Текст книги "День Сэма"

Автор книги: Влад Марвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Влад Маврин
ДЕНЬ СЭМА

Рассказы

День Сэма

Сэм погиб под колёсами подмосковной электрички 5 декабря 1962 года.

Сейчас, спустя многие годы, мне вдруг пришло в голову: а почему мы звали его Сэм? Ведь он был Сашка. Звали же мы Мишку Ипполитова – Майком. Значит, и Сашка мог быть Алексом. А тут меня осенило: мы могли звать Сашку Матвеева его инициалами – СэМ. Надо будет спросить Майка, он ведь знал Сэма с детства, может, он вспомнит. Вспомнит… 47 лет прошло!

Это случилось, когда мы – школьная агитбригада – возвращались из подмосковного детского дома, в котором давали шефский концерт художественной самодеятельности. Этим первым и последним концертом наше шефство и закончилось. Если бы Сэм не нёс тот злополучный Танькин аккордеон, он бы остался жив. Аккордеон был у него в руках, когда Сэм вместе с Цымбой и Пупсиком стояли вплотную к проходящему поезду. А сзади, отрезая нас, остальных, нёсся встречный поезд, которого они не слышали. Неожиданное и сильное завихрение бросило обеих девчонок на насыпь, а Сэм… Не осознавая страшной опасности, грозившей ему самому, он пытался спасти аккордеон, вырывавшийся у него из рук, и был сбит поездом.

Он умер уже по пути в больницу в санитарной машине. Вадик – Рыжий (одному из нас разрешили поехать вместе с Сэмом) держал его голову у себя на коленях; он был весь в крови. Когда мы приехали в больницу, мы ещё не знали этого. Но вышел кто – то из врачей и сказал нам: «Умер ваш парень».

Цымба тогда отделалась сотрясением мозга, а Пупсику врачи наложили швы на разбитую голову. Фукс, подглядывавший в полуоткрытую дверь процедурной, видел, как перед этим ей брили волосы на макушке. В каком – то полушоковом состоянии от всего происшедшего, он кричал на врачей:

– Не надо брить наголо, хватит! Она совсем лысая!

Дверь закрыли.

Было уже поздно, около 10 вечера, когда мы все сгрудились под аркой у подъезда Сэма.

Подавленные и страшно растерянные, мы не могли заставить себя подняться на шестой этаж и позвонить в его квартиру, чтобы сказать Евгении Максимовне и Владимиру Михайловичу о том, что произошло. Было очень холодно.

– Надо идти, – всхлипнула Танька. И кончайте курить!

Тёмной и молчаливой похоронной процессией мы потянулись в подъезд к лифту. За дверью в квартире, когда мы позвонили, было тихо и никого.

– Значит, они уже всё знают и поехали туда, – высказал свою догадку Шеф, – надо по домам.

– Я боюсь домой, – сказала Колоб, – мне так страшно…

– Зойка, милый, переночуешь у меня. – Это Танька.

Вконец опустошённые, мы в конце концов разбрелись по домам.

Сэма хоронила вся школа. Для большинства из нас эта была первая, так близко нас коснувшаяся смерть. Ведь нам было шестнадцать лет, всего шестнадцать… Все мы были из десятого «Б». Школа, как и район, где мы жили, была новая, и компания наша, которую мы почему – то назвали «Артель», только недавно образовалась, хотя некоторые знали друг друга давно: Майк, Рыжий, Маркиз и Сэм жили в одном доме и дружили с четвёртого класса. Все знали, что Сэм хотел после школы поступать в Институт международных отношений. Вообще, в нём был какой – то внутренний стерженёк, некая взрослость, которая выделяла его среди нас. Он много читал и знал, чего он хотел в жизни. Пупсик много позже говорила, что если бы Сэму суждено было жить, он достиг бы многого. Вообще – то, он ей нравился.

Гроб стоял в канцелярии школы, прямо перед кабинетом Анны Павловны, нашего директора. Занятия были отменены, и ребята подходили прощаться с Сэмом. Десятый «Б» стоял в почётном карауле. Евгении Максимовне было очень плохо, и Владимир Михайлович вместе с школьной медсестрой время от времени отводили её посидеть в кабинете директора. Нам было мучительно больно, просто невыносимо смотреть им в глаза. Нас придавило чувство вины, что вот мы все живы, а их Сашка – нет.

А потом мы, весь его класс, ехали в промёрзшем насквозь автобусе на кладбище в Кузьминки хоронить Сэма. Был сильный мороз и много снега. Кто – то и что – то говорил у его отрытой могилы – не помню. Помню только, как мы длинной очередью отковыривали куски мёрзлой глины и бросали её в могилу нашего товарища. И ни одному из нас, дрожащим от холода и в глубине души хотевшим оказаться побыстрее где – нибудь в тепле, подальше от этого места, не могло даже привидиться, что отныне место это будет для «Артели» нечто вроде гавани, где мы, будто кораблики, потрёпанные жизненными ветрами, будем встречатся и салютовать друг другу.

Нас отвезли обратно в школу в том же автобусе. Ещё по пути с кладбища мы впервые вспомнили о наших девчонках – Цымбе и Пупсике – и условились навестить их. Цымба появилась в школе уже на следующей неделе. Она была, казалось, всё той же Люськой, только что – то неуловимо сухое и серьёзное появилось в её глазах. Пупсик же с перебинтованой головой пролежала дома вплоть до Нового года. Врачи не разрешали ей вставать, и все мы приходили навещать её каждый день. Её квартира, благодаря терпению и деликатности родителей, превратилась в клуб, где мы встречались, делали уроки, опустошали Пупсиков холодильник, вспоминали Сэма и строили всякие планы. Не было дня без сакраментальной фразы: «Ну что, во столько – то у Пупсика». Случившееся несчастье нас здорово подвинуло друг к другу: семерых ребят и пятерых девчонок, нашу агитбригаду, нашу «Артель».

А потом был школьный театр миниатюр, который мы сами создали и придумывали разные, как нам казалось, смешные сценки (мы их называли интермедиями). А девчонки наши пели квартетом. Мы были жутко популярны. Остаток десятого и весь одиннадцатый класс где мы только не выступали. И это вместо подготовки к выпускным и приёмным экзаменам.

Неудивительно, что после окончания школы только троим из нас удалось поступить в институт, причём Харки поехал учиться в Питер, в высшую мореходку.

Через год, пятого декабря, мы все собрались на кладбище перед уже огороженной могилой и поставленным памятником. Фотография Сэма на чёрной гранитной плите, где он в школьной гимнастёрке, с по – взрослому зачёсанными назад волосами, и его – Сэма – имя и фамилия, и даты такой неправдоподобно короткой жизни… Шестьдесят второй год, а мы уже жили в шестьдесят третьем. Эта дата смерти оставляла Сэма в прошлом, а мы стояли на пороге длиннющей дороги протяжённостью в целую жизнь. Мы помянули тогда Сэма принесёнными двумя бутылками портвейна.

После окончания школы Майка призвали в армию, а годом позже и Фукса. Мы же, остальные, поступили учиться в разные московские вузы. Встречались всё реже и реже: новые друзья, интересы, иная жизнь. Словом, как любил повторять Маркиз, «жизнь – разлучница нас упрямо разводила», однако каждый раз в начале декабря «пепел Клааса стучал в наши сердца», мы созванивались и договаривались идти к Сэму. На его могиле появилась небольшая самодельная скамеечка, под сиденьем которой была ёмкость, где мы оставляли (и, как это ни странно, всегда находили) пару гранёных стаканов.

Очень редко, когда приходили все или даже почти все, но кто – то из нас всё же приходил обязательно. Редко, когда мы приносили Сэму цветы, денег на это как – то не находилось, но поминали его всегда. Мы больше не грустили, приходя к нему, а обменивались новостями, хохмили и порой наш смех звучал слишком громко и неуместно. У Сэма встречались те, кто в силу разных причин и обстоятельств не виделись по нескольку лет. Это было определённое время и место, где мы возвращались в наше прошлое.

Всякий раз, приходя сюда, мы видели оставленные на его могиле цветы. Могила была прибрана, родители приходили всегда раньше нас. Удивительно, мы ни разу за многие годы так и не повстречались с ними. К тому же через некоторое время Евгения Максимовна с мужем куда – то переехали.

Встреча с родителями Сэма случилась через двадцать пять лет после его гибели. В тот день мы, наверное, впервые приехали на кладбище раньше их. Дата была круглая, поэтому почти вся «Артель» была в сборе. Наши «девчонки» принесли цветы, мы выпивку. Декабрь стоял не холодный, а снегу было много, как тогда, и нам светило тусклое зимнее солнце. Расходиться не торопились, многие, особенно девчонки, давно не виделись. «Поминовение» Сэма было в разгаре, когда мы заметили подошедшую к нам пожилую пару – это были его родители. Мы это поняли сразу, ведь мы их знали всегда людьми пожилыми. Тогда для нас, шестнадцатилетних, наши родители сорока с лишним лет казались уже безнадёжно старыми, а сейчас мы сами стали их ровесниками. Они не сразу поняли, кто мы. А когда признали, отказались верить своим глазам. Это было непостижимо, что к их Сашке, спустя двадцать пять лет, пришли его товарищи – одноклассники, пришли людьми врослыми, сами уже родители таких же детей, какими были они тогда. Их Сашке, нашему Сэму, была дана слишком короткая жизнь, но очень долгая память. В тот день мы как бы вернули им сына на какие – то короткие, но радостные минуты свидания с его тогдашним миром. И они были нам благодарны за это. А мы это бессознательно поняли и были счастливы.

Прошло ещё несколько лет, и мы увидели, прийдя к Сэму, ещё одно имя, выбитое на камне – имя его матери. Для скамейки места больше не было, всё занимал большой и красивый цветник.

Жизнь продолжала катиться, разматывая череду событий, как радостных, так и грустных.

Страну потрясали перемены. А у наших детей появились уже свои дети. Не стало уже троих из нас. Нет уже Таньки, Маркиза и Харки. Но, странное дело, поминать их – наших друзей – мы приходим на могилу Сэма.

Смотрю на часы, уже четыре ночи, значит – двенадцать дня в Москве. Хорошо, что я так и не ложился спать. Наверняка не встал бы. Пора звонить, они уже все там. Там – это на Кузьминковском кладбище у могилы Сэма. Мобильники, конечно же, есть у всех, но номер я знаю только Фукса. Фукс должен быть там наверняка.

– Фукс, привет! Не узнал, что ли? Как я вас вычислил. А?!

– Кутя, ты? Ну ты даёшь! Угадай с трёх раз, где я и с кем?

– Балда ты, Лексеич, на календарь взгляни, у нас ведь тоже пятое декабря, ночь только… Кто с тобой?

– Кутя, вот мы здесь стоим у Сэма тёплой компанией: Шеф, Майк, Рыжий и я. – По голосу чувствую, что встреча в разгаре. – Погода великолепная, снега никакого, температура много выше нуля не только вокруг, но и внутри нас. И вспоминали только что вас с Пупсиком. Как вы там?

– Всё нормально, Пупсик спит, ведь ночь ещё у нас. А я решил позвонить прямо сюда, чтобы мы были сегодня все вместе. Всё – таки сорок семь лет! Ну, как там?

– Как тут? Здесь теперь полный комплект… Батя Сэма умер, Владимир Михайлович…

Похоронили его недавно в эту же могилу. Упокоились они наконец… Все…

А дальше по кругу:

– Кутяся! Фраер ты, мог бы и подлететь! – Это Майк. Для него десять тысяч километров – прогулка. Он всю жизнь по командировкам.

– Кутинька! – Так ласково меня зовёт только Шеф. – Как же мы все по вас скучаем. Приехали б, что ли, повидались бы. Как там Пупсик?

– Кутя, привет! Тысяча лет как я твою морду не видал! – Это Рыжий.

– Ты, Рыжий? – В ответ довольное хмыканье. – Я ваш, но я уже не Рыжий, а Седой! Это Вадик, Вадим Николаевич, как всегда – прозой и стихами. Единственный среди нас пишущий человек.

– Между прочим, Вадим Николаевич, кто – то обещал лет тридцать тому назад написать повесть об «Артели»! – съязвил я.

– О ком писать? О негодяях, жалких и ничтожных личностях, как вы? А потом, в кризис не очень – то пишется. – В этом весь Рыжий…

– Смотри, Вадим Николаевич, а то я сам тряхну стариной. Конечно, на повесть или же роман меня не хватит, но на рассказ – пожалуй.

– А что, Кутя, и название небось придумал? – ревниво поинтересовался Рыжий.

– Кажется да – «День Сэма».

Сорок седьмая хромосома

Не родившимся

Моя ненормальная мамаша кокнула меня, когда мне не было и четырёх месяцев. Ну просто полный отпад. Я мог ожидать чего угодно от этих козлов – моих будущих родителей, но только не этого. Я до сих пор не могу прийти в себя от их хамства. Нет, это надо же?! Я ждал своего появления хренову тучу лет: очередь кошмарная, о том, чтобы прорваться без очереди – об этом можешь забыть. Кому охота париться в этом грёбаном отстойнике дольше положенного в ожидании, когда тебя призовут снова. Здесь нас – тьма тьмущая, не сосчитать. Делать нечего – одни воспоминания. Да и они похожи. Только время да места разные, а так – считай всё одно и то же: родился, пожил – и привет, опять загорай. Хотя иногда бывают интересные появления, но это редко. В общем. живёшь всего лишь миг, а потом томишься здесь вечность.

А ведь начиналось всё вроде бы совсем не плохо. Когда меня призвали в очередной раз, я был рад до потери пульса. Всё было чин – чинарём: объявили точное время и место выхода, присвоили пол – дали мужской на этот раз. Тоже здорово, а то последние два появления я была женщиной – тоже не сахар: рожать надоело. Да и прожила я тогда, особенно в предпоследний раз, всего ничего – двадцать четыре года. От родов и померла тогда. Ну да время было тревожное, неспокойное: соседнее племя пихуаков враждовало с нами. Редкий год без войны. Я тогда была шестой женой вождя, и он меня очень выделял. Ему нужны были воины, и я рожала ему почти каждый год. И всё мальчиков. А на седьмом ребёнке сломалась – ушла. Да и как не умереть, когда вещунья наша даже рук своих не помыла, когда ко мне полезла.

Так что с полом на этот раз было всё в порядке – я должен был стать мужчиной. Мужской геном закодировали правильно. Ну, думаю, всё в полном ажуре: осталась последняя процедура – снабдят кариотипом и на выход. Кариотип, оказывается, штука не менее важная, чем всё остальное. Это совокупность признаков полного набора хромосом. Что, непонятно? Это я сейчас стал всю эту ерундистику понимать. А тогда я в этом ни бельмеса не просекал тоже.

Короче, когда они закодировали этот самый кариотип, мне вместо сорока шести положенных хромосом всадили, уроды, сорок седьмую. Как они это прошляпили – ума не приложу. С тем и задышал.

Ну я, понятное дело, знать ничего не знаю, что это такое. Плаваю себе в матке, кайфую. Планы строю. Уж коли я мужчина, то, может, стану снова проконсулом, как тогда, в седьмом появлении в Риме. Правда, и там пришлось повоевать, а уж сколько ран получил от стрел да мечей – так не сосчитать. Начинаешь вспоминать – так редко, когда от старости да в своей постели уходишь. Может, у кого чаще, у меня всего – то пару – тройку раз и выдались спокойные и длительные появления.

Родители мои поначалу ничего себя вели. Мамашка, как про меня прознала, – обрадовалась сверх меры. Я у неё вторым пойти был должен, первой была сеструха, ей уже было пять лет, а они всё ждали парня. Я, между прочим, сеструху эту ещё раньше в отстойнике встречал. Mелкая душонка. Вот, думаю, первый конфликт уже обеспечен: с кем буду драться поначалу. Так вот, мамаша моя, женщина дородная, в теле, поэтому лежать мне там было вполне удобно. Питалась она просто первоклассно, так что и мне много чего вкусненького перепадало.

Папаша мой был вполне ничего себе мужчина. Его – то я разглядел хорошо. Всё норовил послушать, как у меня сердце бьётся. Бывало, ухо приложит к матушкиному животу, там, где он думает, у меня сердце, замрёт и лыбится от счастья глупо. А у меня там попка. Вот смеху – то. И сеструха туда же, прильнёт ухом и слушает, будто понимает что. А уж как папаша мамашу обхаживал! Мне бы хоть каплю такой заботы от моего прежнего мужа – вождя в том моём появлении.

Кончилась вся эта лафа в один миг, когда поскакали мои предки определять мой геном, кто я на самом деле: мальчик или девочка. Заодно УЗИ показало у меня признаки этого самого синдрома Дауна, будь он неладен. Хромосомы помните? Вот – вот, у меня и оказалась лишняя хромосома в двадцать первой паре. Они как узнали – сразу в слёзы, истерика. Ну, думаю, что за шум, что ещё я натворил. Оказалось, что я даун. То есть просто неполноценный и умственно отсталый. Дефективный, одним словом. И самое лучшее – это меня совсем не рожать, а отправить обратно. Как вам это нравится? Я – в одиннадцатом появлении ректор университета Сорбонны, один из пяти выдающихся учёных – богословов Европы шестнадцатого века, – дефективный и умственно отсталый?! А они тогда кто?

В общем, пошли сплошняком тесты да анализы. Анализ крови подтвердил – даун! Потом взяли пробу вод, где я бултыхаюсь. Для этого полезли шприцом прямо в мою ванну. Я тогда замер: игла была прямо рядом со мной, неровен час заденет. Но нет, откачали немного жидкости и убрались подобру – поздорову.

Родители мои извелись совсем, каждый день слёзы, споры. Рожать не рожать, как мне жить дальше – а может, не жить совсем. Забегали по врачам – консультантам, даже к какой – то старухе – знахарке зачем – то попёрлись. Та всё что – то шептала, живот мамашкин руками своими гладила. Я аж исчесался весь после этого. Дала мамаше чего – то выпить, так мне совсем нехорошо стало: одна дурь и муть в голове. Сразу вспомнил, как я в тринадцатом появлении шаманил и в ступор входил, как напьюсь дряни подобной.

Ну вот, а потом притихли они. Ну, думаю, образумились наконец – то. Ан нет! Ночью слышу, опять они обо мне, но только уже без истерик. Решили они меня извести всё – таки. Папаша – вроде как прощаться – полез меня слушать, так я его с досады ногой пнул. А он в слёзы – расчувствовался вроде очень. А утром поехали в госпиталь. Там мы с мамашей моей и остались. Посерьёзнела она, а ведь раньше – то, до этой истории, она весёлой была. Всё хи – хи да ха – ха. Грустно ей стало, одним словом, со мной – таким красавцем – расставаться.

Ну что, повели нас в операционную, уложили. Мне поначалу даже интересно было: сколько всего там нового, чего я ещё и не видал. Вкололи мамаше чего – то. Тут меня сразу и повело. Лежу, кайфую. Соображения – ну нисколечко. Одна дурь в голове. Только вижу – иглу вводят. Ну, думаю, опять откачивать воду будут из моей ванны. Да только игла эта прямо ко мне ползёт. Медленно только очень. Ах ты, думаю, зараза, уколоть меня хочет? А она всё ближе, смотрю – прямо в сердце метит. Я двинуться не могу, замер. Вот уже кольнула меня. Ай! Я мгновенно дуэль свою вспомнил в десятом появлении, когда этот прохвост, виконт де Ла Мотт, убил меня ударом шпаги прямо в серд…. Ах! Больно… ухожу… у… у…

Вот и вся история. Снова здесь в душевном покое. Спрашивают, что да как. Чего так скоро назад. А мне и рассказать особенно нечего. Скучно… Опять томись…

Кремлёвские побасенки

Крем для бритья

Уже начало светать, когда Поскрёбышев, аккуратно приоткрыв дверь в кабинет Сталина, доложил, что товарищ Молотов ожидает в приёмной.

– Скажите, я уже иду, пусть подождёт пару минут. – Сталин просмотрел последнюю страницу списка приговорённых к высшей мере особым совещанием и пошарил рукой по столу в поисках красного карандаша, которым он обычно визировал такие бумаги. Взяв карандаш, он ещё раз взглянул на лежащую перед ним страницу и очеркнул в ней что – то. Потом поднял телефонную трубку и, услышав голос секретаря, сказал:

– Пригласите Вячеслава Михайловича.

– Есть, товарищ Сталин, – ответил бесстрастный голос. Через минуту в кабинет вошёл Молотов.

– Что, Коба, что – нибудь срочное? – спросил Молотов.

– Слушай, Вячеслав, – Сталин кивнул головой на лежащий перед ним расстрельный список, – тебе фамилия Шапиро говорит что – нибудь?

– У меня в аппарате таких Шапир целых трое: две женщины в секретариате и бухгалтер, всё время их путаем, даже номера присвоили, чтобы не сбиться.

– Этот Шапиро уже не в аппарате, арестован в феврале, а теперь вот приговорён… Он инженер Метростроя. Может, помнишь, Вячеслав, ведь он на последней московской партконференции толково выступил по вопросу о внедрении передового опыта в прокладке метро.

– Да, было такое дело, Коба. Так что он натворил?

– Попытка теракта, покушение на Лазаря Кагановича.

– Что-о? – Молотов вскинул брови.

– Пойдём, Молот, домой. Спать пора, расскажу по дороге. Ты пока завизируй этот список, а я накину шинель, прохладно.

Молотов скользнул взглядом по списку, на секунду задержав его на фамилии Шапиро, достал вечное перо из бокового кармана и расписался ниже фамилии Сталин.

– Ты готов? – спросил Сталин. – Пойдём, наконец.

Они вышли из кабинета и, миновав приёмную, спустились в лифте на первый этаж. Власик уже ожидал их у самых дверей.

– Мы пройдёмся пешком, – сказал Сталин Власику. Они вышли из подъезда и, дойдя до угла, свернули на Ильинку по направлению к Кремлю. Машина Сталина медленно двигалась за идущими рядом Сталином и Молотовым, а сзади шли Власик и ещё два сотрудника охраны. Улица была абсолютно пуста. Было сыро после прошедшего ночью дождя. Стояла ранняя весна, и тянуло холодной предутренней свежестью. Сталин старательно обходил стороной лужи, чтобы не набрать в сапоги воды. Молотов неодобрительно взглянул на его обувь.

– Слушай, Коба, ну если не шинель, то новые сапоги, по крайней мере, ты можешь себе заказать. Эти уже каши просят.

– Как ты сказал, Вячеслав, каши? Нет, они лобио просят. – Сталин усмехнулся и покрутил головой. – Эх, Молот, какое лобио делали у нас в Гори. А сапоги… скоро сухо будет. Да и я всё время или в машине, или…

– Так что этот Шапиро удумал сделать с Лазарем? – спросил Молотов.

Сталин задумался и, казалось, не расслышал его вопроса. Потом остановился и, повернувшись к Молотову, сказал:

– Знаешь, Вячеслав, если с нашим Валерианом когда – нибудь что – нибудь случится, мы назовём эту улицу его именем, улицей Куйбышева. Правильно?

– Да, Коба. – Молотов почувствовал лёгкий озноб. Но глаз своих в сторону не отвёл – это было опасно.

Они уже миновали здание наркомфина и приближались к Красной Площади, когда Сталин вернулся к прерванному разговору.

– Ты знаешь, Вячеслав, что Лазарь буквально заболел метростроем. Он даже ночует там, под землёй, чтобы держать всё под своим контролем. Ему отвели каморку с фанерными стенами на одной станции, где он спит, – геройский мужик. Неделями под землёй, только на заседания Политбюро поднимается. Умывается, бреется там, живёт, короче говоря. – Сталин помолчал. – Только стал Лазарь замечать, что крем для бритья, наш политбюровский, который нам из Америки с риском для жизни наши товарищи привозят, начал пропадать у него, понимаешь? Ну никак наши химики не могут раскрыть секрет его состава и как он под давлением выходит из баллончика, а?..

– Да, крем чудесный, даже моя Полина «ворует» его у меня понемногу вместо мыла, – заметил Молотов.

– Вот, вот, мы ей ещё припомним это «воровство», – весело сказал Сталин. Молотов снова почувствовал пробежавший внутри него холодок, несмотря на весёлый тон Кобы.

– Дошло, Вячеслав, дело до того, что два раза Каганович выступал на ответственных собраниях небритым! Понимаешь, ронял авторитет партийного и государственного руководства. Пришлось вмешаться органам. Разоблачили этого негодяя Шапиру. Оказывается, его рабочее место было в соседней прорабской. Там располагается центр аварийных ситуаций в метро, он там работал. – Сталин помолчал. – Он и воровал, ведь двери у себя Лазарь никогда не запирал. Сознался во всём полностью – троцкистом оказался. Понимаешь, какой негодяй: он брился, а член Политбюро ходил небритым. Такие предательские удары в спину нашей партии только троцкисты вместе с правыми оппортунистами могут наносить.

– Как хорошо, Коба, что наша партия не теряет бдительности перед троцкистской угрозой.

– Да, Молот, мы всегда начеку.

Они уже входили в ворота Кремля, и часовой отдал им честь. А над весенней Москвой занималась заря нового счастливого дня.