Текст книги "Здравствуйте, мама !"
Автор книги: Владимир Чивилихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
"26 августа 1941 года.
Был в городе. Эх, и брешут чертовы бабы! Правду говорит пословица: "У страха велики очи". Город не сильно разрушен. Семенного завода, фабрики Петровского, птицекомбината нет. Да еще разрушено немного жилых домов, а то все цело. Воронки от бомб попадаются часто. Стекол в городе нет. Пошли в магазин. Взяли там платков, материи. Пришли в детсад, и как раз бомбежка. Пересидели в щели. Я нарвал яблок, и мы пошли в Городище, ночевать побоялись. Военных в городе много, а жителей почти нет. Ребят из команды нашел только Пуця Кольку, да и то он барахло на лошадь складывал. Уезжать готовятся. Пришли поздно.
Работники разошлись по селу на квартиры. Детей осталось восемь человек. Они живут в погребе. Там безопасней. Часто пролетают немецкие самолеты. В школе лазарет".
Она решила поговорить с ним в последний раз.
– Толик, ты меня не жалеешь совсем.
– Почему?
– Вчера прилетали немецкие самолеты, была стрельба.
– Ну и что ж такого?
– А где ты был?
– В городе. Детсад и хата стоят, а Ивана Матвеевича не видел, на станцию красноармейцы не пускают.
– Ты меня не жалеешь. Город ведь тоже бомбили. Я потом все село обегала. И по щелям смотрела, и у зениток. Дай слово, что больше не пойдешь в Бахмач.
– Ладно.
– Нет, ты мне слово дай. Честное пионерское.
– Честное пионерское, – неохотно сказал Толик.
– Смотри!..
Наши войска отступали, перегоняли танки, орудия, везли раненых. Анна Константиновна нашла какого-то войскового командира, попросила помочь эвакуировать детей. Глядя на нее усталыми воспаленными глазами, он сказал:
– Нет, мамаша. Могут быть десанты впереди окружения. Будем пробиваться – погубим ребятишек...
– Что же делать?
– Оставайтесь, сохраните их. Родина спасибо скажет.
Он прав. Но как сохранить детей? Перевезти в Бахмач, под бомбы и пули? Уцелеет ли ее хата? И чем грозит приход врага?
Война вторглась в жизнь каждого. Подсекла одних, осложнила судьбы других, подняла миллионы людей на тяжкий ратный труд, заставила многих по-иному оценить себя и определить свое назначение. И не думала не гадала простая украинская женщина, что лихая година готовит ей исключительные испытания.
Эти испытания обрушились на нее позже, а пока надо было решать, что делать с детьми. Анна Константиновна пошла в правление колхоза. Там командовали военные, составляли какие-то списки. Приходили мужчины и парни в гражданской одежде и уходили, захватив из пристройки оружие.
Анна Константиновна долго ждала, пока освободится председатель. Она его едва узнала. Еще вчера у него были усы, а сегодня он сбрил их и сразу помолодел на десяток лет. Объяснила, в каком положении оказалась она с детьми, попросила подводу, чтобы перевезти их в город.
– Слухай, не дури, – возразил председатель. – В огонь не пущу. Весь город по селам разбегается, а ты туда, да еще с детьми. Не пущу.
– Я же за них отвечаю.
– Все мы за них отвечаем, – опять не согласился председатель. – Подумай хотя бы о том, чем ты их там будешь кормить.
– Ваша правда. Но что же делать?
– Оставайтесь в селе. Все не могут уехать. Детей раздадим.
– Кому?
– Кому, как не народу?
Председатель позвал кого-то из коридора, приказал выделить лошадь в распоряжение "этой гражданки" и выяснить в двух соседних колхозах фамилии женщин, которые согласны до прихода Красной Армии взять "ничьих" детей. 29 августа – этот день она хорошо запомнила – ребят повезли по селу. Стась Григорцевич укоризненными, почти взрослыми глазами смотрел на нее, когда его уводили. Миля плакала навзрыд и кричала: "Мама! Мама!" Передавая Арона Риса, Анна Константиновна сказала:
– Этого мальчика зовут Володя...
"1 сентября 1941 года.
Детей распределили по колхозам, а мы с Анной Константиновной переехали на квартиру в конец села. Много городских живет здесь. Слышна артиллерийская канона" да в стороне Батурина. Вот уже дня три подряд бомбят Бахмач. Правда, не сильно. Гонят много скота. По полю его тоже много. Хорошего кабана сейчас можно за литр водки с закуской достать".
"4 сентября 1941 года.
Много красноармейцев в селе. Колхозное имущество раздают колхозникам. Хозяйка натащила домой курей, меду, яблок. Свинью здоровенную пригнала. Носится весь день как угорелая. Я сейчас почти все время живу у бойцов. И ем там".
"7 сентября 1941 года.
Пошел пасти хозяйкину корову. Взял с собой целую шапку слив. По дороге с Батурина идут войска, танки, пушки везут. Над Батурином виден дым и слышны взрывы. На краю села начали устанавливать пушки. Ходили к артиллеристам. Они нас покормили кашей гречневой, а мы им дали слив, яблок и груш. Веселые ребята! Войск в селе уйма, заставили все огороды машинами. Под вечер пролетело два "хейнкеля". Они полетали над селом, построчили с пулеметов и улетели. Мы сидели в канаве".
"8 сентября 1941 года.
Войска за ночь немного разъехались. По улицам проходят танки – и все на Пыльчики. Стрельба здорово слышна. У нас на огороде установили орудия. Эх, и здорово рявкают! Вечером к селу подходила немецкая разведка. Пять танков. Стрельба была здоровая. Ночью не удалось заснуть. Страшно становится, что немцы придут, но и деваться некуда. Самолеты весь день летали".
"9 сентября 1941 года.
Утром не осталось ни одного красноармейца в селе. Ходил в магазин за солью, и чуть снарядом не прихлопнуло. Перешли с Анной Константиновной на другой край села. Стрельба все усиливается. Видать, крепко наши держатся. Беспрерывно пролетают немецкие самолеты. Пачками по 18-20 штук. В 12 часов ходил обедать на старую квартиру. Чуть не оглох. Там у них пушка одна стоит около хаты да на огородах две, и они беспрерывно рявкают. Пообедал да скорей назад. Пришел, а наши сидят под хатой. Вдруг как рявкнет шрапнель над головой! Токо в соломе зашумело. Мы скоренько в погреб. Сели с Борькой на верхней ступеньке и считаем, сколько самолетов пролетает. Насчитал я 23 и смотрю, они в круг выстраиваются, а передний уже пикировает. Не успел я и слова сказать, уже земля дрожит. Волной нас сдуло вниз. Сидим мы в погребе, а кругом все рвется. Слышно, пулеметы строчат. Крик какой-то... И дальше я ничего не помню Заснул. Слышу, кричат сверху: "Вылазьте, немцы в селе". Вылезли мы, а уже солнышко зашло. Вышли на улицу, смотрим, танк немецкий ползет и стреляет. Мы назад во двор. Смотрю, в конце села разрыв. Синий такой огонь. Выехал танк за село, а из ржи подымаются два вояки и руки вверх держат. Открылся люк, и немец оттуда вылазит. Махнул им рукой, чтоб они в село шли, а сам дальше поехал. А они и не подумали в село идти, пошли обое в лесок. Лес недалеко был. Смотрим, бегут опять два наши бойца с оружием по улочке. Мы им говорим: "Танк только что немецкий проехал". Они поблагодарили, и через плетень в огороды, а там в лес. Уже немножко стемнело. В трех местах зарево. По главной улице шум. Немцы чего" то по-своему орут. Побег я туда. Смотрю, люди стоят около своих хат. Немцы на машинах и мотоциклах едут. Один снял каску, идет по улице и орет: "Матка, яйки, шпек, масьле давай". Сел, ржет и ест. Говорит: "Гут Украина аллес ист". "У, думаю, чтоб ты подавился!" Вдруг в центре села чего-то как ухнет! Эх, я пустился бегом назад! После узнали, что это немец на свою же мину налетел. Они только как зашли, то сразу стали минировать улицы. Тут как раз крестьянка корову гнала. Он увидал корову – и за ней. Она от него. Ну и налетел. На куски разорвало. Вечером легли спать, а мне не спится чего-то. За селом стрельба. Ракеты взлетали одна за другой. Над городом стоит столб огненный. Заснул только под утро.
Ночью начался дождик".
"10 сентября 1941 года.
Немцы улицы минируют. Баррикады строят. Плуги, бороны, телеги тащат. Часов в десять начали обстреливать город. Мы пошли на старую квартиру, а назад уже никак не могли пройти. Немцы заминировали улицу. У хозяйки во дворе остановились четыре машины. Начали немцы ловить курей. Молоко отобрали. Висел венок луку, так они его в котел весь очистили. Груши обтрясли все. Рыскают как волки. Хозяйку чуть не убили за то, что не давала ломать деревья фруктовые".
"12 сентября 1941 года.
Немцы заняли город 10 сентября. Наши при отступлении сожгли все станции, повзрывали водокачки, стрелки, разобрали линию. Пускай теперь чертовы фрицы покрутятся без железной дороги!
Видел воздушный бой. Интересно глядеть! С Борькой принесли патронов, пороху и за этим проводим время. Скоро думаем в город. Вчера из лесу наших штук три бойца вышли и говорят пастухам: "Идите, скажите немцам, что в лесу человек двести бойцов есть и чтобы они пришли, забрали нас". Те сказали немцам, и их собралось человек двадцать и пошли. Подошли к лесу, а по ним как махнут из винтовок! Два человека живых в село прибежали. Тогда они на танках с пушками поехали туда, а там уж нет никого. Они с пушек постреляли по лесу и уехали".
Дневник Толика Листопадова, мне кажется, имеет самостоятельное значение, и я бы не стал столь щедро цитировать его, если б мог вот так, в простых, непридуманных эпизодах и живых картинах описать то, чего не видал сам, если б мог достовернее этого тринадцатилетнего летописца передать подробности лихой годины. И сейчас, сквозь годы, я вижу широко раскрытые мальчишеские глаза, фиксирующие все – общее и личное, главное и второстепенное, но, видно, есть в подлинном документе, в объективной строке или даже отдельном слове какая-то особая сила, вызывающая большие раздумья и широкие ассоциации...
"15 сентября 1941 года.
Сегодня под вечер поехали в город. По полю листовок разбросано!.. Постарались, видать, фрицы. В городе слышны взрывы были, когда начали подъезжать к Парасючке. Анна Константиновна испугалась, но как раз один знакомый Юлии Константиновны шел. "То, – говорит, – тол немцы взрывают, который наши оставили". Когда переезжали переезд, то запутались в проволоке. Жена извозчика с перепугу как закричит: "Ай, мина!" Побелела вся, хоть в больницу ложи. Встретил нас Иван Матвеевич. Обрадовался. А то он один все время дома был. Скучно ему было. Мне дали отдельную кровать. Немцы кругом по городу шляются. Все курки да яйца ищут. Курицу где увидят, то стреляют. Яйца так спрашивают. Если ответишь "нет", но он найдет, то изобьет до полусмерти".
"20 сентября 1941 года.
Сегодня часа в три дня наш самолет сбросил 8 бомб на Киевский мост. Одна бомба попала в центр моста, а одна под мост. Остальные упали вокруг. Мост разрушен. Фронт отошел на 150 км. Сейчас в Сумах. Оттуда пришел Толька Кирей. Он ушел с нашими, но там как-то отстал и попал к фрицам. Пришлось идти назад".
"1 октября 1941 года.
Сегодня ночью наш самолет сбросил зажигательные и две фугасных бомбы на почтамт. Сгорел. Сегодня видел, как мучили евреев. Отца и сына 17 лет. Заставляли купаться в грязи, подымать столб, затаптывали ногами в грязь и беспрерывно удары палками. Бьют и хохочут. Вот где звери! После расстреляли. Всех евреев мужского пола с 16 до 50 лет расстреляли, а остальным велели носить белые повязки с синей шестиконечной звездой. Бьют их нещадно. Организовали горуправу, полицию. Назначили бургомистром Кузнецова. Предатели разные и воры пошли в полицию и теперь убивают людей. Принес книг целый мешок из школьной и городской библиотек. Из ребят нашей команды остались: я, Мишка Замерлов, Борька Шевела и Валерий Кириченко, но этот отходит от нас. Его отец сливался с немцами и работает у них. Хоронили убитых красноармейцев тайно от немцев. Оружия сейчас в городе много. Патронов тоже. Мы часто в цели стреляем. Притащили со школы барабан, но фрицы за него нас отлупили, и мы его порезали".
"10 октября 1941 года.
Идут дожди. Прибыл в город отряд гестапо. Ловят военнопленных и в 4 часа дня расстреливают. Каждый день стреляют. Идут аресты коммунистов, комсомольцев. Выдают предатели. Немцы все время рыскают за яйцами и курями. Дали приказ из комендатуры немцев называть "пан". Немцы переименовали почти все улицы города по-своему, но мы зовем их старыми именами. Стоял один немец на квартире и говорил, что Германии нужна только Украина и Крым и что дальше они не пойдут".
"26 октября 1941 года.
Сегодня немцы стащили у нас сковороду. Железная дорога не работает. Согнали людей чинить мост. Организована биржа труда. Все люди в возрасте с 14 до 60 лет должны стать на учет в ней под страхом расстрела. Я не пойду и после того, как мне исполнится 14 лет. Все эти, кто стал на учет, должны полмесяца отработать на немцев, а полмесяца свободный. За это они дают 3 кг ячменя в месяц. Отец Валерия Кириченко завбиржей. С Валеркой мы поссорились. Он начал нас называть партизанами, а мы его – холуем немецким. Он говорит: "Я скажу папе", – а мы ему пачек за это дело. Отец пожаловался Анне Константиновне, а она небольшую мне выволочку сделала. Ну, это ничего. Из казенных домов немцы всех жителей выгнали и сами теперь там живут. Когда выезжали, то мы с ребятами полезли поставить последние росписи. Написали на доске, а также на гербовой советской бумаге и оставили там".
"7 ноября 1941 года.
Сегодня праздник. Хоть у нас и немцы, но все же мы праздновали. Тайно, конечно. Немцы добровольцев берут в Германию. Говорят, что там будет хорошо. Некоторые едут. Дураки, поверили немцам. Фашисты в клубе им. 1 Мая сделали конюшню для своих лошадей, а сами живут в нашей школе. Парты жгут. Что значит "освободители" – освобождают нас от "лишнего груза".
"26 ноября 1941 года.
С продуктами у нас плохо. Есть нечего. Анна Константиновна меняет барахло на продукты. С топливом тоже плоховато, но я с ломиком промышляю. Немцы говорят, что они уже в Москве ведут бои. Брешут, собаки! Базаров нет. Кто-то ночью дал 3 выстрела по офицеру и 2 солдатам. Жаль, не попали по собакам. За это расстреляли 50 наших жителей".
"10 декабря 1941 года.
Вчера мы узнали, что бахмачских евреев в Сумах всех повешали. Отряд гестапо уехал. Люди вздохнули свободней. На место гестапо приехала жандармерия. Холода стоят большие".
"1 января 1942 года.
Новый год. Ночью проснулся я, как раз часы начали бить 12. По всему городу как подымется стрельба! Это немцы Новый год встречали, а старый прогоняли. Они привыкли без оружия никуда – то и старый год с оружием в руках прогоняли. Сегодня Новый год, а есть нечего. Сидели с Иваном Матвеевичем да в шашки играли. Понемногу немцы все-таки восстанавливают железнодорожный путь. Уже ездят поезда. Хожу на станцию собирать уголь. За одного убитого немца будут расстреливать 100 человек наших жителей. В Нежине кто-то убил немца с собакой, а они за это расстреляли 140 человек жителей и говорят: "100 человек за немца и 40 человек за немецкую собаку".
Сорок второй год на Украине... Обезлюдели города, замерли разрушенные шахты, ржавь осела на заводских корпусах. Притихли села.
"Новый порядок" воцарился в Бахмаче. В первые же дни начались зверские убийства. Под дулами автоматов сам себе вырыл на огороде могилу директор "Заготзерна" Каминский и лег в нее. Потом фашисты сожгли в сарае дежурного по станции комсомольца Ивана Еременко и его семнадцатилетнюю сестру Катю. Их мать убили прикладом автомата, когда она бросилась защищать своих детей. Расстреляли председателя месткома станции Лукьяницу, замучили осмотрщика вагонов старого партийца Козлова...
Это действовал присланный в город специальный отряд гестапо. Малейшее изъявление недовольства, косой взгляд карались смертью. Убийцы хотели запугать население важной стратегической станции, пресечь всякую попытку к сопротивлению. Кое-кого запугали. И еще нашлись такие, что начали добровольно работать да оккупантов. Не уехал на восток директор Бахмачской МТС Волкушевский. Сотрудничал с немцами, стал у них заведующим трудовой биржей Кириченко. Дорожный мастер Петриенко и бригадир Хабенко при отступлении наших войск и эвакуации станции не подчинились приказу, не вывезли дорожный инструмент и сейчас сгоняли людей ремонтировать разрушенные пути.
Но Черниговщина, как и другие районы Украины, Белоруссии и России, не встала перед врагом на колени. В северных лесных районах области создавались партизанские отряды, туда стекались со всех концов народные мстители, отбившиеся от своих частей при отступлении красноармейцы. В соседнем городе Нежине начала действовать тайная молодежная группа. Был сохранен партийный центр, не нарушена структура и дисциплина областной коммунистической организации. Черниговский подпольный обком партии собирал народные силы, организовывал сопротивление врагу. По всей области остались со специальными заданиями сотни стойких большевиков. Были такие люди и в Бахмачском районе.
Однако здесь, в степной открытой местности, бороться, было труднее.
Фашисты, стремясь обезопасить крупнейший железнодорожный узел, разместили в районе Бахмача усиленные гарнизоны, создали жандармерию, беспрерывно истязали людей, стремясь выведать имена и явки местных партизанских руководителей. Они выследили и повесили секретаря Бахмачского райкома партии Бурдюга и предрайисполкома Федорченко, поймали и страшными пытками замучили до смерти секретаря райкома комсомола Белана...
А простые советские люди, те, кто не смог уехать на восток, нетерпеливо ждали прихода своих, перебивались, саботировали оккупационный режим.
Иван Матвеевич Жованик, мрачный и постаревший, не выходил из хаты, ночами сидел в темноте и думал. Иногда, будто возражая кому-то, кричал:
– Шо? На немца горб гнуть? Я? А сын вернется, шо скаже? Не, ни единой хвилиночки на них не буду працюваты, пропади они пропадом, каты!
Анна Константиновна молчала. И плакала лишь в первые дни оккупации, а сейчас словно что-то спеклось в груди, и слез не стало. Однажды привела с улицы двух дрожащих от холода мальчуганов. Сказала мужу:
– Бахмачане это, Ваня. Хамовы. Знаешь? Мать у них вчера от голода умерла. Давай покормим...
Анна Константиновна не знала, чем все закончится, лишь надеялась, что Красная Армия вот-вот выбьет немцев из Бахмача. И надо было жить, чтоб дождаться.
Стал приносить деньги Толик. С остатками своей команды он, рискуя жизнью, организовывал налеты на угольный склад и проходящие эшелоны. Продавая уголь, мальчишка начал подкармливать себя и своих приемных родителей. Но эту команду сорванцов, видно, недаром назвал "партизанами" отколовшийся от нее В.Кириченко. Судя по скупым записям дневника, ребята не только не смирились с приходом фашистов в их родной город, но по-мальчишески пытались действием выразить свою верность Родине. Они тайно от фашистов хоронили красноармейцев, погибших при защите Бахмача, праздновали годовщину Октябрьской революции, а перед вселением оккупантов в казенные дома пролезли туда и понаписали везде крепких словечек. Наверное, команда делала и такое, чего Толик не фиксировал, – дневник велся с большими перерывами.
И хотя основные события, о которых пишется эта повесть, еще не начинались, я непременно приведу здесь новые выписки из дневника Толика Листопадова. Из последующих записей вы узнаете, при каких обстоятельствах Толик Листопадов потерял своего друга Борьку Кирея, судя по всему, отчаянного и храброго паренька. Обратите внимание на то, сколько побоев вынес сам автор дневника, скрупулезно протоколируя каждую колотушку. Но нет ни одной строчки в этом документе, которая выражала бы уныние или смирение. Буквально каждая запись – протест, гнев, презрение к врагу...
"13 января 1942 года.
Сегодня, когда собирал уголь, меня поймал "сумасшедший" жандарм. Отвел в жандармерию, и били сильно. Еле убег. Мы начали таскать уголь с эшелонов и продавать по 100 рублей пуд. У меня завелись гроши, и мы не так стали голодать. Ну, если попадемся, – расстрел.
Ивана Матвеевича вызывали работать на станцию. Он еле отделался от ихней работы. Притворился больным. Он дома делает терки, а я продаю. Делает из консервных банок, которых на станции до черта".
"18 января 1942 года.
Сегодня мне исполнилось 14 лет. Нужно идти на биржу, но я не пойду. Что будет, то и будет, а дороги им чинить совсем нет охоты".
"2 февраля 1942 года.
Тепло стало. Немцы начинают строить депо. Мобилизация в Германию. Плачут те, кому повестка. Узнали, что это за штука. Сегодня немец отлупил за то, что сказал, не знаю, у кого есть яйца. Гад".
"21 февраля 1942 года.
Прислали к нам в Бахмач немцев-тельмановцев. Они строят депо. Ходят и работают под конвоем. Значит, и у них есть революционеры! Начинаем думать о посадке огорода. Нужно купить семенной картошки, а то у нас своей нет. Все за зиму поели".
"9 марта 1942 года.
Снег почти весь сошел. Фронт где-то около Харькова. Немцы устанавливают зенитки. Боятся, гады, бомбежки. Пошли с ребятами смотреть, а они нас отлупили. Собаки!"
"20 марта 1942 года.
Тепло. Ходим без пальто. Много едет войск. Часто раненые из вагонов выглядывают. Действуют партизаны. Немцы между Нежином и Киевом ночью без бронепоезда не ездят. В Батуринском лесу тоже есть партизаны. Там, говорят, действует бывший директор школы N_48 Цымбалист".
"2 апреля 1942 года.
Скоро уже начнем садить картошку. Немцы на каждую корову наложили 800 литров молока в год. На базарах часто бывают облавы. Будто кого ловят, а на самом деле грабят. Отбирают у баб молоко, масло, сало, яйца и др. Сегодня немец заставил нести его барахло с Центрального на Гомельский. Отказывался, но он начал лупить, и пришлось нести".
"14 апреля 1942 года.
10-го числа на базаре полицай и жандармы забили почти до смерти Борьку Кирея за то, что он пел советскую песню. От побоев он сошел с ума. Навряд выживет. Картошку мы с Иваном Матвеевичем посадили. По городу кто-то расклеил листовки. Вот полицаи заносились! В листовках было нарисовано, как немцы шли на Москву и как с Москвы. Интересно!.."
"1 мая 1942 года.
Нынешний день немцы хотели отметить. Хотели устроить демонстрацию. Конечно, под надзором полиции и жандармерии. Никто не пошел на ихнюю демонстрацию. Мы с ребятами отпраздновали по-своему этот день на ставку в поле. 27 апреля сгоняли смотреть, как вешали одного дядька за то, что он зарезал свою корову. Заработали немецкие душегубки, которые находятся в полевой жандармерии. Садят людей в машины, вроде как для прогулки за город, а привозят за город трупы. Жандармерия стоит в бывшем райисполкоме".
"17 мая 1942 года.
Б.Кирей умер. Сегодня пришел эшелон с фронта с немцами. Вшей у них уйма. Они их ловят пригоршнями. Нам от них досталось здорово. Дерутся, черти! Злые ходят. Не сладко, видать, им на фронте".
"30 мая 1942 года.
Начали полоть картошку. Я рыбу пустил в нашу копанку. Вчера хотел перейти на другую сторону путей через линию, жандарм поймал и отлупил здорово. Больно бил сапогами, собака!"
"9 июня 1942 года.
Приехал вербовщик. Ребята убегают на хутора. Вчера немец одну девчонку лет восьми забил насмерть за то, что собирала щепки на путях. 5-го еле убег от жандарма. Когда убегал, то разбил 36 яиц в кошелке. Которые не вытекли, сжарил в банке и съел. Думал зарабатывать с тележкой, как некоторые пацаны. Съездил два раза, уморился, а заработал всего две марки. Да и противно это. Вроде как холуй немецкий".
"19 июня 1942 года.
Набор в Германию идет. Сегодня пойду на Шумейкив хутор, а то еще попадусь".
Летом в городе снова появился отряд гестапо. Городок оцепенел от убийств. Немцы устраивали бесконечные облавы на людей. Хватали трудоспособных, набивали ими товарные вагоны и увозили в Германию.
А в районе "новый порядок" вылился в форму изуверского, бессмысленного террора. В ближнем к Бахмачу селе фашисты вывели на площадь и расстреляли полевую бригаду колхозниц, которые перед войной были награждены медалями за высокий урожай сахарной свеклы. Другой "вины" за собой эти простые многодетные женщины-труженицы не знали.
Из села Рыжки пригнали в город тридцать шесть человек и живьем закопали в одну яму.
В Тынице поймали и расстреляли организатора партизанского отряда бывшего председателя сельсовета коммуниста Василия Щербу. Потом уничтожили большую группу тыницких мужчин и женщин.
Летом 1942 года на станции, на городских улицах, на шляхах вокруг Бахмача появились поодиночке и группками дети, просящие подаяние. Они были босы, полураздеты, в струпьях и вшах. Гестаповцы вылавливали их, сажали в душегубки и увозили. Из села Городище до Анны Константиновны доходили слухи, что "ее дети" все живы. Арона Риса под именем Володи селяне передавали из хаты в хату. Мальчика все время стригли наголо, чтобы немцы не заметили его черных, курчавых волос...
Число обездоленных детишек в городе и районе росло. Было голодно тем летом, и многие матери умирали от недоедания, отдавая все своим детям. Неподалеку от Анны Константиновны остались сиротами трое ребятишек. Они так и жили втроем, ночевали в пустой хате, а днем выпрашивали милостыню.
Анна Константиновна взяла их к себе. Трое Пористых да двое Хамовых это уже пятеро. Чем их кормить? Начала подкапывать картошку, мелкую, как горох, пыталась восстановить довоенные связи, но люди словно одичали проходили мимо, не отрывая от земли глаз. Однажды встретила врача Данилу Ивановича Костенко, высокого седого старика, работавшего в Бахмаче с самой революции. Они молча стояли, разглядывая разрушенные дома, что тянулись по обе стороны улицы, печные трубы на пепелищах.
– У меня сердце обливается кровью, Данила Иванович, – сказала Анна Константиновна. – Не могу видеть детских мук. Надо что-то делать...
Она знала, что Костенко очень любил ребят. Своих детей ему, как говорится, не дал бог, и он всю жизнь страдал от этого. Данила Иванович долго молчал, потом медленно проговорил:
– После гражданской я вот тоже подобрал одного, вырастил...
Анна Константиновна знала, что Николай Волкушевский – приемный сын Костенко, работавший перед войной директором МТС, остался почему-то в Бахмаче и жил сейчас там же, в усадьбе.
Что хочет сказать Данила Иванович?
– И сейчас у меня девочка, – задумчиво продолжал Костенко. – Мать ранило на станции. Не приходя в сознание, скончалась. И Тамара даже фамилии своей не знает. Черноглазенькая такая. Болеет, плачет... А какая из меня нянька?..
И он ушел, постукивая по земле палкой.
На улице неожиданно встретилась Валя Прусакова. Анна Константиновна помнила ее еще пионеркой и комсомолкой. Перед войной Валентина Тихоновна приезжала к матери в Бахмач с мужем, и у них, кажется, были дети.
– Как, ты здесь, дорогая? – удивилась и обрадовалась Анна Константиновна. – Вы же на Харьковщине жили...
– Да, счастливая жизнь была, – проговорила Валентина Тихоновна, приглядываясь к бывшей своей воспитательнице. – Сейчас к маме, куда же еще в такое время.
– У тебя дети?
– Двое...
Они пошли по улице Войкова. Валентина Тихоновна рассказала, что они с мужем учительствовали в селе Печенеги Харьковской области. А в первый день войны Николай Ефимович Прусаков ушел на фронт.
– Писал, пока немцы не нагрянули в село... Кто же думал, что они до Харькова дойдут?
– И мой Виталий писал, – сказала Анна Константиновна. – Последнее письмо было: "Иду на фронт". Больше ни слова...
Валентина Тихоновна поведала, как добиралась до Бахмача. Взяла на руки трехлетнюю Сталину и пошла. Десятилетний Олежка бежал рядом. Бросили квартиру и все, что осталось от нажитого. Денег у них не было ни гроша. Шли проселочными дорогами, потихоньку продвигались от села к селу, ночевали у добрых людей, а то и среди поля. Несколько сот страшных километров преодолела она с детьми, попадала под бомбы и обстрелы, совсем ослабела дорогой и еле живую, высохшую от голода принесла в Бахмач Сталину...
– Зайдем ко мне, милая, – пригласила ее Анна Константиновна.
– Что это?! – испугалась гостья, войдя в хату. – Теснотища-то какая.
На другой день Валентина Тихоновна пришла снова, принесла свеклы, предложила искупать ребят. Таскали воду, грели ее в ведрах на плите и мыли детей в деревянном корыте. "А почему бы не купать их в бывшем детсаду? подумала Анна Константиновна. – Стоит пустой. Там ванны есть и чан, вмазанный в печку".
– Валя, – сказала Анна Константиновна. – Послушай меня. Детей собирают по дорогам и увозят в душегубках...
– Знаю, мама говорила...
– Безнадзорных, понимаешь?
– Понимаю, – протянула Валентина Тихоновна.
– А что, если мы займем помещение бывшего детсада? Поможешь? Думаю, что ребят не тронут, если они будут с нами.
– Все равно надо разрешение...
– Я пойду на все – это же _наши дети_.
– Помогу, – сказала Прусакова.
Еще одна, уже не случайная встреча с Костенко. Данила Иванович все понял. Он поговорил в городской управе, и там пообещали не трогать сирот, "если, конечно, не немцы".
Несколько дней женщины мыли полы в помещении бывшего детского сада, белили стены, потом достали с чердака уцелевшие зимние рамы. Позвали старика стекольщика, и он кое-как вставил и заклеил бумагой разбитые стекла. Иван Матвеевич переложил плиту, сбил из досок несколько скамеек.
В те дни Анна Константиновна подобрала на улице еще нескольких сирот. Данила Иванович Костенко принес Тамару, а из Городища привезли Милю.
Через Костенко достали в управе мешок овсянки. Так начал свое существование бахмачский "приют обездоленных" – самодеятельное, незарегистрированное у оккупантов учреждение. О нем знала городская управа, там даже сулили помощь, однако надежды на то, что детей пожалеют, не оправдались. И ладно бы немцы, а то именно эта управа предложила очистить отремонтированное помещение. В нем разместились гестапо и полиция, которая пополнялась бандитами и подонками и готовилась к карательным акциям против партизан.
Женщины заняли две комнаты в здании бывшего нарсуда. Но помещение сильно пострадало от бомбежки и почти не годилось под жилье. Снова взялись за ремонт, позвали стекольщика. Этот дед, известный своим ремеслом всему Бахмачу, имел единственную ценную вещь – алмаз. Он дорожил им пуще глаза. Когда однажды он возился со своим инструментом у окон нарсуда, к нему подошел пожилой немец, вырвал алмаз. Старик заплакал, кинулся отбирать свою драгоценность, но фашист выстрелом в упор убил его...
Расстрелы в городе не прекращались. Был введен комендантский час и другие строгости, хотя фашисты, очевидно, уже начали понимать, что запугать население, низвести людей до положения бессловесных рабов не удастся. Сюда, к степным местам, подходили ночами из северных лесов и болот партизаны – взрывали поезда, нападали на карателей, и даже в таком аду, как Бахмач, кто-то расклеивал сводки Совинформбюро. Но пусть лучше об этом расскажет наш свидетель...
"11 июля 1942 года.
Сегодня пришел в город. Вербовщик уехал. Все это время жил на хуторе. Туда немцы не ездят. Болота кругом, и они боятся. В город наехало немецких фрау со своими детьми. Видел, как маленький пацан немецкий бил нашего хлопца, а кругом стояли фрицы и хохотали. Обидно здорово".
