Текст книги "Машина (сборник)"

Автор книги: Владимир Дэс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Программа Вика Нормана

Проблем у Виктора Нормана хватало, можно сказать, с самого момента его рождения.

Его отец – норвежский рыбак, – дав ему это необычное для Скандинавии имя, уплыл в море на ловлю нагулявшей трески и, попав в жестокий шторм, исчез вместе со своими товарищами и рыболовным ботом в темных водах северных широт.

Мать Вика никак не хотела называть своего сына именем русской шлюхи, с которой спутался ее покойный супруг в дни фестиваля рыбаков «БОЛЬШАЯ СЕЛЬДЬ». Фестиваль проводили профсоюзы прибалтийских стран в Копенгагене прошлым летом. А осенью, когда родился сын, отец перед отплытием на роковую путину, пригрозив жене деревянным ботинком, настоял на том, чтобы у его ребенка было так понравившееся ему на фестивале имя русской девушки Вики. Так Вик стал Виком.

И, может быть, мир так бы и не узнал этого малого из рыбацкой семьи, и историки никогда бы не допытались до истинного происхождения его имени, им бы просто этого и не надо было, если бы весь мир, вся планета не стала жить по программе, которую придумал, объяснил и даже претворил в действие Вик Норман. Теперь все знали, Почему у него такое странное имя.

После того, как мать осталась одна с крошкой сыном, к ней приехал дальний родственник отца Вика Гербер Норман. Маленький городок Берген, где родился Норман, был взбудоражен еще раз. Этот самый родственник оказался весьма странным человеком. Сам он жил в Канаде, родился в бельгийском городе Брюгге, а жизнь свою посвятил изучению японской культуры.

К тому времени за мамой Вика вовсю уже ухаживал один местный рыбак. Посмотрев на это, дядя пошептался со вдовой на кухне, собрал вещи Вика и увез его к себе в Канаду.

И теперь рыбаки, когда собирались после изнурительной работы за кружкой теплого эля, обсуждая новости и житейские проблемы, как бы случайно за потоком мыслей вспоминали и покойного отца Вика, обязательно говоря при этом:

– А, это тот, у которого сын носит имя русской девки.

И поэтому, когда Вик вдруг стал знаменит, его земляки ничуть не удивились.

– Мы всегда говорили, что в этом парне есть что-то странное. Не зря отец дал ему такое странное имя.

А Вик, конечно не без участия дяди, получив блестящее гарвардское образование, был послан по распределению в госаппарат экономического представительства Британского королевства на японских островах. Там, занимаясь анализом экономического развития одного из главных партнеров Британии, он получил доступ к самой полной и объективной информации о накоплении, обладании и движении мирового капитала, закрытой для широкой публики.

К своему удивлению, он узнал, что всего-навсего пять человек на планете держат в своих руках девяносто восемь процентов мирового капитала, что от их и только от их желания зависит, будет ли экономический кризис в одной стране, голод в другой и обвал национальной валюты в третьей.

Будучи человеком выросшим и воспитанным в строгих правилах экономии и бережливости, он вдруг ощутил всю бесполезность своей прошлой жизни, настоящей и будущей. Вся его страна – северная Норвегия – вдруг превратилась в маленького мышонка, которую в любой момент может стереть с лица земли этот небольшой клан из пяти человек, причем безо всяких бомб и ракет, просто одним росчерком пера на банковском поручении. Да, впрочем, если захотят, так сотрут и с лица земли в буквальном смысле бомбами и ракетами. А вот когда они захотят, в этом и заключался большой знак вопроса и огромный страх за будущее.

И его блестящая учеба в престижном Гарвардском университете уже не представлялась ему такой нужной. Для чего весь этот набор глубоких законов экономики, если все в мире зависит от того, страдает сегодня от изжоги один из пяти или нет, хорошее у него от этого настроение или плохое.

И сегодняшняя его работа тоже становилась бессмысленной. Он вдруг представил себя и все шесть миллиардов подобных ему людей маленькими муравьями, которые бегают, суетятся, что-то там добывают, а над ними стоят эти пять гигантов и думают, что же им делать дальше с этой огромной кучей муравьев. Увеличить их количество или уменьшить, дать им возможность размножаться или запретить, придавить их голодом и войнами или дать пожить, как в раю, в мире, достатке, тепле и покое.

А вдруг кто-то из этой пятерки по умыслу, а может, и без всякого умысла, случайно оступится и раздавит несколько миллионов муравьишек или обрушит часть муравейника.

Наивно было думать, что, обладая таким богатством, хоть один из них думает, что он ответствен за тех, кто живет с ними на одной планете. Если говорить о всем человечестве или о его большей части, то эту часть, по их понятиям, конечно, надо беречь. А так, несколько сот миллионов туда-сюда, это для их капиталов будет даже и незаметно.

От таких мыслей Вик даже немного опешил: уж не левак ли он. Но, прикинув и почитав Мао, Маркса, Ленина, он понял, что мыслит совсем не о том.

Он поделился ими со своими друзьями и понял, что его думы созвучны им. Только размышлять об этом никто не хотел. Живу, мол, я нормально, в тепле и сытости, что еще надо. Ну владеют всеми нашими планетными деньгами пять человек, что теперь поделаешь. Раз сумели, значит пусть владеют.

И может, так и прошли бы эти терзания души и разума у Нормана, но вот события, которые стали стремительно разворачивать.

Все это и дало последний толчок в том огромном клубке знаний и ощущений Вика для создания такой системы, программы, которая бы раз и навсегда прекратила возникновения войн, обвалов и катастроф. Причем программа эта била не по видимым последствиям, а по первопричинам этих трагедий.

А причина, по программе Вика Нормана, была в том, что на Земле позволено маленькой группке людей владеть богатством всей планеты.

Не отрицая в своей программе возможность приобретения и роста капитала, Вик ограничил размеры владения капиталом одним человеком.

Верхняя планка капитала, которым мог владеть один человек, устанавливалась, исходя из пропорции суммарного валового дохода всей планеты к количеству люде: ее населяющих, на 29 января каждого года.

Таким образом устанавливался максимальный капитал, которым мог владеть один человек. Это практически полностью ликвидировало саму возможность чтобы небольшой кучке людей владеть основным процентом мирового капитала.

Дав это как постулат, он наглядно про анализировал на истории развития мировой цивилизации, к каким катастрофам человеческим жертвам приводит концентрация основного процента мирового капитала в одних руках или в руках малой группы лиц.

В заключение, расшифровав с экономической точки зрения целесообразность и обоснованность своей теории, он составил прогноз развития мировой экономики на ближайшее обозримое будущее человечества при условии Принятия его программы.

Картина, я вам скажу, выходила заманчивая. Чуть ли не эра милосердия, по Нострадамусу.

Вик не стал свою программу обсуждать на научных конференциях и печатать в мировых журналах. Он пустил ее через Интернет в виде письма всем жителям планеты.

Каждому.

Сначала был шок, потом – удивление, и только после того, как, оглянувшись, все поняли, что это именно то, чего так давно ждут миллиарды людей на планете, за исключением тех пятерых, почти все страны одновременно приняли эту программу как норму основного закона.

И вот прошло уже много столетий, и пока человечество, живя по программе Вика Нормана, вроде не совершает ошибок.

Живет без войн, потрясений и катастроф.

И все это благодаря одному человеку – сыну бедного рыбака, Вику Норману, человеку со странным именем, который единственный за всю историю земной цивилизации сумел четко определить предел допустимого богатства.

Путь

Душа у меня творческая.

Господь иногда награждает идеей.

Вначале непонятной.

Но в голове уже что-то есть.

Какая-то звездочка – там, впереди.

И к ней уже тянет.

Надо идти.

И вот иду я к цели, но пока в темноте.

Идти трудно – путь незнакомый. Никто до меня им не ходил. Так что это движение вслепую, на ощупь.

Но я иду.

Упорно. Твердо. Прямо.

Но вдруг ощущаю, что иду не один, что рядом еще кто-то пристроился. Тоже идут. Вроде как бы и вместе со мной, но в то же время где-то сбоку и чуть сзади. Прислушиваются, как я иду. А иду я нормально. Прямо.

Вот уперся во что-то. Потрогал руками – стена.

Попутчики шепчут:

– Разбегись – и лбом. Пробьешь. Вон ты какой большой и сильный.

Мне приятно это слышать о себе.

Разбежался и – тресь! Стену не пробил, но сам чуть не помер.

Полежал немного, отошел.

Плюнул на этих советчиков и стал проход в стене искать.

Осторожно и не спеша.

И нашел.

Миновал стену и снова вперед. Тут же опять появились попутчики. И даже подняли меня на руки и понесли. Зачем, непонятно. Сил у меня полно. Ноги ходят.

Но ехать – не идти.

Решил, раз сами захотели, пусть несут.

Но вскоре чувствую: они там, внизу, что-то завозились, заворчали, что отожрался, растолстел, сел, мол, им на шею и поехал. А когда хотел слезть с них, не дали. Только стало меня после этого мотать из стороны в сторону.

Я забеспокоился: как бы с намеченного пути не сбились.

Плюнул на все их протесты, спрыгнул. Пошел сам.

Легко и быстро. Но слышу: опять попутчики догоняют.

Подбежали. Идут рядом.

Поддерживают меня под локотки, а некоторые даже подщекотывать стали.

Это, значит, чтобы веселее идти было. И так расщекотали, что я остановился и давай хохотать что было сил.

Сам смеюсь, но чувствую – довольно.

С этим смехом так в темноте и останешься и до цели не дойдешь.

Собрал волю в комок, оборвал смех и – вперед. Но уже подустал от этого смеха. Сбавил темп.

Вдруг чувствую – щиплет кто-то. Не обратил внимания – нет, опять щиплют.

Отмахнулся. Но опять щиплют. Потом удар в спину получил и пинка.

Оказывается, это мои попутчики меня подгонять стали. Им, видишь ли, показалось, будто я медленно иду, не так быстро веду их к моей цели.

А кто их звал? Сами ко мне пристроились.

Тогда я собрал все свои силы и – бегом, чтобы от них оторваться.

Но, оказалось, напрасно. Они успели вцепиться в меня и повисли, как пиявки.

И я, может от усталости, а может от невнимательности, споткнулся и упал.

Растянулся со всего маху. Ногу сильно зашиб. Но и мои непрошеные гости с перепугу отцепились от меня.

Иду, хромаю. Переживаю, что так получилось.

И вдруг вижу: впереди забрезжило.

Кое-кто из идущих рядом, завидев мерцание, тут же сорвался и вперед.

Но не все.

Кое-кто остался со мной – помогать идти. А те, кто вперед умчался – скачками, скачками, дальше – больше, то вправо, то влево и… – сгинули куда-то с моего пути.

А путь-то все ухабистее становился, ладно хоть немного посветлело.

Но как ни осторожно шел, не угадал, в дерьмо вляпался. Видимо, те, что умчались вперед, перед тем как окончательно метнуться в сторону и пропасть, нагадили мне напоследок.

Ну да ничего. Меня уже этим не возьмешь.

Почистил ботинки – и дальше к цели. Тем более все светлее и светлее становится.

Чувствую, близок конец темного пути.

Вот она, идея!

Хотя понимаю, что поначалу будет трудно: уж очень долго в темноте шел.

Но это опять же не главное.

Главное – мрак позади, цель реальна и иду я к ней осознанно и только с верными попутчиками.

Случайный переход

Вот уже третий день у меня сильно болело сердце.

Нет, это была не ноющая боль под лопаткой, к которой я за долгие годы уже привык, а такая, от которой отнималась рука, а в душу вселялся страх смерти, причем скорой.

Я не мог даже толком вздохнуть. Дышал, как рыба на песке, часто и не глубоко.

Я знал, понимал и чувствовал, что на этот раз с моим сердцем творится что-то серьезное. Но текучка и кажущаяся важность дел обманывали страх, и я махал рукой водителю: «Дальше», проезжая мимо больницы.

К вечеру же в грудь слева будто длинный штырь вогнали.

Лифт, как и прежде, вздрогнул, остановившись на моем восьмом этаже. И если раньше конвульсии лифта вызывали лишь раздражение, то сегодня от толчка даже сперло на несколько минут дыхание.

Жена спросила, как я себя чувствую, и ушла укладывать детей.

Я стряхнул с шапки снег, снял пальто, пиджак. Умылся, разделся и сразу лег в постель.

Под одеялом сердце немного успокоилось, и я стал засыпать, но почему-то без сна.

Утром проснулся рано. Сон приснился какой-то странный: будто у меня опухоль в голове.

Откинул одеяло. Сел на край кровати. Сердце работало как новенькое – никаких болей.

Солнце едва тронуло вялым светом воздух в окнах комнаты, и от этого все, что меня окружало, казалось каким-то нереальным.

Я встал. Потянулся, подошел к окну.

За окном была весна.

Я глубоко втянул в свои легкие насыщенный, будоражащий запахами воздух и удивился: под окном не было наших старых ветвистых тополей.

Вначале мелькнула мысль: «Это кто же умудрился за ночь срубить таких великанов? И причем без шума. И в холода. – И тут меня словно ледяной водой окатило. – Стоп, когда я засыпал, была зима. Почему же сейчас весна? И где, в самом деле, тополя?»

Для верности я распахнул окно и даже перегнулся через подоконник.

Весна – на улице была весна. И никакими деревьями под моими окнами ни в каком смысле и не пахло. Не было видно даже пеньков, вместо них глаз ласкали газоны с молодой сочной травкой.

«Что же, выходит, мне приснились и деревья, и мое больное сердце? Да?» – начал было я размышления, но полусонный голос жены остановил меня.

– Коль, ты что? Закрой окно, дует. – И она, накрывшись одеялом, перевернулась на другой бок.

Да, хоть и весна была, но я все же немного подмерз на сквозняке.

Я закрыл окно. Прошлепал к кровати. Но спать уже не хотелось.

Пошел в ванную. Там умылся, почистил зубы. Начал бриться. И опять – бритва была какая-то странная. Вроде, такая же, как у меня, той же фирмы «Шик», но бреет лучше, мягче и лезвия как-то расположены по-другому – наискось.

Повертел я бритву в руках и осторожно побрился.

Одеколон тоже: вроде бы и мой, но запах – совершенно незнакомый.

Жена еще спала, а я уже оделся и вызнал машину – решил сегодня приехать на работу пораньше.

Мой водитель, когда я с ним поздоровался и спросил, как здоровье его жены, странно посмотрел на меня и ответил, что не женат.

Тут уже я странно посмотрел на него и поинтересовался, у кого же полгода назад я гулял на свадьбе. Водитель, видимо, приняв мой вопрос за шутку, ответил, что уж точно не у него. А когда я, настаивая, снова спросил «у кого?», ответил:

– Как «у кого?» У вашей секретарши.

Вы еще там, когда плясали, ногу подвернули.

Мне надоело толковать с бестолковым водителем, и я, обидевшись и на это утро, и на него, замолчал.

Приехали.

Когда я поднимался к себе в кабинет на втором этаже, в коридорах было еще пустынно.

Зашел в кабинет. Снял шляпу и плащ.

Сел за стол, включил компьютер. Решил позвонить своему зубному врачу – что-то под коронкой зуб стал ныть.

Нашел в памяти компьютера файл «записная книжка», но кто-то напихал в него столько незнакомых мне имен, фамилий и телефонов, что еле разыскал своего дантиста.

Набрал номер, подождал, пока его позовут. Настроение у меня было неважное, так что я без приветствий стал ему жаловаться на зуб нудным голосом.

Он что-то там пропыхтел, а когда я раздраженно переспросил его, о чем он там мычит, он ответил, что я, должно быть, с утра хватанул, потому что он мне сроду никаких коронок не ставил. Месяц назад пломбу подновил, было дело, но коронок – никогда. Когда я начал возмущаться, он посоветовал мне подойти к зеркалу и открыть рот.

Я бросил трубку, открыл рот и уставился в зеркало. Золотых коронок во рту не было. Я перетрогал пальцами все зубы. Одна пломба, и все. Все остальные зубы – как новенькие.

Так, с открытым ртом, я и сел, позабыв положить трубку.

Окончательно же меня доконала моя секретарша. Она заглянула в мой кабинет и сообщила, что пришла. Я попросил чаю. Когда же она вошла с чаем, у меня опять челюсть отвисла: моя милая стройная секретарша была с огромным животом – месяце на седьмом, наверное. Я затряс головой, как паралитик, – ведь еще вчера никакого живота не было!

– Что это у тебя? – прошипел я, тыча трясущейся рукой в ее выпяченный огурцом живот.

Она улыбнулась, поставила передо мною чай и, погладив живот, ответила:

– Двойняшки.

– Какие двойняшки?!

– Самые обыкновенные. Вчера ходила на УЗИ.

– Откуда? То есть от кого?!

– Как «от кого»? – надув губы, обиделась она. – От мужа! – И, развернувшись, как могла круто, вышла из кабинета.

После такого заявления мне стало не до чая.

Но ведь еще вчера моя секретарша была незамужем!

Что-то происходило вокруг меня. Очень странное и непонятное.

Словно я и те, кто меня окружает, смотрим на одно и то же, а видим совершенно разное.

Что-то здорово в этом мире поменялось. Или я поменялся.

– Зазвонил телефон у секретарши. Через минуту она все еще обиженным голосом сообщила: Вам звонит ваш врач.

– Какой врач? Зубной?

– При чем здесь зубной? Ваш лечащий, из онкологического института.

– Какой еще «лечащий»? Из какого еще института?

– Николай Семеныч, вы меня извините, я вас соединяю, а вы уж сами с ним разбирайтесь, какой он врач.

Я взял трубку и услышал там голос своего друга, он заведовал кардиологическим отделением в центральной клинической больнице.

– Коля, ты куда вчера делся? Испугался, что ли? Да, я не скрываю: у тебя серьезная опухоль. Но это не повод для паники. Я все-таки в онкологии кое-что понимаю.

– Ты – в онкологии? С каких пор? Ты же лечил мне сердце!

– Слушай, перестань шутить и поскорее приезжай ко мне, иначе я за последствия не отвечаю.

И он положил трубку.

Какая опухоль? Какая онкология? Господи! Беременные секретарши. Неженатые водители. Исчезнувшие тополя…

Я тряхнул головой и взвыл от боли – затылок разорвало на части.

Вбежала секретарша, за ней водитель, за ними еще кто-то.

Все поплыло у меня перед глазами. Боль в затылке брызнула искрами в глазах, и я потерял сознание.

Очнулся я уже в больничной палате, но глаза не открыл – не хотелось. Рядом со мной кто-то разговаривал.

– Вы знаете, похоже, он позапрошлой ночью у себя дома пережил клиническую смерть. И каким-то чудом ожил.

– Давно он без сознания?

– Вторые сутки. Надо сказать, профессор, он мой хороший друг. Мы с ним вместе служили на флоте. Я его знаю, наверное, всю свою жизнь. Но сегодня он позвонил мне и сказал, что я лечил ему сердце. Хотя сердце у него, как у быка.

Я медленно открыл глаза. Справа стоял мой школьный друг, а рядом какой-то длинный и худой человек в высокой белой шапочке. Зачем мой друг врал? Я с трудом разжал губы и прошептал:

– Я никогда не служил на флоте.

Оба наклонились ко мне.

– Что?

– Зачем ты врешь? Я никогда не служил, ни в армии, ни на флоте. Меня комиссовали. У меня врожденный порок сердца. И лучше тебя это никто не знает.

Ты же меня лечил двадцать лет кряду. Жорж, что с тобой?

– Со мной?

Один доктор уставился на другого. Они дружно вздохнули, посмотрели друг другу в глаза и, дружно развернувшись, вышли из палаты.

Я по привычке положил руку на сердце. Оно работало, как машина. Зато в затылке как будто гвоздь торчал. И малейшее движение головой вызывало нестерпимую боль. Что у меня с головой? Откуда эта дикая боль? Куда подевались деревья из-под окон, и почему на улице весна вместо зимы?

Вошла медсестра.

– К вам жена с детьми.

Вошла Вера с дочкой и каким-то мальчиком. Вера всхлипывала, дочь с любопытством разглядывала больничную палату. Мальчик же испуганно жался к моей жене.

При виде этого мальчика у меня на душе стало тревожно. Я подманил жену и тихо спросил, показывая на мальчика:

– Это чей?

Она проследила мой взгляд.

– Кто?

– Мальчик чей? Зачем он здесь?

Она заплакала и, ничего мне не ответив, дернув за руку дочь и кликнув мальчика: «Пойдем, сынок», – вышла из палаты.

Я, ничего не понимая, крикнул вдогонку:

– Вера, а почему младшенькая не пришла?

– Но мне никто не ответил – дверь захлопнулась.

– Что-то не так в этом мире.

– Явно не так. Надо побыстрее встать и разобраться с этими загадками природы раз и навсегда.

– Я уперся руками в края кровати. Напряг спину. Чуть приподнялся – и рухнул назад. Страшная боль в затылке затмила свет в глазах и, разорвавшись бомбой в мозгу, остановила мое здоровое, как у быка, сердце.

Спасение

Император был уже стар.

Волосы поседели, левая нога едва двигалась – отзывалось увлечение юности, катание на коньках. Он тогда часто падал, причем почему-то каждый раз на левую ногу, и, конечно, по молодости лет не обращал на ушибы внимания и не лечился.

Похоже, зря.

Этим утром императору понадобился глобус.

И он, осторожно подшаркивая, прошел в зал где стояла огромная модель земного шара – подарок германских родственников.

Окно в зале было открыто, в него врывался апрельский птичий гомон.

Император остановился.

Вытянул шею к окну, как бы раздумывая, куда двинуться дальше – к глобусу или к окну, за которым шумели и резвились птахи.

Немного помешкав, он двинулся к окну.

Весна…

Солнце так напекло подоконник, что рука императора, случайно коснувшаяся окна, дернулась от неожиданного тепла, но потом постепенно, не сразу, но все же оперлась на прогретое дерево.

У окна император задумался.

То ли запахи, то ли это солнце, а может, птичья кутерьма всколыхнули в его душе далекие-далекие дни, еще до его коронации, дни его помолвки с его единственной и самой дорогой женщиной – с его ненаглядной Алике.

И тогда весна была бурная и шумливая.

Хотя до Алике он чуть было не увлекся младшей Кшесинской. Но это было до.

До нее… до нее…

Император прислонился головой к тяжелой шторе и улыбнулся, вспомнив Красносельский театр.

«Где теперь все это? Полвека сижу на троне. Вроде, все правильно, а как бы все и не так. Нет рядом близких. Аликс – царствие ей небесное… – Император перекрестился. – Спасибо Господу, что прибрал к себе – сумасшествие ее было ужасным. И не мудрено после убийства Григория и скорой смерти Алеши, наследника. А у дочерей – ни одного внука».

Наконец он очнулся от дум и, отвернувшись от окна, подошел к огромному глобусу.

– Америка… – пробормотал он.

Повернул глобус и стал близоруко рассматривать этот континент.

Палец его, скрипя, пополз по гладкому шару. Остановился в середине северного континента, покружил там туда-сюда и двинулся выше, к Аляске.

– Штаты, Штаты… – прошептали его губы. – Семь миллионов с хвостиком получил от них дед, только и всего-то. А теперь страхом веет от этих Штатов. Даже рука чувствует это. Что они там задумали?

Ему показывали киносъемку того, что осталось от двух японских городов.

Японцев император не любил.

Он очень чувствительно относился ко всему, что касалось его рока. Рожденный в день Иова Многострадального, он испытал сильное душевное потрясение после покушения на него в Нагасаки. И хотя это было очень давно, в бытность еще цесаревичем, шрам на голове все не давал забыть об этом кошмарном событии.

Да, он не любил японцев, но то, что он увидел на экране, было настолько ужасным, что в начале в это плохо верилось. Две бомбы – в несколько минут два города и миллионы жизней обращены в пепел, в ничто.

Император постучал пальцем по Аляске, потом похлопал ладонью по тому месту, где была обозначена страна, которая его беспокоила.

– Штаты, Штаты…

И зашаркал к себе в кабинет, бормоча под нос:

– Скоро буду, как Папа перед смертью, ездить на коляске. Не дай Бог…

В кабинете сидел дежурный офицер, читал газету. Увидев Императора, подскочил, вытянулся в струнку.

– Сиди, сиди, Саша, – махнул рукой император. – Давай-ка чай пить, а уж потом доклад.

Попили чаю. Оба сильно вспотели.

Полковник, очевидно, от такой высокой чести. Император по привычке.

– Кто на доклад?

– Министр внутренних дел и премьер. Вместе.

– Зови.

– Есть!

Полковник с видимым облегчением вскочил, молодцевато щелкнул каблуками и вышел.

Император прошел за письменный с гол, на котором в рамках стояли фото Аликс, сына, и Папа. Лежали еще томики Чехова и Аверченко.

Сел.

Нажал кнопку звонка. Тут же дверь в кабинет открылась и вошли – министр Внутренних Дел первым, а вторым – Премьер.

Премьер был тоже стар – почти ровесник Императору, но неплохо играл в бильярд и тем устраивал монарха.

Министр же Внутренних Дел, напротив, – был молод и горяч, но удачлив. Говорят, ему и в карты сильно везло.

А вот ему самому никогда в азартные игры не везло – неизменно проигрывал. Зато поэтому, наверное, и был так счастлив с Аликс.

Император пригласил обоих садиться.

Доклад был один, но очень важный.

Разведка обнаружила, что американцы усиленно готовят новые атомные бомбы – точно такие, какими они уничтожили Хиросиму и Нагасаки. Через три года таких бомб у них будет около двухсот, и они смогут накрыть ими всю Российскую империю. Семьдесят восемь губернских городов превратятся в пустыню, как на пленке.

Император прикрыл глаза. Перед его мысленным взором прошли красавица Варшава, постный Гельсингфорс, старая златоглавая Москва, нефтяной Баку, маленький, похожий на арабеску, вырезанную из туфа, Ереван и гигантский гранитный Петроград, и еще много-много российских городов. Музеи, дворцы, заповедники… И везде – люди, люди… Более трехсот миллионов подданных.

А министр, зная эту привычку императора слушать важные доклады с прикрытыми глазами, продолжал:

– Так называемый «Манхеттенский проект» от военных возглавляет генерал Лесли Гровс. Всю научную и организационную работу ведет Роберт Оппенгеймер. Центр разработок находится в Лос-Аламосе, штат Нью-Мексико. Работают на проект около шести тысяч ученых, в основном евреи, собранные со всего света. Многие из них – выходцы из Германии, Австрии.

«Евреи, атомная бомба…» – Император опять отвлекся от доклада. Он помнил, что, еще когда был наследником и гостил у родственников в Новой Зеландии, ему говорили о каком-то странном ученом. Кажется, его звали Эрнестом. Да, точно: Эрнест Резерфорд, изучавший мельчайшие частицы вещества Вселенной. Это было интересно послушать, но не более.

Потом, годы и годы спустя, разведка докладывала о немецких ученых Энштейне, Фрише, Дайерле и других, эмигрировавших в Англию и Америку от безумного австрияка. Они еще в Германии проводили эксперименты, приведшие потом к созданию бомбы. А из России и эмигрировать было некому – евреи не допускались в высшую школу. Им не разрешалось также жить в больших городах и могли они заниматься только кустарным ремеслом и содержанием мелких лавочек. Император, сам немец по женской линии, презирал этих детей земли обетованной. И никогда не мог понять, как они могут создать что-то, кроме мелкой конторы. А поэтому он не понимал, почему так горячится молодой министр. Уже давно он уговаривает Императора отменить принятый им указ о сегрегации евреев. И много раз проводил в докладах мысль о создании центра по созданию атомного оружия и с этой целью предлагал пригласить из-за рубежа крупных физиков-евреев. Именно их и именно им отдать институты для подготовки кадров под будущий ядерный центр. Только они, убеждал министр императора, смогут подвести теоретическую базу под бомбу, только евреи смогут решить вопрос высвобождения ядерной энергии и управления ею.

Как странно переплелась ядерная физика с еврейским вопросом. Почему так?

А министр продолжал свое:

– Нам для создания своей бомбы понадобится не один десяток лет, и то это при том условии, о котором я постоянно докладываю Вашему Величеству: отмена дискриминации евреев. Тогда возникнет теоретическая возможность создать собственный научный потенциал по этой жизненно важной проблеме. Без атомной бомбы мы очень скоро превратимся в колонию – это в лучшем случае, в худшем же место Российской империи займет радиоактивная пустыня.

После этих слов министра премьер охнул и, троекратно перекрестившись, прошипел:

– Господь с тобой! Что ты несешь?! Зачем пугаешь? Даст Бог, пронесет. Россия – это тебе не Япония. Проживем и без евреев, и без этой твоей бомбы.

Император встал. Достал из шкатулки папиросу, закурил. Попыхивая в усы, подошел к портрету Аликс. На фото она была молода и безумно красива. Этот портрет она подарила ему во время его визита в Англию на паровой яхте «Полярная звезда», когда была еще не объявленной невестой. И подписала в уголке: «All's well that ends well».

Почему она так написала?

«Да, во всем волен Бог, так отец говорил перед смертью. А дед?.. Сколько он сделал для своего народа – все равно убили. Террор. Бунд!! Нет, евреям доверять нельзя. Прав премьер: Россия – не Япония. Не посмеют! А посмеют, так зубы обломают, как и этот бесноватый художник, Фюрер… – тьфу! – Император даже сплюнул. – Посмел за всю немецкую нацию решать! Крыса австрийская!» Злость комом подкатила к горлу.

Император резко повернулся к министрам.

– Спасибо! Вы свободны.

Но когда министры встали и пошли к выходу, Император остановил Премьера.

Тот задержался. Император обнял его и, похлопывая по плечу, сказал:

– Горяч твой министр.

– Либерал, – посетовал Премьер.

– Ну и Бог с ним. Сегодня либералы тоже нужны. Пойдем-ка, Павел Иванович, лучше посмотрим кино. Мне тут трофейные фильмы принесли, комедии.

– Да я уже видел их, Ваше Величество.

– Нет, этих ты не видел. Это не Макс Линдер. Какой-то маленький, с усиками. Удивительно смешно. Пойдем, пойдем! Заодно там и выпьем по рюмке хорошей орловской водочки.

И Император повлек премьера в маленький личный кинозал.

И тут в дверь кабинета постучали.

Император обернулся и…

Сон его прервался.

Император, надо заметить, последнее время спал как-то странно.

Нервно.

За ночь просыпался раз шесть.

Да и сны виделись очень странные, словно пророчества какие-то.

Император оторвал голову от подушки.

Встал.

Подошел к зеркалу.

Внимательно осмотрел себя.

Разгладил бороду.

Поправил волосы на голове – ни единого седого. Хотя по тому, что пришлось пережить в последнее время, их должно бы быть много.

Потрогал левую ногу – и нога в порядке. Потопал по полу. Нет, в порядке.

Почему же ему постоянно снится, будто у него отнимается нога?

Потом еще война какая-то.

Эта еще не закончилась. А тут новая. И опять с немцами?

Правда, это все во сне было. Всего лишь во сне…

А смерть сына, единственного наследника трона. А сумасшествие Аликс?

На лбу выступили мелкие капельки пота.

Кликнул дежурного офицера:

– Что наследник?

– Спит, Ваше Величество. Дядька с ним.

– Спит? – ах да, это же был сон. Сон. Опять сон.

Подошел к окну.

Закурил.

Февраль.

Семнадцатый год – а словно весь век уже прошел.

И сильно вьюжит.

Спать больше не хотелось, хотя было еще только два часа ночи.

На улице солдаты жгли большие костры.

Ставка не знала ночного покоя. Казалось, весь Псков круглые сутки кишел серо-зелеными мундирами.

Хотя Император и был всего лишь в звании полковника, он в эти тяжелые дни войны с Вильгельмом и внутренней смуты в стране решил сам возглавить войска.