Текст книги "Рассказы радиста"
Автор книги: Владимир Тендряков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Тендряков Владимир
Рассказы радиста
Владимир Федорович ТЕНДРЯКОВ
РАССКАЗЫ РАДИСТА
"Я НА ГОРКУ ШЛА..."
Давно вышли из строя старушки 6-ПК, про которых радисты говорили: "Шесть-пэка натрет бока", – полк получил новые радиостанции. Меня назначили начальником одной из них.
Есть начальник, есть поблескивающий ручками на панели управления благородно-серый инструмент 12-РП в двух упаковках. Не хватало лишь подчиненного штата.
Положено три радиста, но где там три... Сняты с полевых кухонь помощники поваров – меняй черпак на винтовку, иди в роту, окапывайся, стреляй. А помощника-то повара радистом не поставишь.
Хожу в начальниках, оглаживаю рацию, надоедаю своему непосредственному начальству – командиру радиовзвода лейтенанту Оганяну:
– Даешь штат!
– Обещают.
– Троих?
– Одного.
– Ну, двоих выхлопочи.
Оганян молчит, напускает на себя значительность. Он и сам хотел бы троих. Одна надежда – Оганян упрям, авось переупрямит.
Не вышло.
У нашей землянки появляется парень – плотноват, плечист, с вылравочкой бывалого вояки, лицо кругло и румяно, как домашний пирог, и по всему лицу от уха до уха растеклась улыбка – предел добродушия, – чуть-чуть приправленная снисходительностью. Улыбается, словно говорит: "Не тушуйся, я – парень простой..."
А я и не собираюсь тушеваться – как-никак начальник, не хватай голой рукою.
– Солнышков.
– Что – солнышко?
– Не солнышко, а Солнышков, фамилия моя такая. Зовут Виктором.
А физиономия лучится улыбочкой. При такой физиономии да такая фамилия – ну и ну, попадание в яблочко.
Я веду улыбчивое Солнышко к зуммерному столу.
Мы уже давно стоим в обороне, не только выкопали землянки с накатами, не только пробили от землянки к землянке тропинки, но даже соорудили перед своим входом такую роскошь, как зуммерный стол с ключами и гнездами для наушников. За этим столом мы время от времени тренируемся в приеме и передаче "морзянки". Время от времени, не насилуя себя, так как наш лейтенант Оганян покладист, считает, что фронт и без того тяжел, незачем излишне обременять солдата.
Солнышко сел за стол, покосился на ключи, но улыбается так, словно я не будущее его начальство, а милейшая теща, собирающаяся поставить перед ним масленые блины и забористый первачок.
– Ты работал радистом?
– Угу.
– Батальонным? Полковым? В артиллерии?
– На "катюшах".
Ответы мгновенны, никакого раздумья, взгляд прям, открыт, добр, и ни на секунду не сходит задушевная улыбочка с полных губ.
– На "катюшах"? Ого!
О "катюшах" в окопах рассказывают легенды. И всякий, кто хоть как-то был связан с этим таинственным и могучим оружием, сам легендарен для пехотинца. Вот ведь где побывал парень, хотя я бы предпочел, чтоб он пришел ко мне с флота или из авиации – там классные радисты.
– На ключе работал?
– На чем?
– На ключе. Вот на этой штуке.
Улыбка и ответ:
– Немного.
Не так-то просто оценить мастерство, скажем, бухгалтера или артиллериста. Надо долго испытывать, приглядываться, да и после этого не всегда-то появляется твердая уверенность – справляется на "пять" или вытягивает на "тройку". Но мастерство радиста узнается сразу и с математической точностью, стоит только задать вопрос. И я его задал:
– Сколько групп принимаешь?
– Чего?
– Сколько групп цифрового текста на слух?..
И впервые Солнышко на секунду замялся, но только на секунду, не больше.
– Сколько? Да сорок.
– Сорок!
На меня напала робость. А вдруг – да, чем черт не шутит... Лучшие наши дивизионные радисты принимали тогда на слух двадцать три пятизначных группы в минуту. Двадцать три – лучшие! А я, обученный впопыхах за какой-нибудь месяц в школе младших командиров, я, от природы не блиставший способностями, один из тех, кому "медведь на ухо наступил", принимал всего восемь групп, ну, при удаче и усердии – девять. Сорок! Я даже не знал, существуют ли такие виртуозы. Наверно, существуют. Вдруг да редчайший экземпляр сидит передо мной, глядит счастливыми глазками мне в зрачки, улыбается: ничего, мол, не тушуйся, я – парень простой.
