Текст книги "О происхождении Ленина"

Автор книги: Владимир Солоухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Были в селе и другие подспорья, как-то: зимняя охота на пушное мелкое зверье (заяц, хорек, колонок, горностай), летняя и зимняя рыбалка (в нарезке села – 35 не лишенных рыбы озер).

В личном пользовании жителей села имелось множество сельскохозяйственных машин, таких, как сенокосилки, самосброски, сноповязалки, сеялки, двухлемешные плуги, культиваторы, бункера, чистодающие и простые молотилки. В машинном товариществе имелись и работали трактор и молотилка.

В личном владении населения имелись многие сотни голов крупного рогатого скота, овец, лошадей, свиней, множество домашней птицы.

Во владении и использовании населения села были богатые степные-лесные-заливные – сенокосы, обширные пастбища для молочного скота, овец и молодняка, достаточные вполне площади плодородной земли, раздольные лесные угодья. В лесах не переводились многие виды ягод и грибов. Одним словом, довольное всем окружающим и самим собою село, процветающее, богатеющее! «Знай работай, да не трусь!» – по Некрасову.

Действительно, село цвело и хорошело. Оно вроде бы позировало и хвасталось своею статностью, планировкой. Посреди центральной площади – сельский храм и школа. Высоко уходил и вонзался в небеса белый шатер колокольни, увенчанный позолоченной маковкой с крестом. Еще шесть таких же позолоченных маковок с крестами венчали остальную часть здания храма. В целом это было величественное архитектурное сооружение, с формами древнего дониконианского церковного зодчества, возвышавшееся над ансамблем добротных крестьянских домов, свободно расположившихся по сторонам площади в центральной своей части, а по мере удаления от центра – почти опоясавших зеркало круглого, с версту в диаметре, поджильного озера.

И вот подошел 1930 год. Провозглашено было начало переустройства деревни. Был брошен клич – «ликвидация кулачества, как класса, на базе сплошной коллективизации». Потом последовало как бы отрезвляющее – «головокружение от успехов». А еще через какое-то время новое подхлестывание – «сделать все колхозы большевистскими, а колхозников – зажиточными».

Все эти и им подобные приторно-сладкие и хмельные призывы и заклинания, каждодневно сыпавшиеся со всех газетных полос и настенных плакатов того времени, видоизменявшиеся вдобавок применительно к вкусам и склонностям окружающей среды, все это было пищей богов и для люмпен-пролетариев города, – кинувшихся искать удачи в мутных водах сельского хозяйства и, по существу, ни на что стоящее и дельное не способных, готовых и умеющих только рушить да уничтожать все то, на что им укажут.

В результате такой «творческой» стыковки и единения зачинателей перестройки, взявшихся созидать светлый рай коммунизма в деревне с непосредственными проводниками и исполнителями заданий этой «мудрой» политики партии, цветущее село Сивково, славившееся на всю окружавшую его группу сибирских поселений как наружным праздничным обличьем, так и внутренней мощью и благолепием, за непродолжительный период стало пустырем из развалин да скособоченных лачуг, как после пожара или бомбежки. И никто из знавших это село прежде никогда больше не сможет разглядеть в этих развалинах какой-либо признак или подобие прежнего большого села Сивкова! Мертвое бывшее поселение!

Первые наскоки на свое благополучие и на свой жизненный уклад, освященный годами и унаследованный от предков, сибирский мужик встретил вскоре после того, как появились на его землях «красные». А случилось это в октябре-декабре 1919 года. Придуманные Лениным военный коммунизм и продразверстка, введенные взамен рассудительного хозяйствования и мирных добрососедских отношений с окружающими, мужик, конечно, отверг сразу, как чуждые его природе и формой и содержанием, как воровские и разрушающие основы домоводства. Но Ленин не хотел уступать мужицкому уму. Он стал насылать на мужика своих опричников, называвшихся продкомиссарами, которые во главе специально подобранных головорезов, вооруженных с головы до ног и объединенных в продотряды, заполнили все мужицкие поселения и занялись грабежом: у мужиков отбирали и увозили к железнодорожной станции хлеб, мясо, отбирали скот, даже птицу. И все это под тем предлогом, что надо будто бы кормить голодающих, Питер, Москву и пр. А кто же довел Питер и Москву до голода, разве мужик? По его разумению, чтобы выправить положение, ведь и надо-то было всего лишь иначе, по-умному да по-хозяйственному, поразговаривать с Западом – и изнемогающий от избытка всех видов продовольствия западный мир вмиг ликвидировал бы всякую опасность голода в России. Но так рассуждать могло лишь существо с умом хозяйственным. Взбалмошный же шарабан Ленина, натренированный на решении задач из быта воровского и бездомного и привыкший вращаться в кругах людей склада авантюристического, не мог породить действа умного и практически ценного, он видел перед собой одно – быть по-моему! И потому он предпочел путь грабежа. Грабить, разорять ненавистного мужика! Лучше его разграбить, чем потерять власть! И грабеж начался.

И вот к началу 1921 года обстановка в Сибири настолько накалилась, что мужик-таки не выдержал. Как ни был он медлителен и тяжкодум, но проняло и его – мужик восстал. Как порох от спички, враз вспыхнул народный гнев, и в два дня обширный Ишимский уезд, весь охваченный восстанием, был освобожден от угнетателей мужицкой породы. Сброшено было ненавистное иго новоявленных батыев, которого сибирский мужик искони не знал. Он приготовился по-прежнему дышать во всю свою могучую грудь. Мужицкая правда, казалось, поборола.

Но недолго ликовал мужик. Ленин двинул против мужика армию – и восстание в Ишимском уезде через полтора месяца после его начала было подавлено. Со всей возможной жестокостью и изуверством расправились посланцы и агенты Ленина с восставшим мужиком, в том числе в селе Сивкове, где за время мужицкого правления не был наказан ни один человек ни из местных, ни из представителей советской власти, опричники Ленина расстреляли и зарубили 32 человека.

Вновь утвердилось за Уралом поганое батыево право, утвердилось против воли мужика, насильно. Пришла-вернулась советская власть-матушка, противная для мужика, вредная для его хозяйственных устремлений. Опять и по-прежнему сидел Ленин в Кремле, защищенный от любящего народа высокими зубчатыми стенами, но теперь, после восстания, он не грозил уже народу военным коммунизмом и продразверсткой. Понял ли он сам потухающим своим умом или подсказал кто, что пренебрегать нуждами крестьянина и отрицать собственнические интересы мужика неразумно, что надо искать какую-то иную, компромиссную форму. И был придуман НЭП. А вскоре не стало и самого Ленина.

На смену Ленину пришел Рыков. Этот руководитель и его группа (Бухарин, Томский и др.) понимали и, насколько можно, оберегали интересы крестьянина. Это они бросили крестьянину лозунг: «Обогащайтесь!» Расшатанное хозяйственными экспериментами ленинской политики в деревне крестьянское хозяйство стало при Рыкове снова набирать силы, стало восстанавливать упавшие промыслы и свои прежние занятия, возрождать забытые традиции и порядки сельского уклада. И за какие-нибудь 3-4 года нэпа мужик почти залечил изъяны ЛЕНИНСКОЙ поры, и хозяйство его почти достигло довоенного уровня.

Но тут всплыло на поверхность общественной жизни нечто новое – появился Сталин. Этот «деятель», не зная и вовсе не понимая ничего в делах хозяйственных вообще, а в крестьянском хозяйстве в особенности, признал, однако, за собой высший авторитет в решении судеб деревни. Тогда как действительным мерилом его осведомленности в крестьянском вопросе была лишь лютая его злоба к мужику. А злоба отчего? Да оттого, что как волку везде псиной пахнет, так и Сталину, постоянно бегавшему и скрывавшемуся от полиции, в каждом бородатом мужике чудился враг, смертельный враг, готовый всякую минуту мгновенно кинуться ему под ноги, как бородатые дворники то проделывали – поймать, свалить на землю, скрутить и сдать потом в полицию. Так Сталин-Ленин-Дзержинский считали всегда мужика своим потенциальным врагом, противником всякого бунтарства-бродяжничества и заступником существующего порядка, который те, наоборот, всегда пытались как-то подорвать, нарушить. И вот теперь, сам дорвавшись до власти, Сталин именно на мужике начал вымещать, пусть с опозданием, всю свою злобу и обиды за прежние и во всем неудачи и просчеты. Сталин задумал и начал перестраивать деревню. Взялся он за это капитально и усердствовал до «головокружения» с привлечением к активному участию в операциях воинских контингентов, всего многоликого аппарата ОГПУ и всего партийного аппарата сел и городов, печати и радио. Были придуманы и такие новые названия проводимых Сталиным мер и операций, как раскулачивание, за большевизацию колхозов, беспартийные большевики и проч. А по сути все это было наипростейшим из того, что мог человек руками и головой своей создать – круши-ломай все, что видишь, бери-хватай все, что хочешь! Такими концентрированными мерами Сталин добился-таки, чего не смогли, не догадались или не успели сотворить до него над ненавистным мужиком и над сибирской деревней Ленин с Дзержинским, именно: Сталин сгубил мужика вконец, самого мужика он расстрелял или со всей его семьей сослал в отдаленные дебри Нарыма, Васюгана и других неоглядных болотистых и лесных пространств в бассейне рек Оби, Енисея, Лены, а все хозяйство мужика и все прежние поселения его на сибирской земле он развеял до ветру.

Такою в историческом аспекте оказалась подлинная природа и правда «мудрой ленинской политики в деревне»!

И такою по своему содержанию была ОНА, во всю богомерзкую свою харю неприкрашенная, «родная Советская власть-матушка» – это исчадие Золотой Орды хана Батыя и его кнутобаев-сподвижников на многострадальной Русской и Сибирской земле!

Об отмщении взывает Сивково, обязательном и неотвратимом!

Старинное село Сивково, мирное жилище исконных хлеборобов крестьян-сибиряков, подверглось неспровоцированному нападению и разбою и было разграблено-разорено-уничтожено бандитами, посланными Лениным-Дзержинским-Сталиным. Эти человекоподобные чудища, потенциальные воры – бандюги – проходимцы, на своих грязных хвостах приволокли в людские поселения мужицкой земли моровую заразу людоедства и богоотступничества. Сами будучи носителями ущербной скособоченной психологии, названной ими учением о социальном равенстве и братстве, они погубили на Руси многие миллионы честных людей, в том числе под корень уничтожили Сивково как поселение, а мужиков-сивковлян расстреляли, зарубили или сослали в период 1921-1930 годов.

Об отмщении взывают Сивково и кровь замученных жителей этого села!

Итак, мы перебрали все основные слои населения, общества, государства, если не считать так называемого мещанства, то есть просто горожан, жителей, да еще мелких чиновников, да еще «деклассированные» элементы – нищих, пьяниц в кабаках, конокрадов, всевозможных жуликов. Нетрудно заподозрить, чтобы Ленин, ненавидя царскую семью, дворянство, духовенство, купечество, крестьян, воспылал бы любовью к мещанам и жуликам.

Переходим к главному «ленинскому» классу – к пролетариату, или, чуть понятнее говоря, – к рабочим.

Ведь это его имя, имя пролетариата, внесено Марксом как лозунг в Коммунистический манифест: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Ведь это о нем пеклись марксисты во всех странах, создавая разные там «Группы освобождения труда», «Союзы борьбы за освобождение рабочего класса», это о нем говорилось, что ему нечего терять, кроме своих цепей, но и о нем же, что «пролетариат не имеет отечества». Революция – пролетарская, диктатура – пролетариата, государство – пролетарское, власть – рабоче-крестьянская и в гербе – серп и молот.

Правда, иногда мне приходила в голову мысль: не условное ли это для Ленина и ленинцев было словечко вроде тех же условных обозначений: реакционер, черносотенец, кулак, в то время как вовсе это были просто русский интеллигент, русский патриот, русский крестьянин.

Почему революция пролетарская, когда переворот 25 октября 1917 года совершила группа (ну, пусть будет – партия) профессиональных революционеров, интеллигентов и полуинтеллигентов, которые захватили власть и начали властвовать? Если это была власть рабочих и крестьян, то почему в советском правительстве первых лет, осуществившем диктатуру пролетариата, не было ни одного рабочего, а тем более крестьянина? Ленин, Свердлов, Зиновьев, Каменев, Дзержинский, Сталин, Молотов, Троцкий, Чичерин, Лурье, Володарский, Урицкий, Луначарский... Дальнейшие десятки и сотни фамилий Совнаркома, Военного комиссариата, Комиссариата внутренних дел, членов Чрезвычайной Комиссии (Дзержинский, Петерс, Шкловский, Кнейфис, Цейстис, Размирович, Кронберг, Хайкин и т. д.). Не хочется перечислять (но все они, конечно, известны). Что же они все – от станка или от сохи? Ни-ко-го! Один там только был экс-рабочий – М.И. Калинин, да и то его держали для вывески под названием «Всенародный староста». Не случайно ведь Ленин строго наказал, чтобы изъятие церковных ценностей проходило за подписью Калинина, а ни в коем случае не Троцкого. Понадобился единственный русский дурачок!

Ну, правда, в первые послереволюционные дни существовал Петроградский Совет, якобы законодательный орган. Герберт Уэллс, посетивший Советскую Россию (так она тогда называлась), побывал на заседании Петроградского Совета и оставил нам свои впечатления в виде небольшой главки в книге «Россия во мгле». «В четверг 7 октября мы присутствовали на заседании Петроградского Совета... Работа этой организации, как и всех других в Советской России, показалась нам исключительно непродуманной и бесплановой. Трудно себе представить менее удачную организацию учреждения, имеющего такие обширные функции и несущего такую ответственность, как Петроградский Совет.

Заседание проходило в Таврическом дворце, когда-то принадлежавшем фавориту Екатерины II – Потемкину. При царском режиме здесь заседала Государственная дума... Стол президиума, трибуна и места для стенографисток – все оставалось как раньше, но атмосфера вялого парламентаризма сменилась обстановкой многолюдного, шумного, по-особому волнующего массового митинга. Вокруг нас, на возвышении позади президиума, на идущих полукругом скамьях, с трудом разместилось более двухсот человек – военные моряки, люди, принадлежавшие, судя по одежде, к интеллигенции и рабочему классу... Зал был битком набит; две или три тысячи человек, много мужчин и женщин, занимали не только кресла, но все проходы, ступени и толпились под хорами, которые тоже были переполнены. Все они были членами Петроградского Совета, по существу, представляющего собой совместную ассамблею всех районных Советов.

За столом президиума... сидели Зиновьев, его правая рука – Зорин и председатель. Обсуждались условия мира с Польшей... Вскоре после нашего прихода Зиновьев произнес длинную и, насколько я могу судить, убедительную речь, подготовляя участников заседания к мысли о необходимости капитуляции. Польские требования возмутительны, но в данное время России приходится идти на уступки...»

(Новые поколения людей, наверное, уже не помнят или не знают, что тогда произошло с Польшей. Упоенные победами над российскими мужиками и над Туркестанским краем (Средняя Азия), большевики решили «легендарную» конную армию Буденного и другие воинские части под общим командованием «легендарного» Тухачевского бросить на Варшаву и далее – на Берлин. Мировая революция все не вспыхивала и не вспыхивала, ну так решили ее распространять, то есть навязывать другим народам силой оружия. Особенно рассчитывали на поддержку Германии, где – по Марксу – революция должна была бы произойти в первую очередь. Поэтому очень хотелось пробиться к Берлину. Был лозунг – и пели в песне: «Даешь Варшаву, дай Берлин...» Но поляки под Варшавой, возглавляемые маршалом Пилсудским, задали легендарной конной армии и легендарным полководцам такую трепку, что те драпали до самой Москвы. А это уж задним числом сочинял Сурков: «Помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки». Это уж было не более чем пропагандистское вранье.)

«Затем открытым голосованием было принято решение заключить мир с Польшей...

...затем последовали доклад и прения о выращивании овощей в окрестностях Петрограда. Этот практический вопрос вызвал в зале огромное оживление. Люди вскакивали, произносили короткие речи с места и снова усаживались; они кричали и перебивали друг друга. Все это гораздо больше напоминало многолюдный рабочий митинг в Купи Холле, чем работу законодательного органа в понимании западного европейца... В конце оркестр исполнил «Интернационал», а публика – прошу прощения! – Петроградский Совет начал расходиться под пение этой популярной песни. По существу, это был многолюдный митинг, который мог самое большее одобрить или не одобрить предложения правительства, но сам не способен ни на какую настоящую законодательную деятельность. По своей неорганизованности, отсутствию четкости и действенности Петроградский Совет так же отличается от английского парламента, как груда разрозненных часовых колесиков от старомодных, неточных, но все еще показывающих время часов».

Когда читаешь книгу «Россия во мгле», складывается впечатление, что великий британский фантаст либо ничего не понял из того, что увидел в России, либо по некоторым причинам, которые не будем уточнять, сделал вид, что не понял.

Заседание Петроградского Совета было двойным спектаклем. Во-первых. Петроградский Совет сам по себе уже был –спектакль. Сравнивая его с кучей разрозненных колесиков, Герберт Уэллс не знал (или не хотел знать), что существует Политбюро – компактный, железный, отлаженный, беспощадный, находящийся всегда, как хорошо смазанный маузер, в боевом состоянии механизм. Там-то все и решается. Там-то и было решено заключить мир с Польшей. Но когда все уже решено, почему бы и не потешить петроградских рабочих митингом. Ну да еще поговорить о выращивании овощей в окрестностях Петрограда. Выпустить пар.

Во-вторых, несомненно, заседание Петроградского Совета 7 октября 1920 года было еще и спектаклем, срежиссированным для британского гостя. Герберт Уэллс описывает эпизод этого заседания, который, хоть сейчас казните меня, был приготовлен специально для него. Он пишет: «...выступил пожилой человек (в присутствии Зиновьева! На Петроградском Совете!!! В 1920 году!!! –В.С.), который с ожесточением упрекал русский народ и правительство (!) в безбожии; Россия, говорил он, несет наказание за свои грехи, и, пока она не раскается и не вернется в лоно религии, ее будет преследовать одно бедствие за другим. Хотя участники заседания не разделяли его взглядов, ему дали высказаться беспрепятственно», – добавляет Герберт Уэллс.

Святая простота, святая наивность! – добавим мы от себя. – Вот видите, господин Уэллс, какая у нас демократия. Позволяется с ожесточением критиковать правительство, обвинять его в безбожии, накликивать на него Божью кару.

Конечно, это был переодетый чекист. Ну, или не знаю уж... смертник какой-нибудь, камикадзе. Но даже и смертнику не позволили бы высказаться.

Герберт Уэллс не мог (или не хотел) предположить, что каждый шаг большевиков, а в особенности каждое слово (кроме, конечно, приказов о расстреле и самих расстрелов), есть сознательная, продуманная, направленная на заведомый обман людей ложь. То есть, конечно, между собой, в узком кругу на заседаниях Политбюро или Совнаркома они были искренни друг с другом и говорили правду, но, обращаясь к широким массам (к насекомым, проскользнуло где-то у вождя), они лгали беззастенчиво и всегда.

Насчет отношения самого Ленина ко лжи отметим два разных, отдаленных друг от друга по времени момента.

Первый вычитываем в биографической «Лениниане» Мариэтты Шагинян. Рассказывает Мария Александровна, мать Володи.

«Помню, как в Кокушкине, в гостях у тети, – ему шестой год шел, – разбил нечаянно графин. Разбить в чужом доме графин – серьезная вещь. Володя мой струсил и, когда тетка стала спрашивать, кто это сделал, сказал: «не я». Ну, конечно, она и другие все знали, что он. Почти два месяца прошло, мы были уж дома, уложила я вас спать, простилась с вами, слышу – всхлипывает Володя, – спрятался с головой под одеяло и всхлипывает. Я подхожу, а он: «Мама, я тогда неправду сказал! Это ведь я графин разбил. А тебе сказал – не я». И плачет, – переживает. Вот я нашего Володю за эту правдивость люблю...»

Второй момент вычитываем в мемуарах Юрия Анненкова, замечательного художника-портретиста и автора не менее замечательных воспоминаний о тех людях, портреты которых ему пришлось писать. Так вот, в уста Ленину он вложил фразу: «Говорить правду – мелкобуржуазный предрассудок. Ложь, напротив, часто оправдывается целью».

А пользоваться ложью Владимиру Ильичу требовалось на каждом шагу, потому что ложью была сама основная концепция, будто в России произошла пролетарская революция, будто власть взял пролетариат, будто в стране установлена и действует диктатура пролетариата. Мы видели, как заседал Петроградский Совет, и видели, что Совет этот ничего не решал, а решало все Политбюро, в котором не было ни одного пролетария. Власть в стране взяли профессиональные революционеры, не имеющие никаких профессий и не умеющие делать ничего, кроме как утверждать свою диктатуру. Да и этого они в общем-то не умели. Ведь сказал же Владимир Ильич: мы Россию завоевали, теперь надо научиться Россией управлять.

Делалось все именем пролетариата, ибо не могли же они сказать в открытую, что Россию завоевала группа эмигрантов, приехавшая через Германию (и с германскими деньгами) в запломбированном вагоне. В этом вагоне тоже не было ни одного пролетария. Точно известен список людей, приехавших с Лениным. Вот эти люди: В. И. Ленин с супругой, Г. Сафаров, Григорий Усиевич, Елена Кон, Инесса Арманд, Николай Бойцов, Ф. Гребельская, Е. и М. Мирингоф, Сковно Абрам, Г. Зиновьев (Апфельбаум) с супругой и сыном, Г. Бриллиант, Моисей Харитонов, Д. Розенблюм, А. Абрамович, Шнейсон, М. Цхакая, М. Гоберман, А. Гниде, Айзентух, Сулишвили, Равич, Погосская. (По книге Ф. Платтена «Ленин из эмиграции в Россию». Март, 1917.)

Впрочем, надо сказать, что рабочие Петрограда, а потом и в других городах очень скоро поняли. Что большевики их одурачили, что никакой власти пролетариат не получил, а как работали рабочие у своих станков, так и продолжали работать, только жить стали голоднее, беднее, нежели при царе, и вообще-то гораздо бесправнее.

Уже в 1918 году на знаменитом Путиловском, самом революционном заводе, вспыхнуло антибольшевистское восстание. В сущности, это было не восстание, а шествие, демонстрация, манифестация с флагами и лозунгами. Какие же флаги и лозунги рабочие-путиловцы несли? Флаги – красные, а лозунги: «Вся власть Советам», «Власть – рабочим комитетам», «Власть Петроградскому Совету». И что же большевики? Как они отнеслись к пролетариату, якобы стоящему у власти в России? Они это шествие беспощадно расстреляли из пулеметов, после чего оно и стало называться восстанием. Точно так же беспощадно (а действовали латышские стрелки, о которых мы подробнее поговорим позже) были расстреляны Ижорское и Колпинское т.н. восстания. А потом Ижевское, Златоустовское, Астраханское. Да, в Тамбовской губернии было восстание крестьян, в Пензенской губернии восстание крестьян, в Шуе и Рогачеве горожане оказали сопротивление изъятию церковного имущества. Но в Петрограде, Ижорах. Колпине, Астрахани расстреливали про-ле-та-ри-ат.

История не сохранила подробностей подавления пролетариата в Петрограде. Больше известно о Кронштадтском восстании, когда опомнились уж не рабочие, а матросы, чьими руками во многом свершалась т.н. Октябрьская революция.

Но об Астрахани кое-что есть.

Берем, читаем и цитируем С.П.Мельгунова, его книгу «Красный террор в России». Скажем только, что Мельгунов – добросовестный, скрупулезный исследователь, и каждому его слову, каждой его цифре, идет ли речь о крымских расстрелах, идет ли речь об Астрахани, можно верить.

«В марте (1919 г. – В.С.) в Астрахани происходит рабочая забастовка... Десятитысячный митинг мирно обсуждавших свое тяжелое материальное положение рабочих был оцеплен пулеметчиками и гранатчиками. После отказа рабочих разойтись был дан залп из винтовок. Затем затрещали пулеметы, направленные в плотную массу участников митинга, и с оглушительным треском начали рваться ручные гранаты.

Митинг дрогнул, прилег и жутко затих. За пулеметной трескотней не было слышно ни стона раненых, ни предсмертных криков убитых насмерть.

Город обезлюдел. Притих. Кто бежал, кто спрятался.

Не менее двух тысяч жертв было выхвачено из рабочих рядов. Этим была закончена первая часть ужасной астраханской трагедии.

Вторая – еще более ужасная – началась 12 марта. Часть рабочих была взята «победителями» в плен и размещена по шести комендатурам, по баркам и пароходам. Среди последних и выделился своими ужасами пароход «Гоголь». В центр полетели телеграммы о «восстании». Из центра пришла лаконичная телеграмма, подписанная Троцким, но, наверное, уж и Владимир Ильич знал о происшествии в городе его дедушки, бабушки и отца. В телеграмме значилось: «Расправиться беспощадно». И участь пленных была решена. Кровавое безумие царило на суше и на воде.

В подвалах ЧК и просто во дворах расстреливали. С пароходов и барж бросали прямо в Волгу. Некоторым вязали руки и ноги и бросали с борта... В городе было так много расстрелянных, что их едва успевали свозить ночами на кладбище, где они грудами сваливались под видом «тифозных»... Каждое утро вставшие астраханцы находили среди улиц полураздетых, залитых кровью, застреленных рабочих. И от трупа к трупу при свете брезжившего утра живые разыскивали дорогих мертвецов.

13 и 14 марта расстреливали по-прежнему только одних рабочих. Но потом власти, должно быть, спохватились. Ведь нельзя было даже свалить вину за расстрелы на восставшую «буржуазию». И власти решили, что «лучше поздно, чем никогда». Чтобы хоть чем-нибудь замаскировать наготу расправы с астраханским пролетариатом, решили взять первых попавшихся под руку «буржуев» и расправиться с ними по очень простой схеме: брать каждого домовладельца, рыбопромышленника, владельца мелкой торговли, заведения и расстреливать.

К 15 марта едва ли можно было найти хоть один дом, где бы не оплакивали отца, брата, мужа...

Точную цифру расстрелянных можно было бы восстановить поголовным допросом граждан Астрахани. (Кстати, о том, что это было не восстание, но просто избиение, говорит тот факт, что со стороны карателей не было ни одного убитого. – В. С.) Сначала называли цифру две тысячи, потом три. Потом власти стали опубликовывать сотнями списки расстрелянных «буржуев». К началу апреля называли четыре тысячи жертв. А репрессии все не стихали. Власть решила, очевидно, отомстить рабочим Астрахани за все забастовки – и за Тульские, и за Брянские, и за Петроградские, которые волной прокатились в марте 1919 года.

Жуткую картину представляла Астрахань в это время. На улицах – полное безлюдье. В домах – потоки слез. Заборы, витрины и окна учреждений заклеены приказами, приказами, приказами...

Да, еще удержалась в моей памяти картина, вычитанная где-то, когда-то (у Мельгунова я не нашел), что ночью астраханские жители бросились массами в степи, в сторону Казахстана. Их в степи настигали конные отряды и рубили шашками. И спастись там уж было нельзя...

О непосредственной причастности Ленина к кровавому избиению астраханцев говорит, по-моему, тот факт, что Ленин послал в Астрахань своего полномочного представителя, который и возглавил всю эту карательную акцию. Сохранилась где-то в анналах телеграмма Сталина Владимиру Ильичу, что-то вроде (кто захочет, найдет): «Можете быть спокойны, врагам революции не будет пощады». И никому не приходит в голову: как же так? Революция пролетарская, диктатура пролетарская, и пролетарии же оказываются ее врагами? И чья же в таком случае диктатура?

Мы прицепились к одной фразе автора статьи о родословной вождя, но так далеко ушли в комментарии, что, пожалуй, надо эту фразу напомнить. «Главная же цель данной статьи – дать ответ на вопрос: кто же по национальности Владимир Ильич Ульянов (Ленин)? И я уверенно отвечаю: «Русский. Русский по культуре, русский по языку, русский по воспитанию...»

Не знаю, почему автор статьи взял все эти слова в кавычки. Может быть (скорее всего), он тоже цитировал кого-нибудь. Но дело не в этом. Мы тогда, прочитав эти слова в первый раз, заметили, что здесь не хватает одного очень важного слова – «по духу». Можно было бы добавить – «по ощущению» самого себя. Ко мне приступил один талантливый журналист с очень смешанной кровью. Там был венгр (отец), было цыганское (бабушка по матери) и что-то еще. Не говоря о том, что он родился и вырос в России. Во время разговора он сокрушенно воскликнул: «Так кто же я, выходит, по национальности?» Ему ответили: «Кем ты сам себя считаешь и чувствуешь». К словечку «по духу» я добавил бы еще – «по существу».

Я хочу спросить: что же было в Ленине русского и почему же он «русский», если он не только не любил, но ненавидел Россию? Россия ведь не просто звук, это – люди. Они делятся на сословия («на классы», как делил их сам В. И.). И вот мы только что перебрали все, что можно было в России перебрать, и увидели, что В. И. не любил русского царя, и его семью, и весь его род, не любил русское дворянство, русскую интеллигенцию, духовенство и саму церковь, купечество, крестьянство и, наконец, российский пролетариат. Он все это не только не любил, он это все ненавидел лютой ненавистью и, когда появилась возможность, истреблял миллионами, морил голодом, расстреливал, топил живыми в баржах, живыми зарывал в землю, отдавал распоряжения: «Чем больше мы сумеем расстрелять этой сволочи, тем лучше». Что же он в России любил, любовь к чему давала бы ему право называться русским? Ни-че-го...