Текст книги "Зимовье на Малой Илге (СИ)"

Автор книги: Владимир Кабаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

  «На охоте мы терпим и дикий холод, и палящий зной, презираем и сон и негу, укрепляем свои силы, упражняем наше тело, чтобы оно сделалось более гибким, – одним словом, это занятие вреда никому не причиняет, а удовольствие доставляет многим...» (Мигель де Сааведра)

  ...Гена задумал строить это зимовьё давно. Когда он, первый раз попал в эти места c приятелем, они жили в палатке, на небольшом покосе у речки. Тогда они собирали камедь – лиственничный застывший, засохший сок.

  Дело было по тем временам выгодное. Можно было заработать рублей по пятьдесят в день, а иногда и больше. А младший научный сотрудник в НИИ зарабатывал тогда рублей сто пятьдесят в месяц. Кроме очевидной финансовой выгоды, это ещё была свободная жизнь в лесу, иногда в дремучей тайге, без дорог и без людей.

  ... Тогда была осень, и с утра до вечера по небу каталось яркое, прохладное солнце. На рассвете уже бывало прохладно, до небольшого минуса, и вода в речке была ревматически холодной. Но днём, когда солнце стояло в зените, становилось так тепло, что можно было загорать, чем и пользовались друзья.

  Они ходили поодиночке и встречались только поздно вечером, у костра. Генин приятель, Семён всегда приходил немного раньше, чем Гена и кипятил чай, а потом варил кашу. А Гена – азартный человек – бегал по тайге до сумерек, зато и камеди приносил всегда много больше. Но Семён был человек спокойный и дружелюбный и потому, ни капли не завидовал напарнику и искренне радовался его добычливости и проворству...

  Одно было плохо. Ночами бывало хоть и морозно, но спальники спасали, а вот по утрам вставать, вылезать из спальника, было мучением.

  «Как было бы хорошо, где-нибудь на пригорочке, в сосняке, у воды срубить зимовьё. И спать удобно и безопасно» – думал Гена, неволно вспоминая свои ощущения, когда, в вершине ближнего распадка, увидел большущие следы медведя. Он поёжился, представив себе этого медведя, весной часто очень агрессивного...

  Он тогда достаточно хорошо изучил эти места, пару раз видел лосей, а однажды бык-изюбр ревел очень близко от палатки в ночной тьме, и приятели лежали и обсуждали, как близко зверь подошёл к их биваку.

  – Места тут замечательные, – говорил Гена. – Но надо бы иметь здесь базу – домик какой-то или даже землянку, но с печкой, чтобы можно было жить зимой или весной...

  ... Прошло много времени. В деревне, стоящей среди прибайкальских сопок, у Гены появился хороший знакомый. Он стал ездить к нему на охоту, но мысль о своём зимовье не покидала его – он искал подходящее место...

  Как-то по осени, в погожий солнечный день, когда в прозрачном и тихом воздухе, летают паутинки и вода в ручьях становится необыкновенно вкусна и прозрачна, он, по старым леспромхозовским дорогам поднялся в вершину ручья Чащевитого, где располагался большой «марян» – так называл луговину на крутом склоне Сан Саныч – Толин знакомый. И на этой маряне, он, под верхней границей леса и поляны на склоне, увидел несколько оленей: быка-рогача и его гарем в три-четыре матки.

  Гена по противоположному склону поднялся повыше и в бинокль, долго рассматривал изюбрей кормившихся там, далеко наверху. Олени вскоре ушли на гребень и скрылись в лесу, а ему захотелось есть и он, по крутому косогору стал спускаться к темнеющему редким, мелким ельничком, ручью.

  И вдруг, не доходя до ручья метров сто, он вышел на совершенно ровное место, ограниченное сверху крутым склоном, а по периметру от этого плоского пятачка, метров в двадцать в ширину, снова начинался склон – косогор.

  ... Тогда, в этом затейливом месте, замечательном природном укрытии, он развёл костёр, сходил за водой к ручью, вскипятил чаю, поел и даже немного поспал, убаюканный тёплым, ясным солнцем и шумом сосновых веток в вершинах, гудящих под лёгким ветром.

