Текст книги "Эпоха бессмертия (СИ)"

Автор книги: Владимир Карман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Вдохновился примером Станислава Лема

Карман Владимир Георгиевич

Карман Владимир Георгиевич

Эпоха бессмертия

Как-то, чтобы скоротать время в автобусе, купил на автовокзале города Клинцы (районный центр Брянской области) сборник фантастики под занимательным названием «Эпоха бессмертия» (издательство «Брянский писатель», тираж 700 экземпляров, 2006 год). Чтение оказалось интересным.

Сведения об авторе скупы. В.В. Астанин – бывший учащийся средней школы, бывший солдат, бывший студент филфака педагогического института, бывший учитель. Чем занимается сейчас – неизвестно. Есть и портрет. Похоже, что пенсионер. С 1994-го года выпустил три книжки прозы и сборник стихов. За чей счет, в сведениях об авторе не говорится.

Открыв книгу и настроившись на уровень писания пенсионера, я был приятно удивлен. Язык оказался, вопреки ожиданию, живым, свободным, насыщенным. В книге 2 повести и несколько рассказов. Открывает сборник повесть «Эпоха бессмертия», которая и дала название книге.

Действие повести происходит в будущем, удаленном от нас лет на сто. Главный герой Николай Аристархович Смурнов, сотрудник столичного, а по сути, всероссийского, журнала антирелигиозной направленности, хотя и проживает уже долгое время в Москве, по характеру и склонностям своим остается типичным провинциалом, полагающимся только на себя и тяготеющий к родным местам.

С приезда Николая Аристарховича в родную Тарасовку и начинается повесть. А приехал он сюда перед отлетом в Палестину, куда направляется в составе представительной делегации из 250 экспертов, которым предстоит участие в грандиозном предприятии, целью которого является ни много, ни мало – доказать или опровергнуть факт земного существования Иисуса Христа. Повода заезжать особого не было, но и удивительного в этом приезде ничего нет. Выдалось несколько свободных деньков, и заглянул к родне. Однако, проницательному читателю ясно, что не все так просто. Почему вдруг Николай Аристархович идет в деревенскую церковь, зачем, будучи неверующим, вслушивается в скороговорку подвыпившего батюшки, разглядывает иконы, и даже пытается перекреститься, правда неудачно, поскольку забывает к какому плечу следует прежде прикладывать персты?

Зачем это? Ведь до этого в церкви Николай Аристархович по сути и не бывал. Решил перед поездкой укрепиться в неверии, наблюдая формализм церковной службы? Но для чего? Ведь это не тот случай, когда нужно любой ценой подтвердить правоту своих атеистических убеждений. Сокрытие фактов в богоискательстве обойдется себе дороже! Не сразу становится ясно читателю, что атеист и безбожник Смурнов, на самом деле таким образом – методом от обратного – неосознанно для себя ищет признаки Его пребывания в мире.

Эти поиски уже осознанно были продолжены через несколько дней в Святой земле двухтысячелетней давности. Следует уточнить, что в прошлое никто из участников не перемещается. Напротив, прошлое, благодаря достижениям науки, подается им, как на тарелочке. Техническое вооружение участников было проведено по последнему слову техники. Каждый из них был оснащен индивидуальным оборудованием, позволяющим видеть реальность начала нашей эры в радиусе 300 метров. Реальность эта («до чего дошел прогресс»!) считывается из «стоячей волны» – уникального физического явления, напоминающего постоянную автокиносъемку природы. Другими словами, зрительные, объемные изображения предметов и людей сканируются в наше время. Таким образом идея богоискательства в литературе, популярная в 19 веке, в творчестве моего земляка переходит из сферы религиозно-философской в религиозно-фантастическую.

