делаю этого, значит у меня имеются достаточные для этого причины, и ясно, что хочу это держать в секрете. Если этот секрет случайно стал Вам известен, распубликование его элементарно некорректно, не gentlemen ски.

2. Вам, как и всем, известно, что веду в Палестине очень тяжелую жизнь. Не преувеличивая, даю Палестине вообще и Вам, следовательно, в частности, много. По каким-то причинам я не женат и живу одиноко, что, естественно, мне, как и всякому живому человеку, явно тяжело. Вы достаточно взрослый и образованный человек, чтобы это понимать. Предположим, что Вам случайно лично, не по слухам, пришлось бы убедиться, что у меня имеется женщина, с которой живу. По-моему, Вы должны бы интимно радоваться этому, farginen mir ²и отнестись к этому с уважением и с соответствующей деликатностью.

3. Подобные сплетни меня ведь скомпрометировать не могут. При некультурности нашего общества меня как мужчину только своим неправым гоготом всякий будет одобрять, но женщина, имя которой Вы произносите, скомпрометирована. По какому праву Вы это делаете? Не знаю Вашей жизни, но знаю жизнь вообще и уверен, что Ваша личная жизнь, наверное, не без подобных «пятен».

4. А так как информации точной Вы получить не могли, ибо через замочную скважину меня целующимся с называемой Вами женщиной не видели, то как назвать факт рассказываемых Вами «фактов»

5. Пишу Вам не для морализирования или воспитания Вашего или боязни, что меня это компрометирует. Меня интересует, как культурные, интеллигентные женщины нашего молодого поколения могут психологически занимать часы своего досуга таким недостойным, унижающим их времяпрепровождением. Если бы они действительно ни на что другое не годны были бы, было бы очень грустно. Думаю, что это не верно.

В противоположность личной, его производственная и общественная жизнь протекали на виду у всех. С годами потребность в решении не частных, а «мировых» проблем в Рутенберге не только не иссякала, но, как кажется, только усиливалась. В Палестине такой «мировой» проблемой стало ее обустройство – электрификация, превращение пустыни в развитый и цветущий в техническом, культурном, образовательном и пр. отношениях уголок земли. Окажись эта задача меньшего размаха и притягательной силы, нет полной уверенности, что он не дал бы увлечь себя другой, более обширной и более грандиозной идеей.

В палестинском ишувеРутенберг занимался не только электроэнергетикой. Он был адресом для решения многочисленных и разнообразных вопросов обыденной человеческой жизни, начиная, скажем, с просьбы привезти из Европы редкое лекарство, кончая обращением к нему за советом относительно выбора репертуара тель-авивского молодежного театра. Во всех этих случаях, количественный и тематический объем которых необозрим, его помощь или хотя бы мнение и совет ценились по самому высокому курсу – «Ваше мнение дороже денег» (см. ниже).

Вот некто С. Шлаповерский спрашивал Рутенберга, как лучше продать редкие произведения искусства ( RA):

Господину П. Рутенбергу в Хайфе

Милостивый Государь!

Обращаюсь к Вам с настоящим письмом по следующему поводу: приехав года два тому назад в Палестину, я привез с собою некоторое количество произведений русского искусства. Среди моих картин имеются работы Левитана, Констант, и Евг. Маковских, Конст. Брюллова, Айвазовского, Боголюбова, А. Бенуа, Савицкого и др. Среди бронзы – Антокольского (Joaн Грозный в уменьшенном виде), Лансере и др. Большая часть этих вещей находится временно в музее им. Дизенгофа в Тель-Авиве.

Я хочу часть вещей продать и полагаю, что они могли бы Вас интересовать.

Если Вы пожелали бы кое-что из этих вещей приобрести для себя – я готов сообщить Вам о них более подробные сведения или лично приехать к Вам в Хайфу.

Я надеюсь на Ваш любезный ответ.

С совершенным почтением.

С. Шлаповерский

P.S. При сем прилагаю фотографию «Ивана Грозного», находящегося в Тель-Ав<ивском> Музее.

