Текст книги "Убить Скорпиона"

Автор книги: Владимир Зарубин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Женщина поежилась от прикосновения холодных и мокрых салфеток. «Спокойно, сержант, спокойно! – повторял он про себя. – Она должна жить, а все остальное – чепуха».

– Все, – сказал он и отошел. – Одежду попытайтесь сами…

В соседней комнате он лег на койку, потер лицо, оно горело. «Глупости, – сказал он себе. – Так нужно». Что делать дальше, он не знал, и лежал в бездействии, а мысли путались, переплетались, словно мыслить разумно он разучился. Попробовал сосредоточиться и составить подобие схемы всего случившегося, но ничего путного с того момента, как он увидел мертвых часовых у входа в штольню, не получалось. Не было объяснения катастрофе. Из тупика сумбурных мыслей его вывел вопрос женщины, стоящей на пороге. Он почти забыл о ней. А она спросила:

– Можно, я буду с вами?

– Конечно. А что случилось?

Она вся дрожала.

– Мне холодно, – ответила, слегка заикаясь. – Я замерзла. И боюсь.

Сержант вспомнил о фляге со спиртом.

– Минутку! – выскочил, принес аква-вита. – Выпейте!

Почему ей было холодно, он мог только догадываться.

Женщина машинально сделала два глотка, закашлялась до слез и еле отдышалась. Но дрожать перестала. Ее бледное лицо порозовело, ожило. И скованность в ее движениях исчезла. Она села на кровать, посмотрела на сержанта и даже улыбнулась:

– Мне стало легче, лучше, – сказала она в ответ на его вопросительный и тревожный взгляд.

Алкоголь снял шоковое состояние.

– Хотите еще? – сержант показал на флягу.

– А что это?

– Спирт.

– A-а… Я не поняла сразу. Нет, не хочу. Я уже пьяная. Я спать хочу.

– Ложитесь.

Он смотрел на нее, не понимая.

– Отвернитесь. Мне… раздеться надо. Не надо уходить! – видя, что сержант поднялся и направился к двери. – Не уходите, не оставляйте меня одну! – чуть не плача, повторяла она.

– Вы сильный и мудрый человек, – говорила она, укладываясь. – Вы мне нравитесь своим спокойствием и выдержкой. А я… я, наверное, мешаю вам. Мне страшно. Все так нелепо и ужасно.

Солнце село. Стало потихоньку смеркаться. Он хотел ответить, что никакой не мудрый он и не сильный, что ему тоже страшно. Хотел сказать, что она ему не мешает, и если бы не она, то… Но сержант не знал, что бы случилось, если бы не было здесь этой женщины. И еще он что-то хотел ей сказать, только ничего не сказал. А вскоре сделалось совсем темно, и голос ее доносится как бы издалека, хотя расстояние между ними было не более двух-трех шагов. Но как велико было это расстояние! Может быть, длиной в жизнь человеческую. А может, и больше…

– Вдруг завтра все-таки прилетит вертолет, – говорила она, засыпая. – Надо будет сходить за тетрадью… Она там осталась… Очень важно…

Он сидел и смотрел в окно, ничего не различая в сгущенном мраке. Мысли перепрыгивали одна через другую, теснились, разбегались. Невозможно было собрать эти ускользающие мысли и додумать до конца – толчея, путаница, обрывки. Что-то звенело, кричало, не умолкая.

Женщина умолкла. Заснула.

Пусть спит. Неизвестно, что ждет их завтра, через час, через минуту. Сержант закурил и при свете спички посмотрел на женщину: чуть вздернутая верхняя губа придавала ей выражение детской серьезности. Он вышел, стараясь не шуметь. Тишина стояла необычайная. Поистине на острове не осталось ничего живого, кроме них, да еще тех пятерых. Что же случилось? Может, ничего не случилось и все это – страшная галлюцинация? Сказка с фантастическим сюжетом? Кошмарная сказка. Чем она кончится? Что делается в мире? Может, везде такое? Надо бы поискать приемник – у кого-то из ребят был. Но заходить в темные комнаты казармы жутковато. Утро вечера мудренее. Но вдруг до утра у них уже нет времени. Тогда тем более бессмысленно что-то делать… И все же сержант вспомнил, что у кого-то есть маленький батарейный приемник, и принялся его разыскивать. Он нашел его, но ответа на вопрос, что же произошло в мире, не было. Сержант вернулся в комнату, сел на койку, привалившись к стене, и пытался услышать какое-либо сообщение. Эфир молчал, равномерное шипение и потрескивание доносилось из динамика – ни одного слова человеческой речи сержант не услышал. Может, на Земле людей уже нет? Странно, но эта мысль его не испугала. Если Земля пришла в такое состояние, значит, люди достойны того. С острова на материк им, пожалуй, не выбраться. И надо ли пытаться? Если человечество погибло, то на материке им делать нечего. Если живо, то их в конце концов найдут. Кого это – их? – позвольте спросить, товарищ сержант. Меня и ее… А пятеро заключенных? Да. Навязались на мою голову. Осудить их на смерть сержант не мог ни по законам человеческим, ни по законам души и совести. Но был почти уверен, что «мирного сосуществования» ждать нечего. Если бы не было женщины… Но кто же осудит Елену за гибель Трои!

Как ее зовут? А не все ли равно. У нее должно быть какое-то очень удивительное имя. Имя, которое он, возможно, никогда не узнает. Сержант зажег спичку и посмотрел на спящую женщину. Ему вдруг захотелось поцеловать ее. Тут же прогнал эту мысль, стал принуждать себя решать деловые вопросы жизни: первое – выжить, второе – оградить ее от возможных посягательств. Таким образом, пребывание на острове в течение продолжительного времени у сержанта не вызывало сомнения. Рассчитывать надо на худшее.

Отдалилось и сгладилось видение множества мертвецов – оно напоминало теперь гравюру Доре к «Божественной комедии» Данте, иллюстрация и не более того: мертвые уплыли вдаль по спирали, то появляясь, как неприятное головокружение, то исчезая. И тогда он услышал сонное дыхание женщины, оно его успокоило окончательно.

Сказка – если это страшная сказка – должна окончиться хорошо. Он думал о себе как о некоем третьем лице, герое сказки, способном страшную историю, не им сочиненную, додумать, досказать, досочинить до счастливого конца. Что такое счастье? Человечество так и не смогло ответить на этот вопрос. По-разному отвечали, и все не то… Ему надо искать собственный ответ. И никто ничего не подскажет, а ответ будет зависеть от того, как он усвоил лучшие законы человечества.

Его счастье было рядом – усталое, испуганное, нежное и слабое существо, чье сонное дыхание он слышал в мертвой тишине ночи. Что надо сделать, чтобы это дыхание не остыло и не замерло в черном стекле темноты, надвинувшейся на Землю? В закупоренной, впаянной во тьму комнате стало тесно, словно в маленьком воздушном пузырьке, застрявшем в вязкой аморфной массе. Пространство остывало, затвердевало стеклом.

Сдавливаемая со всех сторон могучими силами комната стала уменьшаться, превратилась в ящик и все сжималась и сжималась. Уже невозможно выпрямиться и повернуться и, наконец, пошевелиться негде. Он сидел скорчившись, поджав ноги и опустив голову. Трудно дышать… Не выбраться. Поздно. Тело уменьшалось, и сержант стал похож на маленького согбенного грустного человека, сидящего внутри игрушечного кубика. Чья-то рука пыталась вытащить его оттуда. Поздно! Поздно… Оставьте меня. Здесь неудобно сидеть, но мне не больно и не страшно, только грустно. Я не хочу превращаться снова в живого. Не хочу. Здесь нет ни живых, ни мертвых, ни людей, ни скорпионов – все они остались там, снаружи. А я внутри, внутри себя, не хочу туда. Здесь мало места, но мне достаточно, мне хватит. Здесь я один, и – хорошо. А они там, там, там…

– Откройте глаза! Проснитесь, ради бога! Он здесь!

– Кто? Где?

Сержант услышал собственный голос и превратился из игрушечного человечка в настоящего. Женщина робко трясла его за плечо, плавно и осторожно, скорее, баюкала, чем будила. Тоскливый утренний свет, еще не окрашенный солнцем, стоял в комнате.

– Проснитесь! Там пришел этот тип… Он вас зовет.

– Что ему надо? – сержант понял, что за «тип» пришел: со двора донесся крик Скорпиона: «Начальник! Выйди же сюда. Хватит спать!»

– Не знаю, чего он хочет. Я бы вас не будила, но он кричит и кричит… Не ходите туда!

– Вас он видел?

Женщина пожала плечами.

– Вы окно открывали?

– Да…

– Значит, видел. Спокойно. Сидите здесь. Сейчас узнаем, чего он хочет.

Прихватив автомат, сержант вышел в коридор и отворил балконную дверь. Скорпион стоял внизу, против входа в казарму, подняв голову.

«Быстро же он освоился в обстановке, – подумал сержант. – Это, конечно, разведка. Ну что ж… Постой! Значит, я напрасно «дезактивацией» занимался. Остаточной радиации, судя по виду Скорпиона, нет…»

– Доброе утро, сержант!

– Для кого как… – ответил сержант.

– Это верно. Прости. Не такое оно и доброе…

– Давай напрямик, Скорпион. Зачем пришел?

– О жизни надо потолковать…

– А чего о ней толковать? Вчера ты ее чуть не лишился. Думаю, что новая попытка решать подобные вопросы окончится для тебя печально.

Скорпион проглотил издевку.

– Ладно, сержант. Я знаю, что ты силен. Не об этом речь.

– А о чем?

– О том, что произошло. Ты можешь сказать, что случилось?

– Могу. А случилось вот что: ты покинул место, определенное тебе по закону, ты совершил побег. И я вправе применить оружие.

– Согласен. Но тебя же совесть замучит. Законов, о которых ты помянул, уже не существует.

– Ну, ну! Дальше! – сержант решил дослушать «версию» Скорпиона. – Куда делись законы? Кто их отменил?

– Война, сержант! Это война, сержант. И человечество, придумавшее всякие законы, – тю-тю! – перестаралось малость.

– Ты уверен, что это война?

– Так молчат же все! – Скорпион помахал отличным транзистором. Где он его успел раздобыть? – Молчат! Гробанулись гомосапиенсы. Мои, так называемые, преступления меркнут перед этим событием.

– Насколько я тебя понимаю, ты хочешь, чтобы я объявил амнистию?

– Я хочу, чтобы между нами больше не возникало недоразумений. Если можешь – возьми меня под стражу, охраняй. Я не окажу сопротивления. Можешь убить, если у тебя есть такое право, я опять же не буду сопротивляться. Ты прав был вчера, прав и сегодня. Вот и решай.

– Я уже решил.

Сержант помолчал. Молчал и Скорпион.

– Кроме вас в зоне есть живые?

– Нет. Все готовы, – ответил Скорпион. – Похоронить бы надо их.

– Вот и займись этим делом. Но до полудня из зоны не выходить.

– А тебе хватит этого времени?

– Хватит, – усмехнулся сержант. – Основное я сделал еще вчера. – И добавил: – Амнистия, временная амнистия, вступает в силу после полудня. И учти: увижу оружие – предупреждать не буду. Так что лучше не бери его в руки. И вообще приближаться ко мне и на пятьдесят шагов не стоит – я буду считать это нападением. Все ясно?

– Ясно.

– Радиоприемник оставь. Не твой он.

– Пожалуйста.

Скорпион ушел.

Сержант на секунду заглянул в комнату, ровно на столько, чтобы сказать:

– Не выходите из казармы, – и исчез.

Вернулся он часа через полтора, принес что-то в мешке. Потом ходил по казарме, делал непонятное для женщины, но ее и не интересовали его дела. Она снова погрузилась в состояние, близкое к шоковому. Апатия и равнодушие сковывали сознание. Она слышала, как сержант вошел в комнату. Только не повернулась, а лежала на кровати лицом к стене.

– Как вы думаете, что все-таки случилось? – сержант, видно, закончил хлопотливые дела и испытывал потребность в разговоре.

– Я бы сама хотела знать. Может, прав ваш утренний визитер: мир стоял у черты и переступил ее.

– Не похоже.

– А вы разве знаете, как все должно произойти?

– Не знаю. Но, мне кажется, не так. А не провалились мы в какую-нибудь черную дыру с антиизмерениями?

– Все может быть. Последние данные науки говорят, что так называемые измерения – условность, схема, весьма отдаленно напоминающая действительность. Но и подобная гипотеза может оказаться бредом или условностью. Мир бесконечен. А в бесконечности все возможно.

– Да, я знаю: в бесконечности и параллельные линии пересекаются. А вы верите в это?

– Во что? В то, что параллели пересекаются?

– В то, что в мире все возможно.

– Что значит верю? Наука это допускает.

– Прекрасно. Если наука допускает, то я, грешный, могу допустить, что из кладовой эзотерических знаний произошла утечка информации и кто-то по недоразумению или по злой воле воспользовался этим, в результате чего и произошло непонятное событие.

Она посмотрела на него с ужасом:

– Вы в своем уме?

– Пока да. Что будет дальше, не знаю. Чужого ума мне не надо, а свой постараюсь не потерять. Если он у меня есть, конечно.

«Господи, с чего это я рисуюсь, тумана напускаю? Чтобы она подумала: какой, мол, информированный мальчик. Дурак» – мысленно выругал себя сержант. А вслух спросил:

– Есть хотите? Прошло уже столько времени…

Она не расслышала. «Сколько прошло времени? Какого времени? Того или этого? Абсолютного или относительного? Имело ли время теперь прежнее значение? Этот странный солдат задает странные вопросы. Понимает ли он, что, если допустить то, что он сказал, все теряет смысл? Жизнь теряет смысл. Куда жить? Вперед? Назад? Тянуло назад, в прошлое, вперед в будущее не хотелось – там неизвестность, а сейчас… Что такое сейчас? Это почти никогда, во всяком случае сей – вроде настоящее, а час – уже прошлое. По инерции можно думать, что живешь порциями времени, определяющимися прошлым и будущим, но, по сути, все это беспрерывно и необратимо. Никто не может повторить того или иного состояния времени, лишь в бесконечности можно достичь любого желаемого результата». И ей показалось, что сходит с ума: только что заклинала эту самую бесконечность прекратить вот уже сутки длящийся кошмар – как ее желание стало исполняться.

– Летит! – она вскочила. – Вертолет!!! – и бросилась из комнаты.

И сержант был на грани веры в чудо – слышался характерный четкий клекот работающего двигателя. Они оба шарили глазами по небу, ожидая спасительной колесницы. Но чуда не произошло. Это Скорпион на авто майора совершал похоронные дела. Он успел оторвать глушитель, двигатель выстреливал выхлопные газы с грохотом и свистом.

Женщина погрузилась в сомнамбулическое состояние. Слишком велико было разочарование. Сержант, цепляясь за какие-то стебельки, пытался выкарабкать мысли из трясины бессмыслицы. Он крутил ручку настройки преемника, из которого лился равномерный шум и вспышки треска. Какие-то звуки, как метроном, отзывались в ушах. Он долго не мог определить источник. Это стучал маятник его часов. Он отсчитывал время, значит, оно куда-то двигалось. Надо что-то делать, надо действовать. Что он еще не сделал? На сегодня хватит: сигнализация, оружие убрал… Она… неудобно как-то – имени не знает.

– Как вас зовут?

Ответа не было.

– Скажите…

– Что вам от меня нужно? Ничего я не знаю! Ничего!! Оставьте меня в покое!

Он постоял, помолчал. В покое так в покое. Занялся усовершенствованием – это дело по его соображениям имело смысл.

«И чего на меня кричать? – досадливо думал сержант, протягивая капроновую лесу по всем стеклам окон казармы и соединяя ее с сигнальными хлопушками. – Что я вам сделал? Мне ведь тоже… Что – тоже? Нелегко. – Он горько усмехнулся. – Зачем я все это делаю? К черту все!» Но сержант заставлял себя «не обижаться на женщину», хотя это давалось ему с большим напряжением. Спокойно, сержант, спокойно…

Приемник шипел и трещал – ни слова. «Надо посмотреть потом рацию в штабе колонии», – подумал он, продолжая устанавливать хлопушки, где только можно, – это отвлекало от безответной мысли: что же все-таки случилось?

Она лежала с закрытыми глазами, перед которыми, перетекая из одного в другое, проплывали гипертрофированные лица человекообразных чудовищ. Боясь открыть глаза и увидеть наяву это аморфное месиво гаснущего сознания, женщина плотнее зажмурилась и уткнулась лицом в подушку. Но в цветном мраке воображаемых картин продолжали возникать чудища, в окружении которых она почти не ощущала собственное тело, словно в космической невесомости проплывая между ними в облаках черного душного пара и проваливаясь куда-то, слыша жалобный голос умирающей птицы…

…У нее были перебиты крылья и ноги, но она была еще жива и безнадежно, болезненно вытягивала долгую шею, лежа на примятых камышовых стеблях. Виден был один немигающий глаз, устремленный в неизвестность, молящий о чем-то птичий глаз…

…Яхта с зарифленными парусами мягко ткнулась килем в илистую мель. Неустойчивое головокружение. В льстивой суете поздравляли владельца яхты и организатора пикника с удачным выстрелом…

…Шефу во всем везет! Ни гусь, ни утка – а именно лебедь…

…Да! Величавая птица, а была ведь, вспомните, гадким утенком. Но, в сущности, чем она отличается от своих собратьев? Мясо такое же, опереньем только!

…Это одна из завистниц и соперниц…

…Ей показалось, что все посмотрели на ее белое платье невесты и усмехнулись. Стало обидно, стыдно и больно, а ее венценосный жених был небрежен, удачлив и весел, он еще не устал от поздравлений по случаю окончания, опубликования и признания его последней, поистине гениальной работы, которая принесет ему мировую славу. Праздник своего гения, своего научного таланта он хотел украсить праздником любви, не скрывая нескромной радости взглядов, жестов и слов, обращенных на нее…

…В сущности, это она была лебедем, сбитым на лету его метким выстрелом, это она лежала на подмятых, подкрашенных кровью камышовых стеблях, поводя умирающей шеей и светясь непонимающим взглядом, измеряя последнее расстояние от жизни до смерти. Это она добровольно согласилась стать трапезой, это ее подадут деликатесом на стол знаменитости…

…И она почувствовала тошноту и омерзение к деловому смеху и разговору талантливых ученых вокруг гениального учителя, руководителя, шефа…

…Почему? Почему ей казалось, что она любит этого самовлюбленного человека? Этого удачливого убийцу?..

…Белый лебедь лежал, распластав перебитые крылья, изгибая тяжелую шею, и никто не замечал, что он еще жив, а соринку на белом пиджаке шефа заметили, сняли чьи-то пальцы…

…Шефу везет! Помните, прошлый раз тоже…

…Прости меня, природа! Все-таки наша работа стоит того, чтобы заплатить за нее белой птицей!

…Господи, как он высокопарен и гнусен! Неужели он не понимает?..

…Это будет нашей традицией… Правда, шеф?

…Она ощутила на себе ядовитую слюну соперницы, что-то липкое просочилось сквозь белоснежное платье невесты…

…Рубиновый глаз на беспомощно поднятой голове умирающей птицы…

…Наконец чья-то милосердная рука скрутила птице голову…

…Время хрустнуло, как шейный позвонок…

…Кто-то сломал пружину времени…

Она закричала или застонала. Когда это было? Вчера или завтра? Бегство по лесу в белом платье. Она пряталась, слышала, что ее звали, искали, не нашли… Ее ищут! Спрятаться! Кто-то где-то разговаривал. Кровь рубинового заката растеклась по стеклу лебединого глаза…

Болезненные галлюцинации пошли по кругу, усиливая видения прошлого кошмарными вариациями безвременья настоящего…

– Вставайте, мы уже больше суток ничего не ели…

Кто это? Она не видела с тех пор своего «жениха». Не желала его видеть! Он принес ей жаркое из лебедя. Традиционный пир победителя. Пахло кровью убитой птицы. Окровавленное крыло скользило по лицу. Отражение заката в створке открытого окна.

– Сержант! Выйди на минуту!

Кто-то прокричал эти слова сильным, красивым, но почему-то очень неприятным баритоном. Бодрость этого голоса была так же тошнотворна, как запах жареного птичьего мяса. Комната, каюта яхты, плавно проваливалась в пустоту.

Кто там разговаривает? Наваждение схлынуло. Это не яхта. Это совсем другие люди. О чем они хлопочут? Она не понимала, как они могут владеть собой, эти равно далекие люди, грубые и бесчувственные, не знающие ни страха, ни сострадания, ни боли умирающего лебедя. Какого лебедя? Им, вероятно, не понять ужаса гибели земной цивилизации, музыки, искусства, красоты, созданных тысячелетним гением человеческого ума. Женщина не видела противоречия в мыслях: в гибели цивилизации эти «грубые» и «бесчувственные» люди – белобрысый сержант и тот, еще более непонятный ей человек, – были бы виноваты, наверное, меньше других. Кого других? Могут ли пальцы, ласкавшие белые клавиши рояля и извлекавшие божественные звуки, нажать на спусковой крючок коллекционного ружья и оборвать лебединый полет?

Эти вопросы задавать было некому. И, может, поздно.

Она встала.

Тот, второй, во дворе умудрялся быть веселым:

– Упарился я, сержант! Прости, времени не было, ей-ей! – он неуклюже потоптался, неприлично прижимая руку ниже живота. – Я сейчас…

Его взгляд скользнул по женскому лицу, появившемуся в окне, не потеряв хищности даже на расстоянии. Женщина отошла и села на кровать.

– Этих пятерых мы тоже туда, – услышала она снова неприятный голос. – Все люди – братья, в братской и похороним.

Потом послышался грохот автомобиля, скрежет металлического листа, волочащегося по земле, необычный катафалк совершил последний рейс. Она поняла, о чем говорили те люди, и представила себе, как грузили и возили трупы. Вдобавок на руке Скорпиона блестел дутый золотой перстень майора, она почему-то вспомнила этот перстень. В роли добровольного таксиста майор был смешон, выпячивая палец, обремененный дорогой пошлостью. Душу обволокла муть, и женщина упала на койку, чтобы ничего не видеть и не слышать.

Но вернувшийся в комнату сержант принес ей новые муки. Он возился у стола, выкладывая на тарелки разогретую тушенку. Сейчас начнет насыщать утробу и, наверное, чавкать и сопеть от удовольствия. Стало совсем невыносимо, когда он подошел к ней, остановился в нерешительности и, помедлив немного, взял ее за локоть.

– Вставайте ужинать.

Женщина не шевелилась. Он дотронулся до ее волос, решая какую-то замысловатую задачу. Решил. Погладил по голове и повернул ее лицо, заглянув в глаза.

– Не отчаивайтесь. Пока я жив, с вами ничего не случится. А жить я собираюсь долго, – он слабо улыбнулся. – Переждем, переживем, и все будет хорошо. Не плачьте. Не надо плакать…

И как-то так получилось, что его ласковую влюбленность, его робость перед ней ужас свершившегося притупил, а великая чувственная сила отдалила этот ужас. Он потянулся к ней беспомощно, но неумолимо, и ласки жалости перестали быть жалостью в бессознательной силе стихии. Так срубленная весенняя ветвь, не желая знать смерти, раскрывает цветы, для которых вся жизнь – в миге цветения, и этот миг нельзя остановить.

– Оставьте меня!.. Животное…

…на озере жарили лебедя…

…желать лебединого тела…

Он увидел очень близко налитые болью зрачки. Ее неподвижное тело холодно и отчужденно застыло в его объятиях. Опомнись, сержант! Ты любишь ее, но кому нужна теперь любовь. Он резко вышел из комнаты, но вскоре вернулся.

– Вставайте, поешьте, – не глядя на женщину, проговорил он.

– Не хочу.

– А я хочу доказать, что я не животное. Не знаю, почему так получается.

Она встала. Съела приготовленную тушенку, наверное, не заметив, что это. Он хотел объясниться, но подумал, что все слова ни к чему, и, стараясь усмирить досаду за неуместность овладевшего им чувства, сказал только:

– Вы потерпите, но порознь находиться жутковато. Впрочем, я могу перейти в другую комнату.

– Мне все равно.

Она сказала неправду: ей было не все равно – остаться одной в темноте она бы не смогла.

Он расценил ее слова как абсолютное презрение к нему, ревниво кольнувшее, но дававшее право обходиться без объяснения. И что он мог объяснить?

Глядя в одну точку на потолке, он пытался поймать, различить движение вечерней тени, подступавшей вкрадчиво и неуловимо. Концентрируя внимание на этом занятии, он хотел освободиться от смуты мыслей, которая владела им уже сутки, но сознание неохотно отвлекалось от реального бытия и необычности случившегося, объяснения которому не было. Сумерки становились плотнее, исчезли детали, которые раньше были различимы, но когда они исчезли, не мог ответить точно. Причина всем изменениям была сама жизнь, а как следствие возникали неожиданные повороты. Но почему неожиданные? Он ждал нападения Скорпиона в штольне и был готов к нему. Если бы сержант вмешался в ход тогда назревавшего нападения, то – как знать! – что бы с ним было сейчас.

Стало совсем темно. Но темнота тоже понятие относительное – в ней различались предметы в комнате, а может, угадывались с помощью памяти.

– Вы спите? – тихо, почти шепотом спросила женщина.

Он хотел ответить, но почему-то промолчал, а потом стал досадовать на себя за то, что не отозвался сразу, а теперь – поздно.

Она больше не спрашивала. Он слышал, как она дышала и раздевалась, различал во тьме светлое пятно ее лица, закрыл глаза, чтобы не стать тайным свидетелем чего-нибудь недозволенного, потому что зрение его было достаточно острым. Он заставлял себя не думать о ней, только не было иных мыслей. С усилием перенес наваждение нахлынувшего воображения, упрекая себя в бесстыдстве, и призвал на помощь размышление о тех пятерых заключенных, которые, он был уверен, никогда не станут его единомышленниками, а навсегда останутся врагами. В создавшейся обстановке казалось, что те пятеро по сравнению с ним ничего не потеряли, а оказались в несомненном выигрыше, потеряв всего-навсего тюрьму. Не было у сержанта праздника в жизни, и то большое чувство, которое пришло к нему, чувство благоговейного восхищения женской красотой, пришло на том несуразном сдвиге времени, событие его любви совместилось с кошмарным событием смерти, словно неведомые силы специально ожидали этого момента или рок осудил его любовь на необычайное испытание. Любовь, о которой так много говорят в мире, казалась ему до этого поэтической выдумкой, игрой в безумие. В жизни подобного не встречалось, все низводилось до пошлости в бытовых отношениях между мужчиной и женщиной. Раньше казалось, что он знал, зачем живет: так надо, жить и познавать жизнь. Он жил созерцательно, словно из любопытства, не стараясь творить и переделывать не только жизнь вообще, а даже собственную, отмечая только в окружающем то, к чему он расположен духовно. К чему-то он был непримирим, но эта непримиримость внешне ничем не выражалась, и мало любезного видели люди в его замкнутости и неторопливости. Сержант не был ни добрым, ни злым, потому что такие понятия, как зло и добро, очень часто сами себя поедали в окружающем мире и воспринимались каждым по-разному. Он считал себя добрым, потому что старался уберечься причинить боль другим. Но люди конкретны: не делая зла одним людям, невольно причиняют зло другим, близким или далеким, а, может быть, вообще неизвестным, а как это происходит, непонятно, но все дела человеческие по ниточке сложных и запутанных связей как-то действуют и влияют на жизнь всего человечества.

«Что бы там ни случилось – теперь у меня есть цель в жизни», – подумал он. Этой целью стала Любовь к Женщине. Даже не любовь, сержант еще и не знал любви, что это и как, а сама жизнь этой женщины стала для него явлением мира и мироздания, без которого собственное существование теряло смысл. Не сейчас, но после, когда представится случай, он скажет ей об этом, чтобы женщина не тревожилась, чтоб ее не тревожила сегодняшняя сцена.

Ему захотелось курить, и сержант вышел. С балкона ему показалось, что за угол казармы откачнулась тень. Наверное, показалось, подумал он, потому что, вглядываясь и прислушиваясь, ничего не услышал, но курил осторожно, чтобы огонек сигареты не послужил для кого-то точкой прицеливания.

«Значит, сержант не спал, – думала женщина, когда он вышел, – и не отозвался… Да что ж это творится на свете, и долго ли это будет продолжаться? Кто? Кто ответит на эти вопросы? Может быть, я сошла с ума и вижу все это в кошмаре?!» Ей сделалось страшно, она прижала руку к лицу, чтобы не закричать, закрыла ладонью рот. Если это конец, то конец всему, и не важно, кто сошел с ума, весь мир или она одна. Да нет же, она-то не сошла, она понимает… «Что? Что я понимаю?» – задавала себе вопрос. «И этот человек… он тоже сошел с ума?» Почему-то ей вспомнилось, что сегодня утром, то есть когда-то очень-очень давно, не забыл вычистить ботинки – так резко и остро пахло тогда сапожным кремом в туалетной комнате. И еще она видела, как снял он нагрудные солдатские значки, вложил в коробку и сунул в зеленый мешок, сделав это очень аккуратно. Именно аккуратно, что было странно и непонятно – зачем? Она уже тогда подумала о несоответствии того, что с ними происходит, с действиями этого человека. А вот сейчас подумалось, что, может быть, как раз в его действиях и было нечто важное. Это были все-таки действия, а у нее были только галлюцинации и наваждения, которые так неожиданно и необычно прекратились, когда она вдруг ощутила запах шепота его губ и дыхание на своих губах. Лежа теперь в темной комнате, она опять ощутила запахи и этот шепот – в них была та сила, которой ей не хватало, но эта сила уже не казалась грубой. Это была добрая сила, потому что это была сила жизни. Женщина подумала, что сила эта рано или поздно овладеет ею, но не было уже так неприятно, как вначале. Может, сейчас он войдет, и тогда она подчинится тому, что сильнее ее. В фантасмагории ее чувств, с момента ужасного события, впервые, за множество часов, появилось осознанное желание жить.

Сержант вошел. Еще слыша его шаги по коридору, она, словно облекаемая теплой волной, замерла и пыталась как бы выпустить из себя тревогу сдержанным дыханием. Он почти неслышно прошел мимо, она даже глаза закрыла, и так же неслышно лег, чуть царапнув чем-то металлическим, вероятно, положенным на изготовку автоматом.

– Простите меня, – проговорила она в темноту комнаты, где с его приходом ощущалась горькая табачная гарь. – Простите, я не должна была вас оскорблять. Но поймите, что я… что мне… неприятно…

Она замолкла, смешалась, сказав не то и не так. Что он должен понять? Ее целомудрие? Глупо… Отчего ей неприятно и что?

– Не надо об этом. Я все понимаю, все правильно, – ответил сержант как бы издалека. Его мысли продолжала занимать качнувшаяся за угол тень, если она не почудилась. Добавил: – Если услышите подозрительные звуки, вообще любые звуки в здании или снаружи, разбудите меня. Спокойной ночи!

Спать ей не хотелось, мешала тишина упруго, как проволока, натянутой ночи, и боязно было прикоснуться к этой тишине, словно она могла разорваться – и тогда свершится нечто совсем уж непоправимое и невыносимое. И заговорить с человеком, сказавшим «Спокойной ночи!», женщина не решилась, хотя была уверена, что и сержант не спит в этой напряженной тишине, и ей даже стало обидно, а потом стыдно и за обиду, и за мысли против него. Она вздохнула глубоко и произвольно, чтобы снять напряжение, заснуть и не думать ни о чем, но совершенно случайно подумала о том, что случилось с ее обонянием, которое всегда было острым и чутким, улавливающим на расстоянии даже запахи камней, но теперь усилившимся по непонятной причине. Она различала запахи стен и потолка, окна, двери, не говоря о запахе краски, еще исходившем от солдатских ботинок, одежды и тела сержанта. Все это было естественно и не тревожило ее восприятие. Но было нечто в комнате, некая вещь, которая пахла тяжело и угрюмо, густо и сладковато, словно пожар – потухая, но шевелясь еще волнами дыма, золы и пламени и не желая потухнуть. Всю ночь тревожил ее необыкновенный запах, и женщина силилась понять, что же это, но лишь на рассвете, очнувшись от забытья, увидела бесшумно прошагавшего к двери солдата и поняла: оружие! Это его оружие мучило ее всю ночь особым запахом. Она успокоилась и уснула.