– Вы... – Начальническая спесь слетела с меня, я стал заикаться от уважения. – Вы не ошиблись?
– Ну, может, не сорок, может, двадцать. Точно не помню.
– Может, пять или четыре? – спросил я.
– Может, и пять, – охотно согласился он.
Я сердито уставился на него, а он глядел невиннейше, глядел и улыбался, и в его улыбке – все то же: "Ты не тушуйся, сам видишь: я – парень простой".
И я не выдержал гонора, расхохотался. Счастливо засмеялся и он.
– Ну, ладно, скажи: кем был?
– Минометчиком. Командиром батареи быть приходилось.
Ну уж нет, теперь меня так просто не купишь – был бы командиром, хоть какие-то знаки различия на петлицы нацепили бы, а они чисты.
– Плиту таскал?
– Таскал.
– Вот этому верю. Раз плиту таскал, будешь таскать и рацию. Спина, вижу, крепкая.
Я ведь знал, что мне все равно другого не дадут, выбирать не приходится.
Так у меня появился подчиненный – первый и единственный в жизни, других не имел.
Из всей радистской премудрости Витя Солнышко усвоил на слух лишь две цифры – "двойку" и "семерку". Первая напоминала по звуку фразу: "Я на горку шла...", последняя – "Дай, дай закурить..." Но в нем сразу же открылся талант – быть там, где его не ждали.
В первый же день моего начальствования я высунув язык бегал по штабу полка, искал своего подчиненного. Был на кухне, был в землянке связных, сбегал в тыл к обозникам, всюду спрашивал:
– Не видали Солнышка?
Мне отвечали:
– Задери голову. Вон же висит, никуда не упало.
Наконец я рванулся к телефонистам, чтоб обзвонить все штабы батальонов, и увидел рядом с дежурным по коммутатору его, Солнышко, как всегда счастливо улыбающегося.
На другой день я встал пораньше, чтоб мой подведомственный штат не успел испариться, поднял с нар:
– Идем, буду учить, как разворачивать рацию.
Вышли в степь. Я стал показывать, как укреплять шесты, как разбрасывать усы антенны. Витя Солнышко потел, усердно бегал вокруг меня, присаживался у развернутой радиостанции, а я колдовал с высокомерным видом древнеегипетского жреца:
– "Тюльпан"! "Тюльпан"! "Тюльпан"! Я – "Клевер"! Я – "Клевер"! Как слышишь? Как слышишь? Даю настройку: раз, два, три, четыре, пять... Пять, четыре, три, два, один... Как слышишь? Я – "Клевер"! Прием.
Щелчок переключателя, шорох и хруст в наушниках, а затем буйно-напористый голос с полковой радиостанции:
– "Клевер"! "Клевер"! Я – "Тюльпан"! Слышу вас хорошо. Прием.
И Витя Солнышко восторженно шлепал себя по ляжке:
– Ах ты, кузькина мать! Аж в ухо бьет...
Неудивительно – полковая радиостанция находилась в каких-нибудь пятистах шагах от нас.
Наконец я доверил Вите Солнышку микрофон, приказал:
– Сам установи связь.
Солнышко решительно взялся за дело:
– "Клевер"! "Клевер"! Эх, так твою перетак! Спутал... "Тюльпан"! "Тюльпан"! – заорал он на всю степь. – Как слышишь?!
– Слышу, дай бог. Даже без рации, – последовал ответ.
– Вот ведь техника! – умилился Солнышко.
Когда я доверил Вите упаковку питания, он от усердия такого наплел, что чуть не сделал короткого замыкания. Мне пришлось долго ковыряться.
Наконец анодные батареи были прикреплены к своим клеммам, аккумулятор – к своим, я поднял голову:
– Напортачил... Ну, вот... Все в порядке...
Однако не все в порядке. Вити Солнышка не было на месте. Там, где он сидел, – лишь примятая полынь. А только что, минуту назад, я слышал над ухом его виноватое сопение.
Справа, слева, спереди, сзади нет – исчез! Степь пуста, только в стороне возятся незнакомые артиллеристы с пушкой.
– Эй! – крикнул я слабо. – Хватит в прятки играть! Вылезай!
