Текст книги "Проблемы поэтического бытия. Сборник работ по фундаментальной проблематике современной филологии"

Автор книги: Владимир Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Каренин, принимая Анну в лоно семьи после ее преступления, делает, по существу, ложно-христианский поступок. Каренин имеет дело только с «отражениями жизни», а не с самой жизнью. В пределах «отражения» его решение гуманно и великодушно, но для Анны (то есть для живой жизни) его великодушие оборачивается «камнем великодушия».

Каренин и Левин оба правы разумно, но не этически, само же противопоставление жизни и ее отражения является неправым во всеобъемлющем жизненном контексте (в котором отражение жизни является необходимым жизненным моментом).

Теория рационального ведения хозяйства, разрабатываемая Левиным, не противоречит принципиально теориям западноевропейских экономистов, но доводит имеющуюся в них тенденцию противопоставления теории и жизни до последней степени. Это противопоставление проявляется в требовании, казалось бы, противоречащем типичной установке западного ученого – учитывать национальные и прочие особенности, особенные качества «работника». Теории, которые оспаривает Левин, есть теории в узком смысле слова, они развиваются имманентно, в соответствии с требованиями формальной логики, а затем уже применяются (или не применяются) на практике. Теория и жизнь противостоят как две суверенные сферы.

Левин, требуя считаться со спецификой живой рабочей силы, тем самым вводит «человека» в поле действия разума и превращает его в «работника». Живая жизнь подводится под категории разума и преобразуется, изменяется в соответствии с его требованиями.

И сама личность мыслящего человека тут ничего не значит: важна идея. «Это дело не мое личное, а тут вопрос об общем благе», – думает Левин. Здесь высказывается одна из главнейших мыслей всего романа: отказ от себя во имя блага других. Через фазу отречения от себя проходят едва ли не все герои «Анны Карениной». Наиболее полным выражением бесплодности самоотречения является фигура Вареньки.

Мысль Левина по-своему грандиозна: «Все хозяйство, главное – положение всего народа, совершенно должно измениться. Вместо бедности – общее богатство; вместо вражды – согласие и связь интересов. Одним словом, революция бескровная, но величайшая революция, сначала в маленьком кругу нашего уезда, потом губернии, России, всего мира. Потому что мысль справедливая не может не быть плодотворна».

Но мужики Левина, как и его брат Николай, чувствуют тайную, последнюю фальшь предприятия Левина вести хозяйство на паях с ними, хотя материальные выгоды его для них несомненны.

«Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики при этом только слушают пенье его голоса и знают твердо, что, что бы он ни говорил, они не дадутся ему в обман».

Мужики непосредственно чувствуют этическую фальшь этой мысли, справедливой и правой самой по себе. Их отношение к Левину аналогично отношению детей Долли к Анне Карениной после бала.

И непосредственное этическое чувство не обманывает их. В знаменитом диалоге Левина с подавальщиком Федором (ч. 8, гл. XI), в котором противопоставление двух принципов жизни сформулировано с невозможной краткостью и выразительностью (для души и для брюха), эти принципы персонифицированы в двух персонажах: Платоне (Фоканыче) и Митюхе-дворнике из «дальней деревни», «Митюха» – тот самый мужик, который первый поддержал Левина в его нововведении. «Дворник – старик, к которому он заезжал сушиться, – очевидно, одобрял план Левина и сам предлагал вступить в товарищество по покупке скота». Из реплики Федора становится очевидной вся бесчеловечность «бескровной революции»:

«– Митюхе (так презрительно называл мужик дворника), Константин Дмитрии, как не выручить! Этот нажмет, да свое выберет. Он крестьянина не пожалеет. А дядя Фоканыч (так он звал старика Платона) разве станет драть шкуру с человека? Где в долг, где и спустит. Ан не доберет. Тоже человеком.

– Да зачем же он будет спускать?

– Да так, значит – люди разные; один человек только для нужды своей живет, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч – правдивый старик. Он для души живет. Бога помнит».

Деятельность Левина иронически сопоставляется с деятельностью Каренина как государственного чиновника. В диалоге с Агафьей Михайловной, которая ему советует скорее ехать на воды, Левин говорит, что ему надо докончить дела с мужиками.

«– Ну какое ваше дело! Мало вы разве и так мужиков наградили! И то говорят: барин от царя за то милость получит…». Царскую милость получает Каренин (ч. 5, гл. XXII). Народная точка зрения на деятельность Левина неожиданно, но закономерно сходится с официальной точкой зрения на деятельность Каренина. В результате Левин как деятель «бескровной революции» получает ироническую характеристику, народная точка зрения «провидит» в Левине Каренина.

Женитьба на Кити не приносит Левину желанного равновесия между личностью и всем миром. Между деятелем «бескровной революции» и семьянином – раздвоение.

В разговоре с Кити Константин Левин сравнивает себя с Сергеем Ивановичем Кознышевым и признается в том, что завидует ему, несмотря на то, что счастлив с Кити.

«– Завидуешь, что он не может влюбиться?

– Я завидую тому, что он лучше меня, – улыбаясь, сказал Левин. – Он живет не для себя. У него вся жизнь подчинена долгу. И поэтому он может быть спокоен и доволен.

– А ты? – с насмешливою, любовною улыбкой сказала Кити.

Она никак не могла бы выразить тот ход мыслей, который заставлял ее улыбаться; но последующий вывод был тот, что муж ее, восхищающийся братом и унижающий себя перед ним, был неискренен. Кити знала, что эта неискренность его происходила от любви к брату, от чувства совестливости за то, что он слишком счастлив, и в особенности от не оставляющего его желания быть лучше, – она любила это в нем, и поэтому улыбалась.

– А ты? Чем же ты недоволен? – спросила она с той же улыбкой.

Ее недоверие к его недовольству радовало его, и он бессознательно вызывал ее на то, чтоб она высказала причины своего недоверия.

– Я счастлив, но недоволен собой… – сказал он.

– Так как же ты можешь быть недоволен, если ты счастлив?

– То есть как тебе сказать?… Я по душе ничего не желаю, кроме того, чтобы вот ты не споткнулась. Ах, да нельзя же ведь так прыгать! – прервал он свой разговор упреком за то, что она сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. – Но когда я рассуждаю о себе и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую, что я плох.

– Да чем же? – с той же улыбкой продолжала Кити. – Разве ты тоже не делаешь для других? И твои хутора, и твое хозяйство, и твоя книга?

– Нет, я чувствую и особенно теперь – ты виновата, – сказал он, прижав ей слегка руку, – что это не то. Я делаю это так, слегка. Если бы я мог любить все это дело так, как я люблю тебя… А то я последнее время делаю, как заданный урок».

Этот диалог (вернее, один из его аспектов) представляет внутреннюю борьбу между Левиным – счастливым семьянином и Левиным-реформатором. Один из них живет «по душе», другой – по разуму. Нетрудно видеть, что реплики Левина-семьянина (т. е. Левина, живущего «по душе») ориентированы на точку зрения разума. Разум Левина судит его душу, и Левин находит этот суд справедливым. Однако это исповедь души Левина перед разумом не искренна, она изображена. Левин изображает человека, который переживает противоречие души и разума, и адресует это изображение Кити как зрительнице – аналогично Каренину, осуждающего Стиву за его поведение.

Точка зрения разума, рассудка на поведение Левина не актуальна, формальна. Герой захвачен стихией счастливой семейной жизни, аналогичной прелестной – «парменовской» – жизни.

Но «парменовское» и «платоновское», равно принадлежащее крестьянскому миру, отнюдь между собою не совпадают, хотя внешне чрезвычайно походят друг на друга. Парменовский мир – этически наивный и прелестный крестьянский мир, не знающий вообще противоречия между душой и рассудком. Платоновский мир знает это противоречие, но знает его как преодоленное. Актуально это противоречие для «Митюхи», для старика «на половине дороги» и – высшее проявление этого противоречия – Константин Левин.

«Всю эту весну он был не свой человек и пережил ужасные минуты.

“Без знаний того, что я такой и зачем я здесь, нельзя жить. Азнать я этого не могу, следовательно, нельзя жить”, – говорил себе Левин…

И счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтоб не повеситься на нем, и боялся ходить на охоту с ружьем, чтобы не застрелиться».

Противоречие между непосредственным бытием и потребностью знать смысл и цель этого бытия находит в Левине крайнюю степень выражения. В нем жизнь осознает саму себя, и это осознание становится важнейшим компонентом жизни, которая – через Левина и только через него – обогащается им. В Каренине, Козышеве, Свияжском разум отчуждается от жизни вполне и образует искусственную сферу (видимость «отражения жизни»), в которой он является верховным началом.

В Левине противоречие непосредственного бытия и разума является живым, актуальным противоречием. Наивноэтический, но неразумный крестьянский мир и внеэтический разумный мир Карениных и Облонских даны как самостоятельные и самодовлеющие миры, субъективно нейтральные по отношению один к другому. Однако внутреннее самоотрицание этих миров и порождает таких людей как Анна Каренина и Константин Левин. Внутренняя оппозиция этих героев по отношению к «своим» мирам приводит к конфликту, выражавшемуся, во-первых, в действии, т. е. сюжетно: любовь Анны к Вронскому и любовь Левина к Кити; во-вторых, к внутреннему конфликту героев, к их раздвоению, которое приводит к тому, что в поступке утверждает себя только один из внутренних «двойников» героев. Сюжетное действие получает дополнительную перспективу – проецируется не только на внешнюю действительность, но и на внутренний мир героя. По отношению к этому внутреннему миру сюжет является формой самоизображения героя (Левин изображает себя деятелем бескровной революции, Анна изображает себя любовницей Вронского). Сюжет включается тем самым в сферу двупланового диалога. Двуплановый диалог вовлекает в себя оба мира с их внутренними противоречиями. Контакт двух миров оформляется как большой диалог – на основе и в ситуации двупланового диалога. Оба мира не могут решить конфликты своими внутренними ресурсами.

Во внутренней сфере обоих миров конфликты субъективно не осознаются как конфликты. Так, Стива не видит конфликта между Долли и m-lle Roland а молодайка в доме старика «на середине дороги» смерть ребенка воспринимает как «развязку», т. е. решение конфликта, в то время как конфликт здесь – в скрытой форме – именно между «нуждой», «брюхом» и душой. Но этот конфликт осознается и определяется только в контексте большого диалога двух миров.

Одной из кульминационных точек соприкосновения двух миров является диалог Анны и Левина.

Анализ сцены встречи этих героев, которую С. Рачинский, внимательный читатель Л. Толстого, справедливо назвал «одним из лучших эпизодов романа»[106]106
  Письма Толстого и Толстому. М., 1928. С. 224.


[Закрыть], чрезвычайно многое проясняет именно во внутренней связи героев. Эта сцена – один из «замков свода», и «случай связать все нити рассказа» Л. Толстой использовал в полной мере.

Двуплановый диалог – это диалектически развивающаяся структура, и точка зрения Левина, как ее компонент, также претерпевает серьезные изменения. Более того, она окончательно формируется именно в диалоге, так что сцена встречи Анны и Левина является завершающей целого ряда эпизодов, в котором изображается поиск жизненной позиции.

Левин принимает Анну, но не так, как принимают ее Стива или гости в Воздвиженском. «И прежде так строго осуждавший ее, он теперь, по какому-то странному ходу мыслей, оправдывал и вместе жалел и боялся, что Вронский не вполне понимает её».

Как же «идет» мысль Левина и в чем заключается «странность» ее хода?

Левин в диалоге вступает с Анной в более интимные отношения, чем другие собеседники – Воркуев и Степан Аркадьич. «И улыбка, и взгляд ее – все говорило ему, что она к нему только обращает свою речь, дорожа его мнением и вместе с тем вперед зная, что они понимают друг друга».

Общий разговор о воспитании, искусстве, филантропии является тем материалом, на котором строятся новые, любовные, отношения Анны и Левина. Двуплановый диалог заключает в себе «микросюжет», своего рода «роман в миниатюре» между Анной и Левиным, аналогичный более развернутому роману Анны и Васеньки Весловского (контрастно, со своей стороны, противопоставленному «роману» Васеньки и Кити). Левин отказывается от своего прежнего взгляда на нее не в результате интеллектуального усилия, а отрицает свою прежнюю точку зрения «действием», приобщаясь к миру Анны, в котором он является любовником героини.

Вернувшись к себе, Левин сознает, «что было что-то не то в нежной жалости, которую он испытывал к Анне», а Кити воспринимает поступок Левина как «измену»: «– Ты влюбился в эту гадкую женщину, она обворожила тебя. Я видела по твоим глазам».

Левин действительно как бы размыкает свой становящийся и все более замыкающийся в себе мир (ср., например, сцену «изгнания» Весловского) и входит в изображаемый мир Анны. В пределах этого мира он занимает позицию, аналогичную позиции гостей и, в частности, Васеньки Весловского. Здесь Толстой изображает переход от точки зрения Долли к точке зрения Весловского, Облонского идр.

Но приятие Анны Левиным в принципе иное, чем приятие ее Облонским. Странность приятия соответствует странности воспринимаемого собеседника – Анны, изображающей саму себя.

Левин принимает Анну, как Каренин Вронского после родов Анны. «Христианское», т. е. человеческое приятие означает для Вронского отрицание, принявшее форму самоотрицания. Это и есть внутренний стимул его покушения на самоубийство.

Изображаемая Анна – «умная», «красивая», «привлекательная», «образованная», «простая», «грациозная», «задушевная», «правдивая» и «сердечная». Перенасыщенность эпитетами здесь не случайна. Она ассоциирует восприятия Левиным Анны и Вронского. «… ему нетрудно было отыскать хорошее и привлекательное во Вронском. Оно сразу бросилось ему в глаза». Левину не приходится отыскивать привлекательное и в Анне: «И Левин увидел еще новую черту в этой так необыкновенно понравившейся ему женщине. Кроме ума, грации, красоты, в ней была правдивость». Эта «коллекция» черт, как мы видели, достигает значительных размеров.

Облонский принимает именно эту Анну. Но «странность хода мысли» Левина в том и состоит, что в изображаемой Анне он принимает изображающую. Его позиция в большом диалоге радикально противостоит позиции Облонского. Облонский, принимая образ, отрицает Анну изображающую; Левин, принимая изображающую Анну, отрицает, по сути, ее образ.

Г. Краснов замечает, что «сцена свидания Константина Левина с героиней романа соотносится со сценой, показывающей Анну и ее спутников в мастерской художника Михайлова. Анна тогда поняла замысел картины, удивительное выражение Христа: “Видно, что ему жалко Пилата”… Во взглядах Левина на Анну есть что-то от выражения Христа в картине Михайлова»[107]107
  Г.В. Краснов. К понятию сюжетной ситуации в эпическом произведении // Русская литература XIX в. Вопросы сюжета и композиции. Горький, 1972. С. 75.


[Закрыть].

Это очень верное наблюдение.

В диалоге со Стивой в ресторане Левин высказывает, по сути, точку зрения своего, наивно-этического, мира на преступную женщину.

«– Ну уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее, есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу, а такие, как та крашеная француженка у конторки, с завитками, – это для меня гадины, и все падшие – такие же.

– А евангельская?

– Ах, перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов, так и я». От неприятия Анны (точка зрения Долли) к приятию образа (точка зрения Облонского) и через него – к приятию Анны изображающей (и, стало быть, к отрицанию Анны изображаемой) – таков диалектический путь становления позиции Левина по отношению к Анне.

Левин, таким образом, не просто восстанавливает свою первоначальную позицию, но изменяет ее качественно, принимая в себя точку зрения Анны, персоницированную в ее образе.

В этом и состоит эффект двупланового диалога. Утраченное единство точки зрения корреспондента реплики восстанавливается в акте преодоления точки зрения собеседника, но преодоление совершается в форме ее приятия. Корреспондент не опровергает эту точку зрения как чужую, а принимает ее и преодолевает в себе как свою.

Изображаемая Анна, принятая в диалоге Левиным (с точки зрения Облонского, Весловского) отрицает точку зрения Долли, а «странный ход мысли» Левина есть отрицание этого отрицания и восстановление целостности первоначальной точки зрения с качественным сдвигом: от неприятия Анны как «падшего создания» к приятию ее как человека. Двуплановый диалог Анны и Левина – это диалог на человеческом уровне.

Здесь диалог – не спор, не борьба двух точек зрения на мир, существующий вне диалога и независимый от него, а форма события двух миров: Левин, входя в мир Анны, тем самым принимает ее в свой мир.

Этот опыт человеческого бытия в диалоге предопределяет ход сюжета.

Анна, перевоплощаясь в изображаемое лицо, утверждает себя (трагедия ее любви в том и состоит, что она может осуществить себя не по своей внутренней логике, а по логике мира, породившего и отрицающего ее), но изображаемое лицо отрицает Анну. Разумеется, это не внешнее давление общественного мнения, а внутренний процесс. В Анне рождается новый мир, но «материнское лоно» его – мир старый.

Образ Анны – отрицание Анны, но отрицается это отрицание не в Анне, а в диалоге как целом (в форме приятия этого образа собеседником). Тем самым обретается человечность Анны, отрицаемая образом.

Итак, намечаются два исхода внутренней борьбы Анны.

Один из них – «каренинский» – это отрицание Анны в ее образе. Мир побеждает любовь героини и гибнет в своем торжестве. Второй – «левинский» – отрицание в Анне ее образа. Любовь побеждает каренинский мир и, будучи порождением этого мира, гибнет вместе с ним. Но, отрицая в своей гибели каренинский мир, возрождает себя в мире Левина.

Первый исход намечен в диалоге в Воздвиженском, второй – в диалоге Анны и Левина.

Оба исхода означают смерть Анны, но первый есть смерть абсолютная, второй – зиждительная, чреватая новой жизнью.

Первоначально Анна посягает на свою жизнь из мщения. Но мстит она не Вронскому (как и Каренин, Вронский выключен из сюжета как этически недееспособное лицо). «Нет, я не дам тебе мучить себя, – подумала она, обращаясь с угрозой не к нему, не к самой себе, а к тому, кто заставлял ее мучиться…».

Но героиня переживает целый душевный переворот в тот краткий промежуток времени, когда мимо нее уже прошла середина первого вагона и приближается середина второго. «Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину. «Господи, прости мне все!» – проговорила она, чувствуя невозможность борьбы. Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом».

«Господи, прости мне все!» – это признание своей вины, но не перед богом Каренина, а перед внутренним богом Анны, который есть персонификация нравственного закона.

Ряд деталей, введенных в эту, реалистически написанную сцену, вводит символическую перспективу в изображение гибели Анны. Особенно важна здесь фигура мужичка, работающего над железом.

Первый раз она встречается во сне Анны, сопровождаемая своим двойником из сна Вронского. В сне Анны, несмотря на подчеркнутую близость сну Вронского, есть многознаменательная деталь: героиня видит свой сон во сне. «И я от страха захотела проснуться, проснулась… но я проснулась во сне. И стала спрашивать себя, что это значит. И Корней мне говорит: “Родами, родами умрете, матушка, родами…” И я проснулась…

Рождение новой жизни, движение которой слышит в себе Анна, есть одновременно смерть Анны как жизни старой. Но смерть эта следует во сне, и проснуться окончательно, совсем Анна может только приняв эту смерть. Мужичок, работающий над железом, – символическая фигура – указывает на сбывающееся пророчество: сцена смерти должна восприниматься как рождение «новой жизни» (ср. левинское восприятие родов Кити как смерти: дважды слово «кончается» он понимает как известие о смерти жены; вообще эти сцены внутренне «сцеплены» и входят в большой диалог). В материнском лоне старой жизни зарождается «бог» (этический закон) жизни новой, но «родиться», то есть утвердить себя в мире он может только ценой смерти порождающей его Анны. Принимая смерть, героиня, по сути, исполняет волю этого «бога».

Эпиграф – это ответ на реплику Анны «Господи, прости мне все!» и означает признание вины «бога» перед Анной[108]108
  Л. Толстой не считает общество виноватым в гибели Анны. Это распространенное мнение, которое разделяют даже такие проницательные читатели, как Томас Манн, нельзя признать убедительным: «…исходная моральная концепция автора в известной мере противоречива, обвинение, предъявленное им обществу, не вполне состоятельно: в самом деле, как же может Провидение покарать грешницу, если общество поведет себя иначе, не так, как оно ведет себя в романе» (Т. Манн. «Анна Каренина». Предисловие к американскому изданию // Собр. соч. в 10 т. Т. 10. М.: Гослитиздат, 1961. С. 264). «Виновником» гибели Анны является она сама, или, что равнозначно, Константин Левин (как Каренин является «виновником» покушения Вронского на самоубийство), Л. Толстой принципиально исключает «общество» из сферы этических отношений.


[Закрыть].

Смерть Анны есть одновременно и ее воскресение. «Умереть – проснуться» – формула, уже знакомая по сцене смерти князя Андрея в «Войне и мире». В новом романе Л. Толстой развивает эту мысль. «Книга жизни» – символ, подготовленный всем ходом романа («сон жизни» Стивы Облонского, английская книга, которую читает Анна в вагоне, испытывая желание жить самой – варианты этого символа), и должен восприниматься не как поэтическое иносказание смерти (как это делает, например, К. Леонтьев), а именно как воскресение к жизни подлинной, той самой, которую несет рождающийся «бог».

В большом диалоге двух миров произошло решительное событие – трагическая смерть Анны, которое восстановило единство мира и завершило большой диалог.

Мудрость «дяди Фоканыча», что не для своей нужды живет человек, Константин Левин воспринимает как последнюю истину, разом открывшую ему смысл его, левинской, жизни и смысл бытия вообще. Между тем, у философа крестьянского мира, деревенского Платона, «душа» и «брюхо» противопоставлены так же резко и определенно, как два рода любви у древнегреческого мудреца. Но Толстой всем жизненным и душевным опытом своих героев убедительно опровергает эту противопоставленность и односторонность: Варенька и Сергей Иванович Кознышев так же далеки от подлинной любви, как и Стива Облонский. Толстому важно показать переход одного рода любви в другой, диалектическую взаимосвязь «брюха» и «души». Физическое сближение Анны и Вронского изображается как «убийство» любви (ч. 1, гл. XI).

Однако без этого перехода в чувстве любовь двух героев осталась бы возвышенным, но отвлеченным, жизненно не укорененным переживанием.

Именно этот переход вовлекает в процесс диалектического становления чувства, у спасительного для мира Анны, всех героев романа[109]109
  Права исследовательница, когда она теме любви придает решающее значение в становлении характера Анны, а тем самым и воплощению эстетического замысла романа. «Основная и, в сущности, единственная линия, по которой идет становление образа Анны, – это линия любви и семьи (вернее, тех разрушений и осложнений, которые вносит это чувство в ее прежнюю семью и новую). Возникновение, разгорание чувства, противоречия, от него происходящие, вся острота конфликтов, им вызываемых в жизни Анны и ее близких, вплоть до трагической развязки, и есть та ось, на которой построен художником этот образ» (Л.М. Мышковская. О мастерстве писателя. М.: Советский писатель, 1967. С. 219).


[Закрыть]. Анна становится «падшей женщиной», а «христианское» (человеческое) приятие ее для Константина Левина возможно только через уничижение (отрицание) возвышенного (но отвлеченного) негодования против «этих гадин». Оно также должно пройти фазис перехода в свою противоположность: Левин в микросюжете двупланового диалога с Анной становится ее любовником.

«Бог» Льва Толстого, которого «помнят» его герои, – сугубо земного происхождения. Его порождает «брюхо» Анны Карениной: акт смерти является одновременно актом рождения. Этот раблезианский образ (рождающей смерть) не является случайным в романе: он оправдан всем строем политической мысли.

Смерть Анны – это ответ на вопрос, поставленный в самом начале романа Константином Левиным в диалоге с Сергеем Ивановичем и харьковским профессором.

«– Стало быть, если чувства мои уничтожены, если тело мое умрет, существования никакого уж не может быть?».

Сергей Иванович отвечает на это, что «этот вопрос мы не имеем еще права решать». Это не философская (в кознышевском понимании философии), а жизненная проблема, которую нельзя решить умозрительно. Эту проблему решает Анна Каренина. Смерть героини есть переход в становлении бытия, дающий ему новое качество. Смерть является моментом жизни.

Реплика «подавальщика Федора» – не этическая максима: а скорее поэтическая формула мира «Анны Карениной» после смерти героини. Отрицание «брюха» – это событие, происшедшее в мире, изменившее его качественно, соединившее наивно-этический и отвлеченно разумный миры в единый, основанный на этическом законе, мир. «Душа» не отрицает «брюхо», «нужду» как нечто внешнее, она отрицает их в себе, и через отрицание (самоотрицание) становится. Анна Каренина принимает в себя свой мир и отрицает его в себе, Константин Левин преодолевает наивно-этическую точку зрения своего мира на поступок Анны в себе. Отрицание предполагает принятие и является внутренним актом. «Душа» становится через «брюхо».

Мысль, высказанная дядей Фоканычем, не исконно крестьянская философия, к которой якобы только подводит автор своего любимого героя – Левина. До смерти Анны Карениной деревенский мир стоял несколько на иной точке зрения. Она высказывается в реплике Агафьи Михайловны: «– О своей душе, известное дело, пуще всего думать надо, – сказала она со вздохом. – Вон Парфен Денисыч умер, даром что неграмотный был, а так помер, что дай бог всякому, сказала она про недавно умершего дворового. – Причастили, особоровали».

Эта точка зрения наивно-этического крестьянского мира неожиданно, но закономерно сближается с точкой зрения каренинского мира. Анна Каренина умерла не «по-христиански», и мать Вронского осуждает ее – с точки зрения Агафьи Михайловны: «Нет, как ни говорите, самая смерть ее – смерть гадкой женщины без религии». (Для Константина Левина «падшие создания» – «эти гадины».) С этой точки зрения смерть Анны для Каренина – такая же «развязка» («она развязала его» – говорит графиня Вронская в том же диалоге со Свияжским), как смерть ребенка у молодайки в семье старика «на половине дороги». «На вопрос (Долли. – В.Ф.), есть ли у нее дети, красивая молодайка весело отвечала:

– Была одна девочка, да развязал бог, постом похоронила».

Итак, богорождающее «брюхо» Анны отрицается в самом акте рождения, и Платон, «Хрестьянский мудрец» не провозглашает частную «крестьянскую» правду, а выражает состояние мира, восстановившего утраченное единство.

Таким образом, Л. Толстой дает свой вариант большого диалога – диалог миров одного распавшегося большого мира как сущностную форму его диалектического становления.

1973 г.