Текст книги "День седьмой"

Автор книги: Владимир Тендряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

И вокруг растревоженно загудели:

– Правильно! Возьмем за воротник.

– Сами хозяева!

– Товарищ полковник, возьмите с собой человек двадцать с оружием, начальник переправы может и не подчиниться...

– Справлюсь с ним один, без оружия... Старший лейтенант, действуйте, я пошел...

– Командиры батарей, к пушкам! Средний и старшинский комсостав, ко мне!..

Через десять минут зарычали тягачи гаубиц, кони потянули в степь наши пушки. Среди машин беготня, руготня, команды:

– Отряд бензоколонны, строиться!

– Где интендантская команда, черт их возьми!

– Лопаты взять! Лопаты! Прикладами, что ль, окапываться будете?..

Смачкин со Звонцовым намечали линию обороны, расставляли в степи батареи, о нас с Чуликовым забыли. Мы сидели на истоптанном, с кучками конского навоза месте отбывших пушек, млели на солнце, не смели уйти в сторону, забиться в тень под машину – вдруг да понадобимся.

– А полковник-то мужик серьезный. Где вы такого отца-командира нашли?

Чулик обгорел, что головешка, только нос лакированно красный, устало взмахивает ресницами, кисленько печалится.

– Бог послал, – ответил я, не вдаваясь в подробности.

– Бог?.. Гм... Бог, похоже, прибрал нашего Пугачева вместе с четвертой батареей.

– Вдруг да все-таки они успели переправиться?

Чуликов скривился.

– Пугачев бросил свой дивизион, три батареи? Не похоже!

– Угодил под бомбежку?

– В степи вроде никого не бомбили. Мы бы слышали. Только переправу.

– А что, если они подкатили как раз под налет?

– Но не изошли же они дымом без остатка. Хотя бы пушки покалеченные остались. Ничего похожего мы здесь не видели.

Замолчали над загадкой.

– Среди подошедших батарей ты батю Ефима не видел?

– Не видел, – покачал головой Чуликов.

Запечалился и я.

С ветерком обрушился на нас Смачкнн:

– Чуликов! Со мной вниз, набирать резервы!.. Тенков! Сторожи полковника, как появится, бегом к Звонцову. Ждут его не дождутся.

4

Полковник появился не скоро. Смачкин с Чуликовым успели обернуться, привели с собою человек тридцать, вооруженных автоматами и ручными пулеметами. Пополнение, не задерживаясь, прошло в степь занимать оборону.

В узкой тени трехосного грузовика кто на раскинутой плащ-палатке, кто прямо на земле, прижимаясь к пыльным скатам, – пестрый командный состав во главе со Звонцовым. Появился даже какой-то незнакомый мне майор, должно быть интендант. Мы с Чуликовым на солнцепеке в сторонке.

Полковник привел с собой того самого долговязого, который перед началом паники командовал на пожарище.

– Знакомьтесь, товарищи, комендант переправы капитан Климов.

Комендант походил на выбракованную артиллерийскую лошадь – костляво громоздок и понур. Он нескладно сел на корточки, выставив в стороны острые колени, уронил руки, уронил голову в бурой от копоти фуражке и, казалось, задремал. Его угловатое, под цвет вылинявшей гимнастерки лицо было безучастным.

Отчитывался Звонцов, с напорцем говорил и настороженно косился на безучастного капитана:

– ...Выставили на позиции четыре гаубицы и семь орудий "семидесятишести". Выдвинули в степь пикеты, всех появляющихся пехотинцев задерживаем, направляем в оборонительиую цепь. Сделали первую вылазку вниз, набрали около взвода боеспособных людей, добыли шесть пулеметов. Резервы, можно сказать, практически неисчерпаемые. С земли переправу обезопасим, а вот с воздуха...

Полковник кивал фуражкой, глядел в сторону, старательно не замечал невнимательности коменданта переправы. Но, как только Звонцов замолчал, он шумно заворочался, требовательно спросил:

– Капитан Климов, вы все слышали?

– Слышал, – равнодушно отозвался тот.

– И чем порадуете?

Капитан с усилием распрямился, обвел всех темными глазницами.

– Не пойму, зачем я вам нужен. У меня горсточка саперов. Был для поддержания порядка придан заградотряд, но... испарился – первыми же поскакали на паром. Я бессилен, а у вас, похоже, собирается какая-то сила. Ну так не медлите, пользуйтесь ею. Здесь сплоченные берут верх – оттесняют лезущих, ставят оцепление, дожидаются парома и... Могу только пожелать вам счастливого пути.

– А не можете ли вы, ответственный за переправу, воспользоваться нашей силой? Предлагаем, берите! – вкрадчиво произнес полковник.

Костистые плечи капитана вяло пошевелились, изобразили пожатие.

– От вашей силы паром вместительней не станет и быстрей оборачиваться – тоже. Из него и так выжимается сверхвозможное – что ни рейс, то рискованная перегрузка. Сами видели...

– Ну, а если мы поможем сделать то, чего не сделал заградотряд, установить порядок?..

– Что изменится? Только то, что какие-то части переправятся быстрее других.

– Уже кое-что.

– Мало, полковник. Хотелось бы переправить всех.

– Как это сделать?

– Подарите мне лесу.

– Лесу?

– Да, кубометров тридцать – сорок бревен и еще досок на настил. У меня перекинута через Дон вторая нитка, дайте лес, и за одну ночь, даже быстрей, сколочу второй паром. Это была бы ощутительная помощь.

В разговор ворвался Звонцов.

– В полутора километрах отсюда хутор. Всего в полутора километрах!.. Почему вы не организовали туда колонну машин с теми, кто сейчас отирается у причала, не разобрали дома?..

Капитан тускло повел глазницами, презрительно скривился.

– Дома здесь, надеюсь, заметили, построены из самана – глины с навозом и соломой. Даже на матицы кладут слеги. Развалив весь хутор, нам удалось бы набрать несколько возов жердей, да и то гнилых.

Наступило недружелюбное молчание. Полковник горбился, глядел в землю. Звонцов хмурился и тоже прятал глаза. Выгоревше-серый капитан в закопченной фуражке торчал на солнцепеке, словно каменный степной истукан.

– Зачем лес? Есть хороший материал! Это рядом со мной, – прокричал Чуликов.

Капитан повел в нашу сторону запавшим виском, а за спиной Звонцова всколыхнулся Смачкин.

Чуликов вскочил на ноги – выбившаяся из-под ремня гимнастерка, сползшие с тощего зада мешковатые штаны.

– Раз, два, три... – задрав острый подбородок, считал он. – Отсюда вижу девять автоцистерн. А сколько их под берегом?.. Снять с них цистерны – и в воду! Скрепи попрочней, будет паром. Пушки понесет, даже танки...

Тревожно гудело человеческое скопище под обрывом, все ели глазами капитана. Тот снял фуражку, начал вертеть ее в руках, наконец с сомнением обронил:

– Танк, паренек, весит сорок тонн, а то и поболе.

– Танки не подымет, пушки повезет. Все помощь.

И снова молчание с тревожным подбережным гулом.

– А чем крепить? Тоже ведь лес нужен, – трезвый голос из командирской кучки, кажется, майора-интенданта.

Капитан вертел в руках фуражку.

– Мда... Положим, лес для крепежа я наскребу. А вот доски для настила... Прямо на цистерны пушки не выкатишь, продавятся.

– С грузовиков борта поснимаем. Хватит! Хоть два ряда стели.

Руки капитана сосредоточенно мяли фуражку, на него смотрели, затаив дыхание. Он решительно натянул фуражку, поднялся.

– Товарищ полковник, пошлите людей вниз – все автоцистерны, все порожние грузовики гнать к тому месту, где вы меля поймали. – Резко повернулся к Чуликову: – Коль уж ты, паренек, такой башковитый, пойдем, пораскинем мозгами: что, как, сколько?.. Эх, успеть бы!..

Ответил Звонцов:

– Считай, уже вечер. Ночью немец не сунется. Ночь наша.

5

Ночь была совсем не похожа на тягостный, унизительный день. Чуть скраденная сбоку луна освещала обрывистый берег в оползнях, в тяжелых наплывах, резко складчатый, хмуро морщинистый. Под ним, величавым, в жидком растворе лунного света и зябкого тумана темная копошащаяся масса – машины, подводы, неутомимо снующие люди. У беспокойной переправы изменился даже голос. Сейчас напористое гудение едва ль не на одной ноте, упрямо пробиваются в тесноте машины, текут слившиеся голоса, утробное шевеление – растревоженный улей, в нем можно уловить и гневные интонации.

Спустившийся вниз полковник с помощью всего трех-четырех помощников повыдергивал из толпы, сгрудившейся у причала, рослых парней – "Вы, вы, вы, ко мне! Товарищ боец, к вам обращаются!.." – собрал отряд, навел оцепление, стал хозяином переправы. Артиллерийские батареи, бронетранспортеры, грузовики, фургоны уже не лезли напролом, командиры соединений толпились возле полковника, добивались места в очереди. И только солдатня по-прежнему атаковала с воды причаливающий паром, прорывала оцепление. Но молчком, упрямым натиском. Ожесточенных битв, какие случались днем, уже не возникало.

Накал у причала поостыл еще и потому, что теперь каждый (до последнего, затерянного в толпе солдата) знал – в степи на подходе к переправе стоит оборонительное заграждение с наведенными пушками, противник внезапно не нагрянет. Там распоряжался Звонцов.

У Смачкина отобрали Чуликова, и он уже не отпускал меня от себя. По примеру полковника мы из числа мечущихся тоже сколотили отряд автоматчиков. В нашу задачу входило раздвигать по сторонам брошенные повозки, теснить машины – через растянувшуюся переправу вдоль реки прокладывалась трасса, по которой двигались автоцистерны и порожние грузовики в распоряжение капитана Климова.

Нам повезло – освобождая затор, случайно наткнулись на два высоких фургона-близнеца, они оказались дивизионной ремонтной мастерской во главе с младшим лейтенантом-воентехником, с десятком слесарей-механиков, с сохранным оборудованием и, что важно, со сварочной установкой. Их тоже направили к капитану Климову.

Весть о строительстве нового парома разнеслась по переправе еще до наступления ночи. Измаявшиеся в бездельной толкотне солдаты хлынули к строительству, каждый желал предложить свою помощь, заработать себе место на первый рейс. Наплыв добровольцев оказался столь велик, что Климову пришлось выставить ограждение, иначе работа бы захлебнулась.

Едва появлялась очередная автоцистерна, как к ней кидались десятки людей. Лязгал металл, ухали кувалды, раздавались торжествующие крики: "Р-р-рраз-два! В-взя-али!.." Рвали на клочья ночь судорожные, слепяще-голубые огни сварки. По обрыву прыгали, кривлялись гигантские тени, возносились в черное небо, раскатывались по черной глади натужные голоса: "Ры-аз-два!.. П-шла! П-шла! Ще р-раз!" И всплески стаскиваемых в реку сваренных секций, и вразнобой говорок топоров, и вырванные из ночи дерзкими вспышками белые фигуры людей в дегтярной воде, и бледная недоуменная луна свыше, и слитная толпа оттесненных зрителей, забывших об опасности. Лихорадочный труд, заражающий надеждой.

Фантастическая ночь. Каждый раз, попадая к строительству, я пьянел и каждый раз изумленно, вспоминал: буйная ночь рождена рядом со мной выкриком Чуликова. Где он сейчас?.. Где-то тут, мне недоступный, внутри звенящей, гремящей, слепящей вспышками, многолюдной фантасмагории... Должно быть, и Смачкин изумлялся вместе со мной, но скрытно, не показывая того.

...После полуночи Смачкин отпустил автоматчиков – капитан Климов получил все, что могла дать переправа, в нашей помощи больше не нуждался.

– Посидим в затишке, поостынем...

Только сейчас мы почувствовали, что ночь знобяще прохладна. Слева подмывающий шум строительства, справа гомонок у причала – подошел в очередной раз паром. И завороженная речная гладь прямо перед нами, таинственно бескрайняя, скрыт мраком другой берег. Тихий Дон...

На границе света и мрака вырос, помаячил, осел зеленый столб, прокатился и канул взрыв. Шальной снаряд не нарушил покоя могучей реки. Тихий Дон... Плывет из вечности в вечность. Днем он готов был принять и нас в свои объятия, днем Звонцов произнес безнадежные слова: "Путь к спасению сквозь игольное ушко..." Слышу победоносное громыхание кувалд – и сквозь игольное ушко сможем! Не обессудь, Тихий Дон...

Но рядом Смачкин. В столь редкую отдохновенную минуту от него тянет, как от малярийного больного.

– Неласково встретит нас тот берег, – роняет он.

– Почему?

– Побитых хлебом-солью не встречают.

– Побитые, да недобитые, – возражаю я. – Сквозь игольное ушко от немцев уходим.

– То-то, сквозь игольное... До крови ободранные.

– А все-таки целы, лейтенант.

– Це-лы?.. А где Пугачев? Где четвертая батарея? Что мы без них?

– Что-то там случилось, мы же с вами не виноваты в том.

– Не виноват только победитель, дружок.

– Все равно за несчастье Пугачева с нас не спросят.

– Спросят. И будут правы.

– Н-не пойму.

– Растолкую на пальцах. Сколько пушек мы доставим на тот берег? Две с нашей батареи, две с третьей, три со второй – семь орудий, больше половины потеряли. Вот если б сохранилась четвертая батарея с ее четырьмя орудиями одиннадцать! Это все же дивизион. И нет командира, нет штаба. Нас расформируют, мальчик. Считай, как отдельная боевая часть мы уже перестали существовать!

– Но мы живы, живы! Значит, будем драться!

Смачкин горько хмыкнул.

– До каких пор нам обещать себе – будем?.. И сколько можно мириться, что еще одна боеспособная часть перестала существовать?

– Так что же делать, товарищ лейтенант?

Он задумался и не сразу ответил:

– Да-а... Да-а... Что? Могу ответить только одно: наша земля горит, должны гореть и мы. Гореть, парень, а не тлеть!

От этого ответа мне как-то ясней не стало.

– А! Толочь воду в ступе... Пошли.

Смачкин торопливо поднялся.

Я лез за ним, спешащим вверх по обрыву, и пытался заставить страдать себя за несчастье Пугачева. Хотелось воспылать душой, и как можно горячее, но майор Пугачев был для меня всегда столь недоступно высок и могуществен, что мог вызвать лишь почтительность, а никак не сострадание и упреки. Вместо Пугачева ко мне вломился Ефим. Со щемящей отчетливостью я представил себе – никогда не увижу его насупленных бровей, не услышу его глуховатый голос. Припомнилось, как он схватил меня за ногу, когда вслед за Сашкой Глухаревым я собирался проскочить под снайпером. Словно клещи наложил: "Повремени, сынок..."

А внизу под берегом вперепляс весело перестукивались плотницкие топоры, крепили воедино сваренные секции. Веселый перестук обещал жизнь.

1984