Не тут-то было. Спрятаться можно только в сурчиную нору, – степь как блюдо. И меня охватило отчаяние – кого это мне подсунули? Что у него вместо пилотки – шапка-невидимка на башке?
Как ни совестно, а пришлось связаться с полковой рацией:
– "Тюльпан"! Я – "Клевер"! Не сбежал к вам Солнышко?
– "Клевер"! Я – "Тюльпан"! Опять закатилось? Сочувствуем. Здесь вроде не светит...
– "Тюльпан"! Я – "Клевер"! Буду сворачиваться...
– Сворачивайся, "Клевер". Но как ты притащишься с двумя упаковками?
– Как-нибудь притащусь. Черт бы побрал помощника...
Я один свернул радиостанцию. Шесты, оттяжки, две упаковки по бокам я, груженный словно ишак, побрел к штабу с твердым намерением предстать перед лейтенантом Оганяном, потребовать: даешь другого!
Но едва я сделал пять шагов, как Солнышко вырос передо мной, потный, пыльный, с мазутным пятном на щеке, с широченной улыбкой – счастливый человек, не ведающий о своей вине.
– Артиллеристам помогал... В воронку ввалились...
И я непедагогично раскричался:
– Шалава! Ты и в бою такие нырки устраивать будешь? Сегодня же доложу! Полетишь к чертовой матери из радистов! С меня хватит. Пусть другие нянчатся!
А Солнышко задушевнейше улыбался: "Ты не тушуйся зря... Сам видишь, я прост, не хотел тебя обидеть".
Он взвалил на свои плечи и приемопередатчик, и набитую тяжелыми батареями упаковку питания, зашагал бодро, улыбаясь в открытую степь.
Опускалось солнце, в лицо дул вечерний, прохладный ветерок.
И я размяк...
Мы меняли оборону, были походы. Телефонисты не успевали наводить связь. И тут радисты, от которых наше командование обычно отмахивалось: "Э-э, вижу, да не слышу, проволочка надежнее", – оказались нужны.
В походах я держал Витю Солнышко за гимнастерку. Он нес упаковку питания и в любую минуту мог исчезнуть, и тогда наша радиостанция будет нема, как камень.
Новые места, новые землянки, новая жизнь.
Немецкие батареи утюжили степь, перепадало и нам, приютившимся в пологом овражке. Один снаряд пролетел под брюхом старой коняги, таскавшей полевую кухню, подпалил, сказывают, даже шерсть, срубил жиденькую ветлу, врезался в землю и... не взорвался. Случалось и такое.
Отбивалась одна атака за другой, передовая захлебывалась.
Я устал следить за Витей Солнышком.
Пролетевший "мессер" обстрелял повозки, подвозившие боеприпасы к минометной батарее, уложил одного и ранил второго повозочного. Старшина, сопровождавший повозки, растерзанный, с дергавшейся от контузии щекой, метался среди степи.
И конечно, старшине подвернулся не кто иной, как Витя Солнышко, улизнувший из-под моего надзора. И конечно, он, не раздумывая долго, взгромоздился на одну из повозок, погнал коней через степь, к передовой...
Среди окопанных минометов, выставивших стволы к синему небу, метался лишь командир батареи, остальные сбежали. С пологого взлобка скатывались немецкие автоматчики, падали в высокую траву и ползли. Командир батареи снимал замки...
Автоматные очереди хлестали по огневой, курилась пыль, брызгали комья глины от брустверов. Обычно летящие в воздухе пули высвистывают застенчиво и вкрадчиво, сейчас они истерично визжали, рвались сухими хлопками. Автоматчики били разрывными.
И в это-то время на место, откуда сбежали не новички, а обстрелянные солдаты, ворвалась пара взмыленных коней, запряженных в повозку. Витя Солнышко стоял во весь рост и нахлестывал разгоряченных лошадей, обезумевших от близкой автоматной трескотни, свирепого визга пуль, остановить их было нельзя, они могли унести и ящики с минами, и лихого повозочного прямо к немцам. Витя направил лошадей на окоп, они перемахнули, а повозка влетела колесами и перевернулась, вывалив прямо на батарею мины, а заодно и самого Солнышка.
Лошади помчались через высокую степную траву, перевернутая повозка кидалась из стороны в сторону, спугивая на пути автоматчиков.
