Текст книги "Проблемы рациональности (СИ)"
Автор книги: Владимир Васильев
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
17 февраля 1869 года, работая над своим фундаментальным трудом "Основы химии", Д. И. Менделеев открывает новую теорию, перевернувшую все прежние основы. Полвека спустя в 1919 году друг Д. И. Менделеева А. Иностранцев вспоминал, что незадолго до той счастливой минуты он навестил Дмитрия Ивановича, застав ученого, стоящим в расстроенном состоянии у своей рабочей конторки. Д. И. Менделеев признался ему, что идея целостной систематики элементов у него в голове уже сложилась, а "выразить таблицей (т. е. записать на бумаге) он не может". Далее А. Иностранцев сообщает: позже, после первой публикации, Д. И. Менделеев будто бы говорил ему, что "долгое время у него ничего не получалось с таблицей элементов; [что] усталый, он прилег и заснул. Во сне увидел таблицу, в которой элементы были расставлены "как надо". Встал и записал ее на бумаге. Впоследствии только в одном месте потребовалось исправление.". Академик Б. М. Кедров опровергает "теорию сновидений" следующими доводами: "Так вспоминал А. Иностранцев. Но прошло целых полвека, и его память могла его подвести <...> После появления рассказа А. Иностранцева распространилась версия, будто Д. Менделеев сделал свое открытие во сне. Эта нелепость была теперь полностью опровергнута, поскольку во сне Дмитрий Иванович только "переписал" свою законченную таблицу в обратном порядке.". Как видно, Б. М. Кедров вовсе не пытался опровергнуть факт теоретических видений во сне. Невероятным ему кажется только сновидение главной идеи. Это сугубо занимает Б. М. Кедрова. Не мистическая сила, а сам человек берет "познавательно-психологический барьер (ППБ)" с помощью трамплина-подсказки. Человек должен сам решиться на (великое) творческое усилие, должен не как сомнамбула, а сознательно сделать шаг. Иначе заслуга автора нечто случайное.
И все же концепция творчества как "самовыражения" личности не верна в принципе. Стоит ее принять, и есть яркая личность, только нет творчества. Слишком уж не от мира сего, не от воли человека, слишком неличностно то, что выходит из рук человеческих, и слишком непонятно оно тому, кто его «сделал». (Отсюда и пошла поговорка: человек глупее своих произведений.) Поэтому Б. М. Кедров, зная положение дел, колеблется, но, в конечном счете, предпочитает быть верным событиям и наблюдениям. С одной стороны, новая идея вот-вот родится и обобщит факты, факты уже накоплены, но мешает ППБ, психологический барьер. Тянут назад теоретические догмы. Но не влияют ли старые теории на (якобы независимый от них) эмпирический базис? – Хорошо известно: влияют и еще как (как бы не протестовала позитивистская «религия факта»). Для начала вспомним, что на момент открытия Д. И. Менделеевым в 1869 году периодического закона у 27 химических элементов из 63 известных в то время были неправильно определены атомные веса. Представим на минуту, что означало бы прямое логическое обобщение этого материала. Поэтому, с другой стороны, Б. М. Кедров в своей книге даже говорит об особом барьере эмпиризма: «Периодический <...> закон давал возможность проверять, уточнять и даже исправлять полученные эмпирически значения атомного веса в соответствии с местом, которое должен занять данный элемент в общей системе всех элементов. Например, подавляющее большинство химиков вслед за И. Берцелиусом считало бериллий полным аналогом алюминия и приписывало ему атомный вес Be = 14. Но место, соответствующее этому значению атомного веса в строящейся системе, было прочно занято азотом: N = 14. Пустовало же другое место – между литием (Li = 7) и бором (B = 11) в группе магния. Тогда Д. Менделеев исправил формулу окисла бериллия с глиноземной на магнезиальную, в соответствии с чем получил вместо Be = 14 новый атомный вес – Be = 9,4, т. е. значение, лежащее между 7 и 11...<...>. Можно сказать, что сугубый эмпиризм, или „покорение фактам“, исключал возможность определить атомные веса, исходя из теоретических соображений, и требовал идти только опытным путем...<...> Д. Менделеев в ходе построения своей системы преодолел этот барьер, показав, что всеобщее... может служить критерием правильности установленного факта» (!!).
