Текст книги "Стояние в молитве. Рассказы о Святой Земле, Афоне, Царьграде"

Автор книги: Владимир Крупин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Владимир Николаевич Крупин
Стояние в молитве

© Крупин В. Н., 2018

© Сретенский монастырь, 2018

Незакатный свет

Мне не верилось, что когда-то побываю в Святой Земле. И теперь, когда уже дважды был на ней, не верится, что своими ногами ступал по следам Спасителя. Все как приснилось: и в этом дивном сиянии лучезарного сна вновь и вновь, уже совершенно бесплотно, иду по долинам и горам Палестины. Господи Боже мой, это я, грешный, поднимался на Фавор, это мое грешное тело погружалось в целебные струи Иордана, мои глаза видели Мертвое море и долину Иосафата, мои руки касались мрамора и гранита Голгофы и Вифлеема. И это я пил из источника Благовещения Пресвятой Богородицы в Назарете. Я, грешный, стоял на развалинах дворца царя Ирода, откуда был отдан приказ убить вифлеемских младенцев. Четырнадцать тысяч ангельских душ возлетели, славя Господа, к Престолу Всевышнего. Через тридцать три года в страшную Пятницу эти ангелы Божии рыдали у распятия Христа, а в воскресенье вместе со всеми Небесными Силами славили Его воскресение.

Все, что только можно, прочел я о Святой Земле. Эти описания очень разные. Сходятся они в одном: все авторы говорят о бессилии выразить словами впечатление от Святой Земли.

Молитвенность – вот слово, которое постоянно звучит в памяти слуха, когда уносишься в ветхозаветные и новозаветные времена Святой Земли. Все здесь молитвенно: медленные, редкие облака над Хевроном, зеленое и золотое сияние холмистых берегов Тивериадского моря, синее и серебристое мерцание его поверхности, по которой яко по суху ходил Иисус Христос, темная зелень и выгорающая трава горы Блаженств, тихое шелестение ветра в листьях деревьев Фавора, жаркое дыхание раскаленных серо-коричневых склонов Сорокадневной горы, ласковое прохладное течение хрустальных вод Иордана… Все-все говорит нам о святости и вечности. И о том, что именно здесь свершилась победа над смертью, именно здесь Господь открыл тайну спасения души. Она легка: не надо грешить. И она тяжела: не грешить трудно.

Иерусалим. Николай Ярошенко. 1896 г.

Святися, святися Иерусалиме

Мы стремимся к Святой Земле, потому что чаем спасения.

Нет ни одной церковной службы, ни одного праздника, которые бы не соединяли нас с Палестиной. Раскройте Евангелие на любом месте – и вы унесетесь сердцем и мыслями на пути и тропы, пройденные Иисусом Христом, Его Пречистой Матерью и Его учениками.

Но тот, кто был в Палестине, знает этот мучительный, неотступный вопрос: если я был в Иерусалиме и не стал лучше, зачем же я тогда ездил? И разве нам, немощным, достичь хотя бы капли той святости, о которой я слышал от одной из монахинь Горненского русского монастыря? Некий человек так возлюбил Христа, что всю жизнь посвятил Ему. И всегда стремился в Иерусалим.

Но, считая себя недостойным, все молился и молился. Наконец пошел пешком. И все-таки, уже подойдя к стенам Иерусалима, человек сказал себе: «Нет, я недостоин войти в город Спасителя. Я только возьму три камня от его стен и пойду обратно». Так и сделал. В это время старцы Иерусалимские сказали: «Надо догнать этого человека и отнять у него два камня, иначе он унесет всю благодать Святого Града».

И мы, грешные, тоже стараемся увезти с собою хоть крошечки благодати. В гостинице Вифлеема, где я жил первый раз, я спросил у палестинца-администратора Дауда (Давида) (он говорил, по-моему, на всех языках):

– Дауд, скажи, чем русские паломники отличаются от других: от американцев, французов, англичан, немцев?

Дауд весь озарился и заулыбался:

– О, очень просто: у всех чемоданы, чемоданы, чемоданы, а у вас цветы, листья, камни, вода.