А Солнышко, схватив из разбитого ящика мину, бросился к миномету. С ним-то он умел справляться куда лучше, чем с радиостанцией 12-РП. Подскочил и командир батареи...
Первая мина разорвалась в траве, неподалеку от рухнувших коней. Сразу же выскочили сутуловатые фигуры автоматчиков, пригибаясь, бросились назад, на пологий склон взлобка, столкнулись с теми, кто спускался, перемешались, замялись.
Вторая мина, взмыв к небу, описав крутую дугу, опустилась в сутолоку на склоне... За ней еще и еще... Автоматчики бросились врассыпную...
На пригорке остались только трупы и воронки. Принялись бросать за пригорок наугад, для острастки... Трудились до тех пор, пока не упали в бессилии, и Витя Солнышко счастливо известил:
– Прикурить дали...
А командир батареи вдруг расплакался. Он был еще очень молод, моложе самого Вити Солнышка.
– Ты чего? – от души удивился Витя.
– Думал: или эти прихлопнут, или... или... расстрел. Батарея-то драпанула... Они ползут, и конца им нет...
Мне не рассказал Витя, что он ответил, думаю, просто улыбнулся: "Не тушуйся, парень..."
Оправившись, командир батареи вдруг спросил:
– Да ты-то кто?
И, конечно, Витя не без гордости ответил:
– Радист.
Тут же, немедля, решил удивить своими знаниями:
– На слух принимаю... Вот слушай: "двойка" – "Я на горку шла...". Уловил? А вот: "Дай, дай закурить..." Уловил? Это, брат, "семерка".
Но командир минометной батареи, размазывающий по лицу грязь пополам со слезами и потом, не успел оценить ученость Вити Солнышка.
Появился хромающий на обе ноги, с дергающейся щекой старшина, который вел за собой сконфуженных минометчиков.
Старшина выглядел теперь иным – не растерянный и растерзанный, а грозный начальник, спасший положение:
– Дерьмоеды! Курицы мокрые! Ишь, разлетелись, сучьи дети!.. – кричал он на минометчиков.
– Коней я тебе угробил, – сообщил Солнышко. – Вон там лежат... Кони добрые, должно овсом кормил...
– Коней достанем. Я ведь за тобой на второй повозке гнался, у меня тоже правую подшибло... Спасибо тебе, парень. Счастье мне, что на такого героя наскочил... А эти?.. – Грозный старшина повернулся к минометчикам. Минометы побросали! Я бы вас, сукиных сынов, уж тогда заставил поплясать! Вы бы у меня повертелись, блохи прыгучие! Кланяйтесь в ножки парню, что выручил.
Солнышко не стал вмешиваться во внутренние дела, решил проститься:
– Ну, бывайте здоровы, мне пора.
– Да ты кто есть-то? – спохватился старшина.
– Радист, – почтительно ответил за Витю командир батареи и еще почтительнее добавил: – На слух принимает.
Других сведений о Вите Солнышке он сообщить не мог.
А в это самое время я занимался привычным делом – бегал по штабу полка и справлялся:
– Солнышка не видали?
И мне сочувствовали:
– Опять закатилось?
– Закатилось, холера. Чуть отвернись – уже нет. Жизнь проклятая, буду проситься в телефонисты.
Он появился к вечеру. Я застал его в землянке. Сжав коленями котелок, он уписывал кулеш. Взглянув на меня, с набитым ртом поприветствовал неизменной улыбочкой.
– Что мне с тобой делать? – в лоб спросил я.
Но вразумительного ответа не дождался. Солнышко улыбался.
А утром радистов одного за другим стали таскать в штаб полка. Принимал сам командир, подполковник Усиков.
– Кто из вас лучше всех принимает на слух?
Первым назвали Квашина, он из кадровых, старый радист, вряд ли уступит в приеме на слух армейским и дивизионным радистам.
– Где был вчера от трех часов до шести?
– Дежурил. Ровно в пятнадцать ноль-ноль связывался со штабом дивизии.
– Не подойдет. Кто из вас еще хорошо принимает на слух?
Перебрали всех, дошли до меня.
– На слух принимаешь?
– Так точно. Немного.
– Хотя бы немного. Где был вчера от трех до шести?
– Здесь, товарищ гвардии подполковник!
– Где это – здесь?
– В штабе полка, товарищ гвардии подполковник!
– Где именно?
