Текст книги "Норма"

Автор книги: Владимир Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Георгий принялся за картошку.

Екатерина Борисовна взяла со стола пакетик из-под нормы, скомкала, кинула в мусоропровод.

Чайник закипел, вода побежала из-под крышки.

Екатерина Борисовна выключила его.

– Теть Кать, а тетя Наташа с вами до последнего жила? – не поднимая головы спросил Георгий.

– До самой больницы. Потом-то три месяца в больнице и все. Быстро у нее. Рак он быстрый.

Она вздохнула, вытерла руки о фартук и села напротив. Георгий налил стопку:

– Я вот одного понять не мог – как это она снайпером, на фронте… Маленькая такая.

– Да. А тогда она вообще крохотной была. Тонюсенькая. В сорок втором провожали ее, прям как девочка. Две косички и шинель до пят. Ревела я тогда белугой…

– И она девяносто два фрица ухлопала?

– Да. Девяносто два. Офицеров штук двадцать. Одного, говорит, не то майора, не то подполковника. С крестом, старого такого. Грузного. В грудь ему пустила, а он будто пьяный – улыбнулся и сел. Сидит и улыбается. А потом повалился

– А вернулась в сорок пятом?

– Да.

Георгий выпил, закусил опятами.

– Я вот, теть Кать, до сих пор жалею, что не видел, как вот она там с наградами в кителе. Ну она ведь на День Победы одевала?

– Одевала. А ты правда не видел?

– Ни разу!

– И наград не видел?

– Только на похоронах. Несли когда. А так – нет.

Екатерина Борисовна встала, пошла в комнату:

– Идем, покажу.

Георгий проглотил опенок, двинулся за ней.

Екатерина Борисовна открыла старый платяной шкаф, сдвинула в сторону висящие на плечиках платья и пальто, вынула обернутый марлей китель:

– Держи.

Георгий принял вешалку, Екатерина Борисовна сняла марлю. Китель был увешан медалями. На правой стороне лепились два ордена. Георгий присвистнул:

– Здорово.

Екатерина Борисовна поправила завернувшийся борт и отошла, сложив руки на животе:

– Вот, Жора. Китель Наташин.

Георгий рассматривал медали. Пахнущий нафталином китель качался у него в руках:

– За победу… За Берлин… а это… Варшава… а ордена.. ух ты… Красной Звезды и Красного Знамени. Здорово.

Он потрогал китель:

– И что она капитаном вернулась?

– Капитаном. Чуть майора не дали.

– А ушла?

– Лейтенантом, кажется. Сразу после училища.

Екатерина Борисовна взяла у него китель, поднесла к окну. Георгий провел ладонью по линялой спине и задержал руку.

– А это что… внутри там что-то…

– Аааа… – она улыбнулась, сунула руку за отворот, – это норма Сережина…

Она осторожно вынула из внутреннего кармана кителя грубый бумажный пакет, передала Георгию.

На пакете было оттиснуто красным:

НОРМА

Пакет был надорван. Георгий заглянул внутрь:

– Норма… надо же…

Екатерина Борисовна вздохнула:

– Да. Это в сорок третьем. Когда убили его под Сталинградом, то есть не убили, ну, ранили тяжело, а в госпитале он и умер. А друг его, Иванютин, и передал Наташе. Они ведь с ней перед самой войной расписались. А норму он Наташе передал, Иванютин. Еще карточки остались, письма. И норма. Вот…

Она положила китель на диван и стала укутывать марлей.

– А можно норму посмотреть, теть Кать? – Георгий вертел в руках пакет.

– Смотри, чего там…

Он вытряхнул норму на ладонь. Она была черная и твердая.

– Да… во какая…

– Не то что теперь, правда?

– Конечно.

– Теперь и пакетик аккуратненький, жаль выкидывать и сама-то свежая, как масло.

Георгий разглядывал норму:

– Теть Кать, а интересно, кто им нормы поставлял тогда? В войну?

Екатерина Борисовна понесла спеленатый китель к шкафу:

– Да по-разному. Детдома эвакуированные, детсады. А иногда и просто тыловики.

– Понятно.

Георгий постоял, потом качнул плечами:

– Теть Кать, а вот если… ну… а вот нельзя немного попробовать? Bcе таки ж интересно,.. какая она была…

Екатерина Борисовна повернулась, подумала и кивнула:

– Да попробуй. Чего уж там. Ножом отщипни маленько, да попробуй А вообще-то погоди, она ведь засохла вся. Ее над паром надо, или в кипяток.