Помню, провожали нашу группу. Я увидел женщину в годах, которая еле-еле тащила две сумки. Я кинулся ей помочь, перехватил их и чуть не надорвался:

– Матушка, да ведь ты, наверное, весь Иордан увозишь?

– Ой, миленький, – отвечала она, – ведь меня так ждут, так ждут! И в детдом надо бутылочку, и в больницу, и в тюрьму. А подружек-то у меня, а родни!

– Но ведь это такая тяжесть.

– Миленький, мне только до Казанского вокзала, а там уж поезд довезет. Из Саратова я.

И ведь довезет. И уже довезла.

Может быть, промыслительно Святая Земля так далеко от России и так труднодоступна. Нельзя привыкать к святыне. И неделя, десять дней паломничества, прожитые в святых местах, потом превращаются в долгое счастливое время воспоминаний. Господи Боже мой, я в Вифлееме жил десять дней! Как же я любил и люблю его! И какое пронзительное, почти отчаянное чувство страдания я испытал, когда во второй раз нас завезли в Вифлеем еле-еле на два часа. Да еще и подталкивали в затылок: скорей, скорей. Как же улетало мое сердце по всем направлениям от площади храма Рождества Спасителя! Ведь не осталось улочки, по которой бы не прошел. Помню то счастье, когда я вернулся из поездки и уже было поздно. И помню, как вдруг что-то позвало и я выскочил из гостиницы под звездное небо. Ведь это то небо, по которому шла звезда к Вифлеему. Вот там, не видно, но знаю, там Бейт-Сахур, дом пастухов. На месте, где ангелы сошли, воспевая: «Слава в вышних Богу, на земли мир, в человецех благоволение», стоит храм. Отсюда пастухи шли в Бейт-Лехем, в «город хлеба» (так переводится с арабского Вифлеем). Не было этих домов, машин, этой музыки уличных ресторанов. Но звезды, но ветер, но горы всё те же.

Как представить, что звезда идет по небу? А как представить, что в последние времена солнце померкнет, луна не даст света и звезды сместятся? Я стоял в темноте палестинской ночи, запрокидывал голову, и мне на лицо радостным дождем сыпались звезды. Представлялись ясли, сухое душистое сено, добрые морды коров и овец и эти пастухи, сразу поверившие бесхитростными сердцами, что в мир пришел Спаситель. И умные звездочеты, и купцы, и золото, и ладан, и смирна. Как вместить, как понять великую милость Бога, Его любовь, и терпение, и спасение нас, грешных, посланием в мир Своего Сына. Это было здесь, здесь, в городе Давидовом. И за что мне такая неизреченная радость? Чем отблагодарить за нее?

И еще, и еще были звездные сухие ночи и жаркие дни в Святой Земле, но не видел я, чтобы звезды меняли установленный Творцом порядок. А вот то, что солнце может ходить в небесах, смещаясь с орбиты, это я видел и об этом расскажу. И сердечно винюсь в том, что рассказ мой будет слаб и невыразителен по сравнению с тем, что я видел, что пережила моя душа и что теперь уже на веки вечные в памяти сердца.

Долго рассказывать и не надо, как я попал в Страстную Субботу в Храм Гроба Господня. Мне же надо было перебраться из палестинской территории на израильскую. В начале седьмого утра я был у ворот Святого Града, вошел в них, дошел до храма, но… уже всюду были войска, полиция, в храм не пускали. В храме, я знал, были те из паломников, которые пришли в него чуть ли не за сутки до двух часов следующего дня, то есть до того времени, когда на Гроб Господень нисходит небесный Благодатный огонь. Схождение огня – главное событие жизни земли, планетарное потрясение, которое продлевает существование рода человеческого еще на год.

Я заранее, еще в Вифлееме, в храме Рождества, купил пучки свечей, в каждом тридцать три свечи, по числу земных лет Спасителя. Утешал себя тем, что вынесут же огонь и на площадь, и на улицы, что все равно же обожгу свои свечи Благодатным огнем. Если он будет.

Узенькие улицы были пустынны, только мелькали на перекрестках полицейские да внутри лавочек, за закрытыми ставнями, что-то скреблось и стучало. Тут Господь мне послал рабу Божию Евтихию. Она сама подошла, видя, что я озираюсь и читаю таблички.

– Вы ищете Скорбный путь?

– Да, конечно, да.

– Идемте.

И Евтихия провела меня по Крестному пути Спасителя, по Виа Долороза. Сколько раз я мысленно шел по нему и вот – наяву. Потом я сопоставлял свои представления с реальностью – все совпало. Только я представлял путь более крутым и прямым, а он пологий и извилистый.

История Евтихии проста: ее дочь вышла замуж за израильтянина. Потом они уговорили мать приехать к ним жить.

– Говорили, что навсегда. Я все продала, перевела в доллары, привезла. А оказалось, нужна была только как нянька. Вынянчила внучку и стала не нужна. Уеду умирать к сыну. Вот еще попросила зятя свозить на Синай. И все. И уеду. Сын примет и без денег.

Евтихия шла на утреннюю службу к гробнице Божией Матери, я пошел с нею. Вышли из Старого города, перешли Кедрон. По-прежнему было пустынно. Евтихия показала Гефсиманский сад, церковь Марии Магдалины на склоне Елеонской горы, и мы, поклонясь друг другу, простились.

На ступенях гробницы по бокам горели свечи. Внизу, под гирляндами лампад, греки начинали служить литургию. Подойдя, насколько было можно, к гробнице, я упал на колени и молился Той, Чьим Домом стала Россия, под Чьим покровом мы спасаемся. И как вспомнил акафист Ее Покрову и то, как в Покровском храме Духовной академии поют «Радуйся, Радосте наша, покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором», как вспомнил распев молитвы «Царице моя Преблагая», как зазвучали в памяти высокие молитвенные звуки 13-го кондака акафиста «О, Всепетая Мати», так стало сладко и отрадно, что я – православный, русский, что мне не стыдно за свое Отечество, не забывшее Божию Матерь.

Взял на память белых свечей и пошел в Гефсиманский сад. Маслины, низкие, огромной толщины, корявые, были зелены. Лишь та, у которой, по преданию, Иуда лобзанием своим предал Христа, была мертва, суха, в коростах желтой плесени. Место, где повесился Иуда, тоже было недалеко, но я туда не пошел.

В католическом храме у Гефсиманского сада тоже шел… молебен, хотел я написать, но молебен ли то был? Молящаяся… но опять же молящаяся ли молодежь была? Скорее поющая молодежь. Сидели они в открытом алтаре… алтаре ли? Брякали на гитарах и пели. Слава Богу, и здесь было на что перекреститься, было распятие. Я вышел, обошел, молясь, сад, подобрал несколько продолговатых листочков, пришел к закрытым воротам храма Марии Магдалины, прочел молитвы, поклонился праху преподобномучениц Елисаветы и Варвары.

И вернулся через Гефсиманские ворота к храму святой Анны, к Претории, откуда начался Крестный путь Спасителя. И… ничего не узнавал. Как, ведь только что, часа полтора назад, мне все показала Евтихия, я все запомнил, хотел в одиночку пройти весь Крестный путь. Но где он? Все кругом кипело, кричало, торговало, продавало и покупало. Неслись мальчишки с подносами, продирались тележки с товарами, ехали велосипеды с большими багажниками или же с прицепами. Меня хватали за руки, совали прямо в лицо разную мелочь. Безошибочно узнавали во мне русского. А ведь только русских и можно обмануть. Торговаться мы не умеем и не любим, это наше достоинство на Ближнем Востоке принимается за недостаток. Араб или еврей, я их плохо различаю, тряс связкой четок и кричал примерно так: Горбачев – один доллар, Ельцин – один доллар, Россия – миллион долларов, четки – десять долларов.

Скорбный путь описан стократно, он такой и есть, как на фотографиях; вот дом Вероники, вот тут схватили Симона Кириниянина, заставили нести крест. Симон ехал с сыновьями на поле. Он понес крест, а сыновья поехали дальше. Тут Антониева башня. В этот переулок можно свернуть, выйти к мечети Омара, там иудейская Стена Плача, а подальше мечеть Аль-Акса. Отполированные камни улицы холодили босые подошвы. Вот след руки Спасителя. Изнемогая, Он прислонился к стене. У следа Его ладони фотографировались, примеряя к впадине свои ладони и обсуждая размер, какие-то европейцы. Я ощутил в себе подпирающую к горлу печаль: да что ж это я такой бесчувственный, я же на Скорбном пути, я же не турист – ходить по схемам буклетов. Я пытался найти хотя бы какой угол, где бы мог стать один, чтоб не толкали, чтоб помолиться. Но если и был какой выступ, он не защищал от шума и крика торговцев. «Сам виноват, – думал я. – Чего поехал, если не достиг той степени спокойствия души, когда она открыта только для Бога и закрыта для остального?»

Вот резкий поворот налево, вот вскоре еще более резкий направо – и я уперся в плотную цепь патрулей. Цепь эту преодолевали или по пропускам, или за деньги. Деньги брали открыто и хладнокровно. Ни денег, ни пропуска у меня не было.

Совершенно расстроенный, пошел вниз, снова к Гефсиманским воротам, вернулся, снова уперся в еще более усилившиеся цепи охраны. Между тем солнце поднялось и проникало даже в тесные улочки. Время перешло одиннадцатый час. Страстная Суббота. В это время над Спасителем были сомкнутые своды каменной пещеры, огромный камень прикрывал вход. У входа сидели солдаты, обсуждали вчерашнюю казнь. Приходили и любопытные иудеи, радовались, что Мессия оказался простым смертным. И Какой это Мессия, Он не дал иудеям ни власти, ни денег, изгнал из храма торговцев, говорил о бесполезности собирания земного богатства. Нет, к иудеям придет их, настоящий мессия, даст власть над людьми и пространствами. Все будут рабы богоизбранного народа. Ученики Христа разошлись, боялись даже встречаться друг с другом взглядами. Уже думали после погребения вернуться в Галилею к своему рыбацкому промыслу. Суббота после страшной Пятницы, день скорби, день плача, день отчаяния…

Вдруг раздались громкие звуки оркестров, барабаны, крики. Толпа хлынула на их зов. Меня понесло вместе с толпой к Новым воротам. Но что-то вдруг – и с этого момента я уже не руководил своими действиями – что-то вдруг повернуло в одну из улочек, и я выскочил из Старого города через Яффские ворота. Потом я пытался понять, как же я все-таки смог попасть в Храм Гроба Господня? Только Божией милостью. Как я прошел три плотные стены оцепления, как потом проник через три кордона охраны, не знаю. Я стоял на тротуаре, в коридор, проделанный в толпе полицией, входили – как сказать? делегации? – входили, лучше сказать, представители различных конфессий: армяне, копты, греки, с греками шли наши. Очень походило на открытие Олимпийских игр. Оркестры наяривали вовсю. Хоругви и иконы, несомые как на митинг, подбрасывали и крутили, на ходу плясали. Может, они подражали царю Давиду, плясавшему пред Ковчегом?

Вход в храм Воскресения Христова в Иерусалиме. Максим Воробьев. 1822 г.

Кто, в какой момент толкнул меня в спину, как я совершенно спокойно прошел охранников, не знаю. Бог весть. Как потом прошел еще три кордона, на которых совершенно безжалостно вышвыривали из рядов не членов делегаций, не знаю. Последний кордон был особенно жестким фильтром. В грудь мне уперся здоровенный полицейский, а так как полиция в Иерусалиме вся русскоговорящая, то он и спросил по-русски: «А ты куда?» Почему, не знаю, я сказал совершенно неожиданно для себя: «Я батюшкам помогаю» – и, помню, сказал с такой уверенностью и силой, что полицейский отступил, сказав: «Верю, верю». Я еще успел даже кинуться на колени и приложиться к колонне, из которой вышел Благодатный огонь именно для православных, когда однажды их оттеснили от Гроба Господня армяне.

Именно с армянами я и прошел в храм. Меня вознесло общим движением на второй ярус, рядом с часовней Гроба, с Кувуклией. Теперь когда гляжу на фотографии внутреннего храма, то вижу слева от часовни на втором ярусе тот пролет, ту арку, в которой был в ту Страстную Субботу. Народа было в храме набито битком. И все прибывало и прибывало. Полицейские не церемонились, расчищали дорогу вокруг часовни. Упорно не желавших покинуть место у часовни просто оттаскивали. И даже били дубинками. Красивая девушка в полицейской форме хладнокровно, будто на молотьбе, лупила дубинкой по голове и спинам. Изгнав непослушного, она продолжила что-то рассказывать друзьям по работе. Солдаты в касках и с рациями стояли кучками в разных местах.

И что-то невообразимое творилось во всем храме, особенно у алтаря часовни. Молодежь кричала, пела, плясала. Девицы в брюках прыгали на шею крепким юношам, и юноши плясали вместе со своим живым грузом. Колотили в бубны, трубили в трубы. Арабы как дети, они считают, что если не будут кричать, то Господь их не заметит. Такой менталитет. Иногда они начинали враз свистеть. Я впервые ощутил физическую осязаемость свиста. В это время воздух в храме становился будто стеклянным.

В тесноте и пестроте пробившихся в храм были различимы лица православных паломников. Наших я узнавал сразу. По выражению лиц, особенно глаз. Губы шептали молитвы. Если бы не спокойствие и молитвенность православных, что же бы тогда окончательно было в храме? Я стоял потрясенный, оглохший от криков и свиста, ужасающийся тому, как били и вышвыривали людей. Да мало того, у полицейских был еще и такой прием: чтобы кого-то образумить, они направляли на него рупор мегафона и резко кричали. Многократно усиленный звук, видимо, ломал барабанные ушные перепонки и вводил человека в шок. Его, бесчувственного, утаскивали. И вот я думал: не может быть, чтобы вот сюда, этим людям, нам, таким грешным, Господь низвел с небес огонь. За что? Да впору под нами разверзаться земле, поглощать нас в бездну, чтобы очистить место под небесами для других, достойных.

Мало того, началась драка. В храм ворвались крепкие парни лет между тридцатью и сорока. В белых футболках, с красными платочками на шее, будто с галстуками. Это чтобы в драке видеть своих. Дрались копты и армяне. Дрались до крови. Появление крови вызвало крики ликования. Полиция работала дубинками всерьез, драку подавили. Раненого увели. Барабаны и бубны, трубы и свист усилились. Из-за чего они дрались? Говорят – традиция. Примерно к часу полиция вновь расширила коридор вокруг часовни. Входили священнослужители, вносили патриарха Иерусалимского Диодора. Его принесли на носилках. Слабой рукой, невысоко ее поднимая, он благословлял молящихся, или, лучше сказать, собравшихся. Его обнесли один раз, он сошел с носилок у входа в Гроб Господень и стоял, остальные священники обошли часовню еще два раза. В шуме не было слышно слов молитвы, но мы знаем, что в это время поется воскресная стихира шестого гласа: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити».

Принесенные в храм иконы и хоругви выстроились по сторонам входа в Гроб Господень. На возвышении с патриарха сняли верхние облачения. Он остался в подризнике. Арабы в форме турецких солдат демонстративно обыскали патриарха. Потом была снята печать и дверь, олицетворяющая камень, закрывавший пещеру, отворилась.

В храме становилось все тише и тише, и вот наконец, около двух часов дня, стало так тихо, что слепому показалось бы, что он один в этом огромном пространстве. Наступили щемящие минуты ожидания; уверен: все молились о ниспослании огня – и думаю: все так искренне каялись, что именно по его грехам огонь медлит сойти, что вот тут-то все были единомысленны и единомолитвенны. В эти минуты все особенно остро понимали, что огонь от Господа сходит с небес только на православную Пасху.

И вот здесь я воочию увидел то, что никогда не пойму и не объясню своим слабым умом. Луч солнца, падающий с небес от купола, как раз с моей стороны, стал… ходить по часовне. Я думал, у меня что-то с головой. Ведь для того, чтобы луч солнца двигался вправо и влево, нужно было бы одно из двух: или чтобы весь храм двигался туда и сюда, или чтобы солнце раскачалось на своей орбите. В это же время слабые то белые, то голубоватые всполохи огоньков стали появляться в разных местах храма: они то сбегали струйкой по колоннам, то вспыхивали вверху или прямо над головами. О, тут уже все поняли, что это идет Благодатный огонь, тут уже такой крик поднялся! Кто плакал, кто хватал в объятия соседа. Из окна часовни патриарх подал горящие свечи. Но уже огонь был всюду. Потом говорили, что у одного нашего дьякона в руках загорелись свечи, хотя он был далеко от Гроба. Я, грешный, этого не удостоился. Но у монашки, стоявшей рядом, загорелись. Я от них зажег свои. Пламя было сильным, светло-голубым и ласковым, теплым. У меня было четырнадцать пучков. Прямо костер пылал у меня в руках, и я окунал в этот костер свое мокрое лицо.

Чудо Благодатного огня. Уильям Холман Хант. 1892–1899 гг.

Всюду были огни. И уже я не слышал криков, будто эти огни выжгли все плохое в храме и вокруг, оставив только ликование. Горящими свечами крестились, водили огнем по лицу, погружали в огонь руки, дышали огнем, который не жег.

Но уже бежали полицейские и требовали гасить свечи: много дыма поднималось от них и заполняло пространство. Тут снова я был свидетелем чудес: весь храм стал небесно-голубым, и запах от горения явно не восковых, не медовых свечей стал вдруг ладанным, благоухающим. Вскоре – как вскоре, не знаю – голубое, небесное сияние сменилось внезапно утренне– розовым. А лучи солнца и при голубом, и при розовом были золотыми.

У выхода из храма, у Камня помазания, началась давка, вновь ощутились крики: это полицейские расшвыривали людей, чтобы дать дорогу носилкам с патриархом Диодором. Совершенно бледный, измученный, он улыбался и благословлял на обе стороны. Носилки вынесли, давка усилилась, будто люди получили разрешение еще на год давить и попирать друг друга. В толпе кричали на женщину с большим жестяным фонарем. От него отскакивали. Внутри фонаря горели три толстые свечи. Конечно, это была православная. По примеру русских паломников прежнего времени она вознамерилась увезти на родину Благодатный огонь. Я перехватил у нее фонарь и поднял его выше голов. Нас разнесло в разные стороны. И лишь на площади перед храмом мы встретились. Она, заплаканная, подбежала и только спрашивала: «Как тебя зовут, как тебя зовут?» – «А тебя как?» – улыбаясь, отдавая ей раскаленный фонарь, спросил я. «Да я-то что, я-то Эмилия».

Главное впечатление от Святой Земли – это наши паломники. Для многих других (я не в осуждение говорю, а делюсь наблюдениями) Святая Земля в основном – объект туризма. Бесчисленные группы обвешанных кино– и фотоаппаратурой иностранцев всюду, куда ни приедешь. Израиль дорожит бизнесом туризма. Удобные, прохладные, часто двухэтажные автобусы с туалетами и телевизорами перевозят группы от объекта к объекту. Среди объектов в первую очередь – магазины алмазной биржи, сувениров, святые же места такие автобусы не очень жалуют, стоят в них помалу, а у ресторанов подолгу. Опять же не осуждаю: и есть, и пить надо – но невольно сравниваю две поездки с двумя провожатыми: одна с израильским гидом Зитой, другая – с монахиней Феодосией. Зита явно, Бог ей судья, не любила палестинцев. «Смотрите, какой контраст! – восклицала она, когда мы въезжали на палестинскую территорию. – Мусор метут с одной стороны улицы на другую». Рассказывала, что палестинские мальчишки бросают камнями в израильские машины. Сказать же, что палестинцы для израильтян – люди второго сорта, она не захотела. Но ведь факт, что в Иерусалим палестинцы не могут въехать или войти, что у них другие номера на машинах, другие паспорта, что израильские патрули останавливают и бесцеремонно их обыскивают. Помню, как нашу машину останавливали и у гробницы Рахили, и при подъезде к Лавре Саввы Освященного.

Но и это еще что. Зита умудрилась говорить о Христе как о мифе, как о легенде. Кстати тут сказать, что подобных текстов я наслушался, когда жил в Вифлееме и каждую свободную минуту бежал в храм Рождества Христова. Греки уже меня узнавали. Слава Богу, я много святых минут был один-одинешенек у Вифлеемской звезды, у яселек, куда положили спеленутого Богомладенца. Так вот, русскоговорящие гиды Израиля могли говорить своей группе: «Здесь, согласно сказанию, родился якобы (!) Сын Божий». Или: «Из этой мраморной колонны – видите пять отверстий? – якобы вылетели пчелы, которые стали жалить турецкую конницу», во что ваш покорный слуга не верит. Или: «Этот портрет, – так они, Бог им прости, называли образ Спасителя, – который находится над входом в пещеру, якобы (!) открывает глаза по особым молитвам». Но эта икона Христа над ступенями в пещеру действительно чудодейственна. Я, грешный, видел устремленные на меня глаза Спасителя. А так обычно они закрыты.

Когда Зита поняла, что группа ей досталась не новых русских, что биржи нам неинтересны, то начала усиленно рассказывать о достижениях передовой науки и техники Израиля. «Наша обетованная земля очень скудна и камениста, мы стали сами делать землю. У нас есть заводы по созданию почвы. Собираются необходимые компоненты, и создается земля. В ней нет червей, но на ней все хорошо растет». Это ужас – представить искусственную землю, в которой не живут необходимые ей черви. То есть это не земля, а синтетика. Дальше – больше. «По иудейским законам мы не едим свинину, и свиньи не могут ступить на землю Израиля. Но свинина – выгодный продукт экспорта, поэтому мы выращиваем свиней на особых помостах, поднятых над землей на пятнадцать сантиметров». Дальше еще страшней: «Посмотрите налево, это наши еврейские коровы. У каждой на ноге электронный счетчик. Пастух смотрит на компьютер и видит, что корова номер такой-то не дошагала до положенного двести шагов. Он побуждает ее их проделать. Коровы обслуживаются полностью автоматически. И дойка, и кормление – все это без участия человека». Ну, думал я, это же концлагеря для коров. Нет уж, лучше пусть будет пастух Вася, пусть он даже и с похмелья, зато всех своих подопечных знает. Знает, что Зорька бодливая, а Милка может убежать на озимь, а Иволга еще не обгулялась. А сыновья пастуха Васи накопали червей и убежали на речку.

Но вернемся в Израиль. Зита уже рассказывала о концлагерях для рыб. Рыбы, оказывается, приучены хвостом ударять по проволоке, тогда им выделяется порция корма. «Но наша наука идет все дальше и дальше, – цитирую Зиту, – мы стали выращивать овощи и фрукты в необходимых заказчику формах. Например, мы выращиваем кубические помидоры. Их легче укладывать и перевозить». Думаю, такая форма, конечно, от жадности, чтоб в ящик больше вошло – во‐первых, а во‐вторых, это же самое настоящее богоборчество: если Господь дал помидорке такую форму, как же ее искажать? «Мы выращиваем клубнику и землянику в форме пяти– и шестиконечных звезд для рождественских елок».

Все-таки, думаю, ума много не надо – надеть пластиковый чехол в виде звездочки на ягодку или прозрачный кубик на помидорку, там они, бедняжки, будут силиться расти и заполнять ограниченные тюремные пределы. Тем не менее Зита гордилась искренне.

Наша матушка Феодосия возила нас в автобусе менее комфортабельном, обеды наши были не в ресторанах, а сухим пайком. Зато мы обедали на берегу Геннисаретского озера, рядышком с храмом Двенадцати апостолов. Заходили в воду, и в наши ноги тыкались, как доверчивые щеночки, мальки рыбы, которая известна под названием петровской. Матушка вместе с нами огорчалась тому, что сейчас на Фавор нельзя подниматься пешком. Она еще помнила такие времена. Теперь не то. Как будто паломники своими ногами, идя по дороге или по остаткам лестницы в три с лишним тысячи ступеней, могут что-то испортить. Конечно, тут все дело в наживе на паломничестве. Привозят на автобусе, высаживают, дальше гони шекели или доллары и садись в такси на восемь человек. Шофер понесется по изгибам дороги с такой скоростью – только и будет внизу мелькать то слева, то справа долина Иерихона, а вдалеке взблескивать полоска Иордана; так закружит голову, что выпадешь из такси перед площадкой храма Преображения бесчувственным. И услышишь категоричное: «Через двадцать минут обратно».

