Текст книги "Золотой цветок - одолень"

Автор книги: Владилен Машковцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Цветь восемнадцатая

Телицу редру на дуване общно резали, ковши с горячей кровью подносили Фариде с поклоном. Угощали татарку сырой печенью для здоровья брыкучего, выдали из войсковой казны сто червонцев золотом. Писарь и казначей Матвей Москвин на блюде цесарские ефимки подал с улыбочкой. Шляхетские усы навострил окаянный бабник, каблуками сапог пристукнул. Хорунжий одарил татарку своим кинжалом позолоченным – булатным от рождения, дамасским. Меркульев на руках Фариду нес через всю станицу, от шинка до казенной избы. И много дней говорили казаки восторженно о Фариде, а не об отваге Ермошки на Магнит-горе, не о Зойке Поганкиной, не о дозорщике дьявольском, который оборвал цепь и, говорят, утек из меркульевского подземелья в первую же ночь.

Большую победу одержала Фарида в орде за несколько дней. А ведь шла она туда без какой-либо надежды. Шла на верную смерть. Круг порешил еще на постриге хана Ургая и Мурзу отпустить за семь тысяч баранов, за двести подстилок из кошмы и триста возов медной руды. Не нашлось тогда охотников ехать на переговоры. Отпустили одного Мурзу, дабы он пришел за своим ханом с выкупом. Дали Мурзе двух коней, саблю, вяленой баранины и пресных лепешек. Проводили его до хайсацкого озера. Стали ждать вестей. А Мурза захватил в улусах власть, объявил себя правителем. Выкупать своего бывшего повелителя он даже и не помышлял. Коварный Мурза уверил сородичей, что казаки казнили хана Ургая.

Меркульев учуял, как опасен Мурза. Этот деятельный и хитрый воитель мог объединить часть орды, обрушиться с войском на Яик. Гораздо лучше иметь в соседях присмиревшего и пощипанного хана Ургая. Но каким образом вернуть его к власти? Ургай жил в избе атамана, спал на перине пуховой в горнице. Узнал хан сразу о предательстве Мурзы.

– Пусти меня одну! Моя опрокинет изменник! Дай мне, Меркул, три казак с татарским ликом. Переодень этих казак в моя воин. Да вознаградит тебя Аллах! Отпусти, поверь в мой, атаман! – умолял Ургай.

Федул Скоблов посоветовал Меркульеву ринуться в короткий набег, взять в полон тридцать-сорок ордынцев. Мол, дай вознаграждение моему полку, двенадцать бочек вина... Молодцы мои тебе через день притащат басурманов. Полковник рассуждал так:

– Мы приведем их к Ургаю. Если они признают хана повелителем, дадим нехристям коней, оружие. И пущай хан Ургай начинает поход на свои владения с тремя десятками своих же ордынцев. Если муллы его поддержат, он быстро наберет войско. И пусть они воюют с Мурзой – хоть сто лет! Это будет выгодно для Яика и Руси!

– Нам потребна медная руда для пушек, полковник, – напомнил Меркульев.

– Не два горошка на ложку, – засмеялся Скоблов.

– Добро, тащи мне ордынцев. Да не пастухов немощных, а воинов. За овцепасов мы тебе не поставим и одной бочки вина.

Скоблов удивил Меркульева. Через два дня он приволок тридцать пленных ордынцев. Смошенничал полковник. Утаил, что ордынцы сидели у него в яме. Ну и вымогатель! Двенадцать бочек вина выторговал! Никому верить нельзя... Даже Скоблов обманывает. Нет, чтобы сразу признаться: мол, у меня есть пленные ордынцы! А он начал набег задумывать... Эх, разве вам провести атамана вокруг пальца? Меркульев сам всех вас объегорит!

Ордынцы оказались лучниками из погибшей тысячи Нургалея. Гордые и злые от неудачи, они явно не боялись гибели. Плечи и спины их бугрились яростно под охватами арканов. Один из них глянул на атамана так вызывающе, что Меркульев едва не зарубил его. А перед ханом воины преклонились мгновенно.

«Казаки бы убили сразу атамана, который проиграл сражение. Стали бы глумиться. В сущности, ордынцы нас добрее, – подумал Скоблов. – У казаков нет уважения к заслугам. Одержи сто побед – ты атаман! Ошибся – умри! Власть имущий не имеет права на ошибки! Это основа казацкого судебника! Лучше уж быть рядовым казаком!» – последние слова полковник произнес вслух.

– Ежли все будут рядовыми, кто ж отвечать станет за землю родную? – хитровато прищурил глаз Меркульев.

Ордынцев накормили досыта вареной бараниной, кулебяками. Одежду им выдали добротную, снятую раньше с убитых. Оружие вручил хан: сабли, луки и стрелы, арканы. Коней воины в степи отловили сами, кому какой понравится. Казацкая сотня сопровождала хайсаков до брода. Проводы были торжественными. Мальчишки руками вслед махали. Ордынцы смеялись, строили огольцам устрашительные рожи. Уходила с ханом Ургаем и Фарида, на вороном коне, вооруженная клинком и двумя пистолями.

– Прости, Фарида! На смерть посылаю тебя. Но будь нашим послом, дозорщиком, ухитрителем. Ежли Ургай победит, требуй обещанное: триста возов медной руды, кошму, семь тыщ баранов. И помни – бараны нам вообще не потребны! Овцы – уловка, отвод глаз. Ты на погибель идешь за медь для пушек.

– Присмотри за моим Соломоном, – попросила Фарида, смутясь.

– Не обидим шинкаря зазря, – великодушно пообещал Меркульев.

– Знахарка наворожила мне соперницу.

– Господи, да кому нужен твой мосол? – передернулся атаман.

– Сопернице твоей я ноги переломаю, – шутя напророчила Дарья.

Меркульев обнял Фариду на прощание, как дочь. Он ласково похлопал ее по спине тяжелой, горячей ладонью. Шлепнул по заднице.

– Не можно так! Меня любить не станут! – засмеялась Фарида.

– А я и не хочу, чтобы там тебя любили! – погрозил пальцем атаман.

Дарья вспомнила Насиму, всплакнула. Загубили одну хорошую девку, посылаем вторую черту в пасть. Фарида заметила слезы Дарьи, у самой задрожали губы. А плакать при казаках нельзя, снимут с похода.

– Поплачу в степи, – успокаивала Фарида сама себя.

– Ты вернешься, Фарида! – крикнул Федоска, впервые в жизни выговаривая букву «р».

– Твои бы речи да богу навстречу, – погладила сынка Дарья.

Фарида прыгнула на коня. Заплясал жеребец по-звериному, замотал головой, рвется в бег.

– Казаки живут отчаянно! – крикнул атаман.

– Умирают весело! – ответила Фарида.

И ушел ордынский отрядик за брод, поскакал в степь навстречу тревожной неизвестности. Казачки и дети махали им вслед. Все вспоминали любимицу Насиму. Все жалели Фариду.

– Пошто на смерть направил девку? – удрученно спросила Дарья.

– Такова уж моя судьба: посылать людей на смерть, на муки, на славу! Посылать на победы! На борьбу за казацкий Яик, за Русь!

В успех задуманного наскока никто не верил. На Меркульева и Скоблова смотрели, будто на спятивших с ума.

– Мурзу победить не так просто, – вздохнул Микита Бугай.

– Он перебьет энти три десятка за миг, пей мочу кобыл! – поддержал его Устин.

– С коих пор вы стали жалеть ордынцев? —дивился Герасим Добряк.

– А Фарида?

– И Фарида татарка. Даже хуже: татарка, обнюханная торгашом! Ха-ха!

– Не собирай сплетни-то, как баба.

– Даю на отрубление ухо, – начал было Гришка Злыдень, но его оборвали грубо...

– У тя ухо уже один раз отрубили!

– Я умру от горя, если Фарида погибнет! – писклявил шинкарь.

– Что ж ты не умер, когда мы у твоей Сары отрубили башку? – съязвил Емельян Рябой.

Больше всех шумел у брода Овсей. Он залез на укреп, размахивал длинными руками:

– Допустим, братья, что Ургай одолеет Мурзу. И вот он снова, предположим, станет правителем орды. Хан тогда почувствует силу и власть. Он сразу же изменит свое отношение к Фариде, к прежним обещаниям. С какой стати отдаст от нам семь тыщ баранов? Не висит же сабля над головой, можно не торопиться. Токмо молитва моя может спасти Фариду!

– Фарида-то не крещена, Овсей!

– Молись, молись, Овсей!

– Не смейтесь над святым! Помните, он ветер нам вымолил при поджоге степи? – заступился за расстригу Балда.

– Все победы казаков Яика от моих молений! Пора мне кошт увеличить! Давайте, казаки, договоримся... Ежли Фарида вернется моими молитвами, вы мне ставите каждый месяц по бочке вина! За счет казны войсковой. И так – двенадцать лет подряд!

– Один год! – начал торговаться Меркульев.

– Соглашайся, Овсей! – шепнул расстриге Федька Монах.

– Два года! – сбавил, но еще спорил святой.

– Один год! – неумолимо повторил атаман.

– Согласен! Я сотворю чудо, верну вам Фариду! Сказано в писании священном: «Все уклонились, сделались равно непотребными. Нет делающего добро, нет ни одного!»

– Ежли Фарида не вернется, я тя заклюю! – угрозил расстриге Герасим Добряк.

Меркульев в молитвы Овсея не верил, но верил его поразительному везению. Иногда атаман даже сомневался в себе. Мол, вдруг Овсей все-таки общается с богом. Почему же все его молитвы исполняются? Почему же иногда расстрига отказывается вершить молитвы? Он умеет чуять беду? Он чует и удачу! За Фариду даже и двенадцать бочек вина не жалко. Лишь бы не ошибся Овсей! Да и не можно жить священнику на нищенском коште. Весточки от Фариды ждали с нетерпением и опаской. У татарки с собой взято было три ястреба-кречета.

И прилетел через семь дней первый ястреб. Катился бурей на восток хан Ургай. Было с ним уже сорок тысяч воинов. Фарида рубилась в битвах рядом с ханом. Спасла его однажды от злой сабли одолителя выстрелом из пистоля.

Вернулся в казацкие руки доброй вестью и второй сокол. Узнал Меркульев, что Мурза-самозванец еле ноги унес в горы с тремя сотнями. Хан Ургай согласился отдать казакам кошму и руду, а баранов жалеет. Вместо семи обещает плутовато всего три тысячи. На камни, к счастью, хан щедр. Дает сто возов руды. Фарида угрожает, торгуется.

Третий кречет радостью с неба воссиял, золотой звездой упал. Ведет Фарида караван: сто сорок возов медной руды, тысячу овец, девять подвод с кошмой верблюжьей. Исполнил свое слово Ургай. Правда, к броду пришло в стаде всего пятьсот баранов.

– Был точно тьма баран! Одного овечку волки грыз! Другой мерлушка сдох от печаль. Третий курдюк мой на костре жарил! И кой-какой утеклец обратно! – объяснял лукаво и весело ордынский пастух-перегонщик.

Меркульев ликовал. Есть медная руда для пушек. Кузнец Кузьма и Егорий обещали лить добротно орудия и короткоствольные ядрометательные страхилы из железной руды. Но железные пушки и ядрометы огненные у них разваливаются после двух-трех выстрелов. Бывает, что и с первого заряда взрываются. Прошке Лаптеву голову недавно оторвало. Да и у Федьки Монаха разлетелась пищаль, излаженная Егорием. Кузнец клянется, что дело пойдет с пуском новых, укрупненных домниц. Но уверенности нет пока и в домницах. Главенствует на войне красное литье. Особливо хороша колокольная медь с серебром. А ордынская руда содержит в себе много серебра. И даже несколько доль золота. Крепость этой меди необычайная. Стволы выдерживают тройной заряд пороха. Велика и неотразима у них убойная сила. На камне медь чуточку хуже. И не пробьешься к ней в горы через башкирцев и заслоны московитян. А пробьешься, добудешь руду – опять беда: не можно вывезти. Отрезан Яик от Каменного Пояса. Бог оторвал от великого горного хребта и бросил к реке казачьей токмо один ломоть: Магнит-гору. Да и та без удобности!

Кузьма и Егорий пророчат рудной горе великое! Да из кликушества и даже божеского прозрения не отольешь пушки. К тому же далековато Магнит-гора от казацкого городка. Илья Коровин, кузнец и Хорунжий с полком тридцать два солнца в походе утеряли, а притащили токмо тридцать лодок железных глыб. Фарида одна-одинешенька в степь с ордынцами уходила, а приволокла девять подвод с кошмой, полтысячи овец и сто сорок возов медной руды. От кого же очевиднее польза? Кто же для Яика принес боле добра?

Потому и кланялись все с рушниками Фариде, звали ласково в гости. Не менее знаменитым был в эти дни и Бориска – сын кузнеца. Он за три дня расписал белый простенок шинка картиной страшного суда. Никто не ведал, что он малюет. Художник рогожами прикрывал нарисованное. На четвертый день при огромном скоплении народа Овсей торжественно снял рогожи. Тишина воцарилась. На суде страшном грешники мучаются по левую сторону, праведники ликуют – по правую. Но очень уж мало праведников. Однако все казаки и бабы начали искать себя среди святых. Первым крякнул довольно Меркульев: себя узрел! В толпе начали раздаваться возгласы радости и рыки гнева. Под ликом Саваофа угадывался умерший гусляр Ярила. Аксинья с Гринькой опять предстали в облике богоматери с младенцем. Лукерья – мать Бориски – ангелом парила. Насима и Дарья стояли в белых шалях рядом с богородицей. Тонконогая зеленоглазая Дуняша свечи в раю зажигала. Соломон, Фарида и Овсей вино из бочки разливали, угощали праведников. Илья Коровин готовил пищу для святых: жарил на вертеле барана. Ульянка Яковлева пеленки стирала для божьего сына. Охрим читал книгу спасителя Руси Авраамия Палицына. Марья Телегина корову в рай на верви приволокла. Матвей Москвин переписывал казаков гусиным пером, дабы с них подати взымать в казну бога. Егорий устанавливал пушку о двенадцати стволах для защиты райской тверди. Меркульев указывал праведникам места, бо некоторые толпились глупо. Хорунжий, с саблей, в шеломе позолоченном, охранял вход в рай. Есаулы Василь Скворцов, Тимофей Смеющев и Федул Скоблов дыбу для допроса праведников готовили. Без дыбы не покаются в грехах. И над всем этим благолепием парил на огромных белых крыльях архангел – Ермошка.

– Дарья, Дуняша свечки запаляет, я в почтительности. ...Остальные глупости легко простительны, – глянул с одобрением Меркульев на юного художника.

– Господи! А меня-то почему там нет? Чем я хуже Марьи Телегиной? – горько заплакала Нюрка Коровина.

«Надобно заплатить мазилке, дабы и меня рядом с богом нарисовал. На худой конец, уж возле коровы Марьи Телегиной. Там место свободное!» – подумал Тихон Суедов.

– А хде я? Хде я, в бога-бухгая мать? – гудел краснорожий Микита Бугай.

– Не туды зырки навостряешь! Чаво ищешь себя в раю праведном? Горишь ты синим огнем в аду!

– А я за какие-такие безобразия оказался в котле со смолой? Дни и ночи у вас в селитроварне горю, пей мочу кобыл! У меня на этом свете ад. Хучь бы на том дали роздых!

– Нешто у меня такое страхолюдное рыло? – cпросил Герасим Добряк.

– Не, не такое! Еще уродней!

– Спасибушки, утешил!

– А Зойка Поганкина в гольном неприличии. Хи-хи! намалевана в точности: кости, обтянутые кожей, без титек!

– Энто поклеп! Клевета на казаков, на обчество! – возмущался Силантий Собакин.

...Картина ада была страшна и потрясающа. Лица злодеев, чертей и мучеников озарялись красными бликами карающего огня. Все они были пронзительно точны и похожи, казались живыми. Ощущались даже их движения, слышались вопли. И шибал в нос смрадный запах горелого человечьего мяса, угарной смолы. Силантий Собакин и Тихон Суедов грызли друг друга в костре кривыми клыками. Гришка Злыдень, Федька Монах и Устин Усатый кипели в одном котле. Гунайка и Вошка Белоносов лизали своими длинными языками волосатый зад дьявола. Зоиду Поганкину черти облили дегтем, вываляли в перьях и обвешали дохлыми кошками. Лисентия Горшкова держали какие-то чудища на зубьях вил. Верее два коршуна очи выклевывали. Остапа Сороку змея подколодная душила. А жуткими чертями в аду были Герасим Добряк, Емельян Рябой, Клим Верблюд, Милослав Квашня, Демьян Задира, Гаврила Козодой, Богдан Обдирала, Касьян Людоед. Дозорщик Платон Грибов висел на перекладине, поддетый железным крюком под правое ребро. Пытал вражину самый рослый черт с ликом... Меркульева. Как же так? Мер-ульев в раю! Меркульев в аду!

– Не пойму! Черт я или святой! – поднял брови атаман.

– Это ваш двойник. А вы – святой! – схитрил Бориска.

– Не приставайте, казаки! Це иносказание, вымысел, намеки образные! —пытался успокоить народ Охрим.

– Чуждо сие для честных людей! Не надобно такое Простому народу! И кощунственно! Я, к примеру, – в котле! А у Марьи Телегиной даже корова в раю! – брызгал слюной Собакин.

– Бей праведников! – бросил клич Герасим Добряк.

– Разойдись! – пытался навести порядок атаман. Но драка началась. «Черти» и «мученики» с яростью набросились на святых. И колья в ход пошли, и камни. «Праведники» отбивались кулаками, дубьем и грязной бранью. Меркульев не дрался, отошел в сторону. Он с любопытством наблюдал за побоищем. Вот Нюрка Коровина вырвала клок волос у Марьи Телегиной. Марья сильным ударом опрокинула подругу в грязную лыву. А ведь на защите брода эти бабы поднялись в глазах атамана до высот величия. Почему же человек то велик, то ничтожен, суетен?

– Какой смысл в этой дурацкой потасовке? – спросил Меркульев.

– В этой стычке смысла больше, чем было его в бою за брод. В бою, которым ты руководил! – ответил Охрим.

– Если бы я стал правителем мира, я бы повелел казнить в первый же день всех художников.

– Бодливой коровке бог рога не дает.

– Я шуткую, Охрим. А ты всурьез! Да и Бориска – стервец!

– Почему?

– Что ты знаешь? Дружок мазилки Ермошка червонцы драл с тех, кто в рай помещен! Марья Телегина попросилась в рай с любимой коровой Зорькой. Это ей обошлось в сто золотых! По-моему, и моя Дарья заплатила хорошо. Слышал я краем уха их шепот. Нюрка Коровина поскаредничала, отказалась платить. И в рай, как видишь, не попала! А больше всех за эту картину выложил золота Соломон. Дабы казаков остротой тянуло в шинок. Изобрел приманку. А мазня – обман!

– Ты возводишь поклеп на мальчишек, атаман!

– Попытай их сам, Охрим.

...Толмач подошел к Бориске и Ермошке. Они стояли в обнимку, следили за потасовкой, кричали. На Охрима мальчишки долго не обращали внимания. Бориска первым почувствовал его пристальный взгляд.

– Что, дед Охрим? Понравился мой «Страшный суд»?

– Понравился.

– Дал бы десяток золотых нам за образ свой в раю, – бросил небрежно Ермошка.

– Так вы плату сдирали с казаков за рай?

– Нет! – махнул рукой Бориска.

– Как нет? А за корову сколько взяли с Марьи Телегиной?

– Это не я. Ермошка сорвал с нее сто золотых.

– Но корову в рай протащил кистью ты?

– Лучше уж корову, чем плохого человека.

– Скажи честно: кого за деньги в раю поместил? Дарью? Меркульева?

– Неправда, дед Охрим! Задаром я их там наляпал. И Марью Телегину задаром. Сто золотых мы с Ермошкой за корову взяли. Всех бесплатно я рисовал, кроме одного...

– Кто за плату в рай пролез?

– Шинкарь!

– Продаешь свою кисть шинкарям и богачам, не станешь художником! – клевал зло Охрим мальчишку.

– Валяй, дед, мимо! А то я тебя самолично перетащу в ад! – запетушился нахальный Ермошка.

В станице сирота Ермошка после похода на Магнит-гору считался взрослым казаком, поэтому он мог говорить на равных с любым есаулом и атаманом. Да и толмач у казаков Яика – не самый почетный человек по умению. Уважают хорошего кузнеца, пушкаря, солевара, порохомеса, тачателя сапог, пимоката, бондаря... Дед Охрим глянул на Ермошку презрительно, сплюнул и отошел. Драка затихла. «Черти», «мученики» и «праведники» выглядели одинаково: рожи побиты, в синяках и ссадинах. По этой причине, видимо, казаки ширились и завалились гурьбой в шинок.

Но Соломон был недоволен. Казалось, много народу в шинке, тесно. Да ведь всего-то двадцать-тридцать казаков из городка пьют вино. А остальные почитают зелье пакостью. Токмо по великим праздникам поднимают чарку.

Цветь девятнадцатая

– Эй, в яме!

– Что? Ктось энто?

– Зойка, энто я!

– Ты, Остап?

– Ну!

– А я тебя не узнала по голосу.

– По приметам – к богатству.

– Богатейничай. Ты сегодня сторожевым?

– Ни! Сторожевой Балда.

– Спит? Пьяный?

– Храпит. Хмельной.

– А ты меня пожалел, Остапушка?

– Ни! Полюбопытствовал.

– Чо тути щекотного?

– Вонь у тебя жуткая в яме.

– Герасим Добряк дохлых крыс и удавленных кошек под решетку каждый день бросает. Ермошка уронил убитого кобеля. Бабы выплескивают помои. Токмо Вошка Белоносов и Гунайка Сударев дали мне хлеба.

– Ты отодвинься малость от гнилого трупья.

– Не можнучи! Дарья Меркульева мне ноги березовым поленом сломила. Одну руку Устин Усатый совсем вывернул из плеча. У меня околелость и недвижность.

– Так ить за тяжкие преступы, Зойка.

– Поклеп! Я свята, аки богородица! Навет!

– Как навет? Разве ты не травила гусляра Ярилу?

– Кому ты веришь, Остап? Для чего мне было морить энтого старца? И где бы я достала яду? Знахарка терпеть меня не могет. Она и оговорила меня, ведьма.

– Горбуна-мужа ты ж убила.

– То ради тебя, Остап. И бил он меня по-зверски. Я тебя люблю.

– Ты с грекой снюхалась, мне изменяла.

– Не смеши меня, Остап! Разве можно обниматься с колючим татарником? Разве можно нежиться с мертвым? Соломон – энто дохлый кобель!

– Но у тебя брат – царский дозорщик!

– Откуда я знала, что мой родной братец стал московитянским соглядатаем? Думала, он просто обманщик. Гуслярам всегда бросают за песни много золота.

– Твой братец вырвал цепь и утек из подземелья Меркульева. Два дня за ним гонялись по степи три полка.

– Поймали?

– Ни, как в воду канул.

– Какой же он мне брат? Сам трусливо сбежал, а меня, безвинную, бросил на муки.

– Неуж на тебе клевета?

– Оговор! Спаси меня, Остапушка-лапушка. Я тебя завалю золотом. Братец мой найдет меня. А он выведал, где схоронена утайная казна. Мы с тобой убьем моего брата. Завладеем казной. Да и мой схорон богат. Семь тыщ золотых. Пропадет золото.

– Не позарюсь на золото. А вот жалко, ежли ты безвинная.

– Истинный крест, безвинная!

– Лови, Зойка, аркан! Надень петлю под мышки, я тебя вытяну. Так, так, не суетись. И унесу я тебя к тетке. Она укроет тебя до весны. Не заглянет Меркульев в каждый подпол.

– Потише тяни! Ой-ой, больно!

– Терпи. С того света волоку.

– Ты бы, Остап, украл у шинкаря какую-либо вещицу. Подбросил бы ее до утра еще к энтой яме. Дабы на него упало подозрение. Будто он меня высвободил из-под стражи.

– Ладно. У Соломона зипун сушится на дворе. Пойду оторву застежку и подброшу к яме. Меркульев скор на расправу. За наветную застежку он сдерет заживо шкуру с торгаша.