Текст книги "Теллурия"

Автор книги: Владимир Сорокин

XII

Застава фабричная у нас. Сразу на Сходне, где монорельс кончается, там и застава наша. Фабрика через три остановки, хорошая, большая. Там делают живороды разные: и клей, и войлок, и резину, и пластик, и прокладки разных калиберов, и даже игрушки живородныя. На фабрике полторы тыщи рыл работают. Приезжих ровно 500 рыл, как по лимиту Государеву положено, все китайцы завторостенные. Они за стеной в своих общагах проживают, приезжают на работу токмо. Работают китайцы, и наши работают с заставы. На заставе живут замоскворецкие да застенные. Лимит 1:3. Нас, замоскворецких, в три раза меньше будет. Застенных поболе, в три раза. На заставе двенадцать домов. Дома хорошие, капитальныя. Фатеры в них не шибко большие, но теплыя, уютныя. И вот в фатере нумер двадцать семь, что в третьем доме, живет-проживает со своим семейством подлец Николай Абрамович Аникеев. Он на фабрику год назад к нам пришел, оформился. Сам-то он из ярославских, приезжай. Когда приехал, он бессемейным оформился, чтоб токмо угол снять, а за фатеру не плотить пока. Так и говорил всем: холост, холост. И мне так сказал, когда на танцах пригласил. Танцевала с ним, понравился. Кудрявый он, широк в плечах, бойкий, танцевать умеет, да и плясать мастак. Как перепляс заиграют, он сразу вперед павлином идет, подковки на сапогах звенят, сам чубом тряхнет, крикнет: гляди, Подмосква, как ярославские хреновья из-под земли огонь высекают! Познакомились, задружились, стали в цеху разговоры разговаривать. Он на войлоке работал, а я на игрушках, это рядом, всего через резиновый пройти. Как на перекур пойдет, сразу мне искру: пошли покурим, Маруся. Не то чтоб влюбилася сразу, а просто интересный парень был он, заметнай. В цеху-то у нас одни девки да бабы, о чем с ними говорить-то, и так живем вместе. А тут он мне свою жизнь стал рассказывать, как в армию призвали, как воевал за Уралом, как ранило разрывной пулей, как в гошпитале лежал с ногою раздробленной, уже гангрена началась, бредил, ногу отрезали, хотели выписать, а он уперся, вены резал, мол, не уйду одноногим, и все, а ног новых в гошпитале, как всегда, не было. Доктор подошел к нему, шепнул: купишь мне гвоздик теллуровый – будет тебе нога. Написал родителям, те двух телят забили, радио продали, заняли у соседей, прислали денег, купил гвоздь, доктор пришил, выписали – и в строй опять, и опять он за Урал попал и как следует опять воевал, получил медаль, а потом дезертировал со всеми, когда Мишутку Кровавого скинули. Мастак Николай Абрамыч на разные истории, так расскажет, будто прямо перед глазами все стоит. И про родных своих рассказывал, что папаша у него иудей крещеный, зело верующий, обошел все святые места, был на Афоне даже и все молился за него, и что молитва папашина его спасала дважды, один раз когда шли в атаку и пуля трижды в автомат била, а второй – когда с двумя зауральцами сцепился в окопе, один и поскользнись, он их обоих и зарезал. И про брата своего рассказывал, что тот женился на китаянке и уехал в Красноярск жить, что там корни пустил, укрепился, вместе с женой они сяошитан содержат, два самохода купили, трое детей уже и ждут четвертого, что в гости на Рождество поедет к ним. Так вот мы с ним и разговаривали разговоры. А потом пригласил меня в харчевню нашу. Угощал вином, кормил и мясным и сладким. А как провожать пошел, так в соснах схватил и стал зацеловывать. Я противиться не стала, так как нравился он мне. Зацеловал, отпустил. А на следующий день подарил мне колечко с бирюзой. Потом в кино с ним ходили, он и в кино меня натискивал, миловал. А на следующий день, когда девки наши уехали на рынок, отдалася я ему. И стали мы с Николаем с тех пор полюбовниками. Любились в разных местах, где придется. На Успение ездили с ним на ярмарку, на Воробьевы горы, катал меня на каруселях, на звездолете слетали мы с ним на Альдебаран, гуляли по лугам голубым, пивом поил баварским, кормил сладостями, подарил два платочка живых. И влюбилася я в него до беспамятства. Стал он не просто полюбовником, а другом сердешным. Ждала, что предложение мне сделает, а он все отмалчивался, говорил – не время еще, надобно, дескать, укорениться, денег поднакопить. Я уж и мамаше светила про него, кажный день с нею говорили, как и что. Она меня успокаивала все, что, мол, парень на новом месте, не огляделся еще, не уверен, мол, не тереби его попусту. Шло времечко, осень миновала. У нас в цеху трое девок замуж повыходили. И тут мне как снег на голову – жена Николая приехала. Да и не одна, а с дочкой шестилетней. Вот оно как вышло. Сразу они на фатеру семейную переехали. И как токмо я это услыхала – словно в голове у меня молонья вспыхнула да и осталась сверкать. Не смогла ни есть, ни спать после. Словно и не вижу никого от этой молоньи. Одно на уме – пойти к нему и все решить. Стала весточки запускать: Коля, дорогой, хочу тебя видеть. А он их гасит все, молчит, как в колодец. Дождалась перекура – нет его. Как работа началась – в цех сама было пошла к нему, мастер отогнал – мешаешь работать. В столовой подошла к нему, он шти наворачивает. Здравствуй, говорю, Николай Абрамович. Смотрит на меня, словно увидал впервые. Здравствуй, говорит, Маруся. Пошто же ты меня обманул, спрашиваю. “А нипошто”, – отвернулся и продолжает шти свои наворачивать. Тут на меня молонья опять нашла – схватила я тарелку с биточками да ему на голову. И пошла прочь из столовой. А потом в цех наш игрушек вошла, взяла с конвейера коробку для детишек “Дедушкина грибница”, там крошечные грибки из пластика, их выращивать нужно, схватила горсть, проглотила, пузырек с водою живородной открыла да и выпила. Совсем вода живая безвкусная. Пошла на улицу к часовне нашей, перекрестилась, поклонилась: прости мне, Господи, грех мой. И тут у меня как попер пластик в животе, я и сознание потеряла. Очнулася в больнице. Лежу на столе, а доктор мне показывает подосиновик с голову человечью, весь в кровище моей перепачканный, и такой же боровик: ну что, дура, вырастила ты себе в животе дедушкину грибницу? Приглашай на грибной супец! И говорит: лечение за счет страховки фабричной, а за новый желудок удержат у тебя из зарплаты сорок шесть целковых. Через неделю на работу выйдешь. Я зареветь хотела, да сил не осталось. Говорю только: зачем вы меня, доктор, оживили?