Согласимся: факт – объективное событие мира, однако такое, которое уже вошло в мир человеческого измерения, восприятия и понимания. С еще большим основанием это можно сказать о научном факте. Научный факт теоретически нагружен, так как осмыслен в языке теории. Нет, и не может быть научных фактов, независимых от теоретического мышления. Это приводит к парадоксу эмпирического обоснования теории: теория существенно определяет факт (его основное содержание), но чтобы подтвердить или опровергнуть теорию факт должен быть независимым от нее. Современное решение этого парадокса следующее: способ измерения (при фиксации и описании факта) не должен определяться проверяемой теорией, но должен, в то же время, определяться той общей теорией, частным случаем которой является проверяемая теория. При таком решении, однако, остается непонятным способ обоснования общей теории. В последнем случае действует схема фальсификации универсалий К. Поппера. Для того, чтобы фальсифицировать (опровергнуть) универсальный закон, необходимо, предварительно, переформулировать его в форму запрета. Например, утверждение "Не существует вечного двигателя" является негативной переформулировкой закона сохранения и превращения энергии. Достаточно одного-единственного нарушения запрета, чтобы фальсифицировать общий закон. Если в вопросе обоснования универсалий кризис в западной и отечественной эпистемологии уже преодолен, то проблема происхождения универсалий остается открытой.
В наши дни повсюду под именем "творчества" выступает нечто иное. Дело представляется так, будто бы новые идеи возникают путем обобщения фактов. Эта гипотеза, однако, не подтверждается реальной историей идей (последнюю же следует отличать от логически препарированной истории науки). Сошлемся в столь важном пункте на авторитетное суждение А. Эйнштейна. "Из ньютоновских формулировок, – говорил Альберт Эйнштейн в 1933 г. в своей Спенсеровской лекции, прочитанной в Оксфорде, – мы видим, что понятие абсолютного пространства, связанное с понятием абсолютного покоя, доставило ему неприятное чувство; он понимал, что в опыте, по-видимому, нет ничего, что соответствовало бы этому понятию. Он чувствовал также беспокойство в связи с введением дальнодействующих сил. Но огромный практический успех его учения, по-видимому, воспрепятствовал ему, как и физикам XYII и XIX веков, признать произвольный характер основ его системы. Напротив, большинство естествоиспытателей тех времен были проникнуты идеей, что фундаментальные понятия и основные законы физики не были в логическом смысле свободными изобретениями человеческого разума и что они могли быть выведены из экспериментов посредством "абстракции", т. е. логическими средствами. Ясное осознание неправильности этого понимания по существу принесла только общая теория относительности <...>. Во всяком случае это доказывает, что всякая попытка логического выведения основных понятий и законов механики из элементарного опыта обречена на провал. <...> Я убежден, что посредством чисто математических конструкций мы можем найти те понятия и закономерные связи между ними, которые дадут нам ключ к пониманию явлений природы. Опыт может подсказать нам соответствующие математические понятия, но они ни в коем случае не могут быть выведены из него. Конечно опыт остается единственным критерием пригодности математических конструкций физики. Но настоящее творческое начало присуще именно математике. Поэтому я считаю в известном смысле оправданной веру древних в то, что чистое мышление в состоянии постигнуть реальность".
И это не отменяет того, что "все познание реальности исходит из опыта и возвращается к нему". Суть в том, что связь между опытом и реальным познанием имеет исключительно интуитивный, но никак не логический характер. Чуть раньше приведенных слов А. Эйнштейн говорит о вечном противоречии между опытом и мышлением. Хотя в целом познание опирается на опыт, но теории, идеи, основные понятия, по-мысли А. Эйнштейна, «ни в коем случае не могут быть выведены из него». Можно попытаться найти лазейку и предположить: пусть не логически, но математически теории, понятия выводятся из опыта. Но нет, речь идет о том, «что чистое мышление в состоянии постигнуть реальность». Тогда, может быть, на уровне высокой абстракции все-таки одно из другого выводится? Нет, А. Эйнштейн говорит о творчестве, более того он говорит о вечном противоречии и даже о божественной (сверхчеловеческой) тайне: «в области науки все наиболее тонкие идеи берут свое начало из глубоко религиозного чувства и <...> без такого чувства эти идеи не были бы столь плодотворными».
