Текст книги "Ни завтра, ни потом"

Автор книги: Виван Денон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Денон Виван
Ни завтра, ни потом

Виван Денон

НИ ЗАВТРА, НИ ПОТОМ

Буква убивает, а дух животворит.

Второе послание к Коринфянам

Я любил без памяти графиню де ***; мне было двадцать лет, и я был неопытен; она обманула меня, я устроил сцену, она меня бросила. Я был неопытен и пожалел об этом, но мне было двадцать лет – она простила меня; и поскольку мне было двадцать лет и я был неопытен, по-прежнему обманут, но не брошен, то полагал себя счастливым любовником и, следовательно, счастливейшим из людей. Она была дружна с мадам де Т***, которая, по всему судя, имела некоторые виды на мою персону, но не в ущерб своему достоинству