XIII

Голая Доротея Шарлоттенбугская, тридцатисемилетняя вдовствующая королева своего беспокойного королевства, урожденная принцесса Шлезвиг-Гольштейнская, герцогиня Груневальдская, ландграфиня Фельдафингская и Дармштадская, княгиня Млетская, гонится за мною по залитой луною дворцовой анфиладе.

Выкатившись из королевской спальни, я рассекаю ночной воздух, пахнущий паркетной мастикой, каминами, коноплей и гнилой мебелью. Мелькают: туалетная комната, кабинет аудиенций, зеленый кабинет с низенькими кушетками, на лимонном шелке которых мы так любим играть в tepel-tapel [11]11
  Tepel-tapel– подвижная игра крепостных удов, напоминающая чехарду.


[Закрыть]… – Bleib’ stehen, du, Scheißkuge!l [12]12
  Bleib’ stehen, du, Scheißkugel!– Стой, говенный шарик! (нем.)


[Закрыть]

Уже и Scheißkugel… Полчаса назад был meine devitschja Igruschetchka.Бац! Она бьет сачком с размаху. Мимо! Улепетываю зигзагообразно. Сачок шлепает позади, как бризантная бомба. Тяжела длань у королевы. Шлеп! Шлеп! Шлеп! Это уже ковровое бомбометание. Требуются активные защитные меры. Вираж влево, ваза, оттоманка, колонна, клавесин. Толстые ступни тяжко, слон, слон, шлепают, она жарко, лев, лев, дышит. Брень! Ваза. Покатилась, не разбилась. Бум! Крышка клавесина, облитая луной: звон, звон, трах, трах, страх, страх. Бах? Бах? Бах? Гендель!!

Наддаю из последнего. И ведь есть еще силы после этой безумной ночи! Чудо, чудо.

Бац, бац!

Дверной косяк.

Огибаю, пыхтя.

Вылетаю

в Овальный

зал.