– Точно! Я кусочек отломлю и в кипяток!

Минут через сорок Георгий осторожно подвел ложку под разбухшш кусочек нормы и вынул его из помутневшей воды. Екатерина Борисовна мыла тарелки. Георгий понюхал кусочек, лизнул:

– Что-то запаха никакого, теть Кать…

– Милый мой, так сколько времени прошло. Еще бы.

Георгий отправил содержимое ложки в рот, пожевал и проглотил. Екатерина Борисовна, вытирая сковороду, смотрела на него:

– Ну, как?

Георгий пожал плечами:

– Не знаю… что-то непонятное. Пересохла, конечно, странный вкус…

Екатерина Борисовна усмехнулась:

– Какой странный? Такая же норма.

– Не совсем. Привкус какой-то. Не похожий…

– Ну так мы и жили не похоже, что ж удивляться. Вы ж над модами нашими смеетесь, а они-то как раз и возвращаются. Вот как.

– А я никогда не смеялся. Просто привкус странный.

– Бог с ним, с привкусом. Главное – норма.

– Открой, хоть окно, что ли! – Денисов зло посмотрел на жену. – Вонища, черт знает…

Светлана Павловна отодвинула тюлевую занавеску, стала открывать окно. Денисов склонился над нормой, понюхал:

– Господи… мерзость какая… откуда они такую вонючую берут…

– Это из интерната Первомайского, откуда еще…

– Гадость какая… черные комки какие-то…

– Ты нос зажми, да проглоти. В первый раз что ль ешь…

Из окна потянуло гарью.

Светлана Павловна села на диван, взяла вязание.

Денисов зажал нос, быстро запихнул норму в рот и стал натуженно жевать.

Норма не помещалась во рту, лезла из губ. Денисов вдавил ее ладонью назад, глухо икнул, вскочил и наклонился над столом?Его вырвало нормой и только что съеденным обедом.

– Боже мой! Женя! – Светлана Павловна бросила спицы. – Ну что ты!

Денисов сплюнул, тяжело выдохнул, отходя из залитого рвотой стола:

– Фуууу… сука… гадина…

– Иди воды попей! Куда ты торопился-то?! Зачем всю?!

– Да отстань ты!

– Пополам бы разрезал, да съел.

– Отстань.

Он скрылся на кухне.

Светлана Павловна подошла к столу, подняла край скатерти, с которой текло на пол, загнула и положила на лужу.

Тарелка, ложка, роговые очки Денисова и свежая «вечерка» были залиты розоватой, остро пахнущей жижей. Куски нормы торчали из нее.

– Борщ такой… курятина… все пропадом…

Она осторожно подняла очки, стряхнула.

Денисов вышел из кухни, вытирая рот полотенцем.

– Что ж теперь делать? – спросила жена, уходя мыть очки.

– Сухари сушить, – огрызнулся Денисов и тяжело опустился на диван.

Задетый им клубок покатился по полу.

Жена вернулась, положила очки на тумбочку. Денисов угрюмо посмотрел и отвернулся.

– Ну что, не выкидывать ведь, Жень?

– Давай выкидывай.

– Ну чего ты злишься? Что, я виновата?

– Я виноват! Накормила обедом, тоже мне…

– Так ты ж сам просил!

– Просил, просил… ничего я не просил. Суешь вечно…

– Просил, не ври!

– Ладно, отстань.

– Ну что – отстань? Что с нормой делать?

– Что хочешь, то и делай.

Помолчали.

Потом Светлана Павловна вздохнула, сходила за чистой тарелкой. Выбрала на нее куски нормы и унесла на кухню.

Денисов сидел, играя вторым клубком.

Светлана Павловна вымыла под краном разваливающиеся куски, сложила в тарелку и, вернувшись, поставила на диван рядом с Денисовым:

– Вот и делай, что хочешь.

Денисов равнодушно посмотрел на норму. Светлана Павловна принесла таз и тряпкой стала сливать в него рвоту:

– Целый день с двенадцати готовила, старалась… на тебе… чего, спрашивается, торопился?

Денисов тронул пальцем лежащую на тарелке норму, брезгливо поморщился:

– Слушай, унеси ее к черту.

– А есть?

– Пушкин съест.

– Женя, ну хватит тебе.

Убрав рвоту, она подняла клубок, забрала другой у Денисова и села вязать.

Он встал, включил телевизор. Шла программа «Время». Диктор рассказывал о ливанских сепаратистах.