И все-таки!.. Все-таки Господь милостив: все успеваешь – и приложиться к святым иконам, и образочки купить, и маслицем помазаться. И выйдя из храма, отойти подальше и лечь на сухую, горячую, благоухающую цветами и травами землю. И вот эти мгновения перекроют все огорчения и невзгоды.

Есть такая добрая шутка. Паломник возвращается домой и говорит: «Я в трех морях купался: в Тивериадском, в Галилейском и в Геннисаретском». Конечно, это одно и то же море. В него втекает Иордан, вытекает у Кинерета, течет с севера на юг по Палестине и исчезает в черной пропасти Мертвого моря километров за пять от места крещения Спасителя. К этому месту не пускают. Я попробовал скрыться от провожатых, когда они сидели на дворе монастыря преподобного Герасима, и потихоньку пошел к Иордану. Вот же он, вот, можно даже доползти. Где-то тут уходила в Заиорданье преподобная Мария Египетская, тут несправедливо обиженный лев привел в монастырь украденного осла, здесь первомученик, первомонах, первоапостол Нового времени святой Иоанн Креститель увидел идущего к нему Спасителя. Но не сделал я и сотни шагов, как раздались тревожные крики, меня вернули. И напугали, что иорданские пограничники стреляют без предупреждения. Что место крещения Господня открывается для молебна раз в году – 19 января.

Но и погружение в Иордан у Кинерета такое благодатное, такое целительное, так не хочется выходить на берег, так быстро бежит время. Только что, казалось, батюшка читал молитвы, благословил купание, а уже, оказывается, прошел час. Многие купаются в специальных рубашках с изображением крещения Господня. Эти белые рубашки увозятся на родину, и в них, как кому Бог даст, православные надеются быть положенными во гроб.

Со мною на Галилейском море было явное чудо Божие, которое я сам, по своему маловерию, утратил. Очень коротко расскажу. Мы подъезжали к русской церкви Марии Магдалины, к месту, где Спаситель изгнал из Марии семь бесов. Матушка Феодосия говорила еще, что тут древние теплые ключи. А кто-то сзади меня, знающий, сказал, что в этих ключах высокое содержание родона. Так вот, нас благословили окунуться и в море, и в эти, действительно теплые, прямо горячие, ключи. Еще я умылся из источника преподобной Марии. Уже торопили в автобус. Я прибежал в него и попросил у художника Сергея Харламова (он всюду делал зарисовки) посмотреть новый рисунок. И стал рассматривать и радоваться. Видел тончайшие штрихи – и вдруг потрясенно понял, ощутил, что вижу без очков. Я дальнозорок, вдаль вижу как сокол, а вблизи уже без очков ничего не могу прочесть, даже крупного шрифта. Но я видел! Видел рисунок, видел стрелки на часах, взял для проверки арабскую газету и различал даже самые маленькие буковки. Разве не чудо сотворил для меня, грешного, Господь? Я видел и вдаль, и даже лучше прежнего. Справа остались места насыщения пятью хлебами пяти тысяч, гора Блаженств, впереди и справа холмы и долины Галилеи сменялись пространствами Самарии; мысленно, представляя карту, я улетал к горе Кармил, к Средиземному морю. Краски неба и земли были чистыми и четкими. И вот, прости мне, Господи, я усомнился в милости Божией. Мне бы благодарить Господа за Его милосердие, а я, бестолковый, вспомнил фразу о высоком содержании родона в источнике и подумал: это от родона у меня зрение улучшилось. И – всё. Краски стали меркнуть, линии рисунка поплыли, сливаясь в серые скопления пятен, я не различал даже стрелок на циферблате. Чудо кончилось по моей вине. Но то, что оно возможно, это точно. Ведь и апостол Петр пошел по водам, уже пошел как по земной тверди, но испугался и стал утопать. Вот так и мы утопаем в житейском море, не умея возвыситься над ним, хотя эту способность Господь нам даровал. Как когда-то человеку маленького роста Закхею в Иерихоне. Закхей, чтоб видеть Спасителя, вскарабкался на дерево, и его увидел Спаситель. Так и нам тоже надо карабкаться повыше, чтобы лучше быть увиденными и услышанными Господом.