Текст книги "Московский дворик"

Автор книги: Владимир Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Романовский Владимир
Московский дворик

Владимир Романовский

МОСКОВСКИЙ ДВОРИК

Рассказ

В конце апреля я отправился на большую Пионерскую к Василию Дмитриевичу Шахматову, бывшему сотруднику нашей газеты. Направил меня к нему главный редактор. Когда-то на фронте Шахматов был фотокорреспондентом, много ездил, снимал. У него был собственный фотоархив, и мы надеялись: может, даст что-нибудь для праздничного номера ко Дню Победы.

Василий Дмитриевич Шахматов оказался крепким круглолицым стариком с нависшими белесыми бровями и острым взглядом. Встретил он меня настороженно.

– И что же вас интересует, молодой человек? – строго спросил он, разглядывая меня поверх очков.

Но чаю предложил, и постепенно мы разговорились. Он заметно смягчился и чем-то стал напоминать доброго говорящего бобра из мультфильма.

– Попробую подыскать, пей пока чай-то. – Василий Дмитриевич в знак своего расположения перешел на "ты".

Неторопливо поднявшись, он покинул кухню. Через несколько минут вернулся и выложил передо мной три пухлых черных конверта из-под фотобумаги. На каждом белела квадратная наклейка с аккуратными надписями: "апрель 1945", "май 1945", "июнь 1945". Я осторожно извлек из майского конверта пачку фотографий и начал раскладывать на столе. Верхний снимок явно не сорок пятого года, выцветший и пожелтевший, с полустершейся карандашной надписью на обороте – я, решив, что он оказался в пачке случайно, не глядя, отодвинул к Василию Дмитриевичу.

– Ты не двигай, это не ошибка, в той пачке ему и место. – Он бережно взял снимок за края и поправил очки. – У меня своя система. Хотя действительно сделан он намного раньше – в сорок первом году. Но я специально держу его здесь: с ним связана одна история. А произошла она именно в сорок пятом... – Он посмотрел на меня долгим, внимательным взглядом, словно прикидывая, стоит ли продолжать дальше.

– Расскажите, Василий Дмитриевич, – попросил я.

– Ладно, расскажу, а потом уж ты его посмотришь. Летом сорок пятого, не спеша начал Василий Дмитриевич, – наткнулся я на эту фотографию в редакционном архиве. Снимок-то сделан мастерски, и выглядел он тогда свежим и ярким. Представляешь картину Поленова "Московский дворик"? Ничем не хуже. Иногда черно-белые снимки выразительнее цветных, как графика. Все в нем было: необыкновенная воздушность, глубина, просветленность какая-то просто за душу брало. И духом веяло уютным, российским. Но главное не это. Главное – на фоне этого двора стоит молоденькая женщина с годовалым ребенком на руках, а ноги се облепили ещё два малыша, двух и трех лет, погодки. Рядом – матрос, в бескозырке и в каких-то диких клешах. Молодой крепкий парень, но взгляд у него растерянный, мне даже показалось обреченный. А она – смотрит с надеждой, ну так смотрит, будто молится. Щемящее впечатление производила эта картина, все в ней было: и материнство, и любовь, и дети малые, и надежда, и мольба, и покорность судьбе. Мадонна, настоящая мадонна. "Чистейшей прелести чистейший образец".

По снимку нетрудно было догадаться, что фотограф снял их перед расставанием, перед уходом этого матроса на фронт. Но он так и остался почему-то не опубликованным. На обороте химическим карандашом – были тогда такие карандаши – написан адрес и дата: август 1941.

И вот тогда я и решил написать очерк: взять тот, старый снимок и рядом сделать новый, в том же дворе и с теми же действующими лицами. И рассказать об их судьбе. Неплохая идея, а?

Слушай дальше. В июне сорок пятого Москва бурлила от радости. Наши возвращались из Европы победителями. Справедливость – редкая гостья в нашей истории, но тогда всем казалось: наконец-то она посетила и нас – фашизм повержен, зло наказано, добро торжествует. Мы – в Берлине, преступники – за решеткой. Мы их победили, мы всем показали, на что способны. А я, представляешь, молодой, внутри все так и кипит от энергии, готов к труду и обороне, как тогда писали.

И вот в воскресенье (чтобы застать кого-нибудь наверняка) отправляюсь по тому адресу, захожу в ворота, и передо мной – тот самый московский дворик, что на снимке. В глубине двухэтажный дом, к нему светлая тропинка ведет через траву, сбоку – тополь развесистый, под ним – песочница с желтым песком, дети в ней играют. Будто и не Москва это, а деревня... А на лавочке у песочницы молодая женщина – вяжет свитер, рядом возится паренек лет семи. И представляешь, четыре года прошло, а она в том же платье, что и на том снимке. И солнечный свет на неё все так же льется. Тогда в центре Москвы можно было найти вот такую провинциальную идиллию. Короче, подхожу я к ней, представляюсь... Она оказалась ещё лучше, чем на фотографии. Каштановые волосы, черты лица, знаешь, такие точеные и в то же время округлые, пухлые, что ли. Попробуй соединить нежность и твердость... Глаза огромные, мягкий такой, бархатный взгляд. Звали её Тоня, и, если честно, она мне приглянулась.

Она пригласила меня в дом на чашку чая. Заходим в комнату, оглядываюсь – изо всех углов и щелей нищета смотрит. На окнах – застиранные занавески, стол с облупленной клеенкой, четыре табуретки, три железные узкие койки вдоль голых стен...

"Я тоже хочу чай", – попросил малыш.

"Садись за стол, – сказала она и повернулась ко мне. – Это младший. Его Костей зовут. У меня ещё двое – Юра и Толя. Они сейчас у мамы, здесь недалеко".

"А тот морячок на снимке..." – начал я.

"Виктор? Муж... Пропал без вести в 1942-м, где-то под Севастополем. Где – неизвестно, похоронки-то не было. – Она подняла на меня глаза. – А может, жив?" – В её голосе звучали и сомнение, и надежда.

"Вполне может быть, – поспешно подтвердил я. – Таких случаев сколько угодно, надо ждать. Может, в плену, или в госпитале..."

"В госпитале? Три года..." – Она вздохнула.

"Мог попасть без сознания, после контузии, бывает, память нарушается, даже фамилию человек иногда не помнит..." – Я говорил, но в глубине души и сам не верил своим словам.

"Я и писала, и в военкомате была – никто ничего не знает. Думала, пенсию за него на ребят дадут... Говорят, не положено".

"Как не положено?" – поразился я.

"Так. Если пропал без вести – не положено".

"На что же вы живете?.." – Я огляделся.

"Работаю, мама помогает, вяжем носки, кофты..."

Незаметно она разговорилась, я смотрел в её бархатные глаза, слушал её мягкий голос и чувствовал, что теперь обречен помогать ей, что должен, обязан распутать до конца всю эту историю.

Расстались мы друзьями, в её глазах горел ко мне явный интерес. Но я догадывался: не из-за моих мужских достоинств, а просто потому, что я пообещал распутать эту историю с её пропавшим без вести мужем. Можешь себе представить, пенсию на трех детей за погибшего отца, за кормильца, как тогда говорили, не платили... Пропавший без вести для них – это не погибший за родину. Надо было не просто погибнуть, но и доказать это.

Я бросился по инстанциям, получил пропуск в Севастополь и отправился туда. Чтобы понять, что такое война, достаточно побывать в разрушенном войной городе. То, что я увидел, не поддается описанию. Это были сплошные развалины, какой-то кошмар. И людей там, конечно, погибло видимо-невидимо. Для тех, кто остался в живых, поверь, теперь вполне достаточно просто сказать: мы защищали Севастополь. И это будет означать очень многое. В центре среди груды развалин и кирпичей торчал серый куб – это был уцелевший сейф севастопольского банка. И даже в нем жили люди! Ты представляешь? Казалось, что город невозможно восстановить. И все-таки восстановили и возродили. А тогда я бродил по развалинам, и человеческая история представлялась мне сплошным абсурдом. Разрушение и возрождение, с горечью думал я, не происходят сами по себе, за ними стоят люди – либо разрушители, либо созидатели. Одни строят, другие разрушают – и неужели только в этом и состоит вся историческая закономерность, и неужели нет в истории ни логики, ни смысла?..

Два месяца я искал её мужа и в конце концов выяснил, что он погиб. Трудно было остаться в живых в подобной мясорубке, нужна была невероятная везучесть.

Я возвращался с тяжелым чувством: стоило ли столько хлопотать, чтобы принести ей эту черную весть. Правда, мне удалось доказать, что матрос Захаров, её муж, геройски погиб в боях за Севастополь, и она станет, наконец, получать пенсию на детей.

И вот прихожу я к ней, протягиваю справку из военкомата. Она быстро её читает, отворачивается и молчит. А потом поднимает на меня налитые слезами глаза и говорит:

"Господи, принесла тебя нелегкая. И откуда ты только взялся... Уж лучше бы я ничего не знала, так у меня хоть была надежда... Мне надежда нужна, а не эта кошмарная правда". – Она взмахнула бумажкой и выбежала во двор.

Вот так, молодой человек... В России надежда значит гораздо больше, чем в любой другой стране, не от хорошей жизни, конечно. Подождал я ещё немного Тоню, потоптался по комнате, а потом ушел... – Василий Дмитриевич протянул мне карточку. – А теперь смотри. – Он поднялся из-за стола и встал у окна. – Теперь уж таких двориков во всей Москве не найдешь. Заставили все бетонными коробками. Каждый метр экономят.

– И вы... вы с ней больше не встречались? – спросил я, разглядывая снимок.

– Встречался, конечно... – Он повернулся ко мне, хитро сверкнул глазами и снова стал похож на седого бобра. – Пришлось. И сейчас встречаемся... Каждый день.

– Как так? – не понял я.

– А так. Женился я на ней. А я разве не сказал тебе этого? – Он рассмеялся, довольный, что поразил меня. – Вот так – женился, и все. Ребят усыновил, теперь-то им уже за пятьдесят, сами уже деды. А я, естественно, прадед. Понял? Такой, брат, случай. Иногда я все же думаю: а может быть, и не так уж абсурдна и чудовищна человеческая история и, возможно, в ней действительно есть тайный, сокровенный смысл, а?

– А сейчас, где она сейчас, ваша Тоня? – нетерпеливо спросил я.

– У старшего внука, помогает. На другом конце Москвы.

– Ваша история так и просится на бумагу! – воскликнул я.

– Вот-вот, так я и чувствовал. Просится на бумагу... – Он вздохнул, присел к столу и взял фотографию. – Нет, не имею права.

– Но почему? – Я невольно повысил голос, досадуя на стариковское упрямство.

– Потому что никто не знает, что я неродной их отец. Никто. Ни дети, ни внуки, ни правнуки. Трое детей, четыре внука и столько же правнуков. Чуешь, какой хвост тянется? Они считают меня своим, кровным. И хотя это и не имеет большого значения, но я хочу, чтобы они так и считали. А ты раззвонишь на весь свет...

Я заметил, что он колеблется, и усилил натиск.

– Я все изменю, Василий Дмитриевич. Все – адрес, фамилии... Поймите, не могу я не рассказать эту историю, спать перестану, засохну, это выше моих сил, – разразился я потоком слов, захлебываясь от собственного красноречия. – Я все равно напишу. Никто мне не запретит... Ведь вы журналист, Василий Дмитриевич... Уходят поколения, все меняется, и только память остается. Снимки, рассказы, документы. А люди должны знать и об отдельных человеческих судьбах, из которых и состоит большая история...

– Может быть, ты и прав... – Шахматов вздохнул – и, все ещё неуверенно, протянул мне снимок. – Уговорил... Только смотри не потеряй.

– Как можно, Василий Дмитриевич! – воскликнул я.

– К сожалению, можно. Сейчас все стало можно, – проворчал он. – Все теряем и все забываем. Когда поживешь с мое, поймешь: память – лучшее, что есть у человека. После любви, конечно. Она как лекарство – и согревает, и лечит.

– Память или любовь?

– Не смейся. И то и другое. Ладно, держи. Успехов тебе. Расстались мы друзьями.