Текст книги "Рассказы художника-гравера"

Автор книги: Владимир Фаворский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Как я иллюстрировал «Слово о полку Игореве»

Я очень люблю «Слово о полку Игореве». Я оформил и иллюстрировал «Слово», потому что это произведение всегда меня восхищает. Трудно, по-моему, даже в мировой литературе найти эпическое произведение, равное «Слову».

«Слово о полку Игореве» очень древнее литературное произведение. Оно было написано в XII веке, когда Москва только-только зарождалась.

Центром Руси, ее столицей, был Киев, вся Русь делилась на отдельные княжества, которые должны были подчиняться великому князю Киевскому, но часто его не слушавшие и часто враждовавшие друг с другом из-за городов. Спорили о том, кто из братьев и родных старше, кто имеет право на лучшее место; собирались, делили между собой места, но часто, не договорившись, брались за оружие и решали спор битвой, шли войной брат на брата.

Русичи были народ рослый, сильный, живой и изобретательный в борьбе с природой, храбрый в защите своих границ от враждебных соседей. А это было необходимо, так как на юге лежали бескрайние степи, сплошь до Черного моря, а там с незапамятных времен кочевали разные народы; они городов не имели и переходили по степям со своими стадами с места на место. Когда у них накапливались силы, нападали на русские города и селения, жгли их, грабили, уводили жителей в плен и продавали пленных на берегу Черного моря, часто в очень дальние страны.

Когда русские князья ссорились между собой, то половцам – так назывался один из кочевых народов – это было выгодно, и они смело нападали на наши земли; но часто русские князья объединялись и шли в степи, усмиряли половцев и договаривались с ними, чтобы они на Русь не ходили и крестьян и города не грабили.

То, что рассказано в «Слове о полку Игореве», как раз касается половцев и борьбы с ними.

Получилось так, что был поход на половцев во главе с великим князем Киевским. Черниговский князь Игорь почему-то не пошел в этот поход, а спустя некоторое время решил идти сам, с братом своим Всеволодом. Они были храбрые и смелые, и дружина у них была – один другого лучше, и они решились одни, без других князей, победить половцев, но не осилили их и попали в плен, а дружина их была побита.

Это печальное событие взял автор «Слова», и, рассказывая о нем, он, с одной стороны, хвалит русских князей и воинов за их храбрость, за их геройство; в то же время горюет о том, что мешает им разрозненность, самовольство, злоба друг на друга, которая часто переходит в междоусобные войны и нападения. Все «Слово» направлено на осуждение раздоров и самовольства, на уговоры, чтобы князья жили в согласии и в единстве.

Автор «Слова», возможно, был дружинником князя Игоря и очень, по-видимому, любил князя и его семью, но он еще больше любил свою родную Русь и, восхваляя храбрость Игоря и Всеволода, упрекает их в самовольстве.

Это содержание «Слова», но как все это написано? Я думаю, что трудно найти другое такое высокохудожественное произведение, особенно в древней литературе. Любовь к русским людям, любовь к родине и к родной природе делает для автора все, чего он ни коснется, живым.

Каждый город, каждая местность, каждая река и море, и солнце и ветер – словом, вся природа живет, и не равнодушна к человеку, а либо любит его, либо враждебна, – как поле, южные степи, земля незнаемая. И автор так горячо ко всему относится: чем-то гордится, чему-то радуется и о многом печалится.

Все это придает «Слову» высокую поэтичность, и автор, создавая свою песнь, так замечательно пользуется современным ему древним русским языком, так он у него звучит, что никакие переводы не в состоянии передать всей словесной музыки «Слова о полку Игореве».

Я четыре раза приступал к оформлению «Слова». Книга, изданная Детгизом, – последняя моя работа над «Словом». Издание это отличалось тем, что в книге на развороте, друг против друга, помещались текст древний и перевод. И поэтому естественно было делать иллюстрации в разворот, занимающий обе страницы. При такой композиции все иллюстрации имеют удлиненную форму, что способствует, как мне кажется, передаче эпического характера всей вещи.

Надо сказать, что когда приступаешь к иллюстрированию такого произведения, то художественное совершенство его, с одной стороны, делает это иллюстрирование очень трудным, но, с другой стороны, и облегчает работу, так как перед тобой высокий образец с определенным, ярко выраженным характером, со своим художественным стилем.

Понимание стиля литературной вещи и его передача в оформлении книги – одна из самых трудных задач, стоящих перед художником книги.

Моя задача была передать стиль «Слова». Но ведь я сегодняшний человек и ни в коем случае не должен реконструировать форму древнего искусства, а должен передать стиль «Слова», как я, современный человек, его понимаю.

Для того чтобы вникнуть в содержание «Слова» и представить тогдашних людей, их одежду и вооружение, я должен был прочесть древнюю летопись, где тоже рассказывается о походе Игоря, но не песней и не в стихах. Затем я пошел в наш Московский исторический музей и стал смотреть там, что осталось от оружия, от одежды и от быта того времени. Там есть старинные мечи и модель «червленого» щита: он большой, красный, острым концом вниз и довольно тяжелый. Луки, стрелы там несколько более поздние, но по ним можно представить, какие были тогда.

Тогда у нас был прямой, длинный, обоюдоострый меч, для защиты тела надевалась кольчуга. В то время такие же были по всей Европе, но отличием у нас был шлем: на Западе в это время был шлем, похожий на современный, с плоским верхом, а у нас красивый, островерхий; кроме того, наш всадник был обязательно с луком и стрелами, и конь у него был легкий, степной, очень быстрый.

«Слово о полку Игореве» звучит, как песня: красота слов, складность повествования – все это я должен был передать в иллюстрациях, и в заглавных буквах, и в орнаментах – узорах, окружающих картинки.

Я должен был для этого познакомиться с книжными орнаментами и красивыми буквами древних рукописей.

Тогда книги еще не печатали, а писали от руки, и художник, который это делал, украшал книгу орнаментом, заставками и каждую заглавную букву делал по-новому, всё красивее и красивее.

В нашей Ленинской библиотеке есть рукописный отдел. Там хранятся рукописи, и там мне их показали. Я собирал, срисовывал украшенные буквы и книжные орнаменты XII века.

Надо сказать, что в древних русских книгах такое богатство и разнообразие орнамента, что его можно рассматривать без конца; и в разные века – в XII, XIII и т. д. – он меняется. В каждое время жил свой орнамент. Были века, например XVII век, – когда в книжном орнаменте были главным образом цветы, яркие и цветные, а в XII веке, который был мне нужен, орнамент состоит из сложных переплетений и из зверей, которые дерутся друг с другом, проглатывают друг друга, переплетаются друг с другом. Буквы были тоже со зверями или людьми. Но, в общем, узоры орнамента были суровые и мужественные, соответственно времени, когда русским людям постоянно приходилось бороться и с природой и с другими народами за свое существование.

Ну, а потом, сшив тетрадь наподобие книги, я в ней сперва нарисовал задуманные мной картинки; и, когда и я и издательство утвердили их, стал гравировать.

Книга всегда начинается титульным листом, или титулом. Это первая страница, на которой пишется все, что касается книги: автор, название, издательство и год. На ней может быть и изображение. Напротив этой страницы помещается иллюстрация – фронтиспис, – которая по своему содержанию относится ко всей книге. Я поместил тут автора «Слова». Он воин, он в кольчуге, но он с гуслями; он пел песни и играл на гуслях воинам и князьям русским, а сейчас говорит им о народной беде: о том, что делают половцы, о пожарах и о бедных женщинах, оплакивающих своих близких, и указывает в сторону этих женщин – на титул. Там, кроме того, оружие, и знамя, и летящие соколы: соколами называют храбрых и смелых людей.

Дальше картина изображает начало похода. Затмение солнца. Игорь обращается к войску и зовет идти к Дону, на половцев. Я слышал упрек, что так в поход не ходили; и действительно, идти длинный путь в кольчуге и шлеме было бы невозможно. Кто нёс это в заплечном мешке, кто вез навьюченным на лошадь, кто на телеге. Но характер «Слова», его поэтичность требовали изображения воинов, готовых к бою. Ведь и сам автор, описывая воинов князя Всеволода, говорит, что они в полном вооружении.

Я, делая эти иллюстрации, радовался, что они такие длинные – на две страницы. На них было гораздо легче нарисовать войско, которое движется, строится в полутьме затмения, кони тревожатся, воины их сдерживают и сами тоже насторожились, слушая Игоря.

Вторая картина – это первая битва. Тут, как рассказывает летопись, главным образом молодежь на конях напала на половцев и побила их.

Третья картина на двух страницах изображает тяжелую битву, когда половцы собрали все свои силы и окружили русских воинов; оттеснили их от воды, многих перебили, Игоря ранили. Буй тур Всеволод сильно бьется, и половцы не могут стоять против него; но их все больше и больше, и наши защищаются кто мечом и щитом, а кто и просто топором. Тучи идут и молнии сверкают, стрелы летят, падают воины в степные травы, но русичи еще держатся у своего знамени. Орнамент вокруг картины говорит о том, что соколов опутали и взяли в плен.

Четвертая картина – в Киеве. Святослав, великий князь Киевский, узнал о поражении и пленении Игоря и со слезами говорит сидящим перед ним князьям и воинам о том, до чего доводит своеволие и ссоры князей. Князья все по-разному слушают его: некоторые сердятся, другие признают, что виноваты, иные хотели бы сейчас же идти биться с половцами.

Автор «Слова» вложил в речь Святослава свои мысли, мысли патриота, любящего родину, о том, как ее защитить, и по этому поводу приводит много различных примеров из тогдашней жизни.

Пятая картина – это плач Ярославны. Раннее утро, солнце встает, туман постепенно уходит; со стен Путивля далеко видна река, леса, ветер гонит облака. И тоскующая по мужу Ярославна обращается и к солнцу, и к ветру, и к реке и просит их помочь Игорю и его воинам, верно думая, что с ними несчастье и что мучает их жажда и усталость в далекой степи.

Шестая картина – бегство Игоря. Игорь с помощью половца Овлура бежал из плена. Они заморили коней, и вот сел Игорь немного отдохнуть на берегу Донца. Это уже не дикое поле, не незнаемая земля, а родная, идущая от нас, река, и она, как родная, разговаривает с Игорем, приветствует его, утешает его, и он ей отвечает с глубоким чувством, как переживший победу и поражение, и плен и освобождение.

Так и в последнюю Отечественную войну наши солдаты, наверно, разговаривали с родной рекой Волгой.

Последняя картина как бы концовка – возвращение Игоря: все рады, все веселы.

Мелкие картинки на полях и буквы сопровождают весь рассказ и должны соединить всю книгу в одну песню. И я хотел бы, чтобы было так, как говорится «из песни слова не выкинешь», – так бы и у меня, в моей книге, которую я сделал из картинок, орнамента и украшенных букв, нельзя было бы ничего выкинуть.

Добился ли я этого, это вам судить.

Я уже четвертый раз иллюстрировал «Слово о полку Игореве» и каждый раз старался сделать лучше.

О том, как я оформлял «Бориса Годунова» Пушкина

Получив задание оформить трагедию Пушкина «Борис Годунов», я прежде всего обратился к статье Белинского о трагедии Пушкина «Борис Годунов»; и должен сказать, что не совсем с ним согласился. Белинский считает, что вообще в русской истории не могло быть героев трагедии и что если считать, что трагедия заключается в раскаянии Бориса, то это слишком мелко для трагедии.

На самом же деле трагедия заключается в том, что народ, в сущности, не признает Бориса царем, не любит и отвергает его. Таким образом, народ становится героем трагедии, ее главным действующим лицом. Это я и хотел выразить в своих иллюстрациях.

В этом и должен был сказаться стиль вещи: надо было передать сложность отношения Бориса к окружению, к народу; его властность и приниженность, разумность и жестокость.

Переплет книги очень лаконичный. В нем я употребил орнамент годуновского времени.

За переплетом следует узорный орнаментальный форзац.

Затем фронтиспис (общая иллюстрация для всей книги, передающая как бы душу книги), в данном случае портрет автора – портрет Пушкина с пером в руке; и титульный лист, на котором заставка изображает «мужика на амвоне», и там же предок поэта – Гаврила Пушкин, так что Александр Сергеевич как бы смотрит в глубь истории на своего предка. Портрет Пушкина я сделал подробно, обстоятельно, а титул сделал легким, воздушным.

Для того чтобы иллюстрация была достоверной, чтобы зритель верил в изображенное событие, нужно воссоздать те обстоятельства, в которых произошло событие: время и место действия, костюмы участников события.

И еще очень важно передать свет, освещение, особенно необходимое, когда нужно подчеркнуть психологическое состояние героев.

Причем свет может быть обычным; скажем, фигуры освещены справа или слева. А может быть частный случай света – какой-нибудь луч через щелку ставней.

Следя за светом, я часто подчеркивал именно частный случай света; например, когда предметы находятся против света, заслоняют свет – ты смотришь на свет сквозь главных действующих лиц. Когда передаешь психологическое состояние людей, изображение получается более натуральным, и частный случай света повышает у зрителя чувство достоверности, вероятности изображаемого события.

В иллюстрациях мне нужно было рассказать о Борисе Годунове, а также о Лжедмитрии.

У меня были взяты разные форматы иллюстраций: иллюстрации на всю страницу – страничные, большие развороты из двух страничных иллюстраций и малые развороты из двух иллюстраций, занимающих только часть страницы.

Для изображения разных событий в трагедии я подбирал те форматы иллюстраций, которые им наиболее подходят. Прежде всего большой разворот – воцарение Бориса; потом страничная иллюстрация – Пимен; опять страничная – монолог Бориса; малый разворот – корчма; страничная иллюстрация – Борис у детей; тоже страничная – сцена у фонтана; потом большой разворот – Борис и Юродивый; страничная – смерть Бориса; сцена у Лобного места – малый разворот; и в конце трагедии концовка – «народ безмолвствует».

Самая ответственная иллюстрация для меня была – Борис и Юродивый, кульминационный момент всей трагедии. Поэтому я выбрал разворот – одну из самых больших иллюстраций. Здесь Юродивый обвиняет Бориса при всем народе в преступлении, и Борис не оправдывается, а смиряется с обвинением.

Надо сказать, что изображать Бориса, его смятение, было трудно. Помогли, как аккомпанемент, лица бояр, и гневные и недоумевающие, и ритм шапок, делающий фриз (некий ритмический ряд) из лиц.

Народ смотрит недоумевающе то на Юродивого, то на Бориса, слепой слушает и не верит ушам, стрельцы тоже недоумевают.

Из трудных страничных иллюстраций был еще монолог Бориса. Я поместил фигуру Бориса у самой рамы, и это чем-то мне помогло.

Затем – смерть Бориса. Ее выразить трудно – он умирает и говорит с сыном.

Довольно значительными для иллюстрирования трагедии – для раскрытия ее смысла – получились малые развороты: корчма и сцена у Лобного места.

Наряду с большими иллюстрациями я сделал много мелких иллюстраций в тексте, изображающих разные моменты: Чудов монастырь, крестный ход, разговор Шуйского с Воротынским и монолог Григория; потом Шуйский с Пушкиным и Шуйский у Бориса; затем Лжедмитрий с Курбским, он же с поэтом и он же с пленным.

Потом изображение поляков: Мнишек и Вишневецкий. Бегущие русские воины, их спор с Маржеретом; разговор Бориса с Басмановым; лагерь Басманова; Басманов и Пушкин. Словом, много иллюстраций, передающих разные моменты.

За описательным материалом я обратился к современному Годунову писателю – Ив. Мих. Катыреву-Ростовскому.

В древней русской письменности был очень распространен словесный портрет, и часто мы находим и лаконичное и выразительное описание какого-нибудь лица, – прямо удивляешься выразительности.

У Катырева-Ростовского, который жил во время Бориса, видался с ним, есть словесные портреты всей семьи Бориса, и Гришки, и Шуйского. К Борису Годунову он пристрастен, он его превозносит, так что портрет его не конкретный, а приподнятый, отвлеченно-изобразительный.

О Ксении, дочери Бориса, он очень ярко пишет:

«Царевна же Ксения, дщерь царя Бориса, девица суща, отроковица чюдного домышления. Зелною красотой лепа, бела велми, ягодами румяна, червлена губами, очи имея черны великия, светлостью блистаяся. Когда же в жалости слезы изо очию испущаше, тогда наипаче светлостью зелною блисташе. Бровми союзна, телом изобилна, млечною белостью облияна, возрастом ни высока, ни низка, власы великия имея черны, аки трубы по плечам лежаху… Воистину во всех женах благочиннейша, и писанию книжному навычна, многим цветуща благоречием»[3]3
  «Царевна же Ксения, дочь царя Бориса, – юная девушка чудесного разума. Яркой красотой прекрасна, бела очень, щеками румяна, красна губами; очи имеет черные, большие, светлостью блистает. Когда же в печали слезы из очей льют, тогда особенно ясной светлостью блистает. Брови у нее вместе сошлись, телом она дородна, молочной белостью облита, ростом ни высока, ни низка, волосы длинные черные имеет, как трубы по плечам лежащие… Воистину из всех женщин достойнейшая, книжному писанию обученная и многими добрыми речами цветущая». (Перевел О. В. Орлов.)


[Закрыть].

Таким образом, Ксения для меня становилась совсем живой…

Затем портрет Григория. Его многие описывали. Но вот у того же Катырева-Ростовского: «Рострига же возрастом мал, груди имея широки, мышцы толсты. Лицо же свое имея не царского достояния, препростое обличие имея, и все тело его велми помраченно. Остроумен же паче и в научении книжном доволен, дерзостен и многоречив зело, конское ристание любяше, на враги свои ополчитель смел, храбрость и силу имея, воинство же велми любяше[4]4
  «Расстрига же ростом мал, грудью широк, мускулист. Лицо у него – не царского вида, обличье простое, и все тело очень смугло. Но остроумен и в книгах весьма начитан, дерзок и многоречив очень, любит конные состязания, смело на врагов своих ополчается, храбр и силен, военную жизнь весьма любит». (Перевел О. В. Орлов.)


[Закрыть].

И, наконец, Василий Шуйский, который много раз фигурирует в этой трагедии:

„Царь Василий возрастом мал, образом же нелепым, очи подслепы имея; книжному поучению доволен и в рассуждении ума зело смыслен; скуп велми и неподатлив; ко единым же к тем тщание имея, которые во уши ему ложное о людях шептаху, он же сих веселым лицом воспринимаша и в сладость их послушати желаше. И к волхвованию прилежаше…“[5]5
  «Царь Василий ростом мал, некрасив, глаза подслеповатые имеет, в книжной науке силен и умом весьма остер. Скуп очень и неподатлив. Он только к тем внимателен, которые ему в уши ложь о людях нашептывают. Он внимает им с веселым лицом и желает их слушать с удовольствием. И к колдовству любопытен…» (Перевел О. В. Орлов.)


[Закрыть]

Все это служило мне материалом, и на основании его я искал и создавал типы, нужные мне.

Для Бориса Годунова я взял красивое и выразительное лицо, выдававшее тюркское происхождение.

Образ Бориса проходит через всю книгу, начиная с воцарения и кончая смертью. И через всю книгу проходит образ Лжедмитрия, начиная с беседы с Пименом и кончая сценой с пленным. Важное место занимает Шуйский, начиная с разговора с Воротынским в большом развороте, где он отрекается от своих слов, и кончая сценой в Думе, где он слушает рассказ патриарха. [6]6
  Пушкина вся трагедия состоит из картин, почти равнозначных. Это придает всей трагедии некоторое эпическое звучание. Это прежде всего история; в ней же самое важное действующее лицо – народ. И Пушкин характеризует его сложность, противоречивость и в известном смысле чистоту. Он перед Новодевичьим толпой стоит, надеясь, что Годунов его выручит. Народ описывается и в сцене у Лобного места, где он загорается желанием отомстить Годунову. Вот воины бегут с поля боя и говорят Маржерету, что они не могут сражаться против царевича: они-де православные.
  Концовка изображает последние слова трагедии: "Народ безмолвствует".


[Закрыть]

Пушкин составил трагедию из картин. Я самовольно расчленил эти картины как бы на шесть сцен и выделил некоторые иллюстрации, которые начинают эти сцены как заставки. Это помогло оформить всю книгу, так как расчлененное легче свести к цельности.

Большие и малые иллюстрации я сопроводил орнаментом, стараясь ритмом и сюжетом орнамента передать подоплеку того, что происходит. Орнамент, сопровождающий трагедию – смерть Бориса, носит мрачный характер; сопровождающий сцену у фонтана – легкомысленный, польский; а вот у Пимена орнамент суровый, и т. д.

Надо сказать, что орнаментальная передача темы подобна музыкальной. Иногда не совсем даже понятно, чем передается то, что нужно. Рассказать это словами, как и музыку, трудно.

Вот так я оформил всю книгу.

Как я оформлял «Маленькие трагедии» Пушкина

Я был счастлив, когда меня позвали в Государственное издательство художественной литературы и предложили выбрать, какое я хочу литературное произведение, и оформить книгу. Я давно мечтал иллюстрировать «Маленькие трагедии» Пушкина и оформить эту книгу.

Я выбрал "Маленькие трагедии", и издательство согласилось их издать.

Я начал оформлять книгу.

"Маленькие трагедии" – это кубок, наполненный страстями, необузданными желаниями, – "громокипящий кубок", по выражению поэта Тютчева.

В таких вещах, как "Скупой рыцарь", "Моцарт и Сальери" страсть старается себя возвысить и таким образом как бы облагородить, оправдать высокой целью и жизненными обстоятельствами.

В "Каменном госте" любовная игра приводит к настоящей страсти и даже к настоящей трагедии, когда Дон Гуан вызывает Каменного гостя.

В "Пире во время чумы" страсть сочетается со страхом смерти и с высокими чувствами, говорящими о бессмертии:

 
"Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья,
Бессмертья, может быть, залог".
 

В силу такой выразительности «Маленьких трагедий» и в силу их страстности я решил, что одни иллюстрации не смогут выразить это, и добавил еще линейки вверху страниц с масками, которые изображают действующих лиц. Таким образом, мне казалось, что чувства передаются во всей книге, от страницы к странице, а не только от иллюстрации к иллюстрации.

Суперобложка (бумажная обложка, которой обернут переплет), сам переплет и титульный лист – элементы оформления, образующие вход в книгу.

Нельзя сказать, что эти элементы книги я сделал совсем отвлеченными, не связанными с ее содержанием, но я, во всяком случае, не изображал героев книги и не делал иллюстраций, повторяющих текст.

Все изображаемое не было продиктовано текстом, а было мной сделано для выражения серьезности книги, той страстности человеческих чувств, которой она полна.

В этих иллюстрациях мне не хотелось изображать события, которые находятся в книге, а создать то состояние, которое их предваряет.

На суперобложке я изобразил грозу, несущиеся облака, молнии и несущиеся цветы, венки. Между прочим, венок как символ славы и чести характерен для этой книги: и для рыцаря в его поединках, и для Моцарта и Сальери в их творчестве. Слава и честь имеют большое значение в этих произведениях.

На переплет вместе с текстом я дал ветку с листьями – черными, золотыми и розовыми, ветку, охваченную ветром, а может быть, охваченную огнем.

На титульном листе у меня нарисован шрифт и ветки лавра и кипариса.

Лавр говорит о славе, кипарис – о смерти. Эти ветки пытаются сложиться в венки.

Мне было важно, что ветки кипариса давали глубокий цвет, углублявший всю композицию, как бы лежащий глубже белой поверхности листа. Лавр же возникает как бы над поверхностью титула.

Весь вход в книгу суров и даже мрачен.

Сперва я хотел туда поместить цветы – я их очень люблю. Но, в сущности, уместны ли цветы, когда разговор идет о таких страстях, об убийстве и чуме… И я поместил только маленький букетик цветов на противоположной титульному листу странице.

Книга состоит из четырех самостоятельных вещей, и требовалось объединить их. Для этого я каждую вещь начинал длинной иллюстрацией-заставкой. Каждое начало было на правой стороне.

Я изобразил рыцаря лежащим в его башне; Сальери – размышляющим о Моцарте; Дон Гуана, который увидел Донну Анну; и в последней трагедии, в "Чуме", я изобразил чумный город с опустевшими улицами и оживление только на кладбище.

И к каждой вещи я сделал концовку.

Иллюстрации я делал широкие. Кроме "Моцарта и Сальери", где взял формат высокий.

Кончил я книгу большой иллюстрацией – пир. Так что симметрии во всей книге не получалось. Но мне кажется, что цельность получилась.

Цельность книге придает еще то, что ее пронизывает горизонтальная полоса, которая начинается суперобложкой – тучами, – проходит через титул и потом отмечается на начале каждой вещи, где заставка, поставленная довольно низко, поддерживается мелочью, помещенной на левой странице, как-то: скрипкой, плащом и шпагой, копьями и – кладбищем. Так что, мне кажется, во всей книге чувствуется горизонтальный строй.

Легче других было иллюстрировать "Скупого рыцаря". Вещь суровая.

Все люди, кроме скупого рыцаря, тоже жадные, только по-другому. Его возвеличение золота звучит чрезвычайно сильно и страстно. Это я и хотел передать в иллюстрации, изображающей монолог Скупого.

А в третьей иллюстрации у меня были такие трудности: все время читалось подряд – Альбер, Иван и Жид; а мне нужно было, чтоб за Альбером следовал Жид, а уж потом Иван.

В таком порядке мне нужно было, чтобы их воспринимал зритель. И я заслонил Ивана светом из окна и, мне кажется, добился того, чего хотел.

Самая трудная вещь была "Моцарт и Сальери". Вопрос был в Сальери – ведь он возвышает как бы свое преступление. И неужели есть ему какое-то оправдание? Все-таки он убийца. Я так и трактовал его. В последней иллюстрации он плачет. Но он плачет из-за того, что он совершил убийство, – по его мнению, исполнил долг. Поэтому в первой большой иллюстрации я делаю его немножко ханжой: вспомнить великого художника Рафаэля и великого поэта Данте Алигьери, слушая игру этого нищего старика скрипача, мог только человек, совершенно лишенный юмора, не то что Моцарт.

В "Каменном госте" иллюстрации цветнее, так как вещь этого требовала. Там я сделал заставку: у кладбищенских стен Дон Гуан видит Донну Анну. Тут можно сказать о некоторых принципах композиции – подобии фигур друг другу. Например, Лепорелло подобен монаху своим положением. Дон Гуан подобен Донне Анне, и эти фигуры связываются одна с другой.

Ужин у Лауры я компоновал так: первый план – фигуры сидящие – я сделал темным, второй план – светлый. Таким образом добился того, что первый план зрителем как бы пропускается и внимание направляется на фигуры второго плана. И очень приятно и интересно делать так, чтобы светлое получилось как бы подложенным под темное. Между прочим, во всякой композиции интересно создавать многоплановость во времени и в пространстве.

Так, в сцене дуэли я сохранил ту же комнату, только немножко изменил точку зрения. Причем неубранный ужин как бы изображал то, что происходило до прихода Дон Гуана. Сама дуэль – это настоящее. Тень руки на стене усиливает значительность жеста, и ею все кончается. Получается, что на этой иллюстрации изображено событие, в котором есть элементы и прошлого и настоящего.

Время входит в композицию, и композиция становится сложной, многоплановой.

Сцена на кладбище мне была интересна тем, что я изобразил параллельно действующим лицам еще надгробные памятники. Так, сделал статую плакальщицы, которая отчасти повторяет движение Донны Анны.

Эта статуя плакальщицы – как бы то, что было еще недавно, то есть Донна Анна еще плачущая, а сама Донна Анна уже не плачет. Это справа. А слева изображен ангел, который стоит параллельно Дон Гуану. Лицемерный ангел. Так я и тут стараюсь передать время. Фигура Донны Анны как бы двигается: переданы ее прежнее положение – и теперешнее состояние.

В последней иллюстрации я пытался передать искренность Дон Гуана.

И наконец о "Пире во время чумы". Сцену пира обычно изображают как пиршество "золотой молодежи".

Я изобразил мещан. Они по-разному переживают чуму. Председатель вдохновлен моментом. Тут есть молодой человек, одобряющий Председателя; и человек, чутко воспринимающий окружающее; и человек, занятый снедью.

Должен сказать, что в композиции, в рисунке есть некоторое подобие рифм: фигуры по своему положению либо симметричны, либо параллельны, либо перпендикулярны и этим подобны друг другу. И, когда обращаешь внимание на одну фигуру, то невольно видишь другую. Получается как бы рифма. Так объединяется вся группа.

Я почти не говорил о портретах в линейках. Но для меня очень важно было изобразить Дон Гуана, и Лауру, и Донну Анну. Только в «Моцарте» я не решился на портретные головы, а поместил веточки лавра на траурном фоне.

А в "Пире во время чумы" я, кроме действующих лиц, изобразил Смерть. Она должна была дать подоплеку этого пиршества.

Концовка к "Пиру во время чумы", которая, кажется, мне удалась, изображает лопату, факелы и розы. Факелы – это санитария того времени.

Факелы с их пламенем и лопата – сложные, очень вырезные формы: они своей вырезанностью, как профили, хорошо цепляются за плоскость листа и хорошо на плоскость листа укладываются. А розы обращены к нам лицом, в фас, и поэтому объемны и создают глубину. Вот соединить положенные на плоскость профильные формы с глубиной, которую дают розы, было основной тенденцией всей композиции, и на этом вся концовка держится.

 
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
 

 
*
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит…
 

Так я делал эту книгу.