  Тогда же, он решил поставить в этом скрытном, далёком от троп и дорог месте зимовье.

  Следующей весной, Гена с Семёном заехали на «Ниве» как можно ближе к этому склону, поднялись с инструментом и продуктами в заплечных мешках на плоское место, и ночуя там у костра, начали рубить зимовьё. Заднюю часть, выходящую в склон, они частично вкопали в грунт, а три стены сделали полновесными и кроме того, внутри домика, штыка на два вкопались в землю, чтобы сделать потолок повыше. Они работали с утра до вечера: пилили, рубили, тесали, долбили. Мох для прокладки между брёвнами таскали из долины ручья. Переночевав в очередной раз и немного отдохнув от непрерывной работы в течении дня, они продолжали свой тяжёлый труд...

  Через день, их руки покрылись мозолями от ручек топоров и по утрам, ещё не размявшись, болели суставы пальцев. Однако дело двигалось, и через три дня сруб был готов, а это главное.

  В следующий заезд они привезли сюда печку, а из разбитых летников в долине Илги, километрах в пяти от строительства, принесли несколько досок, из которых сколотили двери. Внутри построили просторные нары, стол под окном, и жильё было готово.

  Осенью, ровно через год после первого знакомства с этим местом, Гена, а с ним и Семён, ночевали под крышей. Строительный мусор и сухой валёжник, собранный со всей площади, сложили в две большие кучи. Дров здесь, должно было хватить на несколько лет...

  Найти зимовье в этом потаённом, природном месте было совсем непросто и потому друзья непрошенных гостей мало опасались. Заход в зимовьё шел по крутому косогору, и даже самим хозяевам спервоначалу, в сумерках, очень непросто было найти правильное направление к лесному домику, потому что никакой тропы не существовало.

  Заходить в тайгу, в район зимовья можно было с двух сторон. Удобнее, но длиннее было подъезжать из деревни на машине, по объезду, километров в пятьдесят длиной. А второй путь был из – под горы, с севера. Тут было километров двадцать заезда на машине, а потом километров семь пешком, через гребень водораздельного хребта.

  Но зато в этих местах почти никого не бывало: ни егерей, ни охотников, ни любопытных.

  ... Вот туда-то и привёл меня Гена ранней весной, в начале мая.

  Я долгое время жил далеко от прибайкальской тайги, хотя в прошлые времена был лесовиком-одиночкой, скитался по необъятной тайге и зимой и летом.

  Живя вдалеке, я очень скучал по тайге и даже видел знакомые леса во сне. Но изредка, я и наяву представлял себе в «головном телевизоре», какое-нибудь знакомое место в глухом лесном урочище, иногда даже делая какие-то выводы о наличии там зверей, приходившие на ум, по какому-то наитию.

  Я, например, видел долину реки Курминки, постепенно поднимаясь внутренним взором из низовий до крутых вершинных распадков. И совершая этот «подъем» словно на волшебном ковре-самолёте памяти, я видел всё вместе словно из космоса и мог, как на компьютере, укрупнить нужный мне распадок, нужную мне поляну до размеров, когда различал уже каждую веточку на сосне стоящей, насколько я помнил, на краю лесной опушки, неподалёку от второго лесникова зимовья.

  И, озирая в душе тридцатикилометровой протяжённости долину, я вдруг понимал, что медведи должны копать берлоги и зимовать в них, в вершинах распадков, по левому борту Курмы, если смотреть вниз по течению. При этом я вспоминал, что когда-то, уже по снегу, видел следы большого медведя идущие туда, в сторону верховьев Курмы, срезающие большой поворот, который делала река в среднем течении...

  В другой раз, так же давно, но уже в другой год, я туда же пришёл в начале зимы по следам медведицы с двумя медвежатами.

  Кроме того, я, уже чуть в другой месте, в те же времена находил берлоги, только в соседней речной долине, в её верховьях, идущих почти параллельно Курме, с востока на запад.

  И таким образом, я сидел где-нибудь на седьмой Красноармейской в Питере, а мой мозг с помощью памяти, монтировал несостоявшееся наяву путешествие.

  Бывало даже смешнее...

