Текст книги "Сонеты"

Автор книги: Владимир Бенедиктов

В. Г. Бенедиктов [1]1
  БЕНЕДИКТОВ ВЛАДИМИР ГРИГОРЬЕВИЧ (1807–1873). Поэт романтического направления. Сборник «Стихотворения» (1835) имел шумный, но кратковременный успех. Белинский справедливо осудил ложный пафос и мнимую философичность стихов Бенедиктова. Однако нельзя не учитывать, что его творчество – одно из звеньев русской поэзии XIX в.


[Закрыть]
СОНЕТЫ

СОНЕТЫ

I
ПРИРОДА

 
Повсюду прелести, везде живые краски.
Для всех природы длань исполнена даров.
Зачем же, к красоте бесчувственно-суров,
Ты ищешь тайн ее и жаждешь их огласки?
 
 
Любуйся дивною, пей девственные ласки,
Но целомудренно храни ее покров!
 
 
Смирись пред ней! Не рви таинственных узлов
И не срывай с неё застенчивой понизим!
Куда ни оглянись – везде гиероглиф.
 
 
На краски радуги луч света раздробив,
Нам – что такое свет? – не высказала призма.
 
 
Есть сердце у тебя: пади, благоговей
И бойся исказить догадкою своей
Сокрытое во тьме святого мистицизма!
 

II
КОМЕТА

 
Взгляни на небеса! Там стройность вековая.
Как упоительна созвездий тишина!
Как вся семья миров гармонии полна
И как расчетиста их пляска круговая!
 
 
Но, между ними путь особый пролагая,
Комета яркая – системам не верна,
И кажется, грозит другим мирам она,
Блистательным хвостом полнеба застилая.
 
 
Спокоен астроном: по небу гостья та
Он видит – шествует дорогой соразмерной,
Но страшен новый блеск для черни суеверной.
 
 
Так мысль блестящая, высокая мечта
Пугает чернь земли во тьме ее пещерной,
Но ясным разумом спокойно принята.
 

III
ВУЛКАН

 
Нахмуренным челом простерся он высоко;
Пятою он земли утробу придавил,
Курится и молчит надменно, одиноко;
Мысль огнеметную он в сердце затаил…
 
 
Созрела – он вздохнул так тяжко, так глубоко,
Что землю покачнул и небо помрачил.
И камни, прах и дым разметаны широко,
И лавы бурный ток окрестность обкатил.
 
 
Он – гений естества, и след опустошенья,
Который он простер, жизнь ярче оцветит!
Смирись: ты не постиг природы назначенья.
 
 
Так в человечестве бич-гений зашумит
Толпа его клянет средь дикого смятенья,
А он, свирепствуя, земле благотворит.
 

IV
ГРОЗА

 
В тяжелом воздухе соткалась мгла пустая;
Взмахнул крылами ветр; зубчатой бороздой
Просеклась молния, завыла хлябь морская;
Лес ощетинился и стонет под грозой.
 
 
Как хохот сатаны, несется, замирая,
Громов глухой раскат, и снова над землей
Небесный пляшет огнь, по ребрам туч сверкая,
И грозно падает изломанной чертой.
 
 
Толпа пугается и мчится под затворы…
Бегите! Этот блеск лишь для очей орла.
Творенья робкие! Спешите в ваши норы!
 
 
Кто ж там – на гребне скал? – Стопа его смела;
Открыта грудь его; стремятся к небу взоры,
И молния – венец вокруг его чела!
 

V
ЦВЕТОК

 
Как дивно выткан он из красок, из эфира!
Откуда милый гость? Не прямо ль с неба он?
Златистою каймой он пышно обведен,
На нем небес лазурь, на нем зари порфира.
 
 
Нет! Это – сын земли и гость земного пира;
Луг – родина ему; из праха он рожден.
Так, верно, чудный перл был в землю погружен,
Чтоб произвесть его на украшенье мира?
 
 
О нет! Чтоб вознестись головкой золотой,
Из черного зерна он должен был родиться
И корень свить в грязи, во мраке, под землей.
 
 
Так семя горести во грудь певцу ложится
И, в сердце водрузив тяжелый корень свой,
Цветущей песнею из уст его стремится.
 

VI
СЛЕЗА И УЛЫБКА

 
Когда укрытую, невидимую миром,
Красавицу томит заветная тоска,
Слеза в ее глазах – алмаз в игре с сапфиром,
Росинка божия в лазури василька.
 