Деятельность экспедиции описывается весьма фрагментарно. Возможно, и потому, что сам автор в тех краях никогда не был и потому сказать ему о Палестинской глубинке особенно нечего. Мы знаем лишь, что за месяц изматывающей и однообразной экспедиционной работы,ничего сенсационного обнаружить не удается. Участники бродят по Иерусалиму и другим городам, упоминающимся в Евангелиях, колесят по пустыне, осматривают оазисы, восстанавливая при помощи современной аппаратуры вокруг себя фрагменты жизни двухтысячелетней давности. Но в этом документальном кино нет никаких признаков «явления Христа народу»: никто не ходит по воде, не оживляет мертвых, не возносится к небесам. Серая унылая жизнь античного захолустья, жара и скука утомляют участников поисков – людей большей частью немолодых. Только ученые-востоковеды с энтузиазмом пользуются появившейся возможностью проверить свои научные предположения, собрать материал для дальнейших исследователей. Впрочем, материал этот к прямой задаче экспедиции отношения не имеет.

Автор не развлекает нас видами древностей, не выхватывает бытовых сцен из тех времен, просто сухо констатирует, что Николаю Аристарховичу порядком приелась эта пыльная, иудейская экзотика. Наступил последний день эксперимента, и когда под вечер вымотавшийся Смурнов уже совсем было собрался возвращаться в кампус, где ожидали его кондиционер, чашечка кофе и приятная умная беседа с бывшим россиянином, а ныне американцем, остроумным циником Цоллером, в пределы видимости его таймвизера попалось небольшое селение. Будучи человеком дотошным, Смурнов повернул к нему. Зашел, как уже привык это делать, прямо через стену в крайний дом, привлекший его внимание толпой удивленных и встревоженных людей у входа, и увидал внутри группу из нескольких человек, расположившихся кружком и мирно беседующих. Один из них был, без сомнения, главным: все смотрели на него с благоговением и выслушивали его речи со вниманием...

Автор не томит читателей загадкой, он несколькими штрихами наводит нас на мысль, что это Иисус, вместе с тем, своего героя оставляя по этому поводу, если не в неведении, то в большом сомнении. Тот долго и мучительно сомневается и до конца книги так своих сомнений преодолеть и не сумел. Автор, описывая эту изматывающую внутреннюю работу, желает показать, как трудно преодолеть устоявшиеся атеистические стереотипы. А она начинается сразу же, как только перед глазами главного героя появляется Он. И недаром Николай Аристархович сразу же мысленно начинает называть его Учителем. Этот психологический прием, заключающийся в аккуратном, почти подсознательном камуфлировании, примененный Смурновым в первый же момент встречи, обозначает отправную точку его внутреннего смятения, окончание которого состоится, если состоится, уже за пределами сюжета произведения.

Себе он объясняет выбор этого обозначения тем, что окружающие человека, которого он назвал Учителем, люди поведением своим похожи на внимательных и благоговеющих учеников. Совершаемое в доме напоминает излечение, вернее само излечение, если оно и было, Николай Аристархович не застал. Он появился тогда, когда женщина, лежащая на ложе, уже приподнялась, и болезненное лицо ее покрылось румянцем. Однако по поведению окружающих, радостных и возбужденных, можно было понять, что произошло нечто неожиданное и приятное. А по тому, куда направлены были взгляды, становилось ясно, что причиной этой радости было нечто, связанное с Учителем. В общем-то, ничего такого, что можно было бы записать в отчет как явные доказательства чуда... Но, в то же время, все вторичные признаки чуда были налицо.

И здесь Смурнова вдруг смутило странное чувство, будто бы Учитель ощущает его присутствие. Это было невозможно, ибо его окружали фантомы, которые, хлопоча вокруг больной в тесной комнате, проходили сквозь него много раз. И хотя ничто этого его чувства не подтверждало – ни одного взгляда Учителем в его сторону не было брошено, – ему казалось, будто бы своим присутствием он стеснял этого благообразного человека. Николаю Аристарховичу стало не по себе. Робость охватила его. И тогда он приблизился к группе, не потому что в том была необходимость, а чтобы заставить себя преодолеть возникшее ощущение и протянул руку к учителю. Но дотронуться не успел, потому что тот вдруг обернулся к нему и посмотрел прямо в глаза. Фантом не мог смотреть так! Этот человек видел Смурнова! Он улыбался ему ласковой и ободряющей улыбкой. Николай Аристархович бросился вон с тяжело бьющимся сердцем, не решившись вложить перста в протянутую ему руку.

Сцена эта написана неплохо, однако нет в ней той драматической силы, той остроты, которая должна бы соответствовать высшей композиционной точке романа. Нет неожиданности. Чудо, которое искали участники эксперимента, произошло. Но оно произошло в настоящем и буднично, а не в прошлом и явлено было не в канонической форме: не в виде хождения по водам Галилейского озера или оживления Лазаря и потому не вписывается в ряд ожидаемых доказательств. И если вдуматься, а не принять произошедшее сердцем, то что, собственно, произошло?

Николай Аристархович, смущенный направленным на него из глубин веков взглядом, как только этот взгляд от него был отведен, тут же начал сомневаться. Такой ход, надо отдать должное автору, весьма остроумен. Переживания Смурнова очень уж в духе евангельской стилистики – вспомните, что многочисленные чудеса, явленные миру Иисусом, не стали решающим козырем в его борьбе за ума людей. Во все времена его земной жизни не верящих в Него было куда больше, чем уверовавших.

Аристархов оказался в ситуации выбора, которую он пытался для себя представить, как попытку разобраться с подлинностью произошедшего. Но читатель-то видит, что настоящих сомнений по поводу виденного у него не возникало. Произошла психологическая сшибка: он верил глазам своим, но не мог поверить в существование Бога, поскольку был воспитан в атеизме. Если бы он был человек верующий, то с ликованием принял бы это знамение. Он же, в отличие от недоверчивого Фомы, был неверующим, и поэтому любое, даже самое очевидное чудо, воспринял бы скептически. Возможно, оставив на этом распутье своего героя, Астанин достойно завершил бы повесть, дав читателям почву для размышлений. Но автор, видимо, понимал, что ему не хватает писательского таланта закончить на этом так, чтобы показать всю глубину психологического конфликта.

Кроме того, он, кажется, не тот человек, чтобы не отреагировать в своем произведении, сознательно или подсознательно, на реалии окружающей его российской действительности. Поэтому окончание повести сделано так, как оно, пожалуй, лучше всего и воспринимается нашими современниками и соотечественниками.

Вспомним первое посещение родной деревни: пьяный батюшка, укоризненные лики святых, недовольных и тем как ведется служба, и поведением Николая Аристарховича, пришедшего в церковь не ради Бога, а чтобы решить свои проблемы, совсем не благостные речи земляков, посмеивающихся над употребляющим горькую священником, критические их отклики по отношению к религии в целом.

И второй визит в родные пенаты, так не похожий на первый, оставляющий впечатление, что грянул тот самый гром, после которого русский мужик только и перекрестится. Предваряющие официальный отчет скандально-сенсационные сообщения в СМИ о том, что «доказательств земного существования Христа нет», что «на водах Галилейского озера следов Бога не обнаружено», «что Лазарь умирал один раз» вызвали в среде не очень-то набожных до того односельчан Смурнова реакцию однозначную. «Как это нет Бога?» – сказали мужики. – Что ж наши деды в пустое верили? А Сергий Радонежский, что ж глупей ваших академиков?"

Совсем другим предстал пред нами и местный батюшка. Протрезвев, он оказался человеком мудрым, начитанным и опытным в делах житейских. Прием довольно традиционный. Есть в этом отмывании образа что-то искусственное, назидательно-наивное: мол, когда у русского человека работа или служба в тягость – он и справляет ее, как Бог на душу положит. Но если надо постоять за святое! Ход, может быть, и не новый, однако есть за ним глубокая жизненная правда. С батюшкой он встретился сразу по приезду, еще не заходя к родителям. Николай Аристархович рассказывает ему подробно об эксперименте, не решаясь, однако, сказать о главном. Тот внимательно слушает, кивает.

Николай Аристархович, потрясенный изменениями в батюшке, пытается сгладить впечатление от рассказа, говоря, что, может быть, поиск был недостаточно правильно организован, что, возможно, искали не там. «Не там, конечно, – соглашается вдруг батюшка, – а поиск был хорошо организован». И добавляет: «Только Бога найти нельзя. там, где его нет». И потом без видимой связи продолжил: «Вот тут ко мне тетка Марья вчера приходила расстроенная. А правда ли, спрашивает, Боженька не русский?» Русский, конечно, коли в русской душе гнездится. Как не русский?

После разговора с батюшкой, торопившимся на службу, Николай Аристархович вышел на церковный двор. К его удивлению он был полон народу. Среди односельчан он увидал и родителей. Отец, ни разу не ходивший до этого в церковь, стоял в новой рубашке, привезенной сыном две недели назад, отглаженный и торжественный. «Все пришли и я вот тоже! Надо, сынок, не нами заведено».

Стоя в церковном дворе, Николай Аристархович чувствовал вокруг себя пустоту. Его обходили взглядами, словно чужого. Все были не такими, как обычно. Кликуша баба Вера, вечно поносившая безбожников и чуть было нее испортившая застолья в первых главах, молчала, не находя повода демонстрировать свою особую набожность. Попыталась было прицепиться к молодухе, надевшей слишком яркий по ее представлению платок, но на нее так шикнули, что она притихла и слилась с толпой. А вот Николай Аристархович стоял особняком. И тут он ощутил, что в эти минуты ожидания начала службы решается его судьба. И оттого, пойдет ли он вместе с прочими в храм, или направится домой, в жизни его изменится слишком многое. Ему не мешали выбирать. И тогда старый учитель, сельский интеллигент в засаленном галстуке и помятой шляпе, говоривший в начале повести высокопарно и чуть косноязычно об оковах религии и безграничных возможностях человеческого разума, подошел к нему. И тогда, на мой взгляд, следует удачное место, когда наш герой вдруг почувствовал себя частичкой этого мира, мира в крестьянском, исконном понимании слова. Этому миру, на котором и смерть красна, он принадлежал по праву рождения. А миру уходящему, стало быть, по праву умереть вместе с ним.

В каком-то трансе, возвышенном состоянии души, не задумываясь и не замечая того, что делает, вместе с односельчанами входит он в двери храма (характерно, что только храмом в третьей части повести называет он деревенскую церковь, которую в первой называл не иначе как церковью, церковушкой) и крестится, на этот раз совершенно правильно. Все решается не в голове, а в душе. Вечная жизнь без них, в окружении циников подобных его палестинскому собеседнику, или богачей, которым для причисления себя к сонму всесильных языческих богов не хватает только личного бессмертия, кажется ему почти кощунством. И простим автору совершенно провинциальный прием, примененный им в завершающем предложении повести, когда вдруг Николаю Аристарховичу показалось, что Христос с иконы улыбнулся ему той самой обнадеживающей улыбкой, которой улыбался в хижине Палестины.

ЧТО НЕ ВОШЛО В РЕЦЕНЗИЮ

В своей работе я практически не коснулся целого пласта повести – бесед-споров Смурнова с Цоллером. Их позиции не просто позиции двух инако мыслящих людей, это нравственные позиции двух миров – уходящего, который представляет Смурнов, и нарождающегося, который выбрал в свои идеологи Цоллера. Первый в этом споре – ханжа, второй – циник. Это не обывательские клеймо, это позиции. Ханжество, как способ регулирования поведения с точки зрения уже несуществующей нравственности и цинизм, как идеология новой морали, исходящей из лозунга «пристойно все, что естественно». При этом ни один, ни другой не живут этими принципами, они их только оглашают. Главное противоречие между ними раскрывается в этой фразе повести: «Если Бога нет, – сказал Смурнов, повторяя мысль, вычитанную им у кого-то из французских просветителей, – то его надо придумать». «С точностью до наоборот, – горячо возразил ему Цоллер, – если Бог есть, то это следует скрыть!».

«Да, и вообще, – спрашивает он, – так ли они нуждаются друг в друге? Почему господь скрывается от людей? Почему являет себя только в комментариях церковников?» «Две тысячи лет, – рассуждает он, – человек и Бог в земной жизни никак не пересекались, а встречались лишь когда человек переставал быть человеком. Теперь человечество отменяет институт смерти! И этим самым закрывает себе последний путь к Богу». «А раз так то нет и необходимости в страхе божьем, который порождает привычку постоянно подавлять инстинкты, составляющие сущность человеческой натуры». В рассуждениях Цоллера явно слышны перепевы учения Ницше.

«Но ведь индивидуальное бессмертие не безусловно, – возражает Смурнов. – Несчастный случай, например, прервет бесконечную жизнь, построенную по принципу выключением механизма старения. И тогда неожиданно для себя предстанет человек пред Богом...»

«Ну и что? – отвечает Цоллер...– человек, как бы бессмертен он не был, все равно не сможет пережить Вселенную, и Бога, если он существует. А раз человек умрет, то и наказывать его не за что: Библия не осуждает долголетие. Оно не нарушает принципов человеческой природы. Библейские патриархи жили по 500-900 лет. Поэтому продление жизни до бесконечного ни есть нарушение божьей установки на смертность человека, которая была наложена им на Адама, Еву и их потомство. Бессмертие может быть поставлено в вину как гордыня, но долголетие не имеет причин для осуждения». «Но ведь помысел на бессмертие!» – пытается конратаковать Смурнов.

«Кто же осуждает за помыслы?» – парирует Цоллер. «Впрочем, даже если это и грешно, но многие ли представали пред Богом безгрешными?» «А воздействие на генетику? Это ведь искажение творения господнего!» – не унимается Смурнов. «Но разве тело, а не душа является божественной субстанцией?» «Однако такое воздействие меняет человеческую сущность! Меняется мораль...» – находится Смурнов. «Она уже давно поменялась... Кто осуждает проституцию, наркоманию, пьянство? Это является естественной стороной жизни! Бог этому не препятствовал! Попытка делать вид, что мы живем по моральным устоям христианства – лицемерие. Как можно жить по совести, которую называют голосом божьим, если делать одно, а говорить другое?» «Что же станет регулятором общественных отношений? – уступает позиции Смурнов». «Право», – в духе американской традиции отвечает Цоллер. И он соверешенно прав: с умением расшифровывать содержание «стоячей волны» появилась возможность тотального контроля над человечеством. Смурнова это приводит в ужас, а Цоллер же считает это благом. Теперь «не убий», «не укради» и проч. будут гарантироваться не угрызениями совести и не боязнью предстать после смерти пред горним судом, а боязнью реального наказания, поскольку любой районный судья становится столь же всевидящим, как и Вседержитель и не одно из преступлений не может быть укрыто от правосудия. Почитание же родителей становится необязательным поскольку бессмертие выравнивает всех в плане возраста. В отсутствие семьи в христианском смысле слова теряет смысл и понятие прелюбодеяния. Свобода половой жизни и ведение совместного хозяйства в этих условиях свободно совмещаются.

«Разве угрызения совести способны остановить преступника? – вопрошает Цоллер. Только возможность доподлинно изучить любой факт человеческой жизни, – утверждает он, – может быть включен фактор неотвратимости наказания». «Тотальная слежка? А право на частную жизнь?» – пытается урезонить его Смурнов.

«Это право никто не отменяет. Но наступает новая эпоха. Эпоха открытости. И в ней надо будет уметь жить. Вас сдерживает чувство стыда? Откажитесь от него, тогда вам нечего будет бояться, что кто-то просмотрит ваше прошлое и застанет в ситуации, которая заставит вас краснеть. Люди не всегда конспирировали половой акт и оправление естественных надобностей».

Смурнов, которому как участнику эксперимента, бессмертие предлагается бесплатно, делая свой выбор, выбирает не столько Бога, от которого, по сути, не ждал вечной жизни: во время их встречи Тот ему никаких гарантий на сей счет не давал, а те нормы, которые были Им даны и которые для него являются основой человечности и которые не нужны бессмертным. Совесть, сострадание, любовь, честь, – считают те – химеры, только материальные блага – главный жизненный стимул. Лозунг «живем сегодня» – главный лозунг людей, вступающих в бессмертие. Цивилизация, созданная и обустроенная смертными для своих нужд, неприемлема для человечества, уравнявшегося по своим возможностям с языческими богами... Там будет все по-другому. А свои – односельчане, коллеги, может быть, даже дети и многие-многие другие, кому не хватило средств на покупку бессмертия, – уйдут в небытие. В одном из разговором со своим антиподом, Смурнов, исчерпав все доводы разума, говорит от сердца, сравнивая бессмертие с предательством, приводя в пример военное время, когда некоторые сохраняли себе жизнь, оставляя на смерть своих товарищей.

ОТРЫВКИ ИЗ ПОВЕСТИ В. АСТАНИНА «ЭПОХА БЕССМЕРТИЯ»

Батюшка частил скороговоркой. Он старательно барабанил привычные и непонятные никому, кроме него и его невидимого собеседника фразы. Иногда срывался на фальцет, и в такие минуты получалось очень смешно. Несколько раз Николай Аристархович с трудом сдержал улыбку, а один раз-таки не удержался. Это было нехорошо. Здесь в церкви молились его односельчане. И хотя он мало кого из них знал, но они-то его знали, как и положено знать земляка, залетевшего высоко. Конечно, это «высоко» было относительным измерением. Подумаешь шишка – зав. отдела журнала. Правда, столичного, правда полумиллионника.

Святые с образов смотрели строго, даже недовольно. То ли им не нравилось присутствие на службе Николая Аристарховича – и это было вполне объяснимо – что было делать в церкви атеисту? То ли гневались на батюшку, который в присутствии идеологического врага нес околесицу, пользуясь необразованностью прихожан, не разумевших по-старославянски. Но святые-то отлично понимали этот язык, как свои, славянские, так и иностранные: иудейские и греческие. Николай Аристархович испытал под этими взглядами некоторое неудобство и, чтобы доказать и святым и молящимся, что он им не чужой, вместе со всеми поднес сложенные щепотью пальцы ко лбу, опустил их к животу, и тут с ним случилась напасть... Он забыл куда дальше. Может, забыл, а может и вовсе не знал. Так как креститься его в детстве не учили, и после того, как в годовалом возрасте совершил над ним батюшка – предшественник того, что тараторил сегодня с амвона, – обряд крещения, никогда святой крест не осенял его больше.

Смешав движение, Николай Аристархович, вышел на церковное крыльцо и привычно потянул из кармана сигареты. Это движение получилось у него намного более уверенно. Самому смешно стало. Но спохватился, и закуривать не стал, и только выйдя за ворота, принялся шарить по карманам в поисках зажигалки. Стоявший неподалеку старичок протянул ему спички.

– А вот и Коля Смурнов, – сказал он с приветливой улыбкой.

Николай Аристархович узнал старого деревенского учителя.

Поздоровались.

– Я здесь супругу поджидаю, – пояснил тот, словно оправдываясь.

***

Да убери ты свою самогонку! – шикнула на отца мать, Коля из столицы хорошей водки привез.

– А моя что ли плохая? – удивился отец, но спорить не стал, а бутыль сунул под стол. Авось до нее тоже дело дойдет, надолго ли той столичной хватит. Впрочем, и народу собралось немного. Одна родня. Да и сколько теперь этой родни, когда даже на селе больше одного-двух детей никто не имеет? Уместились за одним столом и дальние и близкие.

– Давай, отец, – ткнула мать супруга под бок, – скажи...

– Так что сказать, – вот сыночек на побывку приехал. То летом, Катя, дочка была, а теперь он. Жаль, что не вместе. Ну, ладно за здоровье. Чтоб было у вех все, как надлежит быть!

– С Богом, – вроде бы как в поддержку тоста, но и с вызовом крякнула со своего места баба Варя – сразу и не высчитаешь кому, какая родня.

Выпили. Водочка, многократно очищенная, на высококачественном спирту пошла по деревенским глоткам непривычно мягко. Отец даже поначалу недоверчиво взглянул на этикетку: водка ли? Отчего ж не забирает? Но уже тронуло, затеплило душу. Почти незаметно. И надо было немедленно повторить, поскольку несвоевременно выпитая вторая – это зря выпитая первая. Николай сам разлил по бокалам. И теперь по уважению слово выпало говорить старому учителю. Он поднялся, крякнул, поправил галстук – отличие сельского интеллигента, с которым тот не расстается ни в какое время года и ни в какой ситуации. Терпеливо переждал суету готовящегося к тосту застолья – все, все здесь его ученики, за исключением самых младших, – сказал то ли в шутку, то ли всерьез свое любимое "попрошу соответствовать"!

– Каждому человеку, – начал он издалека, как и положено интеллигенту среди простых людей, – свойственен свой путь в жизни. Это понятно. Но разница не только в этом между нами, а и в том, как с каким видом мы идем по своей жизненной дороге. Один по тропинке и меж рытвин идет с гордым видом, другой по асфальту еле плетется и все ему не так: и штиблеты жмут, и штаны узки. А вот Николай пошел по той дороге, которая уже и бурьяном успела за сто лет зарасти. И дорога эта такая, что идущего по ней каждый, который втайне так же думает, как идущий, вслух осудить готов. Я оценивать не буду его выбор. Только скажу, я восхищаюсь и журналистским талантом Коли и его смелостью. Коля, я выписываю вашу газету, читаю ее регулярно. И согласен, нравственность настоянная на страхе – это этика недочеловека.

Выпили, но как-то вяло. Тетка Варя же демонстративно рюмку свою отодвинула. Мать, не глядя на учителя пригубила, отец выпил полную. Впрочем, трудно было поначалу понять, то ли одобрил он этим тост, то ли поддержал традицию: какой же русский выпьет вторую не до дна? Однако, сделав дело, как подобает, задумался над словами старого учителя и, перегнувшись в его сторону. проговорил.

– Я, Иван Иванович, думаю, что не наше это дело – рассуждать о таких проблемах. Слово проблемы показалось ему очень уместным для разговора с умным человеком. – Недавно по телевизору показывали, что наука доказывает – нельзя установить есть Бог или нет. А раз так, то и не стоит этого вопроса касаться. Я в церковь не хожу, конечно, но не отрицаю. Что ж отрицать? Мне это не мешает.

– Цена вопроса не в этом, – отозвался со своего места Иван Иванович, аккуратно отерев губы бумажной салфеткой. – Цена вопроса в том, что пора человечеству из пелен вырасти. Ведь его боженькой как Бабаем пугают: вот не так сделаешь, будет тебе! Николай в своей последней статье писал, и я с ним согласен, что люди-то выросли. Они уже не боятся Бабая. Они уже с ним пытаются договариваться. Ведь голос совести, как нас учат – это голос Бога. В иносказательном смысле слова, понятно. А совесть это продукт, извините, эластичный. С совестью договариваются очень даже просто, а то и вовсе молчать заставляют. С Богом, если он есть, договориться нельзя. А раз договариваются...

– В церковь ходить надо! – отозвалась со своего места Варвара. Ушастая! Вон откуда разобрала.

– Ага, к нашему отцу Сергию! – хмыкнул кто-то из племянников. Только бутылку не забыть взять.

– Слыхали, оживился свояк, – он Прохорку в ухо въехал на той неделе? Тот в церковь завалился и стал что-то там про святых что-то буровить... А тот ему в ухо! Да ловко так, вырубил начисто! Его за это от службы отстранил их главный.

– Молодец какой, батюшка! – удивился Николай Аристархович.

– Молодец-то молодец, только они до этого пили вместе!

***

Всадник из охранения, прихлестывая плетью маленького верткого конька, проскакал меж верблюдами и, обогнав караван, промчался, вздымая пыль, совсем рядом с Николаем Аристарховичем. Тот инстинктивно шарахнулся в сторону и тут же устыдился своей пугливости, представив, как усмехнулся этому его движению оператор у монитора контроля. Хотя, скорей всего, вряд ли кто-то теперь глядит на экран не отрываясь. Не первые дни, когда каждый стремился увидеть если не явление Христа, то хотя бы какой-то яркий эпизод-иллюстрацию к Библии или Всемирной истории. Верблюд-лидер меж тем шел прямо на Николая Аристарховича, со шлепком ставя в пыль огромные, обрамленные грязными бахромой, раздвоенные копыта. На этот раз он не уступит! Николай Аристархович напрягся, скрестил руки перед грудью, словно собирался лбом остановить дромадера. А тот шел и шел, размеренно и безучастно ко всему вокруг. Погонщик, сидевший меж горбов, глядел вдаль, мимо Смурнова, пустым тоскливым взглядом. Видно было, что его утомили жара и однообразие дороги. Сошлись две эпохи. Николай Аристархович устоял. Это было нелегко устоять, видя надвигающуюся мощную грудь, летящие в тебя копыта. Но он устоял. Свет померк перед глазами, но длилось это недолго. И вот чрево фантома выпустило его, но надвигался уже второй верблюд. Однако Николай Аристархович не стал ждать его. Хватит мальчишества! И отошел в сторонку, пропуская караван. Мираж прошел, поднимая пыль двухтысячелетней давности, которая смешивалась с пылью сегодняшней, клубящейся в порывах ветра. Странно, что люди, силуэты которых были еще хорошо видны, давно умерли и не осталось после них ни могил, ни имен.

Жара донимала. Скорей в авто. Гравитационный башмак стоял метрах в 50 от дороги. Цоллер распахнул навстречу Николаю Аристарховичу дверцу, избавив его от необходимости браться рукой за раскаленное железо. В машине было прохладно и сумрачно: автоматика отрегулировала тональность и окрас окон, смягчив яркий отсвет полуденной пустыни до состояния московских сумерек.

– Я сделал интересный снимок, – похвалился Цоллер. – Смотрите: зав отдела писем популярного московского журнала обменивается приветствием с вождем племени бедуинов.

Бортовой компьютер во весь экран выдал изображение каравана и стоящего на его пути Смурнова. Обгоняющий верблюдов всадник, казалось, смотрел на него и, так совпало, поднял вверх руку с плетью будто бы для приветствия.

Забавно, – ответил Аристахов. – Увидел бы он меня в тот момент.

– Он не увидит, другие увидят. Я дарю вам это фото. Поместите в свой репортаж об экспедиции... Вы ведь станете писать репортаж, или как это будет называться?

– Да. Другие. Лет через сто кто-то вполне сможет наткнуться на это место, просматривая наше настоящее. Глобальный архив. Ничто не спрятать. Все запротоколировано стоячей волной... Но представляете какая насканируется мешанина, если вот так последовательно фотографироваться на фоне вызванного изображения. Куда теперь?