12.111.1938

А организаторы палестинского павильона на нью-йоркской выставке просили встречи, чтобы выслушать его общее мнение

и, в частности, получить согласие на устройство стенда возглавляемой им электрической компании (RA):

8. XII. 1938

Глубокоуважаемый Петр Моисеевич,

С радостью узнали о Вашем приезде. Просим свидания:

1. Мы устраиваем Палестинский павильон для Нью-Йоркской выставки. Хотим Вам показать весь наш план, выслушать Ваше мнение, а – главное – получить Ваше согласие на план устройства Вашего стенда. Мы разработали весь план, но раньше чем приступить к его осуществлению, должны же с Вами посоветоваться.

2. Мы отменили наши передвижные выставки в Европе и нашу плавучую выставку. Вместо этого мы открываем там наше отделение, организуем передвижную выставку по Соед<иненным> Штатам, хотим вообще использовать Палест<инский> павильон для палестинской работы. Мы очень хотели бы рассказать Вам подробно о всех наших планах. Вы знаете, какое значение мы придаем Вашему мнению.

Словом, мы просим Вас назначить нам свидание: либо в Тель-Авиве (это было бы, конечно, удобнее всего), либо в Хайфе (мы приедем специально).

Так как вопросы (особенно Вашего стенда) очень срочные, мы будем Вам очень признательны, если встреча сможет состояться через несколько дней.

Заранее спасибо.

С уважением и преданностью,

А. Евзеров

Да, торжественно обещаю ни на стенд, ни на наше американское дело денег у Вас не просить. Ваше мнение дороже денег!!

Автор второго письма – Александр Эммануилович Евзеров (в Палестине принял фамилию Эйзер; 1895–1974), один из основателей торговли и промышленности в Эрец-Исраэль (написано на бланке компании «Mischar ve-Taasia» (Trade&Industry)). Одним из самых известных его достижений была организация «восточных ярмарок», символ которых – летающий верблюд – оказался распространен до такой степени, что даже описан в книге русского эмигрантского поэта и прозаика Ант. Аадинского, приезжавшего в Палестину в качестве сотрудника парижской газеты «Последние новости»; одна из глав его книги «Путешествие в Палестину» (1937), родившейся по итогам этого визита, так и называется – «Крылатый верблюд» (об А. Евзерове см.: Кнут 1997-98, И: 210-12, 313-15; Хазан 2001: 299, 372, 373; Хазан 2003а: 38–42; Хазан 2005а: 50).

Впрочем, обилие проектов, которыми Рутенберг занимался, было чрезмерным для физических возможностей одного человека, и в 30-е гг., начав это понимать, он старался оградить себя от увлечения новыми:

Уважаемый Господин Руттенберг

Пишу по-русски, я недавно в стране и не привык писать по делу «иврит».

Я из России, всю жизнь, до и после революции, занимался лесным делом.

Имею проект организации фабрики в Палестине, сырьевой базой должна служить Сов<етская> Россия, вернее, русский лес. По мнению многих, Вы единственный человек, который мог бы организовать это дело в нужном масштабе.

Прошу назначить мне время для доклада по этому делу, в Хайфе или Тель-Авиве.

Т<аж к<аж я имею службу, то прошу В<а>с назначить в Хайфе только в субботний день, в Тель-Авиве же в любой день недели после 7-ми часов вечера.

С уважением и почтением Я.И. Коган

12/III 35 г.

На письме рукой адресата значится: «Не могу заниматься никакими новыми проектами Р<утенберг>».

Именно к Рутенбергу стекались просьбы от известных деятелей еврейской культуры – писателей, ученых, издателей и пр., живших как в Эрец-Исраэль, так и за ее пределами. Так, например, в RAсохранилась его переписка с известным организатором еврейской культуры, издателем и педагогом Ш. Персиц ³. В поисках работы к Рутенбергу обращался живший в Эрец-Исраэль литератор и фольклорист А. Друянов ⁴, вынужденный зарабатывать на хлеб насущный вовсе не фольклорным или литературно-критическим трудом. В RAсохранились его письмо Рутенбергу и ответ последнего:

Тель-Авив З.И <19>27

Господину П.М. Рутенбергу

Здесь

Многоуважаемый Петр Моисеевич,

Мне нужна служба, roe-heshbon ⁵я оставляю и уже известил об этом правление банка. Я был бы очень рад и благодарен, если бы Вы нашли возможность истолковать мою работоспособность в Вашем деле. Надеюсь, что и Вам не пришлось бы пожалеть об этом.

От М.Я. Дизенгофа ⁶я слышал, что Вы предполагаете лишь через несколько месяцев приступить к Вашим большим начинаниям. Это заставляет меня думать, что я не должен ждать от Вас немедленного ответа. Но я позволю себе просить Вас отметить у себя, что в Вашем распоряжении может оказаться полезный и работоспособный служащий. Полагаю, что имею право считать себя таковым.

С истинным почтением

Ал. Друянов

Рутенберг писал в ответ:

Многоуважаемый г. Друянов.

Мирон Яковлевич <Дизенгоф> уже обратил мое внимание на то, что Вы свободны. Я ему сказал, что имею в виду пригласить Вас для моей работы. Но сейчас определенного ответа дать не могу. Штат будет составляться по моем возвращении из Лондона приблизительно в мае.

Можете быть уверены, что буду иметь Вас в виду.

Всего Вам лучшего.

P.R.

9. 2. <19>27

Tel Aviv

Естественно Рутенбергу – кому же еще? – писала вдова классика еврейской литературы Д. Фришмана (1859–1922), взывая о помощи и посылая в дар собрание сочинений своего покойного мужа (. RA):

Warszawa 26/II 1933

Многоуважаемый Петр Моисеевич.

К моему великому сожалению, Вас не застала в Хайфе во время моей бытности там. Возможно, что Вам пришлось слышать, что я – вдова Давида Фришмана – была в Палестине и распространяла сочинения моего покойного мужа. Так как я не имела возможности обратиться к Вам лично, я принуждена сделать это письменно. К несчастью, я переживаю теперь такое тяжелое время, что я буквально не имею совершенно средств для себя и семьи.

Одновременно высылаю Вам первые восемь книг издания Давида Фришмана и буду Вам неизмеримо благодарна, если Вы захотите их принять.

Мой адрес:

L. Fryszman

Marszatkowska 81 m 4

Warszawa

С совершенным почтением

Лили Фришман

Обращения к Рутенбергу, сыпавшиеся со всех концов света, вроде бы должны были вселить в него чувство собственной значимости или хотя бы той важной самоуспокоенности и удовлетворенности жизнью, которые дают власть и слава. Нельзя сказать, чтобы он не сознавал себе цену, но чувства самодовольства или почивания на лаврах, к счастью, его миновали.

Самоощущение Рутенберга в 30-е гг. хорошо демонстрирует инцидент с историком и писателем Яковом Яари-Полескиным, автором многократно упоминавшегося сочинения «Pinhas Rutenberg: Ha-ish ve-peulo» («Пинхас Рутенберг: человек и его деятельность») (Tel Aviv, 1939).

Коротко суть его заключалась в следующем.

Летом 1932 г. к Рутенбергу обратился живший в Тель-Авиве Я. Яари-Полескин с предложением описать его жизненный путь как «героя дня» и вообще «героя нашего времени». Решив, по всей видимости, сыграть на обычном чувстве всякого лидера, заинтересованного в том, чтобы добавить несколько ярких красок к собственному облику, Полескин наткнулся на незапланированный отказ. В I: 3-й уже шла речь о возможных скрытых причинах этого отказа, связанных с общей негативной реакцией Рутенберга на интерес к своему прошлому. В его интимной связи с ним существовал ряд табуированных тем, и любой результат их описания как бы заведомо был отрицательным. Очевидно, так проявляло себя недоверие Рутенберга к тем, кто, не имея никаких прав или веских оснований, брался судить о его биографии, ставшей «историческим фактом». Как бы то ни было, ясно одно: те события, героем и очевидцем которых он был, и в особенности связанные со смертью Гапона, предательством Азефа и последующим конфликтом с ЦК, представляли для Рутенберга строго запретную зону, к которой он старался никого не допускать. Полескин, по существу, просил выдать ему пропуск для проникновения в этот сокровенный заповедник.