 
Когда ж ей весело и за сердечным пиром
Улыбка по устам продернута слегка,
Сдается: тронуты два розовых листка
Весенним воздухом, чуть дышащим зефиром.
 
 
Порою вместе – дождь и ясны небеса.
Так на живом лице ее, моей голубки,
Порой встречаются улыбка и слеза.
 
 
Как тягостны тогда приличию уступки!
Лобзаньем хочется ей осушить глаза;
Лобзаньем хочется ей запечатать губки.
 

VII
ЖЕМЧУЖИНА

 
Летучая ладья над влагою мятежной
Неслась, окрылена могуществом ветрил,
И вдаль я уплывал, оставив край прибрежный,
Где золото надежд заветных схоронил.
Измену испытав, с любовью безнадежной
Над пеной шумных волн я голову склонил,
И с горькой думою, глубокой, неизбежной,
Кипучую слезу я в воду уронил.
Из сердца, полного тоскою безотрадной,
Та скрытная слеза невольно истекла
И жаркая влилась в затворы влаги хладной
И, раковиной там проглоченная жадной,
Быть может, светлый перл она произвела
К венцу для милого изменницы чела.
 

1835

ПЕРЕВОДЫ

АДАМ МИЦКЕВИЧ

 
Ханжа нас бранит, а шалун в легкокрылом
Разгуле глумится, что двое в стенах
Ты – с юностью нежною, я – с моим пылом
Сидим мы: я – в думах, ты – в горьких слезах.
 
 
Я бьюсь с искушеньем, хоть бой не по силам,
Тебя же пугает бряцанье в цепях,
Которыми рок приковал нас к могилам:
Как знать тут, что деется в наших сердцах?
 
 
Что ж это? Удел наслажденья иль муки?
Приникнув к устам твоим, сжав твои руки,
Могу ли удел свой я мукой назвать?
 
 
Когда ж нам приходится тяжко рыдать
В минуту свиданья пред веком разлуки
Вот, вот наслажденье! Могу ль я сказать?
 

 
В день знойный, измучен, стрелок молодой
В раздумье, вздыхая, стоял над рекой:
«Нет, прежде, – он мыслит, – увижу тебя я,
Чем скроюсь навеки из этого края!
 
 
Увижу – невидимый!..» Всадница вдруг
В уборе Дианы с заречья блеснула,
Сдержала коня, взор назад повернула
И ждет… верно спутника… Значит: сам-друг.
 
 
Стрелок отступил; весь он в трепете сжался
И с горькой усмешкой, как Каин, глядит…
Дрожащей рукою заряд его вбит…
 
 
Вот – словно от мысли своей отказался
Отходит… пыль видит вдали он: взято
Ружье на прицел… Не подъехал никто.
 

 
Я пел все о любви средь круга своего;
Тем нравилось, а те тайком произносили:
«Что он вздыхает все? Ужели ничего
Иного он ни петь, ни чувствовать не в силе?
 
 
Он в зрелых уж летах: подобный пыл его
Одно ребячество». Иные же спросили:
«Дар песен от богов дан разве для того,
Чтоб нам лишь о себе поэты голосили?»
 
 
Великомудрый суд! – Алкееву схватил
Я лиру и на лад урсинский возгласил
Глаголом выспренним, – глядь! Слушателей нету!
Рассеялись они; их гром мой изумил;
 
 
Я ж струны оборвал и лиру кинул в Лету.
По слушателям быть назначено поэту.
 

ПОДРАЖАНИЯ СОНЕТАМ ШЕКСПИРА

 
Однажды крепко спал Амур – любви божок,
Отбросив факел свой, для всех сердец опасный,
И к месту этому вдруг подлетел кружок
Нимф, давших клятву жить в невинности бесстрастной.
 
 
И вот – одна из них рукой своей прекрасной
Схватила факел тот, что множество поджег
Сердец, замученных потом тоской напрасной,
И бросила его на дно в речной поток,
И словно без меча, что полководцу нужен,
Влюбленных армий вождь лежал обезоружен,
Поток же стал горяч, целебен навсегда,
И я им излечить хотел любви невзгоду,
Но – нет! – Огонь любви разгорячает воду,
А пламенной любви не холодит вода.
 

 
Однажды Купидон, склонясь венком кудрей
И факел онустив, уснул среди поляны;
Подкравшись к сонному, одна из жриц Дианы
Взяла тот пламенник – ив воду носкорей.
 
 
И хладного ключа вода теплей, теплей,
И животворного потока бьют фонтаны,
И притекают к ним толпы больных людей
И, язвы там целя, излечивают раны.
 
 
Проснувшись, факел свой схватил любви божок,
Коснулся Хлои глаз и вновь его зажег
И к сердцу мне поднес, а я не остерегся,
И, страждущий, пошел к целебному ключу,
Но мне не помогло: себя я излечу
Лишь влагою очей, где факел тот возжегся.
 

 
Есть люди честные, а низкими слывут.
Не лучше ль быть, чем слыть? Ведь чистых наслаждений
И вовсе не найдешь, коль их отдать под суд
Не совести своей, а посторонних мнений.
 
 
Толпа причудлива, но для моих причуд
Не умягчить своих сердитых убеждений.
Не стану же и я, – как я ни слаб, ни худ,
Слабейших, худших чтить, боясь их осуждений.
 
 
Во мне есть то, что есть. Свет судит вкривь и вкось.
Да, он способен быть лазутчиком, шпионом,
Но не судьей. Он, мне, лишь только б довелось,
Свой приписав порок, сразит меня законом.
 
 
Чтоб быть судьей грехов, пусть он в закон бы ввел:
«Всяк грешен; смертный – царь, а грех – его престол».
 

 
Я жизнью утомлен, и смерть – моя мечта.
Что вижу я кругом? Насмешками покрыта,
Проголодалась честь, в изгнанье правота,
Корысть – прославлена, неправда – знаменита.
 
 
Где добродетели святая красота?
Пошла в распутный дом: ей нет иного сбыта!
А сила где была последняя – и та
Среди слепой грозы параличом разбита.
 
 
Искусство сметено со сцены помелом:
Безумье кафедрой владеет. Праздник адский!
Добро ограблено разбойническим злом;
 
 
На истину давно надет колпак дурацкий.
Хотел бы умереть; но друга моего
Мне в этом мире жаль оставить одного.
 

 
С дороги – бух в постель, а сон все мимо, мимо.
Усталый телом, я и рад бы отдохнуть,
Но мысль не хочет спать, и к той, что мной любима,
Сейчас пускается в дальнейший, трудный путь.
 
 
Мысль – эта странница – идет неутомимо
На поклонение к тебе, и мне уснуть
Минуты не дает; глаз не могу сомкнуть,
Вперенных в тьму, во мрак, в то, что слепцами зримо.
 
 
И зоркостью души я – без пособья глаз,
Я – вижу тень твою. Она живой алмаз
Во мраке полночи. Ночь эта блещет ею
И ею молодит свой черный старый лик.
 
 
Я ж от тебя ни днем, ни ночью, ни на миг,
Здесь – телом, там – душой, покоя не имею.
 

 
Могу ль я быть здоров, спокойствие сгуби?
Ограды вочыо нет мне за дневные муки,
На день грядущий сном не подкрепишь себя;
Днем на ночь наберешь запас тоски и скуки.
 
 
День с ночью – два врага, друг друга не любя,
Союзно мне вредить друг другу тянут руки:
Днем мучусь я с тобой, а ночью – без тебя;
Днем – труд свидания, а ночью – скорбь разлуки
 
 
Дню серому я льщу: я говорю, что он
Тобою освещен, тобою изукрашен.
А ночи также льщу: когда угрюм и страшен
Ее беззвездный вид, – твержу, что небосклон
 
 
Внести с светилами очей твоих, а очи
Твои мне портят дни и отравляют ночи.
 

 
Душа моя! О Дух! чистый в сфере грешной!
Корою грубою ты обведен кругом.
Зачем же красишь ты, лощишь покров свой внешний
И в роскоши такой содержишь этот дом?
 
 
Ты ненадолго в нем. Ты дальний гость, не здешний,
А на отделку стен все тратишься. Потом
Ты выедешь, а червь, – преемник твой поспешный,
Сейчас на твой же счет и запирует в нем.
 
 
Пусть лучше этот дом постраждет! Что в нем проку,
А ты будь бережлив, не траться, но копи!
Часть времени продай, часть вечности купи!
 
 
Что скорлупу беречь? Зерну дай больше соку!
Сам смерть ты объедай, – ту смерть, что ест людей.
Перемоги ее, чтоб не достаться ей.
 

 
Когда из хроники былых времен порою
Я описания прекрасных лип, читал,
Я много алых уст, глаз с огненной игрою,
Красивых ног и рук в отрывках подмечал.
 
 
Ведь были ж древние знакомы с красотою!
Но в этих очерках я, кажется, встречал
Намеки лишь на то, что ныне лишь тобою
Для нас осуществлен чистейший идеал.
 
 
Быть может, древние в пророчество впадали
О нашем времени и творческим чутьем
В грядущей красоте тебя предугадали,
 
 
Но не могли воспеть, чуть грезя о твоем
Существовании; они тебя не знали…
Мы знаем, но и мы – глядим и не поем.
 
 
Коль правда, что ничто не ново, все обычно,
Что наше новое – лишь снова введено,
Изволь изобретать! Носи, рождай вторично
Дитя, которое уж было рождено!
 
 
Но нет! История пусть мне укажет лично
Твой образ, бывший там – когда-нибудь давно,
И пусть история докажет мне логично,
Что там твое лицо теперь повторено!
 
 
Коль так, хотел бы я знать древних лет сужденье
О красоте твоей: и вразумился б им,
Что на земле у нас – прогресс или паденье,
Иль то ж все вторится путем чередовым.
 
 
Но, – я уверен, – встарь рождало удивленье
И то, в чем мы теперь несовершенства зрим.
 

 
Во мне перед собой ты видишь время снега;
С кустов зеленая одежда их снята;
Поблеклый лист упал; исчезла песен нега
Певцов пернатых нет – в оркестре пустота.
 
 
Во мне перед собой ты видишь час ночлега,
На западе дрожит чуть светлая черта,
И все густеет мрак, мрак – этот alter ego[2]2
  alter ego – другой я – ближайший друг, единомышленник.


[Закрыть]
Тьмы смертной, вечной тьмы: недалека и та.
 
 
Во мне перед тобой дней прошлых лишь остаток,
Лишь искры под золой, а пламень прекращен,
Убитый тем, чем жил и чем питался он.
Люби ж меня сильней! Ты видишь: срок мой – краток.
 
 
Ты потерять меня страшишься: миг лови!
Чем больше этот страх, тем больше дай любви.
 

 
Свет, может быть, тебе вопрос бы предложил:
Чем я твоей любви награду заслужил
Каким достоинством? Ответить было б трудно;
Число моих заслуг здесь на земле так скудно.
 
 
Попробуй – что-нибудь мне в славу припиши
Все это ты солжешь от доброты души,
Из снисхождения. Над трупом лгать – напрасно.
Тут истина стоит и судит беспристрастно.
 
 
Забудь меня совсем! Любовь нарядишь в ложь
Себя лишь пристыдишь и труп мой в стыд введешь.
Умру – не говори ни слова о покойном!
 
 
Обоим стыдно нам: свет верно б так решил.
Мне стыдно: в мире я так мало совершил,
Тебе – твоя любовь жила на недостойном.
 

 
Когда мой час пробьет и в положенный срок
Сорвет меня с земли неумолимый рок
Я буду жить в стихах; в них сохранен судьбою,
Всегда, мой верный друг, останусь я с тобою.
 
 
Взгляни на них и знай, что в них моя сполна
Существенная жизнь тебе посвящена. Земля!
Возьми мой труп! Свое своим зачисли!
Ты ж лучшее возьмешь – свет разума, свет мысли.
 
 
Что потеряешь ты с кончиною моей?
Мой неподвижный прах, горсть пыли, снедь червей
Ведь памяти твоей прах этот недостоин.
А если ценное кой-что заключено
 
 
И было в прахе в том, то, милый друг, оно
Навек останется с тобою: будь спокоен!
 

СОНЕТ СВЯТОЙ ТЕРЕЗЫ

 
Нет, боже, я к тебе любовью пламенею
Не потому, что мне ты небо обещал;
Не потому тебя я оскорбить не смею,
Что душу робкую ты адом застращал.
 
 
Ты пригвожден к кресту – и я благоговею;
Люблю тебя за то, что тяжко ты страдал;
Своими язвами и смертию своею
Глубокую любовь ты в сердце мне влиял.
 
 
Любовь к тебе мне все: дыханье, жизнь, отрада.
Скажи, что рая нет – я прочь не отступлю;
Твой гнев меня страшит, а не мученье ада.
 
 
Лиши меня всего – с любовью все стерплю.
Теперь надеюсь я: мне и надежд не надо!
Все буду я любить, как я теперь люблю,
 

1856–1858