Творчество безличностно и сверхчеловечно? Тогда, может быть, человек, не музыкант, не искушенный в секретах музыки, мог бы невольно сочинить симфонию? Вопрос, казалось бы, риторический. Но приведем надежное свидетельство на этот счет П. Валери: "Я поделюсь с вами весьма замечательным наблюдением, которое проделал над собой около года назад. Я вышел прогуляться, чтобы в пестроте уличных впечатлений немного рассеяться после утомительной работы. Я шел по своей улице, когда внезапно меня захватил некий ритм, который не давал мне покоя и вскоре вызвал ощущение какого-то чужеродного автоматизма. Точно кто-то воспользовался в своих целях моей жизненной машиной. Затем к этому ритму подключился второй и с ним сочетался; и два эти порядка связались какой-то поперечной связью (другого слова я подыскать не могу). Она сочетала движение моих шагающих ног с некой мелодией, которую я напевал или, лучше сказать, которая «напевалась» моим посредством. Эта комбинация непрерывно усложнялась и вскоре превзошла своей сложностью все, что могли бы позволить мне внятно воспроизвести мои обычные ритмические способности. Ощущение чуждости, о котором я говорил, стало теперь почти мучительным, почти что тревожащим. Я не композитор; с музыкальной техникой я совсем не знаком; и вот мною завладевает многоголосая тема такой усложненности, о которой поэту не дано и мечтать. <...> Минут через двадцать чары внезапно рассеялись, оставив меня на берегу Сены недоумевающим, как утка из сказки, которая вдруг замечает, что из снесенного ею яйца вылупился лебедь.".
***
Рациональное и иррациональное несоизмеримы. Но связаны ли они генетически? Действительно ли первое порождает второе? Не предполагают ли они взаимно друг друга (не сводится ли вопрос к известной загадке «курицы и яйца»)?
3
1
Относящееся сюда известное изречение М. Хайдеггера в переводе В. В. Бибихина звучит так: «Язык есть дом бытия. В жилище языка обитает человек. Мыслители и поэты – хранители этого жилища. Их стража – осуществление открытости бытия, насколько они дают ей слово в своей речи, тем сохраняя ее в языке» (Хайдеггер М. Письмо о гуманизме. //М. Хайдеггер Время и бытие. М., 1993. С. 192.)
Рождественский Ю. В "Хорош ли русский язык?" //"Литературная газета", 4.09. 96. N 36.
Разумеется, это справедливо только для искусственных, в т. ч. "профессиональных" языков. В области мышления искусственное и естественное соотносятся как язык деятельности и язык понимания. Это создает почву для конфликта внутри мышления. "Высвобождение языка из-под грамматики, – замечает М. Хайдеггер, – на простор какой-то более исходной структуры препоручено мысли и поэзии" (Хайдеггер М. Письмо о гуманизме. В кн.: Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С. 193.)
См.: Гегель Г. В. Ф. Эстетика. В 4-х томах. Т. 3. М., 1971. С. 356.
Валери П. Об искусстве. М., 1993.С. 312.
В. В. Бибихин говорит о свободно приходящем слове и мысли: «Опыт слова и мысли до их осознания есть у каждого...<...> я прихожу к самому себе, извлекаю себя на свет, вывожу к речи тогда, когда на самом деле речь уже успела во мне сложиться, причем – надо сказать странную, но верную вещь – без меня. Мысль и слово всегда уже ворочаются во мне, ворочают мною без меня. Оттого, что я их причешу, введу в форму, придам им приемлимый вид, я стану скучен, неинтересен, они станут мертвые». (Бибихин В. В. Слово и событие. М., 2000. С. 41.)
В трактовке В. В. Бибихина, таким образом, мысль не есть деятельность, стихия такой мысли – созерцание. Это верно, на наш взгляд, только по отношению к "бытийной" мысли – в хайдеггеровском смысле. Возможна, наверное, и третья посылающая стихия мысли. Можно предположить, что если неосознанно сложившаяся мысль имеет не бытийный и не деятельностный источник, то этот источник – бессознательное, в т. ч. юнговское архетипическое бессознательное. Речь, тогда, о созерцании форм бессознательного как специфически-внутреннего мира.
Валери П. Об искусстве. М., 1993. С. 295. (См., также: С. 319.)
См.: там же. С. 333.
Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993.С. 266.
Сартр Ж.-П. Что такое литература. – Цит. по соч.: Долгов К. М. От Киркегора до Камю. Философия. Эстетика. Культура. М., 1990. С. 209.
Зенкин С. Невозможность речи как проблема интерпретации. //"Независимая газета". Книжное обозрение "Ex libris НГ" от 17. 09. 98, С. 4.