  Как-то, перечитывая свой рассказ о весеннем походе в Ленинградской области, я вспомнил басистый редкий лай в чаще, где-то за озером, недалеко от которого я собрался ночевать, и сидел, слушал, не прилетят ли глухари на ток, который я нашёл годом раньше. И вот читая этот рассказ, я понял, что это был волк на логове, которое находилось в километре от моего бивака, и волк лаял потому что, может быть, услышал меня или учуял. И это было логово, которое я безуспешно искал уже несколько лет.

  Читая рассказ дальше, я вспомнил, что на рассвете, когда уходил после ночёвки к станции, на электричку, метрах в двухстах от моего костра, на дороге, покрытой мокрым снегом, увидел большие свежие волчьи следы. Волк прошёл в конце ночи к моему костру, обогнул его по дуге, не приближаясь особенно, а потом ушёл по своим, волчьим отцовским делам... Вот такой «выстраивался телевизор»...

  Конечно, я очень скучал по тайге и считал дни до отлёта в Сибирь...

  И, наконец, я прилетел на самолёте в Иркутск, где меня встречал Гена. Мы поехали к нему домой, обедали, выпивали за встречу, и после небольшого отдыха, я начал обходить своих родственников и знакомых с визитами. Когда эти встречи заканчивались, мы договаривались с Геной и отправлялись в тайгу...

  И вот, мы идём в новоотстроенное зимовьё.

  ... Сначала мы несколько часов ехали под прохладным весенним солнцем по дороге, через тайгу. Грунтовая дорога пылила встречными автомобилями, и мы на «Ниве» вчетвером, гудя мотором и чуть соскальзывая на большой скорости, по мелкому гравию, на поворотах к обочине, поднялись, наконец, на водораздельный перевал. Гена вёл машину, я сидел на переднем сиденье, по праву почётного гостя, а сзади устроились Миша, Генин друг и Максим, его сын...

  На самой высокой точке дороги был дощатый «павильон» – ветхое, серое от пыли сооружение, место остановки автобуса. Мы тормознули, вышли из машины, достали бутылку водочки и выпили по несколько глотков, покропив водкой и Бурхану – духу – владетелю местной тайги... Таков обычай.

  Потом дорога пошла вниз в долину реки Голоустной, и мы, во все глаза, вглядывались в высокие, остроконечные сопки, покрытые высокими, стройными соснами. Слева начались крутые склоны, обрывы, спускающиеся прямо к дороге; откуда-то справа вынырнул крупный речной приток, ещё наполовину покрытый льдом. Тут же справа стояло большое бурятское село, с деревянными покосившимися домишками и с выгонами для скота, огороженными кривыми изгородями. Бедность и заброшенность только подчёркивались фигурами местных жителей, одетых в ватники, стоящих в ожидании, на автобусной остановке. Зато тайга делалась все красивее, разрасталась, и сопки становились всё круче и всё выше.

  Дорога свернула направо, и пошла вдоль основного русла вниз, к Байкалу. То тут, то там на высоких склонах видны были маряны, на которые в сумерках и рано утром выходят косули, изюбры и даже медведи. Над долиной стелился дым и пахло лесным пожаром... Проехали почерневшее место на болотине, где недавно прошёл низовой огонь, пожёгший сухую траву, и кое-где из ивовых зарослей ещё поднимались струйки дыма.

  Я во всю грудь вдыхал прохладный горьковатый воздух, смотрел на маряны и думал, что после десяти лет разлуки, я, наконец, снова здесь. Немного побаливала нога, после годичной давности операции на лодыжке, но я радовался и надеялся, что если не лазить целыми днями по косогорам, то я, наверняка, выдержу поход.

  Вскоре мы свернули с основной дороги налево и, проехав вдоль широкой улицы, застроенной с двух сторон дачами и пансионатами для новых русских, переехали мелкую речку через сломанный и кое-как удержавший машину мост. Свернули налево, прокатили вдоль старых деревенских домов, превращённых в дачи горожан, и остановились.

  – Приехали, – сказал Гена улыбаясь и со вздохом расправил широкие плечи.

  Из калитки вышел седой, но по-прежнему крепкий и улыбчивый Сан Саныч с женой. Мы все поздоровались, посмеиваясь, обменялись обычными приветствиями и вошли, сначала во двор, а потом и уютный небольшой дом, состоящий из кухни и большой комнаты – спальни хозяев и одновременно гостиной. Гена стал вынимать припасы и провизию, Миша помогал ему, а сын Гены – Максим, чтобы не мешать сел в сторонку. Мы с Сан Санычем и Ольгой Павловной – его женой, немного поговорили, вспоминая, как долго мы не виделись.

  Я коротко рассказал, откуда приехал, и как надолго. Они, посмеиваясь, сообщили мне, что оба уже на пенсии и живут тут в деревне с весны до осени, а зимуют в городе – так удобнее.

  Ольга Павловна принялась готовить, а мы прошли в пристрой, который Сан Саныч оборудовал для гостей. Узкая комнатка была оклеена обоями, на стенках висели цветные фотографии в рамках, у окна стоял стол, но печки не было.

  – А не холодно вам будет? – участливо спросил Сан Саныч. – Может все в избе, на полу. Мы, люди деревенские, гостям рады.

  Он весело засмеялся. Мы тоже заулыбались. Но пристрой, был такой уютный, что мы решили спать здесь. У нас с собой, конечно, были спальники.

  Вскоре поспел ужин. Все расселись за столом, выпили в начале хозяйской смородиновой настойки, сладкой и ароматной, потом, закусив солёным салом и огурчиками, выпили по водочке, и тут хозяйка поставила на стол большую сковороду куриных окорочков.

  Пир разгорался. Выпили по третьей. В разговоре выяснилось, что Ольга Павловна знала Мишину маму – когда-то вместе работали. А Сан Саныч рассказал, что весна поздняя, по ночам ещё минусовые температуры, потому каждый вечер обогревали дровяной печкой теплицу...

   Я ненадолго вышел на улицу, подышать. Было очень тихо и только в русле, мелкой, весенней водой, шумела по камням речка. В небе чуть поблескивали, сквозь дым лесных пожаров, тусклые звёздочки. Где-то во дворах взлаяла собака и замолчала. Стало холодно, и я возвратился в дом, где шла оживлённая беседа, и Сан Саныч рассказывал о том, как они с Ольгой Павловной познакомились и поженились пятьдесят лет назад, где-то далеко на Севере, в Дудинке, куда семья Сан Саныча была сослана в коллективизацию. Ольга Павловна весело смеялась, рассказывая, как Сашка, так она называла мужа, сначала провожал её с работы в бухгалтерии промхоза, а потом признался в любви и предложил выйти за него замуж.

  – Я просто перешла из одной комнаты в другую, в одном и том же доме. Вещей тогда ни у Саши, ни у меня, кроме одежды, не было. Потом он уехал поступать в сельхозинститут, на охотоведа. Уже тогда, охота была его главным увлечением...

  Сан Саныч сидел, широко улыбаясь, иногда поправляя в смущении рукой седые волосы на голове. Он не привык, чтобы о нём рассказывали что-то, в присутствии людей, пусть и хорошо знакомых.

  – Я его прождала четыре года, не зная, кто я – то ли жена, то ли соломенная вдова.

  Она весело засмеялась, а Сан Саныч, смущаясь, добавил:

  – Ну, ты уж скажешь...

  – А что, не так? Что не так? – поддразнивая, приговаривала Ольга Павловна.

  – Я, как приехал после учёбы, пошёл в охотпромхоз работать – продолжил разговор Сан Саныч. ...И закрутилась моя таёжная жизнь. Сколько хожено по тайге, сколько ночей у костров, сколько добытого зверя, – вспоминал Сан Саныч, вздыхая и улыбаясь.

  Мы слушали и радовались, что сидим так уютно с такими весёлыми, ласковыми, хозяевами. «Сан Саныч, конечно, удивительный человек – думал я. – Он никогда ни на кого не сердится и никогда голоса не повышает. И так получается, что и на него никто не сердится, да и не за что? Его уважают все: на работе, на охоте, на праздниках. Все: и плохие, и хорошие. Это какой-то замечательный характер, с которым легко всем. А уж для жены он просто сокровище, единственный. Ведь у них не было детей. И они взяли двух девочек в детдоме, удочерили и вырастили. Чудесные люди».

  Все наелись, напились, уже украдкой позёвывали. Было около одиннадцати вечера,, и мы, поблагодарив за застолье, ушли в пристрой, а Миша остался ночевать в доме:

  – Около печки сладко спать, – шутил он. – Я вам сочувствую.

  – А мы обогреватель туда поставили, – забеспокоился Сан Саныч.

  – Это он шутит, – строго отреагировал Гена. – В наших спальниках на снегу спать можно.

  Мы быстро разделись и залегли в спальники. Гена погасил лампу. Я, устроившись поудобнее на кровати в спальнике, закрыл глаза и увидел серую гравийную дорогу, белые ледяные забереги на реке, серый лиственничный лес за рекой... и заснул крепким сном. Деревенская тишина убаюкала совсем незаметно.

  Проснулись мы часов в семь утра, ещё с полчаса полежали и тут, улыбаясь вошел Сан Саныч.

  – Братцы, – посмеиваясь, произнёс он, – чай кипит. Завтрак вот-вот будет на столе. Оля блины завела и стряпает. Пока встанете, помоетесь, и стол будет готов.

  Мы, вздыхая и покряхтывая, вылезали наружу из тепла спальников, быстро надевали тёплые свитера и перешли в натопленную избу. Миша, улыбаясь, рассказывал:

  – Я, как пьяненький кот, к печке боком прильнул и словно провалился в сон. Проснулся оттого, что Ольга Павловна печку растапливала. А Сан Саныч уже успел протопить печи в парнике. Я туда зашёл по дороге в удобства, так там такой аромат от помидорной рассады, – он цокнул языком.

  – Ночью минус восемь было, – сообщила Ольга Павловна, наливая жидкое,

  шипящеетесто на раскалённую сковороду. Аромат блинов напомнил мне детство, когда мать утром в воскресенье стряпала или блины или пироги.

  На улице разгорался яркий весенний день и холодное, но «сочное», золотое солнце поднялось над затенённой внизу, сопкой.

  Завтракая, договорились с Сан Санычем, что мы на «Ниве» заедем к перевалу, там её оставим и на две-три ночи, зайдём в зимовьё. Затем вернёмся, переночуем и сходим в вершину реки Талой, уже пешком и будем ночевать «на земле».

  Пока ели блины, пока искренне благодарили, пока укладывали рюкзаки, время подошло к десяти часам утра. Мы уселись в машину, помахали руками хозяевам и тронулись. Проезжая по улице, Гена показывая большой участок со стадом коров и лошадей, прокомментировал:

  – Ректор политехнического завёл тут личное приусадебное хозяйство, собирается откармливать тут на покосах пятьдесят бычков на мясо. А местные возмущаются, что покосы все потравят до поры, но молчат, боятся протестовать.

  – Почему молчат-то? – спросил я.

  – Да он большой человек в городе, вот и боятся, – ответил Гена после паузы и свернул налево.

  Долго ехали по какой-то просёлочной дороге, вдоль каменистой речки, и, наконец, перед крутым подъёмом остановились. Было по-прежнему холодно, при ясном солнце, и на обочинах кое-где лежал снег с подтаявшей коркой льда, снизу.

  На крутой склон Гена попробовал въехать один, высадив нас, но после пяти метров, которые он сделал с разгона, «Нива» забуксовала и заскользила вниз. Гена попробовал ещё раз, и с тем же успехом... Решили оставить здесь машину, под горой.

  Стали «развьючиваться» и переодеваться. Слева и справа зеленел нечастый сосновый лес с подростом из ольхи и багульника, и в тени деревьев, кое-где ещё лежал белый, смерзающийся за ночь в крупные кристаллы, снег.

  Перед переходом решили выпить за удачу и побурханить. После водочки и бутерброда с селёдочкой стало потеплее, и солнце заблестело весело и дружелюбно.

   ...Наконец, тронулись. Я, как полуинвалид, без тренировки, тяжело задышал на половине подъёма, а к вершине вспотел и отстал. Гена шагал легко и пружинисто, ставя ноги в резиновых сапогах, чуть носками внутрь. Максим старался не отставать от отца. Мише было тяжеловато – мешал лишний вес и зима, проведённая безвылазно в кабинете. Но он в молодости был мастером спорта по конькам, и потому имел сильные ноги. Я оказался самым неспортивным и непривычным.

  Поднявшись на сосновую гриву, Гена дождался меня и показал налево в густой ельник.

  – Я там осенью, по первым снегам ещё, бычишку стрелил...

  – Шёл мимо, а бык

  Стоял в чаще, пропустил меня, а потом ломанулся. Я, зная, что он пойдёт в распадок, направо, побежал бегом, вниз – наискосок, и там, где было видно склон, встал. Лось сделал дугу, послушал, что по следу никого нет, преодолел гребень и стал спускаться ко мне. А я до этого уже приблизительно знал, куда он пойдёт, и потому ждал...

  – Вдруг вижу, он тихонько идёт вдоль склона. Пойдёт-остановится, послушает,

  Потом снова пойдёт. Я дождался, когда он метров на сто подойдёт, не торопясь, прицелился, и когда он в очередной раз остановился, я выстрелил. Он после выстрела, как прыгнет, потом побежал в гору метров двадцать, встал, замотался из стороны в сторону, и упал. А там крутой склон, а снег небольшой. Он так и съехал, головой вниз, метров на тридцать...

  Я слушал рассказ, представлял, как это было, и про себя хвалил Гену. Он стал настоящим добытчиком, и хорошо знал повадки зверей.

  Дальше пошли по зимней колее пробитой «Уралом» – вездеходом ещё по мелкому снегу, зимой. Метров через двести, по мшистому сосняку в сивере, вышли на старую лесовозную дорогу, и быстро зашагали вниз. Я пыхтел, потел, хромал, но пытался не отставать.

  Распадок полого спускался вниз, дорога была чистая, каменистая, идти было легко, и я любовался ясным утром, рассматривал склоны и даже слышал призывный свист рябчика-петушка: «Тиу-тиу-тью-тью-тють-тю-тю» – пел он... Где-то с земли, метрах в пятидесяти, ему ответил второй...

  Вокруг разгорался погожий весенний денёк...

  Дошли до перекрёстка, где сливались в речку два ручья. Запахло смородиной, и, пройдя через кусты смородинника, мы по гулкому ледяному панцирю перешли правый ключ. Подо льдом шумела вода, но в тени от сивера, было холодно, и лёд держал нас прочно.

  Прошли по залитой наледью дороге, до поворота налево. А нам надо было направо.

  По крутому, заснеженному склону, поднялись на гребневую седловину, и Гена показал мне старый солонец, с плохо сделанной сидьбой, сверху в склоне. Гена пояснил, что солонец этот сделали студенты-охотоведы, и что внизу, в тридцати шагах, летом, мокрая болотина и озеринка.

   Я попытался различить следы, на тропе, по которой на солонец приходили звери, но на камешках, смешанных со снегом ничего нельзя было различить.

  Взойдя на гребень, мы увидели перед собой широкий распадок, забитый густым кустарником.

  Солнце светило ярко и стало заметно теплее, здесь, на южном склоне. Пошли вниз косогором, забирая чуть влево. Наконец, вышли на край большой маряны, откуда открылся широкий вид на просторную долину внизу, на вершину пади слева, на синие таёжные дали на горизонте.

  – Зимовье там, за гребнем, – показал Гена, и я с облегчением вздохнул. Рюкзак

  хоть и был не таёжным, но давил на плечи и, главное, моя левая нога стала болеть.

  Спустились в захламлённый валежником, низ, где соединялись два распадка. Пробрались через завалы бурелома и начали гребнем, круто подниматься вверх. Взойдя чуть повыше и обернувшись, я, у подошвы прилегающих склонов, увидел кое-где чёрные каменистые осыпи и даже пещеру, как мне показалось. «Потом обследую» – подумал я.

  ... Последний год я жил в Питере и мечтал о том, чтобы найти стоянку древнего человека в Прибайкалье. Я читал книжки по археологическим раскопкам, статьи в журналах, и захотел найти следы прачеловека на Байкале.

  Вслед за ребятами, я свернул по ровному, заросшему редким сосняком косогору вправо, и метров через двести увидел на склоне ровную площадку, под крутяком, в который была почти врыта зимовейка.

  Место было отличное, ровное, прогреваемое солнцем, с высокими, белоствольными берёзами и соснами, высотой метров по двадцать, которые вовсе не мешали видеть противоположный далёкий склон долины, и сивер, ещё покрытый снегом, совсем близко. Там же протекал ручей.

   С облегчением сбросил рюкзак, заглянул в ладно выстроенное зимовьё. Места было достаточно для четверых. Я порадовался. Наконец-то, после десятилетнего перерыва, я снова в глухой тайге, в красивом месте, у зимовья, в котором так удобно и тепло спать в весенние, холодные ночи.

  Мечтал об этом сидя в кабинете, у городского телевизора, и даже бродя по лесам Ленинградской области. Там тоже есть лоси, волки, даже медведи. Но там всё плоско, заболочено, а если есть горки на Карельском перешейке, то они метров сто-сто пятьдесят, да и лес на этих горках наполовину вырублен.

  «Хотя, – отметил я про себя ради объективности, – и там бывают красивые места. Но здесь лучше. Тут глушь, людей нет на сотни километров и, главное, есть зимовья, в которых можно ночевать, укрываясь от непогоды и снега».

  Мы разложили большой костёр, сварили кашу с тушёнкой, и чай в двух больших котелках. Солнце стало припекать, и мы, раздевшись до футболок, полулёжа, разлили водочку, и выпили за прибытие, а потом с жадностью накинулись на кашу, на солёное и ароматное, с чесноком, сало с луком...

  Потом, чокнувшись, выпили по второй. Алкогольное тепло разлилось по жилам, мышцы тела расслабились, глаза заблестели.

  – Это зимовьё, похоже, пока никто не знает, – начал Гена. – Но осенью из избушки исчезли плотницкие инструменты, и я грешу на студентов. Они, наверное взяли инструмент чтобы зимовьё строить где-нибудь неподалёку, но, видимо ничего у них не вышло, а возвратить забыли...

  Крепко заваренный чай блестел коричневым янтарём в кружках и обжигал нёбо. Но это были, уже привычные детали лесного быта...

  Мы сделали несколько фотографий. Потом, в городе, я часто рассматривал их: все улыбались и держали в руках ружья, а я вместо оружия, сосновую палку-посох. Я здесь непривычно чувствовал себя гостем, и это придавало всему происходящему оттенок приключения.

  До вечера ещё оставалось время, и мы, возглавляемые Геной, пошли смотреть солонец, недавно посоленный в ручье, напротив маряны.

  Завернув за гребень, по звериной тропке, спустились вниз, и Гена показал нам и сидьбу, за корягой-выворотнем, и новый солонец. Солонец ещё не начали посещать звери, и я, вздохнув, вспомнил старые солонцы на Бурдугузе, в вершине, где круг диаметром в четыре метра был выеден на сорок сантиметров в глубину. Или другой, прямо на берегу Байкала, между Бугульдейкой и Песчанкой. Там звери выели землю ямами, в которых я мог спрятаться, только чуть пригибаясь.

   Здесь же всё только начиналась. Гена рассказывал, как он сидел на этом солонце осенью и пришёл сохатый.

  – Было такое впечатление, что зверь на меня вот-вот наступит. Ведь здесь слышно, как мышь в траве шуршит метров на десять, так тихо вечером и ночью. Я сидел и слышал, как лось трещал ветками на подходе, шагах в ста, ниже по ручью. Потом, не торопясь, подошёл и стал грызть землю с солью. Я включил фонарь, но то ли от сырости, то ли от плохой лампочки, лося я не мог различить. Лось ещё постоял, и потом я слышал, как он уходил.

  Мы ещё немного потоптались рядом, с забитой под корягу солью, куда Гена принёс ещё килограмма три из зимовья. Возвращаясь назад, я вспоминал свои ночи, в сидьбе, у солонцов.

  ... К одному я пришёл на закате солнца, и когда подходил, то из-за солонца, из сосняка, выскочил крупный изюбр и, мелькнув жёлто – коричневым боком, застучал копытами по чаще. Я тогда ругал себя раззявой, и всё-таки сел в сидьбу, и всю ночь слушал тишину окрестностей и таращился в темноту. Когда утром я вернулся в зимовьё, и умывшись посмотрел в зеркало, то увидел, что глаза мои словно выцвели за бессонную ночь.

  ...Время бежало незаметно. Пока вернулись к зимовейке, пока сварили еду, солнце опустилось к горизонту, и из долины к вершинам сопок стали подниматься сумерки. Мы не стали никуда ходить на закате, а просто сидели у костра и разговаривали. Гена вспоминал добытых зверей в здешних лесах, я рассказал, что по весне, как-то в Ленинградской области, вдвоём мы по следам оставленным на снегу, смотрели, как голодный после зимовки в берлоге медведь, гнал лося несколько километров. Потом, нашли место, где этот медведь, по толстой валёжине, перешёл глубокую речку, уже освободившуюся ото льда. Вспомнил, как лось карьером бежал по берегу реки, ища переправы, видимо увидев и испугавшись, идущего по его следам, медведя.

  ...Сидели мы долго, смотрели на костёр, на темнеющую на глазах полоску заката. Было очень тихо, и в потемневшем небе проявились яркие звёзды. Пожаров в окрестных лесах не было, может быть потому, что на несколько десятков километров вокруг стояла безлюдная тайга. Просто некому было поджигать...

   Часам к десяти, протопив печку в зимовейке, пошли спать. Легли на нары, но было так жарко, что пришлось открыть дверь и оставить проём открытым, только занавешенным старым покрывалом.

  Засыпая, я думал о том, что когда хочешь где-нибудь побывать, всегда представляешь себе нечто, исходя из рассказов других, но когда видишь это сам, то очень часто замечаешь разницу между расплывчатыми представлениями и реальностью. И всегда реальность другая. Она трудная, иногда красивая, но всегда реальность. И в этом есть некое маленькое разочарование, но и удовлетворение. Разочарование, от того, что очередная мечта стала реальностью, – удовлетворение, потому что это место стало фактом вашей жизни, вашей биографии.

  Проснулся я на рассвете...

  Торопясь, оделся потеплее, попил водички из котелка на столе, старясь не будить товарищей, и вышел из остывающего жилья, плотно притворив двери. Было уже почти светло, но дальние сопки представлялись плохо различимым массивом. Талая вода в ведре замёрзла сверху толстым льдом, и я подумал, что ночью минус был приличный.

  Осторожно ступая, я, стараясь не шуметь, вышел на гребень и, спустившись метров на сто пятьдесят, долго стоял и слушал, поворачивая голову то влево, то вправо. Маряна на противоположном склоне темнела сумерками, и, кроме того, я забыл в зимовье бинокль и потому ничего там, вверху, не мог разглядеть.

  ... Ещё, я слушал глухарей. Вчера, когда мы поднимались по гребню, под несколькими соснами я увидел глухариный помёт и подумал, что здесь может быть ток. Постояв, я внимательно прослушал округу. Ничего интересного не заметил, и плотнее запахнувшись в одежду, сел на сухую валёжину и стал ждать.

  Восток светлел всё более и более и, чем светлее становилось вокруг, тем больше я мёрз. Стараясь сдержать дрожь, я тихонько вставал, махал руками, надеясь согреться, а потом снова садился.

  Где-то в чаще речной долинки, внизу, почти подо мной, что-то похрустывало, но так редко, что становилось понятным, – это ветки трещат от изменения влажности, как в старых домах трещат иногда рассохшиеся половицы, а кажется, что кто-то ходит. Налетевший порыв ветерка, лёгким кусочком коры стучал о ствол сосны, а я настораживался и до непроизвольного шума в ушах вслушивался в похожие на глухариное тэканье, звуки.

  Слух у меня хороший, и я иногда уже при солнце, в птичьем хоре, мог различить токование глухаря. Но здесь было тихо...