Текст книги "Муза Парижа"
Автор книги: Владимир Романовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Романовский Владимир
Муза Парижа
Романовский Владимир
Ричард В.Гамильтон
Муза Парижа
экспромт на Сан-Мишель
Рони Рив был человеком действия. В определенных узких кругах его вполне заслуженно считали специалистом высокого класса. Поэтому, когда он получил задание убрать некоего О'Хару, у которого на Второй Пототдел Армии Освобождения Северной Ирландии От Английских Подонков было чего-то слишком много всякой там информации, Рони не стал тратить по-пусту время, а начал методично собирать сведения.
Оказалось, что О'Хара не был, в строгом смысле слова, ирландцем. И вообще не жил в Европе. Но где-то там на верху обнаружили утечку, и О'Хара где-то там был в связи с кем-то. Побочные сведения к делу не относились, справедливость интересовала Рони Рива мало. Он принял аванс и, дабы не дразнить аэропортовые спецчасти, находящиеся в состоянии повышенной готовности вот уже два с лишним года, лег на дно.
На дне он стал готовить план операции. У него были фотографии, названия мест, часы, даты. Да. Что-то было не так.
Рони Рив привык, что информации вечно недостает, что пробелы приходится компенсировать импровизацией на месте. А тут вдруг данных было слишком много, вперехлест. Нехороший знак, подумал Рони. Но, не будучи по природе слишком суеверным, решил не придавать этому значения. Подумаешь, мол, чего не бывает.
Он избрал кружной путь, через Англию и Данию. Миновав перешеек, проехав Киль, он выпил кофе в Гамбурге и там же сдал машину, и взял на прокат другую, воспользовавшись услугами недавно открытой, и потому предельно вежливой, компании. Все эти действия имели скорее ритуальное чем практическое значение. Рони был почти уверен, что никто за ним пока не следит. Под Гамбургом, в маленьком уютном немецком городке, в известном Рони по прежним вылазкам месте, он подобрал себе хороший револьвер двадцать второго калибра и разборную винтовку. Все это легко и элегантно паковалось в дипломат. Дипломат, в свою очередь, прятался в багажник под запасное колесо.
У Рони было в запасе время, и он спокойно дождался дождливого дня. Поездив по проселочным дорогам и попачкав автомобиль, Рони вышел на автобан и полетел к Ахену на всех парах, через Бремен, Мюнстер, и Дюссельдорф. Сразу за городом, он съехал на обочину и поменял колесо. Если какой-нибудь идиот, каких много развелось нынче, чего-то такое там, банк, блядь, ограбил, да.... то конечно, остановят на границе, а как же. Удивяться английскому паспорту, как положено, будто никогда не видели. И будут смотреть. Но поднять грязное колесо в багажнике побрезгуют, естественно. Дармоеды. Планы, составленные умными людьми, всегда опираются больше на повседневные человеческие слабости чем на хитроумные психологические трюки. Продать можно все что угодно, была бы красивая упаковка.
На бельгийской границе не было ни души. Зато случился прокол в левом заднем, сразу за Льежем, и Рони, матерясь, снова менял колесо. Дипломат лежал в багажнике на виду, и конечно сразу же рядом остановилась полицейская машина, и дурак патрульный спросил вежливо не надо ли чего, козел мол ты. На что Рони мотнул головой, выдавая себя за неразговорчивого туриста. Ну, взял я машину на прокат в Германии, а говорить не хочу, да и не о чем, и так все понятно. Шина спустила, иди лучше преступников лови, говно ментовское, чтоб ты пропал, блядь. Полицейский понял, постоял еще немного в неприступной романтической позе, и уехал, профессионально нахмурясь.
Рони не помнил, какой в Бельгии лимит скорости, осмотреть у границы забыл. На всякий случай сбил скорость до ста десяти. Французскую границу он пересек к полудню. Сразу посвежело. Рони включил радио, нашел станцию легкомысленной музыки, и проследовал под указатель, на котором белым по синему было выведено, "Париж, 300". Рони подмигнул указателю.
""""
Когда-то давно.... Мод казалось иногда что вчера, иногда – чуть ли не в прошлом веке, хотя это было исторически невозможно.... Еще очень молодая и не очень красивая, она пила тогда дешевое вино в Ле Аль, у каскадного фонтана, в разношерстой компании. Все буйно хохотали почти без повода, а она – нет. И проходивший мимо величественный старик в элегантом костюме посмотрел на нее долгим, оценивающим взглядом и сказал своему средних лет манерному спутнику, по-английски
– Посмотрите-ка. Муза Парижа, клянусь Джорджем.
Это запомнил ось. Глядя утром в зеркало и находя какой-нибудь дурацкий и подлый прыщик на виске, она было расстраивалась и сникала от вселенской жалости к собственной персоне, но вдруг вспоминала, что она – Муза Парижа. С годами это как-то стало забываться, сглаживаться, пока совсем не пропало. А вчера вечером.... поздно вечером.... вдруг вспомнилось. И она тихо плакала, прислонившись лбом к известняковой стене. А потом побежала на Сан-Мишель. Была ночь, и было утро.
Где-то напротив играло стерео, звонкий тенорок осторожно так выводил слова,
Там, где свет фонарей
Так тих и нежен и будничен,
Где так спокойно величие
Старых стен, там она
С Елисейских Полей
По-предрассветному сумрачных
В пустоту безразличия
Уходила одна.
Мерный стук каблуков,
Слегка вульгарен широкий шаг,
И стройных ног жесткий силуэт....
И так далее. Потом все стихло.
Руки слушались плохо, было слишком рано. Глаза слипались, а мир был пустум и звонким, и липким, да, как бокал, томящийся в раковине с прошлой недели. Мод толкнула окно. Переулок со скошеными стенами средневековых построек токько начинал светлеть. В сером свете яркая реклама концертов американского дирижера казалась темно-коричневой.
Нужно было вернуться в постель к этому.... как его.... студенту. С его телячьими ласками. Ей было хорошо. так хорошо, что стыдно самой себе признаться. Он не был красив, и строен тоже не был, и брюхо у него было, как у всех лионцев, волосатое. И говорил он всякие глупости о том что вот именно она, что всю жизнь искал (это в двадцать-то лет!... кретин), что пойдут они завтра в кафе (чтоб все знакомые видели, и хвастать будет соученикам – сорокалетнюю зацепил!), и будут пить кофе и целоваться. Кофе, блядь.
Но в постели было очень хорошо. В сумерках резкость восприятия сгладилась, и его черные брови и глаза и волосы расплылись (очки она сняла) во что-то смытное и мягкое, и волосатые руки не казались больше лапами гориллы, и запах его пота был очень смутный и даже приятный. Молодой. И когда, стремительно сжимаясь и слабея под ним в судорогах, и любя его за то, что он был так нежен и внимателен к ее сорокалетней грудки, к ее ключицам, красоты которых до него никто не оценил, и за крепкую, ставшую болезненно-ласковой руку в ее жестковатых, чуть вьющихся, подкрашеных волосах, когда она почувсвовала, что все, что еще один раз (а до рассвета куча времени) и нужно будет или его убивать ножом и стулом или выходить за него замуж, тупая решимость подступила, наполнила все тело, заставила одеревенеть.
Ненадолго, правда.
У южанина был совершенно неюжный, ровный, настойчивый, голубовато-огненный темперамент. Редкость в наше время. Хвойный костер в ледяном домике. Северное сияние. От поцелуя в голень ее бросило в дрожь. Волна чувств перехлестнула через край и, впервые в жизни почувсвовав себя красивой и беззащитной, обливаясь слезами, она по собственной воле (тоже в первый раз) согнулась и коснулась губами его члена.
Еще одна такая ночь и он бы влюбился, с него станется. Мод не помнила как его зовут. Нужно было не дать ему стать хозяином положения, – а к этому уже шло. Мод быстро оделась и, забыв на ночном столике очки, выскользнула из квартиры испустилась вниз. Рванула ручку, неудобно подвернув себе запястье, поморщилась от боли, тряхнула рукой, вдохнула глубоко, открыла со второй попытки дверь и вышла в Париж.
Было очень тихо, как только в Париже и бывает в пять утра. Медленно светлело пасмурное небо. От Републик нужно было повернуть налево, мимо бюста кучерявого австрийца какого-то, блядь. Что он австриец, ей долго вдалбливал муж. То есть, вдалбливал и фамилию, и профессию, и биографию, и прибавлял, австриец. Вот только происхождение и запомнилось.
Она оглянулась. Статуя Республики жеманно держала двумя пальцами ветку чего-то там, демократического растения какого-то. Клошар экспериментировал с атоматическим сральником, стараясь его обмануть, открыть, не опуская в щель два франка, а сральник тупо сопротивлялся. Махнув рукой, клошар поссал рядом со сральником на тротуар и долго рылся потом в куче тряпок, владельцем которой он по всей видимости состоял, в поисках окурка.
""""
Рони Рив не то чтоб не любил, а скорее снисходительно презирал Францию – за фантастическую смесь глупости и практичности, за отсутствие по северным понятиям элементарной гигиены, за скупердяйство и неумение плотно завтракать. Одно было хорошо – в большей степени, чем остальные нации, французы любили зрелища. Что ж. За три часа до операции, Рони облачился в специально приготовленный костюм. Тройка. Ласты. Маска, трубка. И в таком виде вылез из такси у Гранд Отеля.
Он побежал через площадь. Посетители за столиками Кафе де ла Пэ вытаращились. Это было неважно. Важно же было, что в равной степени вытаращились ребята из спецчасти, которые все время ошивались в этой местности последнее время. Его долго не пускал дурак портье. Порывался вызвать полицию. Рони размахивал руками, что-то доказывал. Спецчасть умирала от хохота.
Смешно шлепая ластами, Рони опять перебежал площадь и спустился в метро. Под шуточки разного толка бездельничающей молодежи он отъехал несколько станций, пересел на другую линию, снял ласты и маску. Вышел из метро и поймал такси.
Когда спецчасть скучает, уровень внимания всегда повышен. Рони дал им повод повеселиться, поговорить, расслабиться. Последнее – главное. Через три часа О'Хары не станет.
""""
Мод прошла мимо запертого газетного стенда, мимо закрытых кафе. Одинокое такси прошелестело мимо и скрылось. Мод свернула на Севастопольский Бульвар.
Все, хватит. Пусть все катится к чертовой матери – и муж, и сестры, и этот блядский бульвар с длинными курортного типа балконами по фасадам, и американские дирижеры. За тысячу лет существования этот город слишком уютно устроился. Никому ни до чего нет дела, все сидят и пьют кофе. И до меня никому нет дела, подумала Мод. Ну и пусть. Вот только коленки дрожат. И спину ломит.
Два наркомана выпали из проулка, связывающего Севастопольский Бульвар с параллельной Сан-Дени. Один натужно и нехотя бил другому морду. Другой нехотя сопротивлялся, как пьяная но хорошо воспитанная женщина.
Зачем она взяла с собой сумочку? Привычка. Мод порылась и нашла пачку сигарет, спрятавшуюся и кокетничающую между флаконом духов и россыпью помад. Закурила.
Левую ногу она уже успела натереть непривычно быстрой ходьбой на каблуках. И еще нужно было бы принять душ. Запах любви лионца был сейчас совершенно неуместен. У лионцев много спермы, и очень она клейкая.
На Шатле было почти совсем светло. Морда американского дирижера нагло смотрела со стены филармонии. Или концертного зала. Мод Плохо разбиралась в музыкальной географии города. Муж таскал на балеты, были какие-то здоровенные тощие парни, кажется русские, очень высоко один прыгал без перекладины, но как-то все не так, не свое. А любовнику нравилась какая-то рок-группа австралийская потная.
Мод перебежала Сену. На Ситэ у Дворца Справедливости стояли двое полицейских. Мод подумала, что бросаться надо бы с Нового Моста, но потом решила что быдет слишком символично. И побежала дальше, к Сан-Мишель.
""""
– Да не О'Хара, идиоты! О'Коннор!
– Как – О'Коннор?
– Так. О'Хара совершенно непричем. Я вообще не знаю, кто это такой.
– Простите.... Да-а. Проблема.
– Какая проблема, в чем?
– Видите ли, дело в том, что.... как бы это вам сказать....
– Ну?
– Дело в том, да.... что Рив уже выехал, да.
– Куда выехал?
– В Париж.
– Зачем?
– Убирать О'Хару.
– Вы что, с ума там все посходили?
– У меня лента есть. Могу дать послушать. О'Хара, американский дирижер.
– Засунь ее себе в жопу, кретин!
Длинная пауза.
– Так что вы предлагаете?
– Предлагаю, блядь? Козлы, блядь! Остановите вашего, как его там, Рива, или как....
– Каким образом?
– Не знаю. Выйдите с ним на связь.
– Какую связь?
– Спутниковую, блядь!
– Он спутники в кармане не носит.
– Мерзавцы! Сообщите в Интерпол.
– О чем?
Пауза.
– О результате футбольного матча. Сборная Ирландии со сборной из созвездия Волопаса! Засранцы!
Он повесил трубку.
""""
Марта пила коньяк и думала, что ничего-то у нее не получалось в жизни. Вроде бы все как у людей, и даже лучше чем у многих, и все лопаются от зависти. А вот нет, оказывается.
В такие моменты она ненавидела мужа. Ее переполняло желание сделать ему гадость. Спрятать приготовленный для конерта костюм. Подложить слабительное в чай. Изменить.
И сын тоже хорош! Яблоко от яблони. Почему он ушел гулять с отцом? Почему не остался посмотреть на ее интервью, когда она рассказывала идиотам с микрофонами, как трудно, и в тоже время как хорошо и прекрасно и вообще удивительно быть женой музыканта мировой известности! Она позвонила домой матери, и та конечно же спросила сперва, как пиживают муж и сын. Марта хотела сказать, что они сейчас клеют на Монмартре баб на предмет любви пылкой и страстной, но потом передумала, и сказала – хорошо. Мать сообщила, что подлец мусорщик опять не забрал старый шкаф, и что он портит весь вид, стоит себе посередине газона. И что опять, значит, лето на Лонг-Айленде, и коро можно будет.... Но Марта не слушала. Курила (она опять начала курить после трехлетнего перерыва).
""""
Привычно имитируя американский акцент, Рони Рив попросил портье позвонить в номер американского дирижера, сказав что у него с ним было назначено деловое свидание в фойе полчаса назад, а он все не идет и не идет, не случилось ли чего. Понос, например, или из окна выбросился. Дурак портье позвонил, и Рони запомнил комбинацию цифр. Портье сказал, что никого там нету. Рони кивнул и ушел в туалет. Там он еще раз поменял внешность, из рыжего стал пепельным, вынул голубые линзы из глаз, побрился и сменил галстук. Все.
Проверив затвор пистолета, он сунул его себе во внутренний карман и пошел к лифту. В номер он попал легко, в Гранд Отеле были все концерваторы, и компьютерные замки здесь еще не привились. Обычная отмычка, и вся работа заняла семь секунд.
Он сразу пошел в ванную, осмотрел окно на случай побега через крышу и, не принимая душа, вернулся в гостиную. О'Хара был с женой и сыном, на чей счет распоряжений не было. Их надо быдет связать, чтобы не делали лишних движений. Но они могли вернуться в компании с кем-то еще. Значит, нужно будет ждать. В спальне.
""""
Появилось желание выпить кофе. На Сан-Мишель уже открывались кафе. Мрачный официант, некрасиво ругаясь с менеджером, протирал грязной тряпкой грязный столик. Из-за безлюдности и дымки, его голос был хорошо слышен с моста.
Мод посмотрела налево, на Нотр-Дам. Его опять чинили. Сплошные леса. Нет, прыгать нужно с другой стороны. Метров сорок до воды. Сразу оглушает. И все.
Она перешла на другую сторону моста. Сняла зачем-то туфли. Села на парапет, закурила.
Седеющий и лысеющий блондин лет сорока пяти прошел мимо. Она не собиралась на него смотреть. Какие-то стихи.... И взгляд серовато-сонный, как небо над Аризоной....
Он прошел мимо и вдруг остановился. Он явно не спал всю ночь. Шатался по городу. Мод всегда раздражали такие люди. Ничего-то им не нужно, не скучно им наедине с самими собой. Ебаная самонадеянность и самовлюбленность. И с женщинами они сходятся – как одолжение делают, не от одиночества, а по любви, видите ли.
Он был высокого роста и очень крепко сбит, и обнаженные кисти рук с белесыми кольцами волос были как лопаты. Фермер, но не местный. Нос курносый, глаза водянисто-голубые. Что-то не то. А! Джинсы. Потертые и промасленные даже. И кроссовки. Грязные. Майка. Брюшко. Запах одеколона или деодоранта.
– Чего это вы тут сидите? – спросил он.
....Он и в самом деле пробродил остаток ночи. До этого было много всякого разного – он был сильно и красиво пьян, и начало помнилось импрессионисткими бликами, сгустками цвета и света. Какой-то бар, или ресторан, чего-то там такое ели, потом он долго и артистично, хоть и не без элемента отчужденной грубости, удовлетворял тайные и явные страсти какой-то дуры средиземноморского происхождения, со слоем жира вокруг талии и щербатой, но не без шарма, после чего, через час, примерно, он дрался с какими-то безнадежно и гордо застрявшими в предыдущей фазе эволюции типами в Марэ и, прошатавшись до рассвета, он вдруг резко, почти скачком, протрезвел и, зайдя в какой-то полу-легальный и беззаконно поздно открытый бар, глянул в двуфранковом сортире в зеркало. На скуле был синяк, и щека наверняка опухнет, что придаст левой половине лица подобие аристократической одутловатости. Под правую щеку продется что-то подкладывать для симметрии. Он поссал, ощущая рукой липкость члена, вышел. Умывальник, как здесь водится, был вне сортира рядышком, под уютной желтоватой ламполй в стиле Бель-Эпок. Он еще раз расстегнул ширинку и кое-как помыл член. Все-таки засекли, подумал он, косясь на пожирающего его глазами метродотеля, стоящего неподалеку в надменной позе, как Наполеон, с рукой чего-то такое там ищущей за пазухой, не то блох, не то портсигар. А вот не буду ничего заказывать! И хотел вроде бы, а вот не буду и все.
Он заметил Мод, сидящую на парапете, задним числом, остановился, вгляделся.
– Чего это вы тут сидите? – спросил он.
– Поезда жду, – сказала Мод мрачно.
Он нагнулся и поднял один из пары туфель. Туфель почти полностью уместился на ладони.
– Ага, – сказал он. – А вы сегодня еще не писали? Надо пописать. Это всегда приносит облегчение.
Ее уже раздражал его акцент – какого то германского происхождения, решила она, англэ или альмань – и еще то раздражало, что он был прав. Ей действительно хотелось писать.
– А на хуй вам не пойти ли? – осведомилась она светским тоном.
Он задумчиво повертел в руках туфель.
– Да вы бы слезли с парапета, – сказал. – Сыро. Простудитесь.
– Да вам-то что?
– Да так просто. Дайте-ка мне вашу руку.
Она посмотрела на него затравленно. Спрыгнула с парапета. Было больно, ноги затекли. Она взяла у него туфель и надела. На ногу. Потом поняла, что не та нога. Сняла. Переодела. Он не хихикал и даже не улыбался.
У меня есть еще по крайней мере полчаса, подумала она. Сегодня суббота, и народу еще долго не будет. А вот и второй туфель. Надеть его или сначала дать ему по роже каблуком?
– Вы за мной не ходите, – сказала она, когда они перешли мост и улицу. И пошла в кафе.
Она нашла двуфранковую монету и опустила ее в щель, подумав, что именно столько ей сейчас не хватит на кофе. Закрывшись в кабинке, она начала писать с достоинством, вымпрямив спину, но потом, вспомнив что в последний раз, согнулась и дописала с чувством и удовольствием. После чего ей захотелось обратно к лионцу в постель, не принимая душ. Вот так – со слоем пота, с запахами. Она с грустью подумала, что ему бы и это понравилось.
Когда она вышла, нагло и намеренно не подкрасившись, фермер уже сидел за столиком на тротуаре и официант, сникший и притихший под ставшим вдруг железным взглядом клиента, услужливо ставил две чашки кофе перед ним. Что-то между ними такое произошло. Не исключалось даже взятие за засаленый галстук волосатой ручищей и вкрадчивое убеждение тихим, хрипловатым голосом. Урок хорошего тона зарвавшемуся в своем презрении к иностранцам парижанину. Деловое предложение лишить нескольких зубов и ребер.
Фермер кивнул Мод, и она, злясь на себя за то, что не может вот так просто отказать мужчине, села за столик.
– Спасибо, – сказал фермер официанту. – Теперь иди отсюда, блядь, а то рожа твоя неинтересная совсем, скучная.
И официант ушел, хорохорясь.
""""
После часа разговора с Мартой, женой дирижера, у Рони Рива болела голова. Он несколько раз порывался стукнуть ее чем-нибудь тяжелым, но сдерживался. Она ходила по спальне под дулом, делала жесты, раздевалась, надевала халат. Говорила, что сочувствует.
Монотонность обстановки разбил бдребезги телефонный звонок. Марта подняла трубку.
– Это вас, – сказала она после паузы и протянула трубку Рони. Он чуть не выронил пистолет.
– Как – меня? – спросил он зловещим шепотом.
– Вы ведь тот самый, что сидите в моей спальне с пистолетом?
– Ну и?
– Вот вас и просят. К телефону. С пистолетом.
Так. Рони прикинул, что уж если просят, значит здание оцеплено. Где же была ошибка? Где-то он чего-то там недодумал, напортачил. Как же ты так? А? Что же делать? Брать эту дуру заложницей? Последнее средство, да и не было случая, чтоб оно всерьез срабатывало. Дааа. Дааа, блядь. Покушение? Шантаж? Сколько за это дают?
Он взял трубку.
– Здравствуй, Рив.
– Привет.
– Отменяется.
– Что именно отменяется?
– Все отменяется. Произошла небольшая ошибка. Его не нужно убирать.
– Ага.
– Это я.
– Да, я понял.
– Все понял?
– Несовсем. Насчет второй половины денег очень плохо понял.
– Будет.
– Понял.
– Сматывай удочки.
– Понял.
– И уезжай. Прямо сейчас. Даже кофе не пей. Интерпол осведомлен.
– Не понял.
– Неважно. Уезжай немедленно.
– Понял.
""""
Фермер отпил кофе, эстетствуя двумя пальцами, и посмотрел на Мод. Она не улыбнулась. Она была не американка какая-нибудь, а парижанка перед самоубийством. Дело серьезное, так что никаких там улыбок, ни стерильных, ни тем более сексуальных со всем Млечным Путем в глазах.
– Пейте кофе, – сказал фермер.
Она глотнула послушно.
– Хороший кофе, – сообщил он.
– Да.
– Вы меня извините, – сказал он. – Дело житейское. Походишь ночь по городу, – хорошо. Ни людел, ни цен на бензин, только птицы поют пошлости всякие. Уютно. А тут сидит такая на парапете. Согласитесь, это странно.
Она согласилась.
Фермер вытащил из бумажника и сунул под пепельницу пятидесятифранковую купюру. Мод нырнула было в сумочку, но он уже встал во весь свой легендарно-викинговый рост, расправил плечи, кивнул, и перешел улицу под носом у гнусно заоравшего и засигналившего мамонтом водителя грузовика. Он не обернулся. Изчез в зарослях Ситэ.
""""
Двое из Интерпола остались в гостиной, третий снял пилстолет с предохранителя и ударом ноги распахнул дверь в спальню.
– Как вы смеете! – вскричала Марта, оторвавшись от рони и поспешно прикрываясь простыней.
– Извините, Мадам, – сказал парень из Интерпола. И вышел.
Втроем, они вышли в коридор, прикрыли за собой дверь, и долго хохотали, стараясь не смотреть друг на друга.
Через три часа, Рони был отпущен с миром.
Он безпрепятсвенно покинул отель, дошел не спеша до набережной, постоял, подумал, и зашагал вдоль реки к Сан-Мишелю. Пересек Ситэ, зашел в какой-то полулегальный и беззаконно поздно открытый бар, приблизился к стойке и заказал, удивляя самого себя, чашку крепкого кофе.
""""
Подбежал муж. Взъерошеные волосы, сонные злые глаза. Напротив мигала подфарниками их машина. Он не задал вопроса. Решил, что вопрос самоочевиден. В смысле – где была?
Ей не хотелось врать, а правда была для столь раннего часа слишком сложна. Поэтому Мод ничего и не сказала. Выбежал официант и, заметив подмену мужской половины общества, подумал, что можно начать хамить, но не стал.
– Что желаете, сударь? – спросил он сухо.
– Кофе я желаю, – сказал сударь, показывая почему-то на живот официанта, и посмотрел в сторону Ситэ. В конце концов, подумал он, елси она, дура такая, провела ночь с ним, то можно и простить. Не каждый же день, в конце концов, ваша жена спит с дирижером мировой известности. Да, безнравственно. А сами вы с кем спите? Вот то-то. Это как, не безнравственно?
""""
Фермер вышел было на Шатле, но передумал и зашагал к Новому Мосту. Он шел и лениво-соно размышлял.
Он вспомнил свою первую встречу с этим городом, тогда, двадцать лет назад, когда он, длинноволосый провинциал, пытался выиграть здесь конкурс пиянистов. Ничего не выиграл, конечно.
Ему вспомнилось его тогдашнее открытие, – что в Шестом Полонезе, где у Шопена переливаются аккорды, можно и нужно просто скакать вверх по гамме звенящей сильной октавой. Что это ярче и интереснее. Сто лет назад многие заметили бы, что американский наглый молоденький выскочка поправил Шопена. А может и не заметили был. Тогда, двадцать лет назад, никто ничего не понял.
И только недавно, какой-нибудь год или два (точно, два) назад он проиграл этот полонез снова и понял, что прав все-таки Шопен, и что самонадеянность еще не признак таланта. Или даже вкуса. Прав Шопен – и периливы звучат очень утонченно, вдумчиво, а октава, наоборот, сбивает весь запал, портит поверхность.
Американец был вторым дирижером мира, и по всем признакам должен был вскоре стать первым. У него не было иллюзий по поводу собственного дарования. Он знал, что славу свою получил лишь из-за упрямства и умения распологать к себе людей. Что то, что он действительно неплохо готовит оркестр – просто совпадение. Что дирижеру вообще не нужен талант, а только хороший вкус. Что музыка для него давно умерла, отрафировалась. Что он любит почитать детектив перед сном. Поудить рыбу днем.
Он постоял на Новом Мосту, поглядел, как постепенно оживает город, никогда столицей искусства, вопреки легендам, не бывший. И сегодня вечером, подумал он, будет, конечно, полный зал – из приличия. Придут вдумчиво слушать Бетховена, Оннегера, и Гершвина. И критики будут потом чего-то там писать, хорошее.
Он пошел за Лувр, на Сан-Оноре. Дошел по ней до Сан-Дени. Повернул на север.
Поплутав в районе Републик, он нашел наконец свой отель – маленькое и убогое заведение, где его общитывали как иностранца, о чем он конечно же знал, и не слишком обижался. Его жена, спящая сейчас за полчаса ходьбы отсюда, требовала роскоши, пяти звездочек на фасаде, но к роскоши полагается костюм, к костюму – вспышки фотоаппаратов, к вспышкам – машина с шофером. И по городу уже не побродить.
А так – лучше, и импрессарио наверное уже в больнице с инфарктом после поисков, и так ему, педерасту, и надо. А сын разделяет папины вкусы.
Дирижер вошел в номер.
Номер состоял из двух смежных спален и одного душа, за который брали очень много лишних франков.
Из душа вышел его чернявый некрасивый сын. Он собирался куда-то бежать и кого-то искать. Он был похож на лионского студента, и дирижер не в первый раз пожалел, что заставляет его учиться музыке. Да, у парня явно был композиторский талант, но одним талантом в этом мире ничего не сделаешь, нужно упрямство. А мальчик был очень слабохарактерный.
Дирижер подумал, что жена небось спит в своей роскоши сейчас, начененная таблетками от бессонницы, спит, ругаясь во сне последними словами. В комнате сына пахло женщиной. Из десятков и сотен лет сложилась по каплям огромная волна, шквал катился неостановимо. Город располагал к любви.