Барт Р. Нулевая степень письма. //Французская семиотика: от структурализма к постструктурализму. /Сост. и пер. Г. К. Косиков. М., 2000. С. 92.
Там же. С. 90.
Аронсон О. В. Образы информации. //Влияние Интернета на сознание и структуру знания. /Отв. ред. В. М. Розин. М., 2004. С. 154.
См.: Бибихин В. В. Другое начало. СПб., 2003. С. 30.
См. : Современный русский язык. /Под ред. Д. Э. Розенталя. М., 1984. С. 405.
Свинцов В. И. Логика. Учеб. для вузов. М., 1987. С. 62, 63.
См.: там же. С. 31.
Там же. С. 32, 33.
"Высшим долгом физиков является поиск тех общих элементарных законов, из которых путем чистой дедукции можно получить картину мира." (Эйнштейн А. Мотивы научного исследования. //Эйнштейн А. Собрание научных трудов. Т. IY. Статьи, рецензии, письма. Эволюция физики. М., 1967. С. 40.)
Об этом характерном отличии искусства от науки А. Эйнштейн писал следующее: "Достоевский показал нам жизнь, это верно, но цель его заключалась в том, чтобы обратить наше внимание на загадку духовного бытия и сделать это ясно и без комментариев. При таком подходе никакой проблемы не возникает, и Достоевский никакой проблемы не рассматривал... ". (Наука и Бог: диалог. Беседа писателя Мэрфи с Эйнштейном. //Эйнштейн А. Собрание научных трудов. Т. IY Статьи, рецензии, письма. Эволюция физики. М., 1967. С. 164.)
Эккерман И. П. Разговоры с Гете. М., 1981. С. 227.
В дальнейшем "целое" повсюду означает "иррациональное целое".
Гегель Г. В. Ф. Эстетика. В 4-х томах. Т. 3. М., 1971. С. 351.
Кроме того, замечает В. В. Бибихин, не все требует называния: "оберегая свое право на умолчание, мы далеко не всегда понимаем, почему так важно не называть вещи своими именами" (См.: Бибихин В. В. Язык философии. М., 1993. С. 24 – 35.)
II . Вопрос об иррациональной природе творчества.
Б. Г. Юдин, например, называет эту особенность целого «принципом супераддитивности» (в отличие от «принципа аддитивности», означающем: «целое равно сумме частей», что ведет к редукционизму, т. е. неадекватному описанию целого). См.: Юдин Б. Г. Понятие целостности в структуре научного знания. //Вопросы философии. 1970. N 12. С. 81 – 92.
"... Тайна творческого начала, так же как и тайна свободы воли, есть проблема трансцендентная, которую психология может описать, но не разрешить. Равным образом и творческая личность – это загадка, к которой можно, правда, приискивать отгадку при посредстве множества разных способов, но всегда безуспешно..." (Юнг К. Психология и поэтическое творчество. //Юнг К. Г. Феномен духа в искусстве и науке. М., 1992. С. 143.)
Фромм Э. Душа человека. М., 1992.С. 390, 391.
Там же.С. 390.
Юнг К. Об отношении аналитической психологии к поэтико-художественному творчеству. //Юнг К. Г. Феномен духа в искусстве и науке. М., 1992. С. 103, 104.
По этому поводу известный отечественный музыковед Т. Чередниченко пишет: "можно привести высказывание А. Шнитке (1976): "Всякая музыка, которая существует в мире, представляется мне существовавшей и до сочинения ее конкретным композитором. Она имеет видимость объективно существующего некоторого творения природы, композитор по отношению к ней – "приемник". <...> "Радиоприемником" еще в конце 1960 года назвал композитора лидер послевоенного авангарда К. Штокхаузен (род. В 1928 г.) (Чередниченко Т. Музыкальный запас. 70-е. Проблемы. Портреты. Случаи. Библиотека журнала "Неприкосновенный запас". Новое литературное обозрение. Москва 2002. С. 27-28.) Современная официальная музыка отступила от этого, но истина "уже нащупывается: многие думают, что музыка – на пороге некоторого единого стиля, в котором, возможно, оригинальное авторское начало не будет играть первенствующей роли". (Т. Чередниченко. Там же. С. 23.)
Юнг К. Об отношении аналитической психологии к поэтико-художественному творчеству. //Юнг К. Г. Феномен духа в искусстве и науке. М., 1992. С.106.
Приведем более подробные авторские характеристики обоих типов.
"...Существуют вещи и стихотворного и прозаического жанра, возникающие целиком из намерения и решимости их автора достичь с их помощью того или иного воздействия. В этом последнем случае автор подвергает свой материал целенаправленной сознательной обработке. <...> В подобной деятельности художник совершенно идентичен творческому процессу независимо от того, сам он намеренно поставил себя у руля или творческий процесс так завладел им как инструментом, что у него исчезло всякое сознание этого обстоятельства. Он сам и есть свое собственное творчество, весь целиком слился с ним, погружен в него со всеми своими намерениями и всем своим умением...(Там же. С. 104.)
<...> Несомненно, я не скажу ничего нового, заведя речь и о другом роде художественных произведений, которые текут из-под пера как нечто более или менее цельное и готовое и выходят на свет божий в полном вооружении, как Афина Паллада из головы Зевса. Произведения эти буквально навязывают себя автору. Как бы водят его рукой, и она пишет вещи, которые ум его созерцает в изумлении. Произведение приносит с собой свою форму; что он хотел бы добавить от себя, отметается, а чего он не желает принимать, то появляется наперекор ему. Пока его сознание безвольно и опустошенно стоит перед происходящим, его захлестывает потоп мыслей и образов, которые возникли вовсе не по его намерению и которые его собственной волей никогда не были бы вызваны к жизни. Пускай неохотно, но он должен признать, что во всем этом через него прорывается голос его самости, его сокровенная натура проявляет сама себя и громко заявляет о вещах, которые он никогда не рискнул бы выговорить. Ему осталось лишь повиноваться и следовать, казалось бы чужому импульсу, чувствуя, что его произведение выше его и потому обладает над ним властью, которой он не в силах перечить. Он не тождественен процессу образотворчества." (Там же. С. 105.)
Как отмечает сам К. Юнг, "даже тот художник, который творит, по всей видимости, сознательно, свободно распоряжаясь своими способностями и создавая то, что хочет, при всей кажущейся сознательности своих действий настолько захвачен творческим импульсом, что просто не в силах представить себя желающим чего-то иного, – совершенно наподобие того, как художник противоположного типа не в состоянии непосредственно ощутить свою же собственную волю в том, что предстает ему в виде пришедшего извне вдохновения, хотя с ним явственно говорит здесь его собственная самость. Тем самым убеждение в абсолютной свободе творчества, скорее всего, просто иллюзия сознания: человеку кажется, что он плывет, тогда как его уносит невидимое течение...". (Там же. С. 107.)
Автор, замечает К. Юнг, "возможно, сам убежден в своей полной свободе и вряд ли захочет признаться, что его творчество не совпадает с его волей, не коренится исключительно в ней и в его способностях. Здесь мы сталкиваемся с вопросом, на который вряд ли сможем ответить, положившись лишь на то, что сами поэты и художники говорят нам о природе своего творчества..." (Там же. С. 106.)
В "Фаусте" любовная трагедия первой части, замечает К. Юнг, "объясняет себя сама, в то время, как вторая часть требует работы истолкователя. Применительно к первой части психологу ничего не остается прибавить к тому, что уже сумел сказать поэт; напротив, вторая часть со своей неимоверной феноменологией до такой степени поглотила или даже превзошла изобразительную способность поэта, что здесь <...> от стиха к стиху возбуждает потребность читателя в истолковании. Пожалуй, "Фауст" лучше, чем что бы то ни было другое, дает представление о двух крайних возможностях литературного произведения в его отношении к психологии. Ради ясности я хотел бы обозначить первый тип творчества как психологический, а второй – как визионерский. Психологический тип имеет в качестве своего материала такое содержание, которое движется в пределах досягаемости человеческого сознания, как-то: жизненный опыт, определенное потрясение, страстное переживание, вообще человеческую судьбу, как ее может постигнуть или хотя бы прочувствовать обычное сознание. Этот материал воспринимается душой поэта, поднимается из сферы повседневности к вершинам его переживания и так оформляется, что вещи сами по себе привычные, воспринимаемые лишь глухо или неохотно и в силу этого также избегаемые или упускаемые из виду, убеждающей силой художественной экспрессии оказываются перемещенными в самый освещенный пункт читательского сознания и побуждают читателя к большей ясности и более последовательной человечности. <...> Поэт уже выполнил за психолога всю работу. Или последнему нужно еще обосновывать, почему Фауст влюбляется в Гретхен? Или почему Гретхен становится детоубийцей? Все это – человеческая судьба, миллионы раз повторяющаяся вплоть до жуткой монотонности судебного зала или уголовного кодекса. Ничто не осталось неясным, все убедительно объясняет себя из себя самого. <...> Пропасть, которая лежит между первой и второй частями «Фауста», отделяет также психологический тип художественного творчества от визионерского типа. Здесь дело во всех отношениях обстоит иначе: материал, т.е. переживание, подвергающееся художественной обработке, не имеет в себе ничего, что было бы привычным; он наделен чуждой нам сущностью, потаенным естеством, и происходит он как бы из бездн дочеловеческих веков или из миров сверхчеловеческого естества, то ли светлых, то ли темных, – некое первопереживание, перед лицом которого человеческой природе грозит полнейшее бессилие и беспомощность.".
(Юнг К. Психология и поэтическое творчество. //Юнг К. Г. Феномен духа в искусстве и науке. М., 1992. С. 127 – 129.)
Приведем мнение на этот счет Жана Поля, автора известных работ по эстетике: "Сновидение – непроизвольное поэтическое творчество", и поэт, действительно, творит "как во сне", а "если поэту приходится раздумывать, что скажет его персонаж в клнкретном случае – "да" или "нет", пусть он бросит его совсем...". (Поль Жан. Приготовительная школа эстетики. М., 1981. С. 221.)
Кедров Б.М. О творчестве в науке и технике. М., 1987. С. 70.
Там же. С. 74.
Там же. С. 74, 75.
Аналогичная ситуация сложилась на момент открытия закона сохранения и превращения энергии. Э. Мейерсон приводит в связи с этим удивительный факт. Идея закона сохранения энергии, выдвинутая Майером и Джоулем, вовсе не обобщала известные физические опыты того времени, и, более того, несовершенные экспериментальные установки просто не могли подкрепить теоретический вывод (это была полумистическая модель, объясняющая причины изменения цвета венозной крови у матросов в различных географических широтах; а формулировка закона Кольдинга была просто мистической, она основывалась на бессмертии духовных "сил"), поскольку они, например, давали результат от 742 до 1040 футо-фунтов для количества работы, потребной для нагревания фунта воды на 1 градус Фаренгейта! (См. Мейерсон Э. Тождественность и действительность. СПб., 1912. С. 156 и далее.)
Кедров Б. М. Указ. соч. С. 22, 23.
Б. М. Кедров в своей интерпретации применил гегелевскую категорию "всеобщего". Поиск единого порядка среди химических элементов, осуществленный Д. И. Менделеевым, действительно, был поиском конкретной формы всеобщего, – одной-единственной точки сборки всего объекта в теоретическую целостность. Между тем, Г. Гегель тоже искал подобную «точку сборки» для химии (за несколько десятилетий до Д. И. Менделеева, о чем Дмитрий Иванович не подозревал,). Исходный эмпирический материал начала XIX века, на который опирался Г. Гегель («Наука логики» была написана в 1812 – 1816 г.г.), разумеется, еще меньше подсказывал целое, чем это было в конце 60-х г.г. Вот какую гипотезу о системе химических элементов выдвигает Г. Гегель: «Следовало бы поставить себе задачу познать показатели отношений определенного ряда удельных весов как некоторую систему, исходя из правила, которое специфицировало бы чисто арифметическую множественность в некий ряд гармонических узлов. Такое же требование должно было быть предъявлено и познанию указанных выше химических сродств [имеются ввиду группы химических элементов – В.В.]». (Гегель Г. В. Ф. Наука логики. Т. 1. М., 1970. С. 461) Как говорится, комментарии излишни.
Эйнштейн А. О методе теоретической физики. //А. Эйнштейн Собрание научных трудов. Т. IY Статьи, рецензии, письма. Эволюция физики. М., 1967. С. 183, 184.
Там же. С. 182.
Речь, следовательно, не идет о готовом знании, которое, демонстрируется, например, в школьной лаборатории.
Наука и Бог: диалог. Беседа писателя Мэрфи с Эйнштейном. //Эйнштейн А. Собрание научных трудов. Т. IY. Статьи, рецензии, письма. Эволюция физики. М., 1967. С. 164.
Валери П. Об искусстве. М., 1993. С. 320, 321.