– Искал Солнышка.
– Но-но, без шуточек.
– Виноват, Солнышкова. У меня радист – фамилия Солнышков. Его искал, товарищ гвардии подполковник.
– Ах, есть еще радист?
– Недавно назначили.
– Он на слух принимает?
– Никак нет, товарищ гвардии подполковник!
– Так какой же он радист?.. А впрочем, других больше нет. Позови-ка сюда это... как его, Солнышко...
Всем было ясно: случилась какая-то неприятная заварушка. Сам командир полка разбирается. А кто еще из радистов мог отлучиться и набедокурить, как не Витька? И мне стало жаль его.
В душе я надеялся, что его, как всегда, придется долго искать, а там, глядишь, случится что-нибудь – или приказ о наступлении, или вызов командира полка в штаб дивизии. Замнется, забудется, мимо пройдет.
Но на этот раз Витя Солнышко был на своем месте. От безделья он нашел себе занятие – надраивал полой шинели алюминиевый котелок и пытался разглядеть свою глупую рожу в донышко. При этом сам себе улыбался.
– Иди, командир полка тебя вызывает.
Нисколько не смутился, нисколько не удивился, словно командир полка вызывал его каждый день не по одному разу. Оправил под ремнем гимнастерку, надвинул пилотку – на два пальца над бровью, с сомнением поглядел на свои пыльные, покоробленные кирзовые сапоги – стоит ли их чистить; решил: не стоит, сойдет и так, – двинулся, пристукивая каблуками, унося затаенную улыбочку – отзвук той, с какой гляделся в дно котелка.
Вернулся через полчаса – над круглой физиономией торчит пилотка, край на два пальца над несуществующей бровью, заправочка – как положено, улыбочка – как всегда: "Не тушуйся, я здесь..."
– Ну?..
– К ордену представляют.
– За что?
– Немцев остановил. Наломали бы дров...
– Не пойму... Какой орден?
– Может, Красного знамени, может, Ленина.
– Героя не хочешь?
– Может, Героя, а что?
Его представили к ордену Красной Звезды. Но от представления к получению – путь немалый, на этом пути случаются и кочки.
До сих пор был лозунг: "Вперед, на запад!" Сейчас на танках, поддерживающих наш полк, выведены надписи: "Вперед, на восток!" Сталинград лежал к востоку...
На пути наступления подвернулись землянки.
Неплохо немцы тут обжились. Первые, кто заскочили в землянки, дивились:
– Эва! Музыкой забавлялись.
Щупали черный рояль.
– Мать честная! А зеркало-то! Откуда такое сперли?..
Ворочались перед огромным трюмо, любовались – рожи грязные, ошпаренные морозом, мятые, пузырящиеся под ремнями шипели, кирзовые подсумки, сумки с гранатами, обвисшие подшлемники, косо сидящие каски – хороши, так и подмывает шарахнуться от самого себя.
Но кто-то шмякнул свой вывоженный в окопах вещмешок на крышку рояля, в валенках, в полушубке полез на инструмент:
– Эхма! Разведу сейчас музыку – три ночи не спал.
Другой ткнул его в зад:
– Пододвинься-ка, место двуспальное...
Были тут и широкие нары, укрытые ковром. На них лишь завистливо косились, но не занимали – тут начальство заляжет.
Устроились в два этажа: на нарах – командир батальона со своим штабом, под нарами и на полу, спина к спине, голова к голове – телефонисты, рассыльные, мы – радисты, какие-то случайные солдаты из взвода ПТР со своими неуклюжими, как старинные пищали, ружьями. Их пробовали выставить на мороз, но где там – угнездились, огрызаются, дымовыми шашками не выкуришь. Набились так, что ладонь ребром не протиснешь, к выходу по малой нужде пробирайся по плечам, ногам, головам.
Солнышко рядом со мной, держу на прицеле, не отпускаю от себя ни на шаг. Но вот поднялся.
– Куда?
Лезет к двери, мнет лежащих, те ругаются:
– Полегше, дядя. Не мостовая – люди живые.
– Куда?
– Терпежу нет... Сейчас вернусь.
Вернулся, не обманул, но застрял, не доходя до меня, возле сержанта Степанова, из телефонистов. У Степанова влажные, доверчивые глаза, лицо без хитрости, а сам – пройдоха, каких мало. Выманил у меня старую добротную полевую сумку на подметки для сапог, обещал сала. Сапоги он себе сшил, а сала – выкуси. Солнышко и Степанов шепчутся, к ним прислушивается солдат из ПТР – острая морщинистая физиономия старой лисы. Не к добру.
