Текст книги "Кричащие часы (Фантастика Серебряного века. Том I)"

Автор книги: Владимир Обручев

Соавторы: Георгий Северцев-Полилов,Сергей Минцлов,Андрей Зарин,Н. Чапыгин,Борис Леман,Борис Лазаревский,Николай Толстой,Михаил Первухин,Рюрик Ивнев,Сергей Гарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Михаил Первухин МОРСКАЯ ЦАРЕВНА
(Из итальянских легенд)

…Вы, конечно, вольны верить или не верить, – это дело ваше. Но мы-то, живущие на Капри, знаем, что это было. Мы и раньше догадывались до истины по многим безошибочным признакам. А потом узналась вся истина. Теперь кто говорит, будто дон Чирилло, священник, бывший исповедником Сальватора, проговорился, а кто ссылается на старого доктора Черио, лечившего Сальватора и будто бы записавшего его показания. Во всяком случае, – мы истину знаем.

Был у нас, на Капри, молодой рыбак без роду без племени, по имени Сальватор Карбоне. Конечно, бедняк, голыш. Но веселый, певун и, правду сказать – очень красивый парень.

Однажды, – а было это в июле 1908 года, – мы потом и дату точно установили, – вышло так, что Сальватору, отправившемуся в море с другими рыбаками, – пришлось на ночь остаться в одиночку на пустынном берегу у входа в Сарацинский грот. Почему так вышло – долго рассказывать. Не стоит…

Ну вот, остался он на берегу. А всего-то берега там, как вы знаете, два десятка квадратных метров. Спереди – море, сзади – отвесная скала «Monte Solaro», «Горы Солнца». Да пещера с внутренним бездонным озерком. Место, надо признать, довольно зловещее и днем, а уж ночью и совсем жуткое. Наши рыбаки испокон веков это место недолюбливают. И грот какой-то угрюмый: совсем не то, что волшебный Лазурный грот.

Вот, едва уплыли другие рыбаки, – Сальватор расположился на берегу, развел небольшой костер и стал варить на его огне уху в захваченном с собою котелке. А покуда уха варилась – принялся тренькать на неразлучной гитаре, да напевать старинную песенку об искателе жемчуга и трех красавицах-сестрах, предлагавших ему свою любовь. Спел, а потом вздумал насвистывать. Ага! Вижу, что вы начинаете догадываться. Еще бы! Ведь даже малые ребята знают, что у моря, да еще ночью, свист – дело весьма рискованное!

Вот, прошло так некоторое время, уха уже закипала. Тут словно кто толкнул Сальватора – оглянулся он, и видит: в двух шагах от него, при выходе из пещеры, стоит на камне молодая женщина. И что его поразило – так это даже не ее неожиданное появление в таком месте, а ее одежда, если только можно еще назвать одеждой то, что на ее теле было… Высокая, стройная, с телом белым, как морская пена, – она имела на себе только два странных щитка из нанизанных на нити жемчужин (эти щитки прикрывали ее груди), да юбку, если только это еще можно назвать юбкой. Попросту говоря, был на ней чеканный золотой с разноцветной эмалью пояс, а от пояса вниз шли длинные нити с жемчужинами, алмазами и рубинами, лишь здесь и там прихотливо сплетавшиеся кружевным узором. На шее было ожерелье из массивных золотых монет, на гордой головке – диадема обручиком, с большим алмазом впереди. А целая грива золотистых волос прикрывала ее нагие плечи и спускалась на спину ниже пояса.

Что должен был подумать при появлении этой странной красавицы Сальватор? Во всяком случае, ему и в голову не пришло видеть в этом нечто сверхъестественное: подумал, что это какая-нибудь эксцентричная «форестьерка» (иностранка), скорее всего – русская или американка.

Смутил его костюм. Но, опять-таки, мало ли какие фантазии приходят в голову забирающимся на Капри иностранкам. Вот, сколько местные власти бились, чтобы убедить молоденькую княжну Горчакову не показываться на народе в костюме французского зуава?!

Покуда Сальватор разглядывал странную красавицу, – та подошла, спокойно опустилась почти рядом с ним на камень и осведомилась, – зачем он варит рыб. Получив соответствующий ответ и приглашение, – сказала:

– Так вы, земные, сырой рыбы не едите?

А попробовав, – нашла, что это вкусно. Как будто никогда не пробовала вареной пищи вообще…

Жадно глядевшего на пришелицу Сальватора привлекала и ее несказанная красота, а еще больше – то богатство, которое она имела на себе в виде украшений: ну, пусть, может быть, эти перлы и алмазы – подделка. Но ведь одно ожерелье из золотых монет с подвесками – целое состояние для бедного человека. А браслеты? А перстни, бронею заковавшие ее пальцы? А пояс с привешенным к нему на золотой цепочке веером?

Ну, а потом примешалась и другая мысль: женщина, по существу – нагая с головы до пяток, и в пустом месте, и совершенно безоружная. И случись что – кричи, не кричи, – никто на помощь не придет. А сидит, словно не понимая своего положения, и словно дразнит своею наготой, своей красотой и своей беспомощностью…

Глухо вымолвил:

– И как это вы, синьорина, не боитесь? Долго ли до греха?!

Как будто удивилась. Задумалась на мгновенье. Весело засмеялась.

– А кого же мне бояться? Земных тварей, что ли?! Да у меня и охрана есть! Сторожей имею.

– Каких? – заинтересовался Сальватор. – Собак, что ли, при себе держите?

– Морских собачек! – небрежно ответила красавица. – Хочешь видеть? Вон одна…

В морских волнах, тихо катившихся к скалам, плавало, извиваясь, колоссальное веретенообразное тело с зубчатой спиной. Чудовищно уродливая голова величиной с бочку поднималась над водой на высоте сажени, и два странно выпуклых глаза величиной в большую тарелку мертвым взором глядели на него, Сальватора.

– Н-не надо. Не надо! – выдавил из себя Сальватор, почтя теряя сознание.

Красавица махнула рукой, и чудовище исчезло. А Сальватор припал к фляжке с вином и пил, пил, покуда красавица не отняла у него сосуд.

Взошла поздняя луна, и была она красна, как кровь, и диск ее казался непомерно огромным. И было что-то зловещее в ее свете. Но странно – этот зловещий свет все же разгонял тяжкие чары, навеянные на Сальватора созерцанием «Морской собаки». И как-то возвращал к обыденной жизни.

Осмелев, Сальватор сказал:

– Верно, синьорина, у вас отец очень богат. Такое ожерелье тысяч пять стоит!

– Я сама его смастерила! – ответила красавица. – Тут поблизу на дне морском лежит старый испанский галеон с золотом. Я подобрала несколько монет…

– Так вы таки нашли «испанское золото»? – задохнулся Сальватор. – Мадонна. Вот бы мне такое счастье!

– Разве у вас мужчины носят ожерелья? – удивилась красавица. – Странно. Но если хочешь, возьми эту игрушку себе. Мне она уже надоела!

– Мадонна! – опять задохнулся Сальватор, беря дрожащими руками золотое ожерелье и перебирая его монетку за монеткой. – Мне? Мадонна? Да я собственной баркой обзаведусь. Дом куплю… Если только хватит, впрочем…

– Хочешь, я тебе еще несколько пригоршней монет дам? Их так много на дне. И никому они не нужны…

– Синьорина!

– Хорошо. Но… повесели меня! Спой песню. Сыграй на своем инструменте. Расскажи, как вы, земные, живете. Да сядь поближе ко мне. От тебя идет теплота, а я зябну. Отчего ты дрожишь? Разве и тебе холодно?

И она обвила его своими белыми, как кипень, руками, и прижалась к его груди своею грудью, и глядела ему в глаза, и целовала его.

А потом стало светать. И красавица поднялась с гальки, служившей им брачным ложем, и пошла ко входу в пещеру. Остановилась. Шепнула:

– Ровно через месяц. И смотри – никто в мире не должен знать. И еще: ни о кем я делиться тобою не могу. Ты – мой, и только мой! Понимаешь?

Исчезла. А через несколько минут издали донесся скрип весел в уключинах: ночь прошла, и рыбаки, товарищи Сальватора, плыли, чтобы забрать его на ловлю.

Когда Сальватор, считавшийся голышом, неожиданно отправился в Неаполь, и потом, вернувшись, купил парусную лодку, снасти, купил участок земли с виноградником, – все мы были в полном недоумении. Правда, Сальватор уверял, будто деньги ему оставила в наследство, умирая, старуха-тетка. Но какая там у дьявола тетка?! Ведь он же был подкидыш!

А тут, кстати, кто-то видел, как он менял в Неаполе старинные золотые монеты. Ну, и решили добрые люди, что Сальватору посчастливилось найти клад цезаря Тиверия. И многие кинулись в развалины дворца цезаря, но ничего не нашли. Долго бегали следком за Сальватором. Но и из этого ничего не вышло: кому же могло в голову прийти, что золото и драгоценные камни ему дает таинственная обитательница Сарацинского грота?

С течением времени стали кое-что подозревать, установив, что раз в месяц Сальватор на лодке отправляется на пустынный берег и всю ночь проводит у Сарацинского грота. Чиро Федериго и Джанни Мальдачена попытались выследить его там, и ночью поплыли на лодке. Да только что добрались до пролива между «Фаральонами» – неведомая сила перевернула их лодку и они чуть не потонули.

А Сальватор из месяца в месяц богател и богател. Обзавелся собственной виллой у Трагары, купил колониальный магазин, вошел пайщиком в компанию, строившую большой отель. Стал деньги давать на проценты.

Словом, из рыбака-голыша стал синьор синьором. Даже в консильеры[14]14
  …в консильеры – от ит. consigliere, советник.


[Закрыть] коммунального управления баллотировался и прошел. И растолстел!

А чем это кончилось? Вот чем, синьор мой. В прошлом году Сальватор соблазнился и женился на старой, размалеванной ростовщице из Неаполя. Думал, что «Морская царевна» об этом не проведает. Но она проведала… Когда Сальватор в условленную ночь отправился к Сарацинскому гроту, – она, «Морская царевна», – чуть не испепелила его своими гневными взорами, и хоть он и валялся у ее ног, вымаливая прощение, – не простила. Только сжалилась – пощадила его жизнь. На его глазах крикнула что-то, и приплыла с моря та самая «собачка», которую один раз уже видал Сальватор, и уселась красавица на хребет чудовища, и уплыла. А Сальватор, не жив и не мертв, вернулся утром домой, и толстая неаполитанка не узнала его: в одну ночь поседел и постарел. И стал он хворать, и стал заговариваться, и все с попами да с врачами шушукался. А потом того… умер. И только после его смерти и выяснилась вся эта история. А вы хотите – верьте, не хотите – не верьте. Но мыто, каприйцы, знаем, что все это было.

Михаил Первухин
ЗАГАДКА АЙРОЛО

Расположившись удобно в придвинутом к камину кресле и наполнив свой стакан кларетом, мистер Чарльз Мэвитт, член Палаты общин и знаменитый британский юрист, испытующим взором посмотрел на сидевшего у стола молодого врача Рэнсома, потом сказал расхаживавшему по кабинету хозяину дома, сэру Реджинальду Мэвитту, своему кузену:

– Ну, что же? Можем, пожалуй, и приступить! Кто из вас будет излагать дело?

– Разумеется, его лучше изложит сам Рэнсом. Но я должен тебя предупредить, Чарли: хотя я лично не имею ни малейших причин не доверять Рэнсому, моему ученику и бывшему ассистенту по работе в вульвичском морском госпитале, и хотя я не могуa priori отвергать возможность того явления, о котором нам сейчас расскажет мой юный коллега, ибо история приводит несколько подобных случаев, – но как человек практический – я советую Рэнсому не выступать в обществе врачей с докладом по данному вопросу и особенно не доводить его до сведения печати.

– Почему?

– Потому что никто словам Рэнсома не поверит. Уж это одно может неблагоприятно отразиться на его дальнейшей карьере. Но этого мало: поднимутся толки, повторится полемика. Найдутся добрые люди, которые обвинят Рэнсома или в шарлатанстве, или в стремлении создать себе рекламу. Сатирические листки подхватят эту кажущуюся столь невероятною историю и, попросту говоря – заклюют Рэнсома.

– Возможно, возможно! Наша печать очень распустилась за эти годы. Ей была дана полная свобода высмеивать «Неистового корсиканца», и у нее создалась соответствующая привычка. И, хотя Бонапарт уже умер в прошлом 1821 году, – сатирические листики от этой привычки не отстают. Но пусть говорит сам мистер Рэнсом. Итак, молодой человек?

Рэнсом вздрогнул, чуть покраснел и заговорил:

– Я сразу начну с самой сути. В заготовленной мною записке я, понятно, излагаю и предшествующие происшествию обстоятельства. Но этим вы, как юрист, сейчас едва ли заинтересуетесь. Суть же вот в чем: возвращаясь три месяца назад из Италии, я остановился в горном местечке Айроло и проделал несколько экскурсий для исследования тамошнего ледника. Во время одной из этих экскурсий сопровождавший меня вместе с другими проводниками мальчуган уронил мою зрительную трубу, которая свалилась в расселину во льду. Проводники побоялись спуститься в расселину, я же не хотел потерять отличный инструмент, которым дорожил и рискнул лично спуститься на дно расселины. Там, в подобии ледяного грота, я нашел и мой инструмент, и… и тело какого-то человека. Оно было холодно, как лед, и твердо, как камень, но у меня явилась мысль, что, как врач, я обязан по крайней мере попытаться оживить замерзшего путника. Проводники помогли мне, и мы на спущенных ими мне на дно веревках вытащили замерзшего на поверхность ледника. Вот тут-то в первый раз меня поразило, что замерзший был одет как-то странно. На нем были высокие сапоги с раструбами, короткая меховая шуба странного покроя и фетровая шляпа, каких я никогда не видел. Шляпа эта будила во мне какие-то смутные воспоминания. Но рассуждать долго по этому поводу нам было некогда. Из альпенштоков и веревок мы соорудили подобие носилок и потащили найденного нами несчастливца в Айроло. Что должно было делать с замерзшим? Итальянского врача в маленьком поселке не было. Единственным человеком, могшим оказать ему помощь, был я. За неимением больницы – я взял замерзшего в тот дом, где я жил. Разумеется, туда собралось почти все население Айроло. Невежественные обыватели настаивали на том, чтобы прибегнуть к растиранию тела замерзшего снегом на воздухе. Я этому воспротивился и, после долгих препирательств – заставил приготовить очень горячую ванну. Тело, помещенное в ванну, через некоторое время оттаяло, потом замерзший приоткрыл глаза и застонал. Мы перенесли его в постель, я проделал указываемые наукою манипуляции для искусственного возбуждения движения крови и достиг того, что мой пациент стал глубоко дышать. Но он находился в бессознательном состоянии. По некоторым симптомам я заподозрил, что у него – воспаление правого легкого, и поставил ему кровеносные банки. Это произвело благодетельный эффект: мой пациент пришел в сознание и заговорил со мною по-английски. Его состояние внушало мне серьезные опасения, хотя это и был человек крепкого сложения, англо-саксонского типа, лет около тридцати от роду. Я дал ему снотворного лекарства, и он заснул крепким, но несколько тревожным сном. До сих пор, как видите, в деле не было и намека на какую-нибудь странность, если не считать необычайного костюма найденного нами во льду субъекта. Я продежурил около него всю ночь. Утром он проснулся, чувствовал себя удовлетворительно, хотя и испытывал боль в боку и жаловался на слабость. В моем подробном отчете о происшествии я отмечаю все, что я принимал для оказания медицинской помощи этому человеку. В рассказе, думаю, останавливаться на этих подробностях не стоит.

– Не стоит! – согласился юрист. – Излагайте события!

– Когда он проснулся, я стал осторожно расспрашивать его о том, как он попал в расселину. Многого сказать он мне не мог. По его словам, он был сыном богатого лондонского торговца предметами искусства и старинными вещами, мистера Ральфа Уинтера. Звали его тоже Ральфом. Отец отправил его в Италию для закупки на месте произведений итальянских художников и скульпторов. Прожив больше года в Италии, молодой антикварий отправил морским путем приобретенные вещи на очень значительную сумму, а сам с одним приказчиком пустился в путь через Альпы, так как не переносил морского путешествия. При переходе через горы у Айроло путники были застигнуты снежною бурею. Потом, по-видимому, на них свалилась снеговая лавина. «Это было вчера после полудня», – сказал он. Но он грубо ошибался: уже больше двух недель в той местности снег не падал, а со времени падения последней лавины прошло несколько недель.

– Какого числа произошла катастрофа? – спросил я.

– Восьмого августа! Шестого августа я прибыл в Айроло, сутки мы отдыхали. Восьмого утром пустились в путь.

А я нашел его девятнадцатого июня!

Тут мне пришло в голову произвести маленькое испытание его памяти, и я спросил его, в каком году мы живем. Он спокойно и уверенно ответил:

– Разумеется, в 1656. Я отправился из Англии в Италию весной прошлого, то есть 1655 года. Пробыл здесь четырнадцать месяцев и десять дней.

– В котором году вы родились?

– Девятого марта 1627 года. Крещен в церкви св. Патрика в Лондоне одиннадцатого марта! – отвечал он.

Я смотрел на него, не веря своим ушам: ведь если его слова не были бредом, – то передо мною находился человек, проживший без малого двести лет, ибо нашел я его в июне 1822 года. И если он только не бредил, то он пролежал во льдах Айроло почти сто семьдесят лет.

Как должен был я отнестись к его заявлению, джентльмены? Как врач, – я знаю, что наука зарегистрировала случаи оживания людей, пробывших под водою не только несколько часов, но и два, и даже три дня. Мне приходилось от заслуживающих доверия лиц слышать, что изредка удавалось спасать людей, пробывших в снегах, в своеобразной каталепсии, через несколько суток. Но передо мною был человек, который, судя по его словам, пробыл в каталепсии сто семьдесят лет. Мог ли, должен ли был я этому верить? о сознательной мистификации с его стороны и речи быть не могло: ведь в мистификации не было ни малейшего смысла. Оставалось предположить помешательство. Но я обладаю кое-каким опытом в обращении с душевнобольными, и на мой взгляд – мой пациент отнюдь не был помешанным. Не могло быть речи и о бреде: Ральф давал совершенно разумные ответы на все вопросы. Коротко: это был человек в здравом уме и полной памяти. Но как мог я поверить его заявлению?

На всякий случай, я постарался проверить его показания косвенным путем, прибегнув к обследованию его вещей. Вот результат: в записной книжке, которая лежит перед вами, – имеется целый ряд записей о дорожных расходах Ральфа, с отметкою хронологических дат. Даты эти относятся к 1655 и 1656 годам. В кошельке – он тоже перед вами – были только старинные итальянские монеты первой половины семнадцатого столетия. Молитвенник на латинском языке – напечатан в Риме в 1654 году. Одежда – покроя семнадцатого века. Ткань, из которой эта одежда изготовлена – тоже старинная. Наконец, я нашел зашитое в суконном камзоле Ральфа заемное письмо на триста гиней на амстердамско-парижско-женевского банкира Жана ван Ретлера, датированное 1656 годом. Словом…

– Словом, вы кончили тем, что поверили? – осведомился юрист, наливая себе новый стакан вина.

– Я кончил тем, что поверил! – признался врач. – Я сделал все от меня зависящее, чтобы спасти Ральфа. Мне казалось, что это мне удалось, но на второй день болезнь обострилась, воспаление прогрессировало, захватывая и второе легкое. Больной начал бредить. В бреду он высказывал опасения за участь отправленных им в Лондон морским путем товаров, говоря, что лучшие вещи предназначены для лорда-протектора, то есть Оливера Кромвеля, и для генерала Монка[15]15
  …генерала Монка – Джордж Монк, 1-й герцог Альбемарль (1608–1670) – английский полководец, адмирал, соратник О. Кромвеля; после смерти последнего сыграл ключевую роль в реставрации королевской власти.


[Закрыть]. Вспоминал старика-отца и какую-то Дженни, о которой говорил с большою нежностью. А затем… Затем он умер. Я распорядился его похоронами. Его вещи были проданы с публичного торга на покрытие расходов по похоронам. Я купил эти вещи, смотря на них как на вещественные доказательства. Кроме того, по моему настоянию, местный синдик и приходский священник составили и подписали документ, в котором изложены все обстоятельства дела. Вот засвидетельствованная копия этого документа. Теперь вы знаете все. Скажите, что я должен делать?

Юрист выпустил густой клуб дыма изо рта и сказал:

– Предать дело забвению, ибо если вы станете о нем говорить или писать, то вам никто не поверит. Вас сочтут или за… идиота, или за шарлатана!

Рэнсом не послушался этого совета и выступил в лондонской печати с описанием «загадочного случая Айроло». Загорелась полемика. Рэнсом был засмеян, затравлен. Общественное мнение, действительно, признало его или безумцем, или шарлатаном. Порывшись в коллекциях старых английских газет и журналов, – вы найдете отголоски этой истории, а посетив итальянское местечко Айроло – найдете на кладбище скромную могилу Ральфа с железным крестом и медной табличкой, на которой увидите надпись: «Родился в 1627 г., скончался в 1822 г.»

Михаил Первухин
РОЗАБЕЛЛА

Илл. М. Рошковского

Когда недавно поселившийся в Риме молодой русский художник-портретист Рубец-Массальский вздумал взять студию в одном из старых, полуразвалившихся палаццо по виа Фламминиа, почти за городом, – многие знакомцы, особенно из итальянцев, настойчиво отсоветывали ему это, уверяя, что и само палаццо и особенно студия пользуются дурной репутацией. Ничего особенного, ничего определенного, но… Но это «приносит несчастье».

Разумеется, Рубец только посмеялся и взял студию, «приносящую несчастье», соблазнившись ее дешевизной, устроился сносно, был доволен, много и успешно работал.

Потом пришло случайное, завязанное в кафе Греко знакомство с Tea, почти немедленно перешедшее в связь. И Tea внесла в жизнь Сергея Ивановича новый, странный, жуткий элемент.

Ей было всего около двадцати пяти лет, – но казалась она, по крайней мере по временам, чуть не старухой. У нее было ставшее уже грузным и дряблым тело, большая голова, довольно плоское лицо с нездоровой, грубо пористой кожей, подернутой налетом нездоровой желтизны, лицо, может быть, и бывшее когда-то красивым, но теперь зачастую напоминавшее странной неподвижностью вылепленную из цветного воска маску с оплывшими чертами. И эти глаза, – большие, круглые, сильно выпуклые, черные, смотрящие Бог весть куда стоячим упорным взором глаза. Ни молодой свежести и грации, ни красоты, ни элегантности, ни особого ума – в ней ничего этого не было. Но было что-то неуловимое, притягивавшее к ней мужчин, заставлявшее их сближаться с нею и подчиняться ей, чуть ли не ненавидя ее.

Tea называла себя художницей. Много говорила об искусстве, но говорила как-то сумбурно, – осуждая и отрицая огулом все сделанное в искусстве, вплоть до наших дней, как продукт лжеискусства. Сама она что-то рисовала, по большей части на первом подвернувшемся под руку клочке бумаги, – на ресторанном счете, обрывке оберточной бумаги, газете – что-то странное, какие-то извивающиеся и капризно сплетающиеся или пересекающиеся линии, словно крутящиеся круги, рассыпающиеся точки и запятые. Иногда писала масляными красками, вернее, покрывала полотно цветными дисками и полосами, словно разноцветными лучами прожекторов, черными пятнами.

Все это было бесконечно чуждо Рубцу-Массальскому, как была чужда и сама Tea с восковым лицом и стоячими глазами, покуда…

Покуда однажды Tea не явилась непрошенной в его студию с папкой своих вещей и почему-то с маленьким, туго набитым чемоданом.

– Хотите, я угощу вас своими папиросами? – спросила, понизив голос до шепота и вкладывая в предложение какой-то особый, сокровенный смысл.

– Какие-нибудь особенные? – небрежно осведомился русский, протягивая руку к истрепанному портсигару.

– Особенные! – еще глуше, почти шепотом вымолвила Tea. – Выкурите – поймете.

– Что?

– Многое! – многозначительно ответила Tea, глядя в упор на художника стоячими глазами и хмуря непомерно густые брови. – Жизнь, искусство!

– Чудачка! – подумал Рубец. – И взял тоненькую, явно домашней работы папироску. Закурил. Был странный привкус в ароматном дыме папиросы. Сразу слегка закружилась голова. Потом это ощущение прошло и сменилось другими, никогда еще не испытанными художником ощущениями, быстро, как картины в калейдоскопе, сменявшими друг друга. Прежде всего и прочнее было ощущение странной легкости, будто потери тела, освобождения духа. Потом словно мешавшая видеть бесконечное разнообразие красок внешнего мира пелена стала отдельными слоями сползать с глаз, и все кругом заискрилось радужными цветами, сделалось невыразимо прекрасным, воздушным.

– Зачем вы раздеваетесь, Tea? – слабо удивился Рубец. И совсем не удивился, услышав ответ, что «так нужно». И увидел – Tea нага, и ее тело лучезарно, полупрозрачно и невыразимо прекрасно, хотя и уродливо, и невыразимо властны глаза женщины, и властны ее обнаженные руки, обвивающиеся вокруг его шеи, тянущие его с неудержимой силой.

– Теперь посмотри на мое творчество! – говорила шепотом Tea, нагая Tea. – Нет, ты лежи, не поднимайся. Я сама буду показывать!

И она показывала ему свою странную «работу». Он глядел на нее. И видел. Видел кошмарные рисунки на измятом ресторанном счете, на обрывке газеты, на клочке картона со следами пивной кружки. Это было то, что он видел и раньше, и вместе совершенно не то. Все теперь казалось совершенно логичным, самые странные комбинации казались совершенно естественными и именно, единственно нужными с этим новым, просветленным состоянием духа, с почти абсолютным отсутствием, невесомостью тела. И эти странные и вместе такие жизненные изображения были органически связаны с наготой тела Tea, с ее тяжелым и порывистым дыханием, с ее странной, кривой улыбкой, с ее судорожными движениями, с властью ее тела над ним, Рубцом.

– Понимаешь? – допытывалась Tea. – Все понимаешь? Ну… ну, и не нужно. Не говори! Ничего не говори!

Утром он проснулся с безумно тяжелой головой и измученным, свинцовой тяжестью налитым организмом, с какой-то пустотой в душе. Рядом с ним спала Tea. Было безобразно, внушало отвращение ее заплывшее нездоровым желтым жиром тело, ее кривые ноги, безобразно толстые в бедрах, слабые, бессильные, тощие, как у ребенка – от колена вниз. И вместе – были какие-то чары в этом теле.

Он грубо растолкал женщину. Впиваясь ей в дряблое плечо похолодевшими и дрожавшими пальцами, крикнул ей:

– Ты! Дрянь! Убийца! Чем ты одурманила меня?! Гадина!

Она приподнялась, криво улыбаясь. Потянулась к лежавшему на стуле возле кровати портсигару.

– Хочешь? Кури!

– Нет! – кричал он. – Убирайся! Сейчас же, сейчас! Голой выкину! Голой!

И рука сама схватила тоненькую, небрежно скрученную папиросу, и легкие жадно всасывали, впитывали в себя сладкий, дурманящий дым. А потом… потом было то же, что вчера.

Пробыв с Рубцом-Массальским две недели почти безотлучно, Tea однажды так же неожиданно исчезла, как и появилась. Ушла, унося папку своих кошмарных рисунков и ветхий, желтый кожаный чемоданчик и странные папиросы. В тот же день посыльный принес художнику маленький пакетик и небрежно набросанную рукою ушедшей Теи записку. В пакетике было еще несколько тех самых папирос. В записке – совет:

– Постарайся отвыкнуть. Кури только тогда, когда приходится совершенно невмоготу. Иначе можешь умереть.

Он боролся с властным желанием, тянувшим снова испытать только что пережитые в дни пребывания Теи ощущения, сознавая, что это яд. И… и сдался. Закурил. И вот – тогда-то и случилось это.

Он ничуть не удивился, что в студии оказалась незнакомая молодая женщина в странном, словно маскарадном костюме из алого бархата и тяжелой, жесткой парчи, женщина, в пышно взбитых волосах которой словно росинки сверкали нанизанные на нитку алмазы, а на груди колыхался при каждом вздохе массивный золотой крест с крупными рубинами на толстой золотой цепочке.

У пришедшей был вид знатной, привыкшей к поклонению дамы, – и в то же время с первого мгновения Рубец понял, что как женщина – она доступна, что ему стоит только пожелать, – и она отдастся ему.

– Тебя прислала Tea! – хриплым голосом пробормотал он. – Я знаю! Я все знаю!

В ответ она с улыбкою кивнула ему головой.

– Я… я, однако, должен работать. Скоро выставка! И у меня ничего, ну ничего нет! И я должен, должен что-нибудь написать! Иначе… иначе – не знаю, что будет! Хочешь, – я… я напишу твой портрет?

И опять она кивнула головкой, улыбаясь. Оглянулась, легкими шагами прошла в угол, села на том самом кресле, на котором раньше сидела по целым часам Tea. Рубец, пошатываясь, добрался до стола, заваленного красками, взял палитру. На мольберте стояло большое полотно, на котором раньше, до прихода Теи, художник собирался писать задуманную картину. Он смахнул тряпкой наброшенные углем контуры и, глядя на странную гостью, несколькими небрежными и смелыми штрихами наметил абрис ее фигуры. Клал на полотно краску густыми слоями, размазывал ее не кистью, а мастихином, пальцами, или оставлял на полотне холмики. Самому казалось странным, как быстро и удачно идет работа, как уверенно делается она. Бросил работу только тогда, когда в студии совершенно стемнело. И тогда посетительница, не говоря ни слова, поднялась, прошла мимо мольберта, шурша бархатом и парчой своего костюма, заглянула на полотно, – по-видимому, осталась довольной. Улыбнулась Рубцу, вытиравшему кисти о тряпку. Была так близко от него, что лица коснулось ее теплое дыхание, а локон черных блестящих волос скользнул по его щеке.

– Куда же ты? Постой! Как же это так? – растерянно спросил ее Рубец. – Я даже не знаю, кто ты, откуда… и потом – почему такой маскарад? Разрядилась, как дама шестнадцатого века, что ли! И… где ты живешь?

– Здесь, здесь! – смеясь, ответила она. – В этом самом палаццо!

– В верхнем этаже, что ли? Вот уже не подумал бы! А как тебя зовут? И кто ты?

С насмешливой и кокетливой улыбкой взяв пальчиками складки юбки, она сделала глубокий реверанс и вымолвила:

– Розабелла, герцогиня Делла-Фарина, к вашим услугам, дорогой маэстро!

– Ге… герцогиня?! – ахнул Рубец. – Делла Фарина? По… постой же!

Но она была уже у двери. Он кинулся за нею, крича:

– Да нельзя же так! А, черт! Скажи, по крайней мере, придешь ли еще? Когда? В котором часу?

– Завтра! Как сегодня! Жди!

Он не сразу справился с закапризничавшей дверью. Когда выскочил в коридор, – там Розабеллы уже не было. Шел, прихрамывая, горбатый старик-портье, неся вязанку хворосту.

…Но она сдержала данное слово: пришла на другой день. И Рубец знал, что она придет, и приготовился заранее к работе. Приготовился к приему: купил цветов, пирожных, вина, сластей. Когда она пришла, он, собственно, не заметил: дверь не скрипнула.

Увидев Розабеллу, Рубец потянулся к ней. Обнимал ее, пытался целовать. Она слабо отбивалась, отстраняла свое прекрасное лицо от жадно тянувшихся для поцелуя губ, шептала:

– Безумный! Зачем? О, Мадонна!

Но он чувствовал, как слабела воля сопротивления в ее теле, как в этом теле загоралась страсть, отвечавшая вспыхнувшей в нем страсти – и поднял ее как перышко и понес. А она обвила его шею чудесными руками и целовала и шептала:

– Безумный, безумный!

– Я хочу написать тебя нагой! – сказал он.

Смертельная бледность разлилась по ее лицу, глаза налились выражением животного страха.

– Нет, нет! Ты не знаешь, чего ты хочешь, чем это кончится! – бормотала она. – Ты ничего, ничего не знаешь, потому что….

– Вздор! У тебя божественное тело! – опьяняясь собственными словами, говорил Рубец. – К черту этот маскарадный костюм! Видишь, – твой портрет уже окончен. В пять сеансов, – и готово! Я хочу написать тебя нагой! Это будет чудеснейшая, волшебная вещь. Я хочу, хочу!