Не очень уверенно владея русским языком (его письма к Рутенбергу, написанные по-русски, по причине плохого владения их автором языком заменяются здесь пересказом; приводимые цитаты нами подправлены), Полескин убеждал своего корреспондента в том, что он и есть именно то лицо, которое способно адекватно воспринять и понять тайны истории и, как результат, раскрыть «городу и миру» величие и незаурядность рутенбер-говской личности и судьбы. Не зная Полескина лично и не будучи знаком с его книгами (к тому времени тот издал 12 книг), но не испытав на основании его писем большого доверия к просителю, Рутенберг, повторяем, ответил решительным и категорическим отказом.

Дело было, конечно, не только в том, что в Полескине он не ощутил автора, способного к столь серьезному предприятию. Рутенберг не нуждался, и, как кажется, вполне искренне, в дополнительной – отлакированной литературным или историкобиографическим вмешательством – славе. Полагаем, что фраза из публикуемого ниже его письма Полескину – «И Ваше желание содействовать Вашей книгой возможности такой героической роли для меня бесцельно» – с абсолютной точностью выражала его отношение к вопросу об «ergo monumentum». Запретить любознательному Полескину, искренне, наверное, боготворившему обнаруженного «героя дня», да к тому же связывавшему с проектом его жизнеописания некоторые свои финансовые планы, Рутенберг, естественно, не мог, хотя черным по-белому дал понять, что не позволяет ни описывать свою биографию, ни рекламировать ее. Действия, идущие вразрез с этим, он квалифицировал как «поступок, вредный для еврейской Палестины». А фразой о том, что «надо работать спокойно, скромно и без шума», вынесенной в заголовок данной главы, можно было бы вообще выразить несуетливый пафос его каторжного труда последних лет. Вот это письмо в полном объеме ( RA, копия):

Дорогой мой Полескин,

Ни одной из Ваших книг не читал. Поэтому не могу судить, хорошо или плохо Вы их написали. Но по письму Вашему ко мне вижу, что в разнице между биографией и сенсационной рекламой Вы не разбираетесь. Кроме того, Вы ошибаетесь по существу. Я не собираюсь играть роли ни «героя дня», ни «героя нашего времени», ни вообще какого бы то ни было героя. И Ваше желание содействовать Вашей книгой возможности такой героической роли для меня бесцельно. Поэтому не могу разрешить Вам писать ни мою биографию, ни рекламировать меня.

Если Вы действительно хороший сионист, как пишете, мой долг сказать Вам мое определенное мнение, что опубликование подобных биографий сейчас определенно вредно. Надо работать спокойно, скромно и без шума. Иначе окончательно погибнем.

Остается вопрос Ваших личных интересов. Если не опубликуете Вашу книгу обо мне «сейчас», Вы можете потерять «большой заработок». Мотив, конечно, серьезный, но недостаточный для того, чтобы сделать поступок, вредный для еврейской Палестины. Мотив также недостаточный для того, чтобы я бросил все мои срочные и важные дела и обязанности и занялся Вашей книгой обо мне.

Ваша угроза, если не займусь немедленно Вашей книгой, Вы ее «все равно» опубликуете, и неточности и неправильности ее будут на моей ответственности, – такая угроза или легкомыслие или шантаж. Шантажировать меня трудно. Мне нечего скрывать в моей жизни. А легкомыслие преступно. В данном случае Вам пришлось бы иметь дело с историческими событиями большой важности, для изложения которых у Вас достаточно данных нет. И быть не может. События, к которым надо относиться с почтением и осторожностью. За отсутствие почтения и осторожности Вы можете жестоко поплатиться. Гораздо дороже, чем хорошим заработком.

Не знаю, сумел ли я изложить достаточно ясно мое мнение о Вашем предприятии.

По-хорошему мой совет Вам оставить эту затею. Сейчас во всяком случае.

Желаю Вам успеха в других Ваших начинаниях

PR

7.8 <1>932

H

Полескин, однако, решил не уступать. Как-никак связанный профессией с искусством убеждения, он в письме от 21 августа, пусть и на плохом русском языке, но пространно и детально вновь попытался внушить «авторитетному» корреспонденту (его определение) неотразимые преимущества своей идеи. Высказав сожаление, что Рутенберг не может «читать искреннее, честное письмо без задних мыслей и без <…> конспиративного навыка» и переходя в атаку, Полескин ссылался на другую, как он писал, «авторитетную личность в еврейском мире», а именно – на Жаботинского,

который, да, нашел время читать несколько из моих книг, совсем другого мнения о моем писании.

И далее на жесткую категоричность Рутенберга отвечал не менее решительно:

…как интеллигентный человек вы же должны знать, что никакой писатель не должен спрашивать разрешение <…> у той личности, о которой он хочет писать, как писать о нем. И я тоже пример приведу вам. О Муссолини уже вышло 10 книг, очень плохие для него. Разве эти писатели спрашивали его разрешение?

Несмотря на впечатляющие исторические параллели и ряд других риторических ходов, цели своей Полескин вновь не достиг. 24 августа Рутенберг отвечал ему:

Уважаемый г. Полескин.

О Ваших книгах мнения не высказывал. Писал Вам, что не читал их. Допускаю возможность, что они очень ценны. Ответил Вам на Ваше письмо только. К сожалению, очень неудачное. Оскорблять Вас в какой бы то ни было мере не имел в виду. Вы это прекрасно понимаете, но скрывать мое мнение по серьезным вопросам не привык.

Уловив в намерениях корреспондента придать книге ненавистную ему экзальтированную форму и потому стараясь убедить его в том, что она сама по себе убивает всякое доброе журналистское, литературное или историко-биографическое начинание, Рутенберг писал далее:

По существу – главным несчастьем нашим считаю пьянство, само-одурманивание разговорами, писаниями о вещах, о делах, о людях.

Всегда преувеличенными, экзальтированными. Нельзя забывать, что мы живем в важное время. В буквальном смысле этого слова. Что мы очень слабы.Что наши враги очень сильны.Вся еврейская пресса, касающаяся Палестины, выродилась во вредный наркоз, поглощающий непродуктивно огромную часть наших собственных сил и энергии. Это с одной стороны. А с другой, дает врагам нашим ценные для нас и для них сведения и материалы о нашей силе и о нашей слабости. Концентрируя их внимание на дела, на людей, которые должны бы оставаться в тени, покуда по крайней мере не созреют и окрепнут.

Из этого Рутенберг, не без некоторой, конечно, тактической хитрости выводил необходимость соблюдения для себя лично едва ли не конспиративной обстановки:

Знаю, что представляю собою продуктивный фактор в еврейской Палестине. И именно меня надо оставить в покое. Мною много злоупотребляли и много большого вреда принесли. Не мне лично, конечно.

На аргумент Полескина о том, что такая книга смогла бы оказать правильное воздействие на еврейскую молодежь, упрямый и не поддающийся убеждениям Рутенберг парировал:

Вопрос молодежи большой и важный. Но при теперешних обстоятельствах ее можно спасти не биографиями. Ее необходимо занять. Но не сказками, даже очень красивыми, а делом. А это не так просто.

Финал письма, правда, подавался в смягченной форме, и Рутенберг, идя навстречу просьбе Полескина, обещал с ним в скором времени встретиться:

Ничего не имею, конечно, против того, чтобы с Вами встретиться. Но я последнее время не совсем здоров. И очень занят. Буду в Tel Aviv е недели через две, вероятно. Тогда увижу Вас.

С уважением,

ПР

Получив от Рутенберга первую отповедь, Яари-Полескин от своего замысла тем не менее не отступил, и, как мы уже имели случай отметить, скорее все-таки к счастью, нежели к сожалению. Хотя ему было бесповоротно отказано в доверительной поддержке со стороны автора, хранителя бесценной исторической информации, никто не мог запретить пользоваться доступными источниками, которые он продолжал накапливать. В марте 1936 г. Полескин вторично обратился к Рутенбергу, напомнив о своем предложении, и 18 марта вновь получил однозначный отказ. В ответном письме, написанном на следующий день, 19 марта, он выражал по этому поводу сожаление и надежду – сожалел о том, что его предложение по-прежнему неприемлемо, и надеялся на то, что времена когда-нибудь изменятся к лучшему. А в ожидании этих времен, уверял настойчивый автор, он не станет сидеть сложа руки и продолжит сбор материала для книги. В письме говорилось о том, что несмотря на безвыходное экономическое положение, он тратит последние суммы на приобретение ценных исторических сведений.

Вообще же это письмо представляло отчаянный крик о помощи. Из него мы, кстати, узнаем, что некоторое время назад Полескин, будучи болен, уже обращался к Рутенбергу с просьбой прислать деньги на лечение, и суровый, но милосердный Пинхас Моисеевич эту просьбу выполнил. Ныне Полескин, в очередной раз загнанный судьбой в угол, обращался к герою своей будущей книги и просил оказать ему финансовую помощь. Мы не располагаем материалами относительно того, как отреагировал Рутенберг на новую просьбу писателя, но можно почти не сомневаться, что и на этот раз она не была оставлена без внимания.

Помимо прочего, письмо Полескина представляет интерес как свидетельство того бедственного положения, в котором находились писатели в экономически нищей еврейской Палестине, вынужденные с трудом существовать на свои скудные литературные заработки. Полескин, проживший к тому времени в Палестине 31 год, писал об отсутствии в доме продуктов питания, об отключенном из-за неуплаты элекричестве, о том, что он за гроши вынужден продавать свою библиотеку, дабы хоть как-то свести концы с концами.

В ряде писем он уговаривает Рутенберга купить у него коллекцию газетных и журнальных вырезок, которая собралась у него за несколько лет сбора материала на книгу. Полагая, что для адресата они представляют интерес – то ли по причине объяснимого человеческого тщеславия, то ли как объективная биохроника, Полескин писал, что им проработано 1000 единиц источников. Весь этот огромный, занимающий целый шкаф, архив, добавлял он, может быть передан его законному владельцу всего за 50 фунтов ⁷.

Рутенберг, у которого не было не только охоты, но и лишнего времени читать пространные письма Полескина (вспомним из приводившегося ранее письма к нему М. Вильбушевич-Шохат: «Да и Вы длинных разговоров не любите»), отвечал ему со сдержанной прямотой. Сдержанность была в данном случае не только данью вынужденной вежливости, но и признанием известных заслуг Полескина как человека, по-своему добросовестного и тщательного, действительно собравшего необозримую библиотеку газетно-журнальных вырезок на разных языках, на которых писали о Рутенберге: русском, английском, немецком, французском, итальянском, идише, иврите. Самого Рутенберга, повторяем, это интересовало чрезвычайно мало, но больного и голодающего писателя было по-человечески жаль, безотносительно к его заслугам перед литературой и исторической наукой ему следовало хоть чем-то помочь.

В I: 3 уже приводилось письмо Полескину (от 2 сентября 1939 г.), в котором, получив книгу о себе, Рутенберг давал ей в целом суровый и негативный разбор. Реакция героя, естественно, расстроила автора. На письмо Полескина (от 10 ноября), в котором он попытался выставить какие-то контраргументы, а заодно продать свой архив (15 больших томов), Рутенберг отвечал:

11 ноября <1>939

H

Дорогой мой Полескин

Очень занят. Жестокой, срочной, тяжелой работой. Письма Ваши очень длинны. Не только отвечать на них, но даже читать их физически трудно.

Письмом моим не имел в виду огорчать Вас. Сказал Вам мое мнение о книге на тему, по существу важную. Независимо касательства к ней моего имени.

Материалы Ваши, по-моему, не представляют никакой ценности. Что тот или другой корреспондент газеты написал по вопросу, о котором он ничего почти не знал и мало понимал, не представляет собою исторической ценности. Я этим заниматься, сейчас во всяком случае, не могу.

<…> Попрошу Шапиро передать Вам десять ф<унтов>, чтобы помочь Вам в это тяжелое время.

Выбросьте из головы, что подозреваю Вас в погоне за большими деньгами, когда пишете книги.

С пожеланием добра

П. Рутенберг

В другом, недатированном, письме ему Рутенберг, начинавший уже испытывать нешуточное раздражение от нескончаемых посланий, которыми бомбардировал его Полескин, где – в который раз! – растолковывал внятно усвоенный адресатом мотив, вновь просит быть в письмах лаконичнее, поскольку «нет возможности их читать». И вновь вступает в спор с докучливым писателем, продолжавшим доказывать ему, и, пожалуй, не без справедливости, важность сохранения всего написанного о нем:

Ваши объяснения, – пишет Рутенберг, – неправильны. Тем, что кто-то где-то пишет обо мне, не интересуюсь. Здесь, покуда я являюсь активным фактором нашей жизни, никто не имеет права путать мне мои карты. Даже концентрированием внимания на мне, когда я считаю это практически вредным.

Кроме официальных документов, материалы Ваши обо мне – собрание статей поверхностных, некомпетентных корреспондентов сенсационных или несенсационных газет. Никакой ценности не имеют. Несколько серьезных документов Вы как-то достали. Случайных. Опубликование части их – о роли Тавфика ⁸напр. – определенно вредно. Человек этот играет сейчас и будет играть большую роль в нашей судьбе. Напоминание о его грехах молодости обойдется нам дорого.

Некоторые идеи Ваши «блестящие», как сравнение с Moshe rabeinu ⁹, отталкивающе неприличны.

О моем согласии на разрешение продажи земли евреям, которое Вы «тактично замалчиваете», ничего не знаю.

В искренности Вашей не сомневаюсь. Но при всем Вашем добром желании книга поверхностная. И при настоящих обстоятельствах – вредная.

В одном из последних писем к Рутенбергу доведенный до отчаянного безденежья писатель просил своего всемогущего адресата выхлопотать ему любое место в электрической компании. Эту просьбу тот мог выполнить еще меньше, чем согласиться признать книгу Полескина заслуживающей внимания:

Работы у себя дать Вам не могу. Во 1-х, Вы для нее не годитесь. Уже пробовали. Во 2-х, обязан многих сейчас рассчитывать и новых людей приглашать невозможно.

Как приличному человеку нуждающемуся охотно помог бы денежно. Но денег у меня сейчас нет.

Нежелание Рутенберга служить моделью охотнику-биографу напоминает то, что произошло примерно в то же время между X. Вейцманом и М.В. Вишняком. Последний решил написать книгу о президенте Всемирной сионистской организации, но, обратившись к нему за сведениями, так же, как и Полескин, получил отказ. Правда, в отличие от Рутенберга, упорно не желавшего никого пускать в зорко и ревниво оберегаемое прошлое, Вейцман самолично работал над собственной биографией и его нежелание делиться с кем бы то ни было сведениями о себе проистекало из автомонополизации этой темы. Вишняк пишет об этом так:

Когда на приеме артистов «Габимы» у Найдича я обратился к Вейцману с просьбой дать о себе сведения, он отказался на том основании, что пишет свою автобиографию. Мое возражение, что это не имеет значения: он пишет «изнутри», биограф – со стороны, извне; он не может написать о себе, например, что он умный, я могу и т. д., – не произвело никакого впечатления ¹⁰. И своим братьям и сестрам Вейцман запретил давать мне какие-либо сведения о себе или семье. Благодаря, однако, содействию Герш<она> Марк<овича> Света ¹¹, этот запрет частично удалось обойти: один из братьев Вейцмана прислал мне восемь небольших, но бесценных страничек с биографическими данными (Вишняк 1970: 110-11).

При всей богато одаренной натуре у Рутенберга подчас недоставало запасов дипломатического терпения, и его не истерический, не суетный, но совершенно не выносящий лукавства, бесхитростно-самолюбивый темперамент приходил в нетерпеливое движение от всякой конфликтной искры, вспыхивавшей в особенности там, где не выполнялись вовсе или выполнялись как-то не так его требования и распоряжения. Необходимо признать, что рутенберговский стиль управления, с несомненным уклоном в авторитарность, не был, кроме прочего, рассчитан на «замирение» человеческих отношений с помощью врожденного добродушия или разумной «политической игры». В тяжелом искусстве руководить он не то чтобы по каждому поводу отдавался первым эмоциям (его психологическая замкнутость этого как раз-таки не допускала), но не умел обходить столкновения стороной – предупреждать их или делать вид, что ничего серьезного не произошло. В этом смысле самым непростительным проступком в его глазах, не говоря о разумеющихся подлости или предательстве, было отступление от установленных им правил, которое, как всякий автократ, беспокоящийся о своем респекте и имидже, он приравнивал к развязному легкомыслию и безответственности. Воспитанный в духе серьезного, в известном смысле даже фанатичного, служения делу, истовой преданности ему, Рутенберг ни врагам, ни друзьям не прощал неуважение к авторитетам. Именно с этим были связаны его главные трение и конфликты в производственной жизни и в общественной деятельности.