– Солнышко!
Ползет ко мне.
– Что там затеял?
Сдвинул шапку на лоб, почесал затылок, чуточку обескуражен, только чуточку, на большее никогда не хватало.
– Слушай, младший сержант... Отпусти на часок.
– Эт-то куда?
– Да надо.
– Ложись и спи.
– На нейтралке, в овраге, – немецкие склады...
– Ну и что?
– Как – что? Говорят, спирт в канистрах – залейся. Консервы разные...
– Ладно, ладно, забудь.
– Ты пивал коньяк?
– Ну, нет.
– А я пил.
– Положим...
– Хочешь, принесу?.. Заграничный! Запах что духи.
– Коньяк тебе нужен! Шило в заднице!
– На часок, на один часок!
– Ложись!
Я неумолим. Вдруг да отдадут приказ – вперед! Останусь с двумя упаковками, без помощника. Нет уж, дудки, сегодня не выгорит.
Витька повздыхал, поканючил, поерзал – уронил голову на вещмешок, через минуту спал сном младенца.
Уснул и я...
Проснулся оттого, что мой бок никто не греет. Поднял голову – рядом пусто, Солнышка нет. Приподнялся на локте: черт бы всех побрал, нет и Степанова, да и старик солдат из пэтээровцев исчез.
Смыться во время наступления – это уж слишком. Взять бы да доложить... Но на фронте не церемонятся: самовольный уход расценивается как дезертирство – если не расстреляют, то как пить дать упекут в штрафную роту. Как ни зол на Солнышка, а подводить под монастырь желания нет.
Кошусь на дежурного телефониста. Он в любую минуту может встрепенуться, почтительно дернуть за хромовый сапог комбата:
– Товарищ капитан! Вас – ноль-один. Срочно!
Ноль-один – командир полка, он отдаст приказ о наступлении. И всколыхнутся все, а я буду сидеть у двух тяжелых упаковок, как баба-мешочница на вокзале, пропустившая поезд.
Но телефонист, распустив губы, дремлет без шапки у телефона, веревочная петля наброшена на стриженую голову, с ее помощью телефонная трубка без рук держится у уха... Ходуном ходит землянка – невпроворот сап и храпение, все спокойно...
Наступая на плечи, руки, головы, выслушивая сонные ругательства, я выбрался на волю...
Темноту хоть режь ножом, только у самых ног серовато маячит снег. Идет ленивая ночная перестрелка. Пролает автоматчик с той стороны, наш ответит: "Слышишь, не сплю, сукин ты сын, так-то..." Очнется от дремоты третий, четвертый, тоже для порядка пустят очередь в черные небеса, забрешет вразнобой передовая, как разбуженные собаки в деревне.
Выкатилась ракета, выписала знак вопроса, погасла, не долетев до земли... После ракеты перестрелка не разгорелась, а увяла, – значит, ползущие под немецкие окопы Витя Солнышко с приятелями не замечены...
Все спокойно. Такое спокойствие может длиться час, два, сутки, трое суток, недели и месяцы. Под Старыми Рогачами всем казалось, что остановились на часок, а простояли два месяца... Все спокойно...
Я влез обратно в теплую, густо запашистую землянку, добрался до своего места.
"Эх, сниму стружку!"
Через несколько минут я спал.
Они перекурили с солдатами, сидевшими в передовых окопах, предупредили их: "Обратно полезем, дуриком-то не стреляйте, еще ухлопаете..." Командиру роты обещали поднести при удаче. Командир роты не остановил их, что ему: не его состав, головы потеряют – он не ответит.
Ползли тихо, зарывались в снег...
Нейтральная полоса – место для разгону, нельзя же сидеть с противником нос к носу вплотную. Нейтральная полоса – земля, которую еще не прибрали к рукам. Земля неизведанная, неразгаданная, такая же таинственная, как и намерения врага. Откуда обычно узнаются сведения, что там, в непрощупанной полосе, находятся богатые склады?.. А, как правило, узнаются, распространяются с быстротой молнии среди солдат. До командования они доходят в последнюю очередь.
Ползли тихо, зарывались в снег...
Немецкий пулемет бил поверх их голов, куда-то в тыл к нам. Трассирующие пули рвали на клочки темноту.
Перележали и вспыхнувшую ракету. Их не приметили только потому, что немцы и подумать не могли – русские решатся разгуливать возле их окопов.
Ракета осветила склон оврага, в нем – темные двери землянок, возле которых снег измят скатами машин. Склады!
Дверей много, склады разные – обмундирования, горючего, боеприпасов. Звериным чутьем угадали те, какие нужны.
Подползли и... рывком к двери – один, второй, третий... Прислушались тихо. Порядочек, теперь уж так просто отсюда не выкурят.
Поплотней прикрыли за собой дверь, посветили фонариком. Бочки, ящики, бумажные мешки. Кажется, не ошиблись. И запах провиантского склада – затхло-влажный, с кислятинкой.
Нашарили парафиновые плошки. Там, где были немцы, всегда валяются эти плошки и пакетики сухого спирта. Этот спирт – не спирт, огнем горит, пить нельзя.
Зажгли плошку, поставили на бочку, огляделись уже внимательнее, с прикидкой – с чего начать?
Нет, не ошиблись!..
Сорвали крышку с первого ящика – пакеты с пестрыми наклейками – верно, концентраты. Ну их к чертям! Второй ящик набит, как снарядными головками, банками консервов. Уже кое-что...
В углу в плетеных корзинах, каждая в своем гнезде, – пыльные, богом и людьми забытые бутылки. Понесли к свету одну, склонились голова к голове, поразмышляли над мудреной этикеткой: "Черт ее знает! А вдруг какая-нибудь жидкость от вшивости..." С грехом пополам – все трое грамотеи как на подбор – разобрали:
– Вроде "ром" написано?..
– Что-то похоже.
Все-таки не поверили, выковыряли пробку, приложились по очереди, глянули проникновенно друг другу в глаза – вонюч, как буряковый самогон, значит, пить можно.
Не ошиблись!..
Начали набивать вещмешки, не торопясь, без жадности, с умом – бутылку от бутылки прокладывая стружкой, чтоб не побились, банки консервов захватили на закуску.
Мешки набиты, снова переглянулись, без слов поняли друг друга. Во-первых, зачем нести добро только в мешках, когда можно унести и в собственном брюхе? Во-вторых, не мешает обстоятельно проверить разные марки – какая лучше.
В-третьих, под богом ходим, вдруг да на обратном пути шлепнет, так и умрешь, не понюхавши, – совсем обидно.
Выдвинули бочку, подставили ящики. Садись, братва, не стесняйся, будьте как дома. Расковыряли банку консервов, прикинули бутылку с одной этикеткой, с другой. По этикетке и выбрали ту, какая меньше раскрашена, – ну их, фокусы.
Крякая и закусывая, опорожнили, сообщили доверительно:
– А ничего...
Принялись за вторую:
– А ничего...
Почали третью...
Наконец спохватились: пора и честь знать. Взвалили на плечи мешки.
Сюда ползли – зарывались в снег, сейчас – это лишнее. Расхлобыстнули двери:
– Не закрывай. Завтра наши придут.
По-прежнему шла ленивая перестрелка. Били автоматчики. Плевать, пусть стреляют.
Обнялись, двинулись, услужливо поддерживая друг друга. Эх, море по колено! Споем, братцы! Почему бы и нет. Грянули:
Я уходил тогда на фронт
В далекие кра-а-я!..
Перестрелка разом смолкла. Далеко в стороне еще тявкал чей-то автомат, но и он сконфуженно заткнулся. Тишина, непривычная, пугающая тишина.
А в тишине от всей души:
И в Томске есть, и в Омске есть
Моя любимая...
Немецкие автоматчики, зарывшиеся в земле и снегу в нескольких шагах от песни, не стреляли. Неспроста, подвох, черт знает этих русских...
Автоматчики не стреляли, а должно быть, немецкую оборону лихорадило в эти минуты: кричали телефонисты, подымались с угретых нар офицеры, выскакивали к орудиям расчеты...
И в Омске есть, и в Томске есть...
Сбились, запамятовали слова, незлобливо переругнулись, затянули другую:
Эх ты, Галю, Галю молоденька!..
Их накрыл шестиствольный миномет уже у наших окопов, песня оборвалась, попадали в снег... Мины рвали на клочки мерзлую землю, степь дергалась от огненных всплесков. Над хмельными головами исчезло темное небо.
Едва кончилась первая партия выпущенных мин, как снова раздался несмазанный скрип – шестиствольный миномет посылал новые мины. И снова заснеженная земля выворачивалась суглинистой изнанкой...
Ответили наши минометные батареи, ударили с тыла орудия. Вовсю заговорили онемевшие автоматчики...
До утра не успокаивалась взбаламученная передовая.
Я в это время спал.
Утром перед нашей землянкой вырос Витя Солнышко – лицо серое, глаза тусклые, ворот шинели в черной крови, в пятнах засохшей на шинельном сукне крови плечо и грудь.
– Витька! Ранен?
– Угу.
И, шатнувшись, обессиленно повалился навзничь.
Я бросился за санинструктором.
Подвернулся фельдшер, тонкий, ловкий, с кошачьими, ласковыми движениями. Распотрошив свою сумку, он обмыл шею, положив голову Солнышка на колени, быстро перебинтовал.
– Жив? – спросил я.
– Наполовину.
– Умрет?
– Вряд ли.
– Рана опасная?
– Самая чепуховая – кожу на шее осколком рассекло.
– Но что с ним? На ногах не стоит.
– Не удивительно. Мертвецки пьян.
Мне удалось засунуть Витю Солнышка под нары, в самый дальний угол, пока начальство хватится, авось очухается.
И начальство хватилось. По телефону передали: сержант Степанов убит наповал в голову, незнакомый пэтээровец умер на ротном КП, ему осколком вырвало живот.
В батальон срочно прибыл лейтенант Оганян, заглянул под нары, покачал головой, почмокал губами:
– Нехорошо... Ка-кой молодой!.. А?.. Что из него дальше будет? Порядочный человек или негодяй?
Меня же волновала не столь далекая судьба Вити Солнышка, а та, которая должна решиться в ближайшие дни. Так просто с рук не сойдет, передадут в военный трибунал. Мне тоже достанется...
А из-под нар время от времени высовывалась рука, грязная, цепкая, как лешачья лапа, хватала протянутый котелок, потом несколько минут из подвальной глубины слышалось сопение, чмоканье, чавканье – пустой котелок вылетал наружу, и снова – тихо; до тех пор пока кухня не станет раздавать обед, жив Витя Солнышко или почил в мире, никому не ведомо.
Оганян обещал прислать мне нового человека, но не успел.
Подняли – вперед!
Витя Солнышко вылез на белый свет, грязный, опухший от своего медвежьего сна, как сытый кот, добродушно жмурящийся на суету. Он решительно натянул на себя лямку упаковки питания.
В наступлении некогда разбирать внутренние неурядицы – шагай вперед, не оглядывайся вокруг. Но после-то наступления – оглянутся, вспомнят, возьмут Солнышко за воротник.
А Солнышко полностью ожил, а ожив, стал допрашивать меня с пристрастием:
– Ты ром пил когда-нибудь?.. Не-ет. А я вот попробовал.
В наступлении батальонный радист должен находиться рядом с командиром батальона – не отставай ни на шаг.
Наш комбат-два, капитан Гречуха, долговязый, сутуловатый, подбородок в мрачной щетине, хотя был щеголем – и брился каждый день, и в самые сильные морозы ходил только в хромовых сапожках.
Мне казалось, что в этого человека просто природа позабыла вложить чувство страха; случалось, он хватал ручной пулемет и вместе с солдатами шел в атаку, полосуя на ходу из пулемета. Солдаты его боялись куда больше, чем целого батальона немцев.
Он лез в самое пекло, за ним лез и я, да еще должен глядеть краем глаза, чтоб Солнышко, несущий упаковку питания, не сбился с пути, не закатился бы куда-нибудь на сторону. Комбат Гречуха длинноног, всей ноши у него пистолет да планшетка, а рация весила изрядно. Поспеть за комбатом можно было лишь при отчаянном усердии. И мы усердствовали, всегда поспевали. Но самое обидное: комбат никогда не обращал на нас внимания, не пользовался радиостанцией.
Он не боялся пули, но недоверчиво относился к снарядам: "Прихлопнет не узнаешь, кто тебя стукнул..." (Словно, если узнаешь, от этого легче.) Развернутая радиостанция вызывала у него раздражение:
