Текст книги "Чужая собака"

Автор книги: Владимир Насущенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Владимир Насущенко
Чужая собака

В «черную субботу» Иван Дмитриевич Коротков отпросился с работы на два часа раньше. В кафельной раздевалке он долго сидел, понурясь, положив промасленные руки на колени. Каменный, чисто вымытый пол содрогался от ударов трехтонного молота за стеной, и Коротков даже чувствовал, как подпрыгивает под ногами деревянная решетка и ритмичные взрывы отдаются в голове белыми вспышками.

Иван Дмитриевич потер ладонями седые виски и помял лицо, царапая его мозолями, размышляя, что здоровье стало совсем ни к черту, раз он так устает за неделю.

В душевой ему полегчало. Он расслабленно мылился под горячими струями, терся капроновой мочалкой, потом тиранил запавшие щеки старым лезвием, глядясь в осколок зеркала.

Целый день от Ивана Дмитриевича не отходила обида: дочь не прислала телеграммы, не поздравила с днем рождения, не говоря уж о подарке. Года три назад она вышла замуж за офицера и жила в Туркменистане в пограничном гарнизоне. Служба там тяжелая – кругом пески.

«Деньжата у нее лежат на книжке, отцу родному могла бы подкинуть десяточку на голые зубы или посылку собрать», – рассуждал Иван Дмитриевич в предбаннике, натягивая застиранные отсыревшие кальсоны.

В проходной толстая злая охранница не хотела выпускать Ивана Дмитриевича на волю, но он показал записку от начальника цеха, охранница глянула на электрочасы и отомкнула турникет.

Дни стояли совсем куцые – солнце едва покатается над горизонтом. Когда он вышел, на трубах завода зажглись красные огни. Дул ветер. В небе неслись прозрачные воздушные потоки, сшибались, закручивались в огромные рулоны.

Уже несколько лет Коротков ходил к остановке мимо высокого забора, где располагалась учебная воинская часть. Там шла своя жизнь по расписанию: крутился зеленый локатор, висли провода. Из ворот выезжали крытые машины с сильными моторами. Часовые щелкали каблуками, отдавали честь проходившим офицерам.

Забор сегодня показался Ивану Дмитриевичу длинным: шел, шел, конца не видно. В кармане бряцали квартирные ключи и никелевый рубль. Рубль был с великим трудом добыт у хохла Перепеленки. Пришлось льстить и кланяться сверх меры, будь оно неладно… Перед авансом денег ни у кого нет, и праздник на носу. Сегодня Ивану Дмитриевичу стукнуло пятьдесят девять годков, хотелось отметить дату. Придется с единственным рублем ехать к фронтовому дружку Кольке Бугрову. Тот живет богато: имеет шикарную инвалидскую коляску и, кроме пенсии, зашибает сотни полторы в артели. Как инвалиду войны ему дали квартиру на Гражданке, с телефоном.

Так ехать, конечно, стыдно, но он решил не заикаться про день рождения, хотя с Коляней можно не лицемерить, человек он простой, душевный.

Иван Дмитриевич сам свалял дурака: неделю назад отдал последние двадцать рублей мастеру Чегодаеву, тот вымолил христом-богом – очередь негаданно подошла на швейную машину… Теперь свисти в кулак, Иван Дмитриевич…

Он нашарил в крошках табака две копейки и остановился у телефонных будок. В одной будке автомат бесследно слопал монету, а в другой – трубка была вырвана с мясом.

– Во артисты! – ругнулся Иван Дмитриевич и решил ехать не звонивши.

Ветер раскачивал жалобно скрипевшую вывеску на троллейбусной остановке. Город продувался даже с крыш. Подняв воротники, прохожие спешили укрыться в теплые помещения.

Иван Дмитриевич продрог, дожидаясь транспорта. На кольце он вылез, ветер здесь дул еще сильнее. Погода портилась. С залива несло тяжелые тучи.

К новым кварталам нужно было одолевать горбатый мост через низину, где проходила железная дорога. Иван Дмитриевич, терпя одышку, забрался на верхотуру моста, откуда были видны красные и зеленые светофоры, блестящие рельсы. Проносились электрички, высекая искры натруженными загривками.

Отдышавшись, он полюбовался цветными огнями и мыслил, что хорошо бы было уехать куда-нибудь в деревню от этого убийственного климата, от сутолоки огромного города, от вонючих машин, от заводов, этих мрачных порождений сатаны. Но это была лишь глупая мечта.

Снег на тротуарах дворники посыпали крупной солью. Иван Дмитриевич месил этот жуткий рассол, плутая среди одинаковых домов с занавешенными окнами. В зеркальных витринах горели люминесцентные лампы-палки, мертво освещая зыбкие тени проходивших людей. Посредине проспекта тянулись насильно посаженные деревца.

Иван Дмитриевич хмурился, разглядывая номера домов, написанные чернью на стенах. Был он здесь дважды и каждый раз путался в стандарте. Номер дома помнил хорошо. И помнил, что неподалеку был стеклянный ларек, где с Николаем пили пиво.

Зашел за угол и, точно, увидел заведение. Ларек был густо облеплен людьми, как помойка мухами. Косясь на мужиков, сдувавших пену с тяжелых кружек, он храбро миновал приманку. Навстречу несли новогодние елки, связанные веревками. Скоро праздник.

Он поднялся по узкой лестнице, позвонил в дверь, обитую коричневым дерматином, нутром чувствуя, что там никого нет, даже снял кроличью шапку, чтобы слушать шаги. Звонок сиротливо булькал. В соседней квартире хриплый мужской голос орал ругательства и надрывно плакал ребенок: «Ой, папочка, не надо! Ой, папочка миленький, больно!»

Иван Дмитриевич нахлобучил шапку и сильно ударил в ту дверь ногой. Плач и рыдания притихли, загремела цепочка, срываемая бешеной рукой. На пороге вырос мужчина с крутящимися глазами. В руке у него был резиновый эспандер.

– Что вам? – спросил мужчина.

– Зачем так безжалостно бьете своего ребенка? – заикаясь, тихо спросил Иван Дмитриевич.

– Дурак! Сволочь дерьмовая, лезешь не в свое дело! – захлебнулся мужчина, свистя эспандером, и грохнул дверью.

В центре толпа подхватила его, смех и гуденье ошеломили. Люди толклись с боков. Был гололед. Навстречу идущий стремительный князь крепко ударил Ивана Дмитриевича свинцовым плечом, и Иван Дмитриевич чуть не упал на лед. Хотелось закричать от обиды и еще от чего-то, накопившегося за день.

На перекрестке был затор в движении. Автомобили выпускали в лица людей отравленные смеси. Дикие вопли тормозов холодили кровь.

«Эка расплодили на свою голову дерьма!» – подумал Иван Дмитриевич о машинах, идущих в четыре ряда. Люди плечом к плечу лезли в низкое подземелье, где был переход.

Иван Дмитриевич всегда с содроганием спускался в общем потоке и мыслил скорее выбраться из этой ужасной толкотни. Посреди туннеля, прислонившись к облицованному керамикой столбу, торговал билетами крикливый театральный агент в потертом пальто с каракулевым воротником. Вокруг алюминиевого столика крутился водоворот. Поверх голов двигавшихся людей дул сквозняк. Агент топал валенками в калошах и изрыгал в муравьиный гул имена гастролеров:

– Польша! Петр Котт – вторая труба в Европе! Есть счастливые лотерейные билетики!

Коротков очнулся от неприятно волновавших его мыслей. Во всяком случае, он не забыл про собаку, увязавшуюся за ним от Театра комедии и которая потерялась в людской свалке на углу.

Освободившись из подземных тисков, Иван Дмитриевич повертел головой и увидел: через широкую двигавшуюся улицу спиралями крутилась давешняя собака, не понимавшая холодных светофоров. Он загодя похоронил ее на стылом фиолетовом асфальте. Образовалась пробка из машин. Проклятия и нервная ругань вынудили собаку броситься немного в сторону от Ивана Дмитриевича. Но скоро она вынырнула в добром здравии из-под чьих-то стройных русских сапожек и лизнула замерзшую руку Короткова.

Мужчина с раздутым портфелем возмутился, будто Иван Дмитриевич был хозяином собаки:

– Безобразие! Все движение остановили. Штрафануть бы тебя, подлеца, рублей на сто, знал бы тогда!

И элегантно одетая дама с усами, презрительно окатив взглядом бобриковое пуленепробиваемое пальто Ивана Дмитриевича, фыркнула ему прямо в лицо:

– Держали бы лучше кошек, строитель…

Иван Дмитриевич не понял, почему его обозвали строителем, застеснялся, будто был действительно виновен.

Движение давно восстановилось, но от газетного киоска решительно следовал милиционер в новой красивой форме, издали похожей на генеральскую.

Коротков заспешил уйти от греха подальше. Собака, сочувственно вздыхая, семенила рядом, наваливаясь на его ногу, и все нюхала карман, где лежали ливерная колбаса и несколько мелких монет, оставшихся от пива.

Домой нужно было идти еще целую улицу, к платной стоянке машин на канале, сворачивая с главной дороги в сад. Он любил ходить через сад, где зимой народу гуляло немного и можно было отдохнуть от людской тяжести.

Корявые вековые деревья стыли в густых сумерках. Мраморные статуи были забиты в деревянные футляры от непогоды.

Иван Дмитриевич имел свою выгнутую скамейку в боковой аллее, на которой любил сидеть и мысленно перебирать свои падения, редкие взлеты и людские поступки. Самоанализ, которому он себя подвергал, мог пригодиться в любую эпоху для исправления души, но в этот быстросвистящий век размышления были излишними, как чугунный каторжный привесок на ногах.

Скамейка Ивана Дмитриевича была всегда чисто выметена метлой, другие – завалены снегом. Коротков удивлялся постоянной ее чистоте и думал о той доброй руке, которая незримо заботилась, чтобы он мог посидеть в условной тишине сада.

Запахнув на коленях пальто, он осторожно присел на планочки, собака от холода перебирала издерганными худыми лапами. Он погладил ее по рыжим бровям и оттолкнул даже, чтобы не влюбляться особо. Стал рассматривать неожиданное наследство. Собака была хамской породы, как ему показалось, с вислым трусливым задом.

Иван Дмитриевич вытащил злополучную колбасу, развернул картонную бумагу, мечту гастрономических продавцов, и нащупал острый складной ножичек. Отрезая на равные доли, он сбрасывал колбасу в пасть иждивенца и сам сжевал на товарищеских началах пару кусочков без хлеба.

Иван Дмитриевич большей частью мыслил скептическими категориями, что делало его нерешительным и робким в жизненных ситуациях. Сейчас стояла проблема, где раздобыть деньжат на законную выпивку и что делать с собакой: оставить себе как нежданный подарок судьбы ко дню рождения или всучить бездоходную скотинку охотнику Горшенкову из двадцать третьей квартиры. Но Горшенков мог и не взять, собака, видимо, со скрытым дефектом, раз хозяин ее бросил.

Иван Дмитриевич расстроился. На скамейку подсел человек в толстом пальто с поднятым каракулевым воротником. В руках человека покоилась трость, вырезанная из корневища. Он постучал палкой по мерзлой земле, но Ивану Дмитриевичу вдруг показалось, что сосед бесцеремонно толкнул его в правую ногу своим сучковатым инструментом, словно хоккейной клюшкой. Он даже ощутил боль в косточке и невольно дрыгнул ногой, но как человек по натуре деликатный смолчал, рассудив, что это ему померещилось. Приблудная собака забеспокоилась.

– Отличный песик… Он вас так любит, – завистливо всхлипнул незнакомец, поворотя нос из каракуля. Коротков в сумраке успел заметить его маленькие острые глазки и сдавленное в висках лицо. Не дождавшись ответа, голова незнакомца юркнула в воротник.

Иван Дмитриевич укорил себя за бестактность и уже хотел ответить, но незнакомец опередил.

– Это бретонский гриффон? – спросил он в пространство.

– Гриффон, – повторил Иван Дмитриевич, понимая, что незнакомец спросил о породе собаки.

– Я так и знал… В молодости у меня был гриффон Аякс. Злоба и привязчивость к зверю, в особенности к волку, была изумительная. Брал мертво. Но по зайцу гнал плохо. И была дурная привычка бросаться на овец. Только теперь вот такой охоты нет…

– Нету, – согласился Иван Дмитриевич: не хотелось разочаровывать человека. Желание выпить и поесть чего-нибудь горячего не проходило. Он ощупал мелочь в кармане, проглотил слюну, пососал потухший окурок и выбросил его в снег.

– Гончие привязываются открыто и никогда не лгут в своих симпатиях, – интеллигентно похвалил собаку незнакомец, осторожно дотрагиваясь палкой до густого загривка пса. Собака сверкнула клыками.

– Не любит палку, – предостерег Коротков и пошевелился на ледяной скамье, вытащил часы «Молния» на цепи, посмотрел на стрелки. Мимо прошла дама глубокой молодости и равнодушно покосилась на обоих.

– Как собачку вашу зовут? – пристал незнакомец, усмехаясь плоскими губами.

– Никак, – грубо ответил Коротков и спрятал часы.

– М-да, отношения людей ложны, несовершенны. От ума идут, – обиделся человек и поковырял тростью мерзлую землю.

Собака столбила кусты.

– Люди о своем уме мыслят, как о собственных часах, – огрызнулся Иван Дмитриевич. – Каждый думает, что его часы хорошо идут.

– Как, как? – встрепенулся незнакомец, даже подпрыгнул на скамейке.

– Так, – желчно сказал Иван Дмитриевич. – На самом деле никто не знает точного времени…

Человек вдруг засмеялся, и смех его был похож на крик гуся:

– Га-га-га! Честное слово, вы мне нравитесь. Блестящий софизм! Га-га-га! Не ожидал, не ожидал…

Нос незнакомца качался из стороны в сторону, хлюпал, свистел и трубил.

Коротков покраснел в темноте: ему не понравилось непонятное слово. И было неясно, к чему клонит незнакомец, напустивший столько туману. Он почувствовал тревогу. Чем больше приглядывался к соседу, тем больше укоренялся в мысли, что сосед похож на театрального агента из подземелья, только нос чуточку повнушительней, чем у того пустобреха, торговавшего беспросветными лотерейными билетами.

Над садом горели круглые фонари, освещая мрак аллеи. Сосед выудил из кармана платок, благодушно высморкался. На платке отчетливо мерцал кабалистический знак непонятного содержания, будто вышитый фосфорными нитками. Иван Дмитриевич протер глаза, но знак – ворон-птица каркающая, – не исчез, а налился кровавым светом. Коротков содрогнулся и ощутил в душе легкое таяние чего-то важного, что берег от всех, и вдруг стал говорить, торопливо захлебываясь, о своей грешной жизни, беспутной годами, выдавая свои сомнения и затаенный плач. Каракуль сипел носом, кивал и все прекрасно понимал с опережением и убивал странно построенными фразами возражения. Иван Дмитриевич говорил, говорил, чувствуя, как ледяные иглы покидают сердце.

– Не горюйте, – сказал человек и аккуратно сложил страшный платок. – Никто сейчас не выполняет обязанностей своего бытия. Человеческий род неразумен. Утешьтесь, вы многое вынесли…

Иван Дмитриевич очнулся от наваждения, с испугом глянул на соседа: тот существовал в своем громадном пальто, и светящееся облако плыло над садом.

«Заболел я, что ли?» – уныло подумал Иван Дмитриевич и закурил дешевую папиросу. От табака ему стало легче.

– Продайте собаку, – неожиданно предложил незнакомец, – Она вам ни к чему, – и начертил тростью треугольник на снегу.

– Как это ни к чему? – встревожился Иван Дмитриевич, разгораясь неодолимой симпатией к приблудному псу.

– Конечно, ни к чему! Держать негде, знакомых нет, которые любят собак…

– Гм, – только и произнес Иван Дмитриевич со злобой. Он помнил, что ничего такого про собаку не говорил.

– Я хорошо заплачу, – настаивал старик. – Деньги вам нужны.

Он вытащил пухлый бумажник, извлек оттуда десятку и помахал ею в сумраке.

– Откуда вы взяли, что мне нужны деньги? – сухим тоном возразил Иван Дмитриевич.

– Право, я давно ищу такую собаку. Я одинок… – жалобно застонал старик и надавил палкой землю.

Коротков независимо поднялся со скамьи, свистнул собаке и двинулся на канал. Тут его словно пронзило током. Остановился, глянул назад, вдруг почувствовал незнакомую тошноту под сердцем и невесомость. Им овладела странная апатия и снова зажглось дикое желание исповедываться, как перед смертью. Он вскрикнул с тоской. Из тучи повалил тихий бутафорский снег, и огромный сад с беспечно гуляющими людьми стал нереальным, дрожащим в трех независимых проекциях: одна – перевернутая, две – покосившиеся. Иван Дмитриевич уперся глазами в землю, чтобы не упасть от головокружения.

– Нет! – закричал он, распаляя себя до гнева, чтобы избавиться от чужой власти. Страшно ему стало. Человек в пальто с каракулевым воротником приблизился из снежной завесы и повторил:

– Я хорошо заплачу. Вам нужны деньги!

Иван Дмитриевич отрицательно покачал головой, закрыл глаза, чтобы не видеть искаженного сада и этого насильника, повернулся и пошел прочь на главную аллею. Не обернулся, вышел из сада и тогда облегченно вздохнул.

Идя на Моховую, он отходил сердцем и рассуждал, что поступил глупо, не понимал своего минутного упрямства. У заснеженных машин автостоянки он уже был готов отдать собаку за так, но возвращаться было стыдно.

Марья Ивановна жила в отдельном флигеле, в каменном мешке двора. Он постучал в оконце, там отодвинулась занавеска и мелькнула тень. Иван Дмитриевич поворотил на крыльцо и понуро ожидал, пока хозяйка справится с запорами. Она часто выручала Ивана Дмитриевича в долг. С ее мужем Васей Вороновым он служил в одной роте, вместе воевали на Карельском фронте. Но теперь у нее семьи не существовало: сыновья погибли в блокаду от голода, а мужа фашисты утопили в Ладоге. Женщина она была замкнутая, немного не в себе.

Дверь отворилась, Марья Ивановна высунулась и сурово спросила:

– Сколько?

Иван Дмитриевич вздохнул, поднял три пальца, потом, спохватившись, показал пятерню. Старуха вынесла деньги. Он крепко зажал их в кулаке, вышел на улицу. Хотелось посидеть в теплом помещении, но с собакой нельзя было заходить в столовые, а идти домой не было смысла: злачные заведения закрывались рано.

Снег давно перестал, к вечеру усилился гололед. Льдины под ногами были острые, как ножи, и хрустели, будто ломались кости.

На углу он зашел в «автопоилку». Выпивка здесь не веселила, никто не говорил: «Будьте здоровы!» Мужики меняли деньги у кассирши на мокрые жетоны и торопливо опускали их в щели, машины молниеносно выплевывали в подставленные стаканы порции портвейна, пахнущего железом.

Иван Дмитриевич выбрался оттуда, жуя на ходу закусочную конфету «Кавказ», волоча за ошейник помятую собаку, и свернул ближе к центру, где знал портативный винный подвальчик. Там не было автоматов, буфетчицы обслуживали быстро и вежливо.

Собака легла на опилки под стойкой. Стойка была мокрая от пролитого вина и заполнена стопками блюдечек и стаканами.

– Извините, молодой человек, потесню вас, – сказал Коротков.

Молодой человек отодвинулся и сказал:

– Ничего. Надо всем выпить.

Лицо у него было умное и решительное, под мышкой он держал фирменный сверток с покупкой.

– Здесь только и выпьешь, – добавил он. – В ресторане дорого, и время потеряешь…

Ивану Дмитриевичу хотелось поговорить, и он сказал:

– У меня сегодня день рождения, а с дьяволом я пить не могу…

– Дома, конечно, лучше, – сказал молодой человек. – В вашем возрасте…

– Жена у меня померла, – пояснил Коротков. – А дочь ушла замуж.

– Понятно, – кивнул молодой человек, морщась от едкого лимона. – Сколько это вам намотало, если не секрет?

Иван Дмитриевич махнул рукой:

– Домой скоро…

– Еще поживете. На вид вам немного. Рыбу на пенсии будете ловить.

– Не умею.

– Научитесь. Теперь все ловят. Интересно, как чувствует себя человек, когда жизнь прожита? Не представляю…

– Никак. Война за войной, пятилетка за пятилеткой – и жизнь прожита, – сказал Иван Дмитриевич и заморгал глазами. – Весь софизм, – вспомнил он непонятное слово.

– Афоризм, – поправил молодой человек и сплюнул лимонную косточку в пса. – Ваш монстр?

– Чего? – не понял Иван Дмитриевич.

– Я спрашиваю, ваша собака? – снисходительно повторил молодой человек.

– Моя, моя. Аяксом зовут. Бретонский гриффон, – еле выговорил Иван Дмитриевич. От выпивки ему хотелось заплакать.

Молодой человек ухмыльнулся и посмотрел на свежевыкрашенную блондинку, пившую шампанское с седым актером.

Люди приходили и уходили. Подсвеченные витражи с виноградными арабесками успокаивали зелеными тонами. Из приоткрытого подвала пахло бочками, прокисшим вином.

Коротков допил палящую жидкость, чувствуя, как мозг уравновешивается с действительностью. Долго стоял, смотрел на людей, делавших то же самое, потом сказал:

– Собака устала, пойду.

– Счастливо, папаша. Пожалуй, я повторю…

Толпа еще больше загустела, теперь только были видны чужие напористые спины. Бессмысленный поток качался, медленно двигался, освещенный сильными холодными огнями. Из подземелий метро вырывались клубы тепла. Люди пачками вваливались на лестницы, шатая стеклянные ворота. С простуженного моста катили машины. Канал был завален грязным снегом. Толпа лавой текла в каменном каньоне, с шутками, смехом, своими законами. Тучи, освещенные электрическим городом, лили грозовой мрак и равнодушие.

Коротков с собакой шли по обочине, между колесами и людской черной стеной. Он уже не ощущал времени, ему было тепло, и странный гул города не трогал его сознания.