Простор. Окно. Луна. Отталкиваюсь, качусь привычно по шахматному мрамору. Mein Got, сколько живыхпартий мы на нем разыграли за эти два года! И я неизменно стоял черным конем В8. Бзделоватый конек,как говаривает сволочь Дылда-2, когда я не соглашаюсь на контратаку Маршалла в испанке…

А сзади слонопотамит по мрамору королева:

– Halt! Halt, Miststückchen! [13]13
  Halt! Halt, Miststückchen!– Стоять! Стоять, говнюшка! (нем.)


[Закрыть]

Скольжу. Проскальзываю в комнату гобеленов. Завернуться бы в один из них, подальше от этой фурии, лечь и заснуть глубоким сном. Хуйна рыло, кривобокий русский…

И, как и всех кривобоких, неизменно заносит меня на виражах. Ёб-с! Это уже я – головой в позолоченную ножку стола. Искры, искорки, искринки. Ножки, ножки с облупившейся позолотой. Прекрасные ножки. Остались от вас токмо рожки…

Виражирую между ножек, стоная.

–Nun, komm’ schon, Duratschjok! [14]14
  Nun, komm’ schon, Duratschjok!– Ну давай же, дурачок! (нем.)


[Закрыть]

Королева топает ножищею. Дрожат вазы в ужасе. Слышу, как сокее каплями падает на паркет. Вот уж правда – Vagina Avida [15]15
  Vagina avida– ненасытная вагина (лат.).


[Закрыть].

– Ach, du kleine Sau! [16]16
  Ach, du kleine Sau!– Ах ты, свиненок! (нем.)


[Закрыть]

Королева в ярости.

Улепетывая в Красный кабинет, спиной слышу, как она перехватает свой сачок за марлевый наконечник и начинает тяжко разбегаться, как для прыжка с шестом.

– Haaaaaaaalt!!

Грудной голос Доротеи разносится по ночному дворцу. Бас, бас. Рев, рев. Эхом гудят вазы китайские. Иерихон вагинальный. И тут же вдали, из покинутой спальни – жалко, слабо:

– Dorothea, Feinsliebchen, wo bist du denn? [17]17
  Dorothea, Feinsliebchen, wo hist du denn?– Доротея, любимая, где ты? (нем.)


[Закрыть]

Ничтожество безвольное, беzmudddddovoye, бессердечное, безко… о горе мне, я увязаю в ковре, как послевоенный клоп. Проклятые турецкие ковры! Дешевка ворсистая! Персидские и китайские давно разворованы придворной сволочью.

Она настигает меня на пороге Фарфоровой комнаты. Свист рукояти, удар. Я влетаю в камин. Зола. Ashes to ashes? [18]18
  Ashes to ashes– прах к праху (англ.).


[Закрыть]

– Апчхи! – это я.

Выпрыгиваю из каминной пасти, с ужасом замечая, как она, огромная, качнув гирями грудей и воздымая махину зада, размахивается сачком, словно битой для гольфа. А в гольф королева играет превосходно. Обильные плечи ее блестят от пота, луна сверкает в растрепанных волосах.

– Ши-и-и-и-и-и-т!

Мимо.

Мечусь между ваз.

– Ши-и-и-и-и-и-т!

Бац!

Ваза вдребезги.

Прыгаю на фарфорового дракона, потом – выше, на попугая, на василиска, на Хотэя, на… бац!

Она сбивает меня, как весеннего вальдшнепа в Груневальде. Кувыркаясь в темном воздухе, лечу вниз. Прямо в ее потные ладони.

Пышущее лицо королевы Доротеи склоняется надо мной.

– Pass auf du, kleiner russkij Zwolatsch, das hast du dir selbst eingebrockt! [19]19
  Pass auf du, kleine russkij Zwolatsch, das hast du dir selbst eingebrockt!– Cлушай, маленькая русская сволочь, ты сам себя подставил! (нем.)


[Закрыть]

Занавес.

Конец концу.

Конец концу.

Конец концу.

Рано или поздно – все шло к этому. Увы. Покойный евнух Харлампий говаривал: страдать будут не самые длинные и толстые, но самые умные и извилистые из вас. Прав оказался старичок… Да, я умен. Это признал даже Коротышка-3. Я жилист и извилист.Я подвижен и динамичен. Я танцую сочнуюсамбу и скользкуюламбаду, я верчусь дервишем сексуальной пустыни, я кручу хулахуп всеми пятью вагинальными кольцами. Я упруг. Если на пятивершковое тело мое натянуть тетиву, стрела вылетит в окно королевской спальни, просвистит над розарием и упадет в зеленый лабиринт дворцового сада. И наши дылды проводят ее завистливыми взглядами своих улиточных глазок. Если меня оттянуть и отпустить, я могу вышибить последние мозги у очередного любовника королевы. Например, у нынешнего. Конрад Кройцбергский! Как грозно звучит… И какое ничтожество прикрыто этим громким именем. “Тот, кто освободил Нойкельн от салафитских варваров!” И благодарные турки целовали руки освободителю… Как всегда в новейшейистории, лавры достаются бездарям. Картина маслом, сочная придворная живопись: “Королева Доротея Шарлоттенбургская содомирует мною Конрада Кройцбергского”. А это ничтожество вежливо стонет в подушку. Нойкельн освободил китайский крылатый батальон, это знает даже Дылда-8. Конрад Кройцбергский, как и положено трусу, забив себе в темя для храбрости теллуровый гвоздь, въехал туда с отрядом кройцбергских мародеров на своем двухэтажном битюге, когда уже убрали не только трупы салафитов, но и развалины. Он ехал по Карл-Маркс-штрассе, а турецкие женщины бросали розы под копыта его Беовульфа. Герой! Хотя я выпал из процессаи убежал вовсе не из нравственных соображений: мне, как и всем членамкоролевского гарема, все равно кого содомировать – труса или героя, убийцу или праведника. Работа. Просто… есть пределы. Предел. Может, я просто устал. Не физически, не физически… Депрессия? Возможно. Душевная смута? Пожалуй. Сложность характера? Да уж! Как опасно долго засидеться в любимчиках. Еще опасней прочитать много книг. Я – личность. Этим все сказано. Есть вещи в себе, которые себе же трудно объяснить. Особенно когда висишь ночью в штрафной клетке…

Гарем спит. Или лучше: спит гарем, не ведая печали…

Из клетки наше удельноесообщество хорошо обозримо. Тридцать две кровати на тридцать два уда. Пять из которых пустуют: моя, Дылды-7, Дылды-4, Толстого-2 и… дай бог памяти… Коротышки-4. Так королева восполняет мой демарш. Но меня заменить ей будет трудно.

Гарем спит. Храпят толстяки, посапывают коротышки, присвистывают дылды, а наш брат коловрат предается Морфею беззвучно. Нас, кривобоких, шестеро. И все, надо признаться, вполне достойные индивидуумы, каждый со своими прихотями. Кривой-1 любит долго мылиться, но моется редко. Кривой-2 не терпит кокосового масла. Кривой-5 панически боится глубоких глоток. Кривой-4 – дворцовых мышей. А я… опасаюсь многого. Страхи, страхи. Они формируют настоящего интеллигента. Так что в “бзделоватом коньке” есть свой резон. И я не-на-ви-жу контратаку Маршалла. Лучше тягомотная Каро – Канн или гнилая Пирца – Уфимцева, чем эта чернаятоска на доске. Вообще, кривобокие похожи на шахматных или морских коньков, это аксиома. А страхи… у кого их нет, verdammt noch mal [20]20
  Verdammt noch mal– Черт побери (нем.).


[Закрыть]?

Толстяк-3 хохочет во сне. Счастливый… Вообще, толстяки наши все как на подбор сплошные гедонисты-сангвиники. Может, потому что они, в отличие от нас и дылд, не обрезаны. Натянут свой капюшон, как францисканцы, и спят. Пользуют их нечасто. Кормят и поят до отвала. Выгул на свежем воздухе, динамичные игры, купания… Как же тут не захохотать во сне? Вот Дылда-1, например, во сне часто плачет. И не он один. Я сам в первые месяцы частенько просыпался в слезах. Снилась мне часто почему-то оранжерея во дворце Шереметьева, пальмы, суккуленты, бабочки и жуки, с которыми я быстро нашел общий язык. Махаоны охотно садились на мою лиловую голову, овевали крылами. Я умею не только говорить на языке насекомых, но и петь. Песни эти, правда, не все в гареме разделяют. Грозили: мы тебя, Кривой-6, прихлопнем как комара, если будешь зудеть. Вообще, коллективная жизнь – ад. Но и одиночество не рай, это точно. Как представишь себя спящим в ларце да под кроватью у какой-нибудь турецкой вдовицы или в чемодане у скитающегося по миру светлокожего вдовца, строчащего по ночам свою графоманскую Исповедь… оторопь берет.

Кто-то пукнул. Еще. И еще разок. М-да… сейчас уж, наверно, часа два ночи. Хорошо бы выспаться перед завтрашней головомойкой, а сон что-то не лезет в мою головку. Спится, признаться, мне здесь вообще не очень покойно. Дело не в ночных кошмарах, не в классическом для насужасном сновидении, описанном одним английским психиатром в известной монографии “Комплекс мегакастрации у трансгенных фаллических организмов”. Нет, черная Vagina-s-Zubami, слава богу, не стучится в мои сны. А вот бессонница, гарем, тугие телеса… Раннее просыпание – бич мой уже как полгода.

Ночью отсюда, сверху, спальня наша имеет вид зело умиротворенный. Спят уды, возложив лиловые головы на подушки. Как будто не было ночных споров, драк и потасовок. Как будто никогда и никому не делали здесь “темную”, не обливали спящих мочой из ночного горшка, не подкладывали в постель шершня или медведку…

Вообще лето прошло довольно миролюбиво. Толстяки успокоились, коротышки перестали петь “Тихую ночь” перед отбоем, Дылде-3 наскучило бросаться с балкона, Кривому-4 – бить Кривого-1. Никто никого особо не ревнует и не упрекает. Отчасти потому, что королева наша любит и приветствует разнообразие отношений: сегодня она содомировала мною Конрада Кройцбергского, завтра ее берут на двойные вилы сестры-близнецы графини Нюрнбергские, а послезавтра никто не запретит ей при помощи двух дылд, двух кривых и двух коротышек поднять графинь уже на шестерные вилы или просто устроить широкую sex-party с салочками, флягелляцией, абиссинскими гвардейцами в сахарной пудре и шампанским. Работы хватает всем, даже Толстяку-2.

Часы прошептали половину третьего.

И все-таки – почему я здесь оказался? Какого черта я взбрыкнул? Глупость? Или старость? Мне четыре года. Это средний возраст не только для удов, но и для большинства маленьких.Значит, это обыкновенный кризис среднего возраста.

Пытаюсь дремать, но не очень получается.

Часы прошептали три. И как по команде: возвращение из спальни в сераль четверых измочаленных. Бредут, головы повесив. Судя по их виду, королева, потеряв меня, перестаралась. Противный Коротышка-4 подходит ко мне:

– Радуйся, кривобокий! Vagina Avida приговорила отдать тебя и остальных русских в Saatgut [21]21
  Saatgut– интернат-лаборатория по забору спермы в восточной части Берлина.


[Закрыть].

Вот это уже серьезно. Это похуже чем на вдовий аукцион или в бордели. Это – удойнаясудьба. Жизнь в лаборатории. Работа адская, без художеств. Пробирки + удобрение. Потоки вымученной спермы. И до самой смерти.

И в этом виноват я, идиот. Зажирел и развратился во дворцах, мудила удалой.

Коротышка завалился спать, Дылда-4 жадно пьет. Прошу его растолкать кого-нибудь из русских.

Вскорости трое сонных наших стоят внизу. Объявляю им:

– Нас отдают в Saatgut!

Вижу из моей клетки, как живописно цепенеют три русских уда. Просто граждане Кале в исполнении Сальвадора Дали…

Недолгие прения заканчиваются единогласным решением: бежать.

Куда?

Непонятно…

Не к графу Шереметьеву же… Четыре года назад он сделал достойный подарок королеве Доротее: четыре русских уда в красных лакированных коробках, расписанных палехскими мастерами. Не думаю, что сей вельможа будет рад нелегальному возвращению нашему в родной инкубатор.

Коротышка-12 по имени Петя сообщает, что завтра поезд, запряженный трехэтажным битюгом, отправляется в Баварию на “Октоберфест”. Идея пришла: забраться в уши к гиганту, доехать с ним до Баварии. Заплатить, конечно, придется. В сундучках наших что-то скопилось за годы тяжелого труда. Труда– уда.Хорошо, до Баварии доберемся, а дальше? Где нашему брату всего спокойней? Разве что в Теллурии… Смешно! До слез. Которых уже не осталось…

Ну да ничего. Удаломумолодцу все к лицу, к венцу или к концу.

XIV

– Хвоста не было? – спросил Холодов, пока Маша Абрамович порывисто врывалась в прихожую.

– Нет! – ответила в своей неистово-сосредоточенной манере. И – прочь пуховый платок, и – змеиная лава волос, и – духи, резкие, как она сама.

Глаза Маши блестят сильнее обычного: упрямый антрацит. Большими руками Холодов поймал белую шубку из живородящего меха, метнул на гору одежды – все крючки заняты, все в сборе. Кворум! Сверкнули понимающе жадные глаза. Тонкая фигура Маши в полумраке затхлой прихожей: черный изгиб, ярость новых пространств и желаний. Холодов сумел сдержать себя, чтобы не коснуться мучительного изгиба.

– Все здесь! – утвердительно дернула маленькой головой в старом зеркале.

– Все, – мрачным насильником смотрит он сзади.

Ускользнула от его тела, пролетела коридор, рванула дверь гостиной:

– Здравствуйте, товарищи!

Холодов угрюмо – следом.

Гостиная теплая, канделябры, светильники, сияние в полумраке: нынче среда, электричество отключили.

– Здравствуй, товарищ Надежда! – полетело со всех сторон.

Машины глаза всасывают и осеняют: Неделин, Ротманская, Колун, Векша, трое маленьких товарищей из Болшева, заводские Иван и Абдулла, чернобородый Тимур, безразмерный Вазир, Рита Горская, Зоя Ли, берестянщик Мом, Холмский, Бобер и…

– Ната! – бросилась, схватила, прижала к плоской груди.

Ната Белая, она же Пчела, Ната на свободе, Ната здесь!

Обнялись, сплетаясь ветвями тонких сильных рук.

– Товарищи, займите свои места. – Неделин поправил пенсне и пиджачок внакидку.

Маша – на ковер, к ногам бритоголовой Наты, сжала ее руку, покрытую струпьями и свастиками.

– Сестра Надежда всегда поспевает к главному, – улыбается тихой улыбкой маленький из Болшева.

– Слава Космосу! – Маша прикладывает ладонь к груди и кланяется.

Все улыбнулись.

Ледяные глаза Неделина чуть подтаяли.

– Итак, продолжим. Главное: Зоран и Горан.

Гостиная зашевелилась неуютно. Вопроса ждали.

– Вчера отлита новая партия кастетов. Итого их теперь…

Ном погладил растянутую на коленях умную бересту.

– Шесть тысяч двести тридцать пять.

– Шесть тысяч двести тридцать пять, – повторил Неделин вслед за берестяным голосом. – Что это значит, товарищи? Шесть тысяч двести тридцать пять одержимых, одурманенных эсеровской пропагандой, выйдут на улицы и одним махом разрушат всю нашу кропотливую работу.

В гостиной пауза повисла.

– Товарищ Михаил, ты не допускаешь, что среди этих шести тысяч будут честные рабочие? – наклоняется вперед Холмский, весь сжатый, пружинистый.

– Большинство из них – честные рабочие, – бесстрастно Неделин парировал и тут же в атаку перешел, привставая: – Именно честность и поможет им дискредитировать великую идею. Именно честность и подведет их под пули, а нас всех – под арест. Именно честности благодаря поверили они авантюристам Зорану и Горану! Именно честность отлучила их от нас! От меня, от вас, от решения съезда, от воззвания Двадцати Пяти!

– Честность ли?! – загремел Вазир.

– Вот именно, товарищ Вазир! Честность ли? – повышает голос Неделин. – А может, здесь требуется другое определение?

– Доверчивость! – Ната сжала Машину руку.

– Нетерпимость! – вскинула Ротманская тонкие брови.

– Готовность к революции, – выговорил сложные слова Колун.

– Неуправляемость. – Зоя Ли вытряхнула окурок из длинного мундштука.

– Вот это ближе! – поднял палец Неделин, глядя на красивую Зою. – Неуправляемость. Скажите мне, товарищи, а кто должен управлять рабочими массами?

– Мы! – почти выкрикнула Маша.

– Налицо неумение использовать доверчивость рабочих масс! – Ротманская изгибается в кресле, словно укушенная скорпионом змея.

– Это – грех! Величайший грех! – загремел Вазир.

– Не грех, а провокация! – выкрикнул темнолицый, светловолосый Абдулла.

– Нет, грех! Грех! – вскинул Вазир массивные длани. – Мы, якши-насос, впали в грех сами, но не сумели ввести в него рабочих! Наша доверчивость плюс их доверчивость должны были помножиться на Идею и слиться аки два источника! И забурлить крутоярым солидолом! И выплеснуться! И охватить! Величайшим охватом, якши-насос!

– Банально пугать нас арестом, товарищ Неделин, – усмехается Рита Горская.

– Слава Космосу, мы не бомбисты, – раскрыла веер Зоя Ли.

– И не коммунисты, – усмехнулся Бобер.

– К сожалению… – хмыкнул Колун, папиросу разминая.

– Господа, доверчивость – не грех, а преступление, – заговорил узколицый, остробородый Холмский. – Преступление, когда идущий в народ футурист не способен использовать сие врожденное народное качество. В данном случае, товарищ Неделин, это ваш просчет. И просчет съезда в целом.

– Программу которого готовили вы! – выкрикнула Маша, с наслаждением чувствуя, как кровь ярости к щекам прихлынула. – Программу капитулянтов! Программу годил! Мы погодим, товарищи футуристы, мы погодим!

– Вот и догодились! – махнул обрубком руки Векша. – Зоран и Горан не годили, они лили кастеты и буравили рабочих!

– Лили и буравили, якши-насос! – гремит Вазир.

– И обошли нас на повороте, – сумрачно кивал Холодов, глядя на Машу, словно ища ее горько-сладкого одобрения.

– Мы проиграли, господа товарищи, – язвительно обмахивалась веером Зоя Ли.

– Еще один раунд отдали эсеровской швали! – не унимается Маша, щеками пылая.

– Это поражение, – кивает сумрачный Мом.

– Я так не считаю. – Неделин выпрямился на стуле с таким спокойствием на лице, что все смолкли. – У нас имеется кое-что в запасе, – сказал он и выстрелил взглядом вправо. – Товарищ Тимур.

Красивый, изысканно одетый Тимур стал приподниматься, словно к коронации готовясь. Он всегда вызывал у Маши беспокойный, свербящий интерес, она не понимала сути этого красивого человека, но сближаться с ним почему-то не решалась. Это была не профессиональная опаска, но экзистенциальная. Свою работу пропагандиста-подпольщика Тимур вел безукоризненно, спокойно, с отточенным профессионализмом. Подполье быстро приросло к нему рыцарскими доспехами, партия футуристов стала мечом сверкающим в его руке. Свои арийские мосты он сжег. Тимур действовал решительно: фехтовал, разил, нападал и отходил на выверенную позицию. Но – спокойно, без пафоса, паранойи и истерик.

Держа прямо свою красивую голову с черной, красиво подстриженной бородой, как престолом подпертой высоким белоснежным воротником, вытянув длинные худые руки вдоль своего стройного, затянутого в синюю тройку тела, Тимур заговорил:

– Товарищи! В тринадцатом веке монголы, покорив Россию, вышли к Европе. Экономически она была несравнимо более лакомым куском, чем полупустынная крестьянская Россия. Рыцарство Европы собрало свою рать, и под Будапештом произошло эпохальное сражение между европейцами и кочевниками. Кочевники разбили европейцев наголову. Европа лежала перед ними. Но они не вошли даже в Будапешт. Постояв некоторое время под его стенами, они развернулись и двинулись назад, в русские степи. По какой же причине армия хана Батыя не пошла в Европу, не покорила ее? Монголы объяснили это так: нашим коням будет тесно в европейских городах. Рожденные в бескрайних степях, они неуверенно чувствовали себя на городских улицах. Городские пространства были им непонятны. Следовательно, нельзя покорять то и пытаться владеть тем, чего ты не понимаешь. Попытки завоевания русских степей европейцами демонстрируют синдром, прямо противоположный клаустрофобии – агорафобию. Именно ее испытывали армии Наполеона и Гитлера, продвигаясь на восток. Бескрайние пространства пугали европейцев. Они не понимали, как можно овладеть этими степями, как можно их цивилизовать и окультурить. Поэтому и потерпели поражение.

Тимур замолчал, трогая свои бедра длинными сильными пальцами и слегка покачиваясь. И продолжил:

– Я только что в девятнадцатый раз пробировал теллур. И я преодолел темную завесу.

Собрание зашевелилось.

Тимур же, резко руки подняв, вцепился в свои волосы. Парик соскользнул с головы обритой. Над левым ухом подсыхает ранка.

Он прикрыл глаза и запел негромким, чистым голосом:

 
Среди полей, лесов и кряжей горных
Дворец хрустальной высится скалой.
Огромный он, красивый и прозрачный,
Сто тысяч граней свет дробят небес,
Хрустальные колонны ввысь стремятся,
Столпами подпирая дивный свод,
Прозрачный пол незыблемой твердыней
Укоренен в граните древних гор.
Лишь солнца луч сверкнет на горизонте,
Восхода знаменуя добрый час,
Дворец чудесный оживет, проснется,
Наполнится гуденьем голосов,
И тысячи людей, как пчелы в улье,
Начнут свой трудный и прекрасный день.
Все во дворце живущие красивы
Особенной, высокой красотой.
Их лица источают благородство,
Любовь и веру, искренность и страсть,
Тела их совершенны и прекрасны,
Подвижностью и силою полны.
Их кровь от чуждых примесей свободна,
Торжественно пульсирует в сердцах,
Которые готовы жадно биться
И страстью жизни счастливо гореть.
Они умны и духом совершенны
И меж собой общаются без слов,
Не знают человеческой одежды
Их совершенные и сильные тела —
Нагими рождены, живут нагими,
Для радости, для счастья, для любви.
День начинается у них с молитвы
Сияющему солнечному дню,
Деревьям и траве, горам и долам,
Зверям и птицам, рыбам и червям.
Они природе молятся беззвучно,
Молитва в каждом атоме поет,
Пронизывая гор гранит и кущи
И устремляясь в синеву небес.
Прекрасные тела в поклоне низком
Сгибаются, а мысли их звенят
Хоралом благодарных песнопений.
Так каждый новый день они встречают —
Как первый и последний на земле.
Едва молитвы коллективной волны
В молекулах сияньем пропоют,
Дворец, подобно лилии хрустальной,
Раскроется навстречу силы дня.
И тысячи божественных созданий
В Природу благодатную сойдут,
Чтобы ее своим трудом наполнить.
Их руки источают мощь и силу
Энергий, созидающих огонь.
С Природою у них нет отчужденья,
Дистанций разрушительных, вражды —
Того, чем так, увы, бесславны люди,
Насилующие окружавший мир.
Они слились с Природой воедино
Для счастья и восторга бытия.
Природа им дается без насилья,
Они берут лишь то, что нужно им
Для творчества и полноценной жизни.
Они творят великие дела,
Не ведая ни формул, ни научных
Рассудочных и призрачных миров.
Не нужно им ни сложных механизмов,
Ни яростно грохочущих машин,
Ни печи доменной, ни фабрик, ни заводов.
Они творят прикосновеньем рук,
Преобразуя вещества структуры
Во все, что им потребно на земле.
Материя подвластна им, как глина
Ваятелю. Они творят свой мир,
Чудесный, совершенный, бесконечный,
В бесчисленных возможностях своих.
 

Тимур замолчал и открыл глаза. Собравшиеся слушали его, дыхание затаив. Даже пламя свечей и канделябров горело так, словно стало рукотворным.

Тимур смотрел перед собой, пронизывая взглядом мир окружающий и видя то, о чем пел. Он показывалэто своим товарищам по великому делу. Губы его зашевелились, несильный, но чистый голос снова ожил:

 
Они творят руками и себя,
Не ведая ни роковых болезней,
Ни слабости телесной, ни обид,
Знакомых людям всем на этом свете.
Им страх неведом также, боль и скорбь
Давно ушли из их сердец нетленных.
Свою природу сделав совершенством,
Они навеки победили смерть.
Им время покорилось в полной мере,
Нет будущего, прошлого для них —
Лишь настоящее во всем своем величье
Их обстоит, как золотой собор,
Где служится торжественная месса
Великим людям, победившим смерть.
Тимур смолк. И снова прикрыл глаза.
 

Все продолжали сидели неподвижно. Вдруг женский голос прорезал тишину гостиной:

– Он был там!

Это воскликнула сестра Надежда.

И словно по команде все очнулись, зашевелились, к высящемуся Тимуру сдвигаясь.

Ночью Маша и Ната, лежа в постели после ласк невинно-сестринских, разговаривали негромко, полушепотом. По потолку плыло звездное небо.

– Тимур проник сквозь завесу, – повторяла Маша, на звезды глядя.

– Проник в сбывшееся. – Ната играла волосами Маши.

– В великое!

– В реальное.

– Это дает нам.

– Многое. Это больше, чем просто надежда.

– Тимур раздвинул завесу, увидел дворец. Дворец! Ната, дворец хрустальный!

– Дворец совершенных!

– Дворец вечных!

– Непорочных!

Маша глаза зажмурила. Ната обняла, прижалась:

–Futurum.

– Воплощенное!

– Нетленное.

Они надолго застыли, обнявшись.

– Ната, – прошептала Маша так, словно тайну великую сообщая. – Я хочу Тимура братом. Но боюсь.

– Он один, – вздохнула Ната. – Ему не нужны ни братья, ни сестры. Ему нужно только одно.

– Futurum? – произнесла Маша с восторгом и обидой.

– Futurum, – выдохнула Ната с восторгом и надеждой.

И сестры улыбнулись в темноте.