Текст книги "Ребячье поле"
Автор книги: Владимир Соколовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Художник А. Куманьков
Владимир Соколовский
РЕБЯЧЬЕ ПОЛЕ
Летом 1930 года в селе Лягаево Кочевского района Коми-Пермяцкого национального округа был организован пионерский колхоз.
1
В начале мая тридцатого года две учительницы Лягаевской школы-четырехлетки, юные комсомолки Дуся Курочкина и Муся Жилочкина, как-то сказали ребятам после уроков:
– Сегодня объявляется ударный школьный день по борьбе с грязью в домах. В некоторых избах ужас что делается, годами не убирают! Идите, стыдите их, учите чисто жить.
Первый-второй класс отпустили домой, объяснив им значение чистоты и наказав бороться за нее в своих избах. Из учеников же четвертого и третьего классов организовали бригадки по нескольку человек – и вперед!
Шли по деревне, заходили в дома. Не спрашиваясь, принимались за работу: мели полы, шоркали стены, снимая паутину и плесень, сгребали и сбрасывали с печек не убиравшиеся многие годы пыль и хлам. Поднимался такой содом, что ничего не было видно. Удивленные, очумевшие старухи ковыляли поспешно на крыльцо, оттуда – к соседям. Там – такое же светопреставление. Спаси, господи, милостивый Никола!
Из открытых, густо выбрасывающих пыль окошек – ребячий чих. Чумазая, в пыльной одежке стояла на крыльце одного из домов третьеклассница Опёнка Минина и толковала собравшимся внизу молодкам, старухам, ребятишкам:
– В грязи-то, гляжу, больно хорошо вам жить! Такими же хотите быть, ага? – она показала на роющих завалинку двух остромордых, чрезвычайно похожих на больших крыс поросят местной породы с большими черными пятнами на шкуре. – Ведь как хорошо, когда дома-то чисто! Не будете жить по новой советской медицине – заест вас микроб!
Олёнка – первая в школе активистка.
– Слышь-ко, бабы, что девка бает!
– Что, что, что?
– Дескать, приедет из самого Кудымкара с наганом какой-то мистоп, всех начисто порешит, а иных так прямо и заест.
– Ой, ой, ой!..
В ту пору трусил мимо на лошади по своим делам председатель лягаевского колхоза «Красный Октябрь» Иван Николаевич Мелехин.
– Эт-то еще что за митинг?
– Это, Иван Николаевич, пионерский поход за чистоту крестьянского жилья! Хватит в грязи-то им жить, пора и об медицине маленько думать. Так нам учительница Евдокия Федоровна сказала.
Председатель увечной левой рукой – половины кисти не было – потер щеку, проводил взглядом летящую по улице пыль, крякнул:
– Дело шибко хорошее! Да только управиться ли с ним вам, сопливым? Ведь тут отсталость вековая, а вы разбежались по избам, вениками – шир-шир! Кавалерийский наскок в этом вопросе ничего не решит, – время надо, силы, хотение. Под силу ли вам это, подумай, Олёнка! Ребятам что – они сейчас веники бросили, все забыли да играть побежали. А бабы с мужиками и кумекай потом: зачем это школьники по избам ходили, пыль поднимали?
– Как – силы не хватит? – обиделась девчушка. – Нас много! В третьем да в четвертом классе только больше двадцати! Надо будет – и малышню пристегнем. Сколько будет? Вот! Неужели мы все вместе грязь не одолеем? Да мы хоть какое дело изладим!
– Ой, какая Олёнка у нас храбрая! – засмеялись стоящие у крыльца бабы и старухи. – Все она изладит! Нос-от подотри, пионерка!
Председатель же помолчал, затем тронул повод и потрусил дальше.
2
На другой день, к концу последнего урока, он появился возле школы. Ребята, сидящие возле окон, видели, как Иван Николаевич примостился на бревно у забора и завел разговор с малолетним Трофимком Дегтянниковым. Трофимко был из соседней, за леском, деревни Тюиково, ровесников у него там не было, и он таскался, как привязанный, за братом Артёмком, третьеклассником. Тот в школу – и Трофимко в школу, тот бегать – младший братец за ним, тот делает что-нибудь по дому – и пятилетний тоже пыхтит, тужится, работает. Бывает, надоест Артёмку как горькая редька, надает он ему; отвяжись! Трофимко поревет-поревет тихо в сторонке и опять бежит за братом. Еще у Трофимка была совершенно ничтожная собачонка Тявка. В Лягаево и окрестных деревнях собаки были большие, сытые, добрые. «Откуда взялось экое чудо? Наверно, она прибежала из самого Кочева», – судили между собой крестьяне, глядя на семенящую за Трофимком на коротких лапах лохматую остромордую страхилатину.
Сейчас Трофимко хвастался председателю, какая Тявка у него ученая.
– Усь! Усь! – покрикивал он, указывая на бродящую по полянке привязанную к колышку козу.
Собака смотрела, смотрела на него, на козу; вдруг, изогнувшись, бросилась вбок, к Ивану Николаевичу, и хватанула его за коленко. Мелехин лягнул ногой – Тявка отлетела к огороду, села, помотала головой: жива ли? – и припустила к выглядывающей из подворотни курице.
Трофимко надулся, поддернул худые, из мамкиного домотканого сарафана порточки, убрел за школу.
– Ишь ты, – усмехнулся председатель. – Малышня…
Потер колено, погрозил радостно осклабившейся, замотавшей хвостом собачонке: вот я тебя, уродина!
Из школы спешили к нему юные комсомолки Курочкина и Жилочкина:
– Просим, просим в гости, Иван Николаевич!
– Надо, Евдокия Федоровна, Марья Ивановна, кой о чем потолковать. С вами, с ребятишками.
– Сейчас, сейчас, это мы сейчас! Дети, не расходитесь! Здесь соберемся или в класс пойдем?
– Лучше в классе, дело серьезное. Вы старших-то и младших отпустите, второй и третий только оставьте.
Дуся и Муся переглянулись: что такое? – и побежали распоряжаться.
Школа помещалась на втором этаже обширного дома раскулаченного Никиты Демидова. Маленькая комнатешка учительниц, две большие – в одной Курочкина занималась с первым и третьим классами, в другой – Жилочкина со вторым и четвертым. По два ряда парт в каждой: для младших и старших ребят.
Собравшимся второклассникам и третьеклассникам председатель лягаевского колхоза сказал так:
– Живем мы, колхозники, пока худенько. То земля не уродит, то непогода прихватит. Становимся, как говорится, на ноги. Но сразу решили: что бы ни случилось, первый кусок – всегда школе. Вас нынче в школе хлебом кормили?
– Кормили! – ответили ребята.
– Так будет и дальше. Сами станем голодать, а вас обеспечим, выучим. Однако и вы нам тоже помогайте.
– Поля полоть, что ли? – спросил Иванко Тетерлев из Васькино. – Так мы к вам, к лягаевским, не пойдем, у нас свои поля есть. И тятьки с мамками не пустят. Хитрые какие! Чтобы на вас из других деревень работали.
– Обождать-то не можешь, когда взрослый скажет? – строго глянул на него Мелехин. – Если они все у вас такие невежи, так я лучше уйду, – это к учительницам.
– Нет, нет! Они не такие. А он такой. Ваня, скажем тятьке! Выйди из класса! Нет, встань в угол! – заволновались Дуся и Муся.
– Ладно, пускай сидит, – смягчился председатель. – Ребята у нас хорошие, дружные, послушные. Вон как они вчера чистоту наводили. Я тогда и подумал: если всем вместе да за что-то взяться им – ведь выйдет у них! А? Одну былинку, как говорится, и пальцами переломишь, а сноп и через колено не сломаешь. В общем, так: выделяем вам небольшое поле, и садите там сами картошку, морковку, капусту, редьку, горох, свеклу – все, что надо, что в еду годно. Это будет школьное. Чтобы вам потом не один хлеб колхозный здесь жевать. Суп на обед сварить, то-другое. Дома-то тоже не больно жирно кормят, поди? Вспахать мы вам вспашем, а уж садить, окучивать, полоть, копать – это давайте сами. На прополку колхозных полей я своих лягаевских ребят тоже позову. А ты, Ваня, у себя в деревне будешь помогать полоть, потому что – верно! – у вас свои поля есть. Я к ним не касаюсь. Но в школу бегаешь к нам, и школьное поле будь добр к нам ходить обрабатывать, потому что оно для всех школьников. Понял?
– Да я что, понял.
– Почему первоклассников и четвероклассников отпустили? – подал кто-то голос. – Они что, не школьники, им есть не надо?
– Четвероклассники для нашей школы – ломоть отрезанный. Кто-то из них в колхоз придет, самостоятельно будет работать, кто-то в семилетку, в Казово, станет ходить, дальше учиться – это особая статья, к вам не касаемая. А вот вас, пионеров-третьеклассников, что в четвертом классе осенью начнут учиться, да будущий третий класс, который к Первомаю пионерским стал, – милости прошу! Ну, о первоклассниках что говорить! Они ведь еще маленькие, что умеют? Попросите иной раз, помогут они вам, и ладно, а я права не имею. Я и насчет вас-то его не имею, да что делать – такая обстановка, надо взрослым, подсоблять, а это – посильная для вас работа.
Олёнка Минина подняла руку, встала и сказала:
– Почему это первоклассников нельзя использовать? Они у нас нынче уже во второй класс пойдут, и некоторые есть очень самостоятельные! Помните, вы меня как-то обещали научить кроликов держать? Дать им несколько этих кроликов, и пускай возятся. Ведь там только и дел, что травы нарвать да клетки вычистить, а к зиме будет мясо. Только клеток нет…
– Клетки – что, – проговорил Иван Николаевич. – Плотнику сказать, так он мигом сделает. Ты ведь верно, пожалуй, Олёнка-девка, сказала сейчас. Много ли с кроликами хлопот? И ребятам на лето заделье будет. Трех крольчих дам. А в кролы – самого Якова дам!
– Ох ты! – воскликнули ребята.
Крол Яков был гордостью председателя колхоза, серьезно занимавшегося кролиководством, и об этой гордости знала вся деревня.
– Эх, пять крольчих дам! – распалился Иван Николаевич. – Кормите, пущай плодятся. Эдак-то штук пятьдесят к осени разведете. На зиму без мяса не останетесь!
Что-то грохнуло в углу: это Трофимко Дегтянников, сомлевший и задремавший, упал со своего чурбачка на пол. Чурбачок он сам как-то принес и иной раз сиживал на нем во время уроков, учительница его не прогоняла. Правда, надолго его не хватало: поскучав немного, Трофимко вставал и уходил из класса играть на улицу.
Мальчик плакал, а ребята смеялись. Председатель подошел, поднял Трофимка с полу, посадил за учительский стол. Трофимко мигом загордился и затих.
– Ну ладно, орлы-пионеры, отдыхать вам пора, гляжу, устали после уроков-то. Пойду я. А вы готовьтесь, да и за работу! Пословица наша как говорит: «На чужой хлеб не надейся!» Выбирайте меж собой начальство да и приходите к нам в правление. Только не тяните, на днях уж пахать станем! До свиданья!
Иван Николаевич ушел, и ребята хотели бежать из класса, но Опёнка, председатель совета пионерского отряда, остановила их:
– Стойте, стойте! Бойкие какие, побежали! Евдокия Федоровна, что делать будем?
– Давайте соберемся вечером! – предложила Курочкина. – Сейчас вам и правда пора по домам, а вечером приходите к сараю, где мы репетируем спектакль, и после репетиции все обговорим. И сами подумайте до того времени. Ладно?
3
Зимой неподалеку от леса лягаевские мужики сколотили большой сарай, чтобы держать в нем сено для колхозных лошадей. Пока же сарай пустовал, и учительницы Дуся и Муся репетировали в нем с парнями и девками народные коми-пермяцкие танцы и песни, а также отрывки из трагедии английского драматурга Вильяма Шекспира «Отелло». Поднять всю эту пьесу было бы тяжело в полуграмотном Лягаево, к тому же перевод ее на коми-пермяцкий язык был неважный. Курочкиной и Жилочкиной дала ее в Кудымкаре, откуда их направляли на работу, представительница окркультотдела со словами: «Эта пьеса из жизни беспощадно подавляемого крупным капиталом негритянского населения. Тема, девушки, актуальная и жизненная!»
И вот теперь мучились с ней, сокращая и сокращая, уменьшая число действующих лиц: парни с девками отказывались проживать неестественные страсти, говорить неестественным языком. Хотели показать постановку сельчанам к Дню Парижской коммуны, потом к Первомаю, сейчас думали: хоть бы успеть к Октябрьской! Из исполнителей остались только самые-самые энтузиасты: Дуся с Мусей, молодой колхозный плотник Ониська Минин, деревенский грамотей Яков Федорович Шипицын, Тимофей Кучевасов из Тарасове да Катерина Мелехина. Этих, чуть вечер, не выкуришь из сарая: тяжело выговаривают непривычные фразы, гнутся по-деревянному, подражая галантным поклонам, парни фехтуют на палках – и, бывает, войдя в азарт, поколачивают друг друга.
Ребята под вечер собрались недалеко от сарая и, покуда суть да дело, стали загадывать загадки.
– Рогатый, да не бодается!
– Ухват!
– Ног много, а с поля на спине едет.
– …?
– Борона, черти!
– На крыше медведь пляшет.
– Я знаю! – поднял руку Трофимко Дегтянников, пришедший вместе с братом. – Это медведь, Миша-Оша, залез на крышу и пляшет.
– Эх ты, бестолковый Трофимко! Ведь это дым. А вот еще: целый день в лесу шумит, а ночью под лавкой спит.
– Пьяный мужик, в лесу напился!
– Грибная корзина!
– Дудка!
– Топор, топор!
Трофимку надоело отгадывать загадки, и он, выждав паузу, сказал важно:
– Мы с Тявкой зимой медведя, Мишу-Ошу, в лес убивать пойдем. У меня Тявка ученая. Она как бросится на него, как укусит прямо в пасть, а я в ту пору стрелю в него из тятькиного ружья. Я никого не боюсь.
– Ой, Трофимко! – засмеялась Олёна. – Получится с тобой, как с той Овдей, которая ходила пиканы собирать. Никто не знает? Вот пошла раз Овдя в луга за вкусными, сочными пиканами. Только стала рвать, слышит – кто-то шумит в кустах. «Ой, медведь! Ой, он меня поймает!» И – бежать. А шум за ней, за ней. Страхи страшные! Прибежала в деревню как полоумная, все пиканы потеряла. Бабы увидели ее, шумят: «Ты пошто, Овдя, поясок от лаптя распустила? Ведь лапоть потеряешь!» Она смотрит – и верно: поясок от лаптя развязался, ширкает по траве, шумит. Вот тебе и медведь! Ты тоже так-то не испугайся смотри, герой!
– Ну, ладно! – сказал Артёмко. – Хватит болтать-то. И ты помолчи, Трофимко, не мешай большим, а то отведу тебя в лес и отдам страшному Боболю. Сиди тихо! Так что, будем ждать Марию Ивановну с Евдокией Федоровной или сами пока подумаем?
– Что мы, маленькие?
Пришли все, никто не вздумал увильнуть, чтобы отговориться после: долго искал-де корову или мать с отцом не отпустили. Всего было двадцать три человека: одиннадцать будущих четвероклассников и двенадцать третьеклассников.
– О, как нас много! – сказал Артёмко. – Так что же это такое будет, – никак, бригада?
– Надо две бригады сделать, – предложил Ондрейко Давыдов. – Одну из старших, другую из младших. На одной ведь работе надо ребят посильнее, а на другой можно и послабже.
– Так-то так… А кто над ними обоими руководствовать будет? Разве еще одного бригадира, главного, поставить?
– Нет, ребята, это не по-пионерски получается, – подала голос Груня Жакова. – Ведь в бригаде как? Если бригадир сказал – ему перечить не смей, а то порядка не будет. Это правильно. Но ведь у пионеров еще совет должен быть. Без совета нельзя. А то бригадир скажет, а ты делай. А если он неправильно велел?
– Самое лучшее, я думаю, будет, если мы организуем колхоз. Самый настоящий колхоз, вот. Только пионерский. – Так сказала Олёна Минина.
Ребята зашумели:
– Ты, Олёнка, придумала тоже: колхоз! Они у мужиков-то не везде получаются.
– Один колхоз большой, а в нем – еще и маленький. Ха-ха-ха!
– Кто разрешит?
– Мы пионеры или нет? – зашумел Артёмко. – Мы сами эти дела можем решать. Олёна у нас пионерское руководство – давай, голосовать будем, да и все! Колхоз – самое верное дело. Председатель, две бригады – как у больших! А председателем Олёна пускай и будет. Она у нас самая активная, самая работящая. Верно? Кто за такое дело, поднимай руку!
Одни сразу, другие – посомневались немного, но руки за пионерский колхоз и его председателя – Олёну Минину – подняли все. И все-таки было непривычно, боязно, ребята поеживались: шутка ли – свой колхоз! Что-то у них получится?
Теперь надо было выбрать бригадиров. Дело ответственное!
– Давайте, предлагайте, – сказала Олёна.
Поднял руку Иванко Тетерлев:
– В бригаду четвероклассников надо меня бригадиром выбрать. Я работать во как люблю и всех других заставлю. Я и учусь хорошо.
– Сам себя похвалил! – засмеялись одни ребята.
– А что, Иванко правильно говорит! – сказали другие. – Он шибко работящий. И учится ударно.
Груня Жакова воскликнула:
– Тетерлев для бригадиров неподходящий. Вы у него когда-нибудь что-нибудь пробовали попросить? Никогда, ни за что не даст, хоть у него и есть, и самому не нужно. Он жадный! А нам жадных бригадиров не надо. У нас бригадиры пионерские, мы ничего другим жалеть не должны, наоборот, помогать, если кому трудно будет.
– Списывать тебе не даю, вот ты и шумишь, – заворчал Иванко.
Однако Груню поддержало большинство ребят:
– Верно она сказала! Иванко жадина, только для себя старается!
И бригадиром четвероклассников выбрали Артёмка Дегтянникова, а третьеклассников – толстенького, рассудительного Максимка Мелехина. Старшей над второклассниками решили поставить пионерку Груню Жакову.
Стало темнеть, и ребята видели, как к окраине села прошли несколько мужиков с ружьями: в Лягаево был крепкий отряд самообороны, регулярно выставлялись ночные посты – в округе ходила и безобразничала банда конокрада Гришки Распуты, Григория Никонова из деревни Прошино. Убивали сельчан, устраивали поджоги. Появляться к лягаевским мужикам они побаивались и дела свои творили обычно в мелких лесных деревеньках, где и народу было поменьше, и менее он был организован. Однако осторожность в таких делах не помешает, и ночами люди выходили в караул.
Из сарая, где шла репетиция, доносилось:
– Взываю на коленях, объясни,
Что это значит? До меня доходит
Какой-то ураган в твоих словах,
Но не слова.
– Кто ты? —
гудел плотник Ониська.
Дездемону играла Муся Жилочкина.
– Твоя супруга.
Тебе и долгу верная жена.
– Попробуй подкрепить все это клятвой…
– Не надоест им! – вздохнул толстенький Максимко. – Толмят и толмят одно каждый вечер. Я бы задавился, кажись, от такой жизни.
– Так то ты! – сказала Груня Жакова. – А мне вот беда как нравится, ребята-матушки. «Какой-то ураган в твоих словах, но не слова…» Я уж ходила к ним, просилась, а они – дескать, подрасти еще надо…
Вдруг рядом кто-то истошно заревел. Это Трофимко плакал, размазывая слезы, подтирая под носом. В темноте светленькими пятнами выделялись его лицо да белые лапоточки.
– Ты чего?
– Ой, я боюсь Боболя! Он страшный, придет сейчас из леса и заберет меня к себе!
Тявка сидела рядом, горестно поскуливала.
Олёна подошла, погладила мальчишку по голове:
– Не плачь, Трофимко, не плачь, маленький. Боболь только с виду страшный, а так он добрый. Все свою жену собирался набить, да так и не смог. Это мне бабушка Окуля рассказывала.
Где-то звонко тукала сторожевая колотушка, да голоса бубнили внутри сарая. Трофимко затих, поднялся следом за братом, взял его за руку.
– Что их ждать, учительниц! – сказал Артёмко. – Мы им и завтра в школе все скажем. А нам надо домой идти, а то мамка с тятькой ругаться будут.
Остальные ребята тоже начали вставать.
– Ступайте, ступайте! – напутствовала их Олёнка. – Я их одна подожду и все расскажу. Я бабушке сказалась, что поздно приду, она меня искать не будет.
Ребячьи фигуры рассеялись в темноте, и Олёнка-председательница осталась одна. Она села на бревнышко, вытянула ноги и стала смотреть на небо с чистыми майскими звездочками. Вон та звезда, наверно, висит над Кочевом, а та небось над самим Кудымкаром. О том, что на свете существуют и другие, еще более дальние края, Олёнка знала, но как-то боялась, оставаясь одна, об этом думать. Неужели вправду, как говорит учительница Марья Ивановна, вся земля – огромный шар и везде на этом шаре живут люди?
4
Олёнкина отца, Игната, убила на пашне молния, когда девочке был всего год от роду. Остались они вдвоем с матерью Оксиньей и жили у Игнатовой матери, бабки Окули, доброй, крепко тужившей после смерти единственного сына старухи. И Оксинья плакала, плакала два года, да что делать! А годы молодые берут свое. И вот в весенний праздник вышла она как-то из избы на полянку перед домом и запела веселую песню, заплясала, взмахивая подолом красного сарафана.
Подошли лягаевские бабы, засудачили:
– Что ты, Оксинья? Разве дело весело петь и плясать одной на людях детной бабе, не молодке?
Перестала Оксинья петь и плясать.
– Что же делать мне, бедной, без милого мужа, перед кем спеть веселую песню, сплясать, показать красивый сарафан? Чтобы похвалил меня, посмеялся вместе со мной. Никого близь нету, кроме дорогушечки моей Олёнушки!..
Заплакала горько и бросилась обнимать стоящую тут же белоголовую дочку. Бабы поохали, поразводили руками и разошлись по своим избам.
А осенью к Оксинье посватался вдовый бездетный мужик Аким и увез ее с Олёнкой к себе, на дальний лесной выселок.
Аким оказался неплохим человеком: добро смотрел на Олёнку, усмехался ее проделкам, мастерил из дерева свистульки, вырезал игрушки, куколок. Только вот беда – больно уж был молчалив. Привык, видно, что в глуши, где он живет, порою и не с кем перемолвиться словом.
И мамка Оксинья, хоть ей нравилось житье с Акимом, тоже стала молчаливая, как и он, перестала петь веселые песни.
С весны до зимы Аким жил на земле: сеял хлеб, держал огород, занимался сенокосом. А лишь выпадет снег – все, снова настала для Олёнки скучная, тоскливая пора. Отчим с матерью берут ружья, надевают лыжи и уходят далеко в лес, на охоту. Когда-то придут!
Вот и сидит Олёнка в избе вдвоем с котом Пимом. Поиграет в своих куколок, походит от окошка к окошку, подышит на стекла. Т-р-р! Бум-м-м!.. – вдруг послышится из леса, полетят шапки снега с высоких елок. Это лесной человек, Яг-Морт, бродит около дома. Страшно Олёнке! Прижмется она к пушистой щеке кота и шепчет:
– Пимко, Пимушко, поймай мышку. Будем с ней играть, веселей станет, ей-право…
Толстый Пимко только фыркает или мяукает в ответ. Что ему мышка! И так дает хозяйка каждый день теплое жирное молочко. Старый, ленивый.
Поскучала так Олёнка два года, а потом запросилась жить в Лягаево, к бабушке Окуле. Аким с женой потолковали, повздыхали: больно хорошая, работящая растет помощница! – но отвезли девчушку. Тоже не дело: одна да одна! Надо немножко ведь и с ребятами поиграть, на людях побыть.
А у бабушки Окули хорошо. Бабка добрая, все умеет: и пирог испечь, и дрова распилить, и огород поправить, и сказку рассказать, и песню спеть. Открыла сундук, вытащила старые свои сарафаны, нашила Олёнке платьев: ходи, внучка! А среди сарафанов были и те, в которых она еще незамужней бегала. Ожила у бабки Олёна.
И как пришла пора в школу идти, выручила ее бабка. Аким с Оксиньей не хотели, чтобы девчушка училась: что бабе, мол, за нужда – уметь читать, писать да считать! Мужику – ну куда еще ни шло, вдруг на базар поедет или расписаться где-то надо. И то – баловство! Женское же дело – хозяйство, и нечего забивать голову грамотой. Особенно Аким противился отдаче Олёнки в школу: он вообще, живя всю жизнь в лесу и мало видя людей, не разумел в учении никакого проку. Однако бабка Окуля ударила по всем его доводам:
– Ты, Акимко, если сам глупой, так других людей в этот грех не вводи. И не хвастайся невежеством-то своим! Твой дед с отцом сухим пням молились, деревянным богам губы медвежьим салом мазали. Подумай-ко, Акимко, сколь ты невежа! Нет, или я отдам девку в школу, или больше не получите ее у меня! Они ведь там не только учатся – и играют, и бегают вместе. А она – сиди дома, глазей на них, точи слезы, да? Ну так будет не по-вашему, а по-моему!
Аким посопел, поворочал глазами, почесал в лохматой голове, а что ответить – так и не нашелся. Что скажешь бойкой бабке! Да, поди-ко, и верно она говорит. Вдруг возьмет да и правда не отдаст Олёнку? Старухе-то она родная кровь, не то что Акиму.
Слеза прошибла охотника, он заерзал на лавке, бормоча:
– Тово-тово, Олён, тово-тово… Ты, слышь-ко, давай, как бабка бает, а я тебе… тово-тово – в Кочево сбегаю, слышь-ко, карандашиков, тово-тово… бумажки куплю…
И вот теперь она уже отучилась три года, нынче пойдет в четвертый класс. Отличница, пионерка, а теперь еще и председатель школьного колхоза! Бабка радуется, мамка радуется ее успехам, а уж тятька Аким – пуще всех! Все выспросит при случае, иной раз даже всплакнет от радости. Душа у него простая, таежная.