Денисов повернул ручку. По четвертой программе шел спектакль «Лес». Карп выносил Несчастливцеву рюмку водки. Играющий Несчастливцева Ильинский потопал ногами, что-то станцевал и выпил рюмку.

Денисов усмехнулся и снова переключил на «Время».

Женщина-диктор, чуть склонив завитую голову говорила о новом премьер-министре Индии.

Денисов сел на диван.

Жена вязала, изредка поглядывая в телевизор.

Международные события кончились, и оба диктора, чуть улыбаясь, заговорили о новом театральном сезоне в Москве.

– Надо бы Сотсковой позвонить, – не поднимая головы, проговорила Светлана Павловна.

– Насчет билетов?

– Ага. Сто лет в театре не были.

– Позвони.

Денисов выбрал из тарелки небольшой кусочек и сунул в рот. На экране появилось лицо Ефремова. Светлана Павловна улыбнулась:

– Слушай, а он на Левку, все-таки, здорово похож.

– Скорее Левка на него, – отозвался Денисов, нашаривая новый кусочек.

Новицкий засмеялся, открыл заварной чайник и помещал в нем ложечкой:

– Да нет, Саша, это разные величины. И разрабатывали они противоположные идеи.

Аккуратов подвинул ему свой стакан:

– Вот уж идеи-то совсем рядом лежат.

– Совсем не рядом. Пикассо всю жизнь утверждал кисть художника в качестве волшебной палочки. Достаточно коснуться чего угодно – холста, железа, глины, бронзы и все сразу приобретает статус абсолюта, а Дюшан в своих реди-мейд показал, что нас уже окружают в повседневной жизни произведения искусства. Унитаз, колесо, фотографии семейные. Все это достойно выставки.

Новицкий налил в стакан чаю и поставил чайник на стол.

Аккуратов принял стакан, подул и отхлебнул:

– Но это же очень близко, рядом почти. Пикассо было достаточно кисти, а Дюшану – выбора. Художественного вкуса.

– Абсолютно неверно! Дюшан, выставляя унитаз, пыль или фотографии, показал, что такое искусство в целом. О каком художественном вкусе может идти речь? Наоборот, он всячески доказывал, что художественный вкус тут неуместен. Произведение искусства – это то, что может быть рассмотрено. Не важно кем и когда, и с какой целью изготовлен предмет. Он переводится в область эстетического и становится экспонатом. Гениальная формула. Почти за пятьдесят лет до концептуализма. А Пикассо выводил другую – все, к чему прикоснулся художник, – произведение искусства.

– Но есть ли следы прикосновения? А? Ах нет! В том-то и отличие Дюшана от Пикассо. Для Дюшана принцип художественной избирательности был упразднен, а для Пикассо он оставался в силе.

Новицкий распечатал пакетик с нормой и, не вынимая ее, стал отковыривать чайной ложечкой и есть.

Аккуратов пил чай с баранками:

– Но все-таки вначале был Пикассо, потом Дюшан. И влиял-то первый на второго, а не наоборот.

– Я этого не оспариваю. Пикассо на всех повлиял. Весь русский авангард – отзвук его разработок. Малевич сам признает это. Да и остальные тоже. Самое удивительное, что он-то себя считал вполне традиционным классиком! То есть полагал, что делает в принципе то же самое, что Леонардо и Рафаэль. Но они-то сами были творцами, жизнедателями, а не полагались только на волшебную палочку.

– Ты хочешь сказать, что за Пикассо трудился его метод?

– Несомненно. Это тот показательный случай, когда видно насколько изобретатель ничто по сравнению со своим открытием.

– Да ну, что ты говоришь! Пикассо блестяще рисовал, поразительно чувствовал цветовое равновесие. Так о Дюшане можно сказать, а не о Пикассо. Пикассо доказал, что он гений, что он может все. Все. Абсолютно. Не было техники, не было направления, которого он бы не освоил. Он был и дадаистом и фовистом, и сюрреалистом, и кубистом, наконец…

– И ни в одном из этих направлений не приблизился к уровню отцов-основателей. Ты посмотри – Брак и Пикассо. Кто работал добросовестней, чище? Брак! Матисс и Пикассо? Матисс! Ну, Пикассо-сюрреалист вообще жалкий случай. Пикассо-скульптор – тоже! Пикассо – комплексный художник, его работы надо рассматривать в целом, в целом! И картины, и скульптуры, и графику, и куклы, и изделия все свезти в один музей, специально для них устроенный, чтобы рассматривать в целом. Только тогда он потрясает. И вовсе не знанием пластики и цветового равновесия, а ме-то-дом. Метод открыт, заклинание найдено и нет преград никаких. Сегодня кубист, завтра абстракционист…

– Но это же надо уметь.

– Не более того, что умеет хороший художник. Ты думаешь Матисс хуже Пикассо рисовал? Лучше! Посмотри его академические работы, графику. Но он, как червяк полз в одном направлении и был в сущности блестящим старым мастером.

– А Пикассо, значит мастером не был!

– Не был.

– Глупости. Был он мастером, и еще каким.

– Пикассо сделал гораздо больше, чем рядовой мастер. Он изменил принципиально сложившийся в девятнадцатом веке эстетизм, научил художников свободе, подлинной свободе. Подобного действительно никто не сделал… это, дорогой мой, и есть подлинное, не на что не по… фу, черт, что это?

Новицкий пугливо отстранился от ложечки, провел рукой по губам и, открыв рот, вытянул из него длинный волос с приставшими крошками нормы.

Аккуратов допил чай, смахнул капли с бороды, усмехнулся:

– Сюрприз.

– Ниточка Ариадны. Длинный, черт…

Двумя пальцами Новицкий снял с волоса крошки, отправил в рот. Потом скатал волос в черный комочек и кинул прочь. Комочек неслышно упал на пол.

– А может тогда ко мне на хазу? – Васька достал горсть мелочи, стал искать двушку.

– А что, у меня хуевей, что ль? – улыбнулся Милок. – Такая же двухкомнатная.

– Ну, у тебя сосед…

– Да какие соседи, ты что? Это ты с Гришкой путаешь. У меня отдельная давно.

– Аааа… Что-то я… действительно… во, две двушки… звони… или может мне?

– Давай я. Я ж ее лучше знаю.

– Вон автомат освободился.

Подошли к крайнему автомату, из которого выбежал худощавый парень.

– Чо, не работает, пацан? – окликнул его Милок.

– Работает.

Зашли в будку, Васька притворил дверь.

Милок достал записную книжку, раскрыл:

– Так… Лэ… Лена.

Васька вставил монету, передал Милку трубку.

Милок набрал номер, откашлялся.

Монета провалилась. Милок прикрыл трубку ладонью:

– Але! Это кто? Лена? Леночка, привет! Это Толя говорит. Как дела-то? Да? Обидно… А чего ж ты в четверг не сказала? Не знала… ну, ничего. Завтра, так завтра. Да. Ага. Серьезно? Ясно. Слушай, а как ее зовут? Рая? Хорошее имя. Ну, ладно. Значит, завтра в семь? В семь. Да… конечно, о чем ты говоришь… Ладно… От Василия привет. Ага. Ну, будь…

Он повесил трубку.

Васька мял в губах незажженную папиросу:

– Динамо?

– Ага. Подружка не может сегодня.

– Ёпт… так и думал. А послезавтра мне к семи на работу.

– Ну, что ж поделаешь. Они тоже не привязанные…

Вышли из будки, закурили. Милок сплюнул:

– Ничего. Слаще ебать будет. Никуда не денутся.

– Да это понятно. Просто сегодня я б на завтра не суетился. А завтра хуже…

Сошли с платформы, двинулись вдоль полотна.

Васька достал из авоськи две нормы:

– Бери, сжуем по дороге.

Распечатали, стали жевать, перемежая с курением.

Милок усмехнулся:

– А Райку эту я знаю, наверно.

– Знаешь?

– Ну, видать – нс видел, но знаю. Ленка давно рассказывала, я щас вспомнил. Она с ней одно время в столовой вместе работала. Райка в ГУМе в сортире фарцевала помадой, да колготками. Вот. И мусор замел ее однажды. Такси подогнал и в отделение повез. А ночь уже. Они на заднее сиденье сели. Едут, а Райка, хуяк, руку ему на колено. Едут, ничего. Она дальше. Он сидит, как ни в чем не бывало. Она ему ширинку расстегнула, головой на колени легла и давай хуй насасывать.

– Ёпт!

– Отделение где-то рядом было, а он шоферу говорит – по Садовому. Ну и пока они кругаля давали, она уж молофьи наглоталась вдоволь. Раза два кончил.

– Вафлистка, бля…

– Ага. А потом он адрес ее узнал и на своей на казенной с приятелем подваливал. Ебли ее по-разному и катались так же вот. Вобще культурно отдыхали.

– Сообразительные, бля. Только так и врезаться можно.

– Да нет. Один ведет, а другой сзади с ней. А ей хоть бы хуй. Стакан ебанула и море по колено.

– Отчаянная баба. Люблю таких. С ними хоть сопли на кулак мотать не надо… А как внешне, ничего?

– Ленка говорит – ничего…

Милок дожевал норму, выбросил пакетик.

Васька остатки своей швырнул в канаву:

– Один песок, бля. На зубах так и скрипит…

– А у меня ничего вроде…

– Так ты из интерната получаешь, еще бы…

Спускаясь по лестнице, Соня взяла Василия под руку:

– Вообще, говорят, это у них лучший спектакль.

– Что, лучше «Гамлета»?

– Лучше, конечно! Сашка говорит они там все почти заняты и выкладываются будь здоров!

Василий придержал дверь подъезда, Аня прошла.

Он вышел следом.

Аня огляделась, сунула руки в карманы пальто:

– Уже темно…

– А долго спектакль идет?

– Не знаю. Кажется, три отделения.

– Долго.

– Там, Сашка говорил, время мгновенно летит.

– Высоцкий играет?

– Нет, кажется. Там Смехов, Славина, ну и все остальные.

– Демидовой нет?

– Не знаю.

Перешли через улицу. Аня махнула рукой в сторону парка:

– Давай тут пройдем? Короче ведь.

– А куда спешить? У нас час в запасе.

– Там лучше.

– Пошли.

Обогнули угловой дом, вышли к парку. Возле светящегося пивного киоска толпились несколько человек. Аня подняла липовую ветку с четырьмя желтыми листьями, помахивая ей, пошла чуть впереди Василия:

– Вообще у них с «Мастером» сложности были. Им денег не выделили и они весь реквизит из разных спектаклей взяли. Из «Час пик» – маятник, и «Гамлета» – занавес, из «Зорь» – машину.

Василий улыбнулся, вытащил из кармана норму и стал распечатывать:

– Так это окрошка получается.

– Вась! Ну ты же не видел еще, а критикуешь.

– Я еще не критикую… А кто Маргариту играет?

– Шацкая. Она там голая на балу сидит.

Василий вынул часть нормы из пакетика, откусил, усмехнувшись.

– Да… ради этого стоит пойти

– Дурачок ты, – Лия бросила ветку. – Люди новое делают, а ты издеваешься.

– Этому новому, Анечка, уже почти полвека. «Таганка» для нас новой кажется потому, что мы больше ничего не видим. Только наше полное невежество позволяет нам называть их – авангардом.

– Чье это наше?

– Наше. «Таганка» мимикрирует под авангард, в сущности оставаясь вполне обычным культурно-просветительным заведением. Все их формальные приемы затасканы и не новы. То, что разрабатывал Мейерхольд полвека назад, они берут на вооружение. А сегодняшний авангард, милая моя, авангард в полном смысле слова, это прежде всего вопрос содержания. И это новое содержание сразу диктует новую форму. Тут обратная связь. А у них содержание советское.

– Ну, это ты слишком…

– По-моему, «Таганка» из всех наших театров самый рутинный. Она научилась готовить соус, под которым все пойдет на ура. Даже «Малая земля».

Аня взяла его под руку:

– Ты, Васенька, у меня сегодня шибко злой и шибко умный.

Василий умехнулся, скомкал пакетик из-под нормы:

– Я, Аня, злым бываю, только когда не поем вовремя…

– А умным?

– Когда ты мне в попку даешь.

– Хам…

– Здесь, что ли? – таксист сбавил скорость.

– Ага, тут, – Заяц поспешно докурил сигарету, приоткрыл треугольное окошко и выбросил. – Щас свернем, тут недалеко. Километра два.

– А что там, поселок?

– Не поселок, а городок.

Свернули с шоссе, поехали медленней.

Дождь по-прежнему шел, «дворники» монотонно размазывали капли по стеклу. Узкая, плохо заасфальтированная дорога стелилась под фары. Мелькавшие справа кусты кончились, из темноты выплыли два кургузых стога.

– Что тут, поля, что ли?

– Ага. Совхоз, ясное дело, – Заяц расстегнул молнию куртки и усмехнулся, – еле убрали в этом году.

– Что, дождь мешал?

– А им всегда что-то мешает.

– Точно. Я вон как к тетке ни поеду, все у них или картошка померзнет, или телята подохнут.

– Далеко тетка живет?

– Под Курском.

– Порядочно…

– Ага. А то однажды ферма сгорела. Двое мужиков напились и сожгли. И сами сгорели… слушай, ну где твой городок-то?

– Да вот щас поворот… Ну-ка притормози, не проехать бы…

Шофер затормозил. Заяц быстро сунул руку за отворот куртки, повернулся к нему и ударил кастетом в висок.

Голова шофера стукнулась о стекло.

Заяц ударил снова. Шофер ткнулся лицом в руль.

Неловко размахнувшись, Заяц ударил его торцом кастета по затылку и потянул к себе.

Голова таксиста бессильно болталась. Заяц потянул сильнее. Обмякшее тело повалилось ему на колени. Содрав с руки кастет, он перевалил таксиста к себе. А сам, перебравшись через него, сел за руль, выправил сползшую с дороги машину и погнал дальше.

Метров через триста чернотой встал по бокам дороги высокий еловый лес, показался поворот.

Заяц свернул, выключил фары и тихо поехал по грунтовой дороге.

Шофер неподвижно лежал рядом – ногами и задом на сиденье, головой на полу.

Проехал немного, Заяц свернул на поляну, провел машину меж двумя елями и остановился за кустами.

Помедлив минуту, вышел, осмотрелся и, обойдя волгу, выволок шофера. Достав фонарик, посветил. Остекленевшие глаза таксиста были полуприкрыты, в волосах поблескивала кровь.

Заяц обшарил его карманы, вынул деньги, зажигалку, ключи. Деньги спрятал, зажигалку и ключи зашвырнул в лес.

Потом, подхватив труп подмышки, поволок.

Мелкий дождь продолжал моросить, с потревоженных кустов текла вода.

Ноги таксиста волочились по переросшей мокрой траве.

Заяц ткнулся задом в ствол ели, выругался и, подтянув таксиста под раскидистый куст, бросил. Руки трупа раскинулись в траве. Заяц выпрямился и несколько раз ударил его ногой в голову. Потом расстегнул ширинку и помочился.

С ели слетела какая-то птица, захлопала тяжелыми крыльями. Сторонясь кустов, Заяц вернулся к волге, включил свет в салоне. Он достал из кармана кастет, повертел перед глазами. Кастет оказался чистым.

Заяц открыл бардачок, вытащил пачку документов, поднес к глазам:

– Монюков… Виктор Иванович… так… девятый таксопарк…

Полистав документы, Заяц сунул их обратно, вытащил оттуда же грязную тряпку, плюя на нее, вытер кровь с сиденья выбросил в окно.

Возле ручки скоростей на пластмассовой коробке с мелочью лежала смятая фуражка таксиста.

Заяц поднял ее. Из фуражки с шуршанием выпал пакетик с недоеденной нормой. Заяц повертел в руках норму, понюхал:

– Вон что, бля…

Положил пакетик в фуражку и швырнул за окно. Потом завел мотор, задом вырулил на проселочную, проехал, оглядевшись, свернул на шоссе и погнал, включив фары.

Дождь перестал.

У поворота на Минское шоссе встретился грузовик. Пригнувшись к рулю, Заяц вырулил на Минское и понесся к Москве.

В коробке с мелочью лежало круглое карманное зеркальце Придерживая руль. Заяц поднял его, посмотрел на себя. Из зеркальца глянуло широкоскулое небритое лицо с небрежно зашитой заячьей губой.

– Так может убрать второй абзац? – спросил Куликов, снимая очки.

– Да нет, Алексей Михалыч. Тут убирай, не убирай, ничего же не изменится, – поморщился Бондаренко. – Я же говорю, он прочел когда главу, вообще, говорит, а нужна ли она?

– Ну, это не разговор.

– Тем не менее…

– Тогда все менять, всю фабулу, что ли? Это же немыслимо.

– Мыслимо, немыслимо… – пробормотал Бондаренко, посмотрел на часы – Ой, ей, ей… засиделись мы с вами.

Часы показывали десять минут седьмого.

– Ну, а что ж делать?

– Не знаю. Я б на вашем месте все-таки поработал над главой. Целиком.

– А смысл? Это же меняет содержание романа. Что ж, Борисова выкидывать, а Елецких из простых инженеров в зам. нач. цеха переводить?

– Ну, зачем такие крайности. Дело не в том кем работает Елецких, а как он к завкому и парткому относится.

– Но он не может иначе, Виктор Юрьевич! У него ведь характер такой! Начальник литейного цеха делает приписки, а ОТК ему потворствует!

– Правильно, но почему Елецких не пойдет сразу в партком и громко не расскажет обо всем?

– Да потому что рыцарь-одиночка он! Молодой специалист, без малого год на заводе! У него за плечами десятилетка и СТАНКИН! Тем более он ведь еще не член партии. Во второй части он вступает, но сейчас он совсем по-другому подходит к производственным проблемам. Я же сам таким был, когда на Кировском начинал…

– Но он и в бюро комсомола не сказал ничего. Сразу кинулся на Еремина. Я не говорю, что он не имеет право ударить очковтирателя, безусловно имеет, но ковбои нам ведь не нужны.

– Виктор Юрьич, но не все сразу, пойдет он в партком и в…

Дверь скрипнула, вошла Графт, улыбаясь, положила толстую папку на стол Бондаренко:

– Извините. Вот, это Баруздин. Еле доволокла. За недельку одолеешь?

– Побачимо, – Бондаренко ответно улыбнулся, кивнул на ее шаль. – Что, мерзнешь?

– А у нас весь конец мерзнет.

– Так вроде не холодно еще

– Тем не менее.

Гафт поправила шаль и вышла.

Куликов барабанил по столу.

Бондарснко вздохнул:

– Знаете, что, Алексей Михалыч, давайте так договоримся. Вы все менять не будете, но поработаете над сценой с Ереминым и над разговором в раздевалке… Беркутову причешите, пожалуйста, что это, ей-богу публичный дом и общежитии… это не надо… Договорились ?

– Попробую.

– Дня за четыре успеете?

– За недельку.

– Ладно. Вот. А тогда уж мы по второму заходу к шефу…

Бондаренко выдвинул ящик стола, достал завернутую в бумагу норму и стал есть, держа перед собой. Отвислые щеки его ритмично задвигались. Куликов убрал рукопись в портфель, встал:

– Тогда я в четверг звоню вам.

– Да можете сразу приезжать утречком. Я буду.

– Ладно. – Куликов подошел к двери, обернулся. – Вы вот норму едите, а я вспомнил, как мы с Чеготаевым пришли в «Новый мир». К Твардовскому Он при нас норму вытащил, тогда они ведь поменьше стали, так вот, норму значит, вытащил и бутылку с коньяком. Нам по стопке налил, а сам раз куснет – стопку опрокинет, другой и снова стопку. Так полбутылки выпил.

Бондаренко улыбнулся, закивал:

– Да я знаю. У нас ребята тоже видели не раз. Он ведь ее всегда на pa6oте ел.

– Домой не возил?

– Никогда. Да что Твардовский, Гамзатов вон вообще ее на шампур вперемешку с шашлыком. Жарит и ест, Хванчкарой запивает.

– Восточный человек, – Куликов засмеялся, взялся за ручку. – Ну так до четверга?

– До четверга. Всего доброго.

– До свидания, Виктор Юрьевич.

– Только не оправдывайся, ради бога, – Лещинский поднял две ладони и поморщился.

– Да я не оправдываюсь, Леонид Яковлевич, – устало улыбнулся Калманович, – просто, действительно, я ведь первый раз с ним…

– Ради бога, Саша. Ты же знаешь, я этого не выношу.

– Ну, не буду, не буду.

– Что за женская черта такая? Если бы, да кабы. Давай посмотрим лучше… а который час-то…

– Понятия не имею. Лещинский заглянул под манжет:

– Восемь, без пяти. Давай, расставляй.

Калманович подошел к своей кровати, вынул из-под подушки небольшую коробку с шахматами.

Лещинский снял пиджак, бросил на свою кровать и потянулся, потирая лоб:

– Уаааххаааа…

Калманович вытряхнул шахматы на стол, стал расставлять.

В дверь постучали.

– Милости просим, – негромко отозвался Лещинский.

Вошел Зак с двумя бутылками «Байкала»:

– Ну, как у вас-то? Как отложили? Я даже не посмотрел.

– Без пешки герой.

– Серьезно?

– Очень… Саш, где стаканы?

– У меня в тумбочке.

Лещинский достал два стакана

– Только два.

– Да пейте, я после, – Зак отодвинул стул, сел рядом с Калмановичем.

Тот уже расставил позицию и, почесывая переносицу, смотрел на доску.

Лещинский открыл бутылку, налил два стакана, протянул один Калмановичу:

– Пей.

Зак одел очки.

Лешинский отпил из своего стакана.

Минуту молчали, глядя на доску. Лещинский махнул рукой:

– Труба.

Зак покачал головой:

– Знаешь, где-то ничья, по-моему… у черных король отстал.

– Да труба, чего тут.

– Труба, если на е7 взять, после шаха.

– А что ты не брать предлагаешь?

– Но другого-то нет. Ничего нет. Так сразу он слонов разменяет и пошла пехтура….

– А так что? Коня отдал, а он конем g6, потом через е5 на с6.

– Ну и что? А Саша на е6 уйдет.

– Правильно, – Калманович быстро передвинул фигуры, убрал белого коня с доски. – Вот. А потом через d5 встану на е4 и все!

Лещинский поставил свой стакан на стол:

– Слушайте, ну что вы дурака валяете! Зачем ему прыгать на с6, это же глупо! Коня изолировать и время терять. Он на е7 его оставит! А сам пешкой вперед!

Он сильно стукнул пешкой по доске:

– Хотя, постой… но тогда ты полное право имеешь слоном ба-бах, – он двинул слона.

– Конечно, – Зак двинул короля. – Ушел, ты королем на е6, он снова, ты снова, он снова. Так ничья, конечно. Но он может рискнуть вот как, друзья мои, – Зак двинул черного короля на b7, – а коня не тронет.

– А я тогда все равно на е6… на е5, и пошел к пешке.

– Да, пешка берется.

– Берется. Тогда ничья.

– Ничья. Смотри-ка. А я труба говорил, – Лещинский отпил из стакана

– Погоди радоваться. Мамонт придумает что-нибудь.

– Вообще тут путаная игра, – Калманович снова восстановил первоначальную позицию.

– А кто напутал? Я что ли? – усмехнулся Лещинский. – Сто раз тебе говорил – не играй разменный вариант с ним, он эндшпиль играет лучше, он этим и дорогу себе в первую лигу пробил!

– Но надо же отшлифовывать, Леонид Яковлевич…

– Вон он тебя и отшлифовал! Белыми на ничью еле тянешь.

– Леня, ну хватит, чего ты навалился на него, – Зак открыл вторую бутылку, налил ему в стакан и отпил сам из горлышка, – Агзамов опытный мастер. Я с ним на первенствах четырежды играл и только раз выиграл. Остальные все вничью. Ему б пораскованней играть, давно б гроссом стал.

Лешинский махнул рукой:

– Саша в сто раз талантливей, вот что обидно! Эти Агзамовы, Кременецкие, Платоновы, это же серятина – пресерятина! Их бить надо нещадно, ты же без пяти минут гроссмейстер! И попал в лигу. Не экспериментируй с дебютом и на эндшпиль не надейся, они же по тридцать лет за доской сидят, у них опыта больше. Но они в мительшпиле слабее тебя. Ты на голову выше их. Вспомни, как ты с Талем и Белявским в Риге разделался. У тебя остро-комбинационный дар, а они тактики. Вспомни, он ведь, несмотря на свои пешки сдвоенные, фигуры менять торопился, на эндшпиль работал! И с полным основанием. А ты, вместо того, чтоб навязывать ему свою игру, всю партию под него свел.

– Ну, что теперь говорить, Леня, – Зак достал сигареты, закурил. – Конечно, ему разменный еще рановато играть. Там и мительшпиля-то как такового нет, – дебют и сразу эндшпиль. Тут надо всю партию сразу видеть Фишер любил разменный играть, ну так он все видел сразу… Но, давай ничью поточней поищем.

Калманович снова поставил позицию

Лещинский сел напротив, хрустнул пальцами:

– Так. Ну, давайте от печки. Коня не брать, во всех случаях. Раз. Если он конем на g6, тогда понятно – король е6 и через е5 на е4 и ничья. Пешка не убежит.

– Не убежит.

– Если он коня оставит и пешкой вперед, тогда шах, он ушел, ты королем, он пешкой, слоном к пешке. Вроде все в ажуре.

– По-моему, тоже. – Зак потер подбородок, вздохнул, – ладно, вот что. Давайте пару часов перекурим, а на сон грядущий еще посмотрим. И утречком на свежую голову.

Он взял шахматы и, осторожно неся перед собой, поставил на шкаф. Лешинский вытянул из лежащей на столе пачки сигарету, закурил. Калманович допил остаток «Байкала».

Зак подошел к окну, открыл, расстегнул ворот рубашки и снял галстук:

– Признаться, я сегодня не ел совсем. Утром позавтракал и все.

– Я тоже, – отозвался Лещинский и вдруг присвистнул, – Слушайте, деятели, а нормы?

Зак повернулся, присев, испуганно рассмеялся:

– Матерь Бозка! И я забыл совсем!

Лещинский подошел к шкафу, открыл, вытащил портфель и вытряхнул на стол три нормы – две полные и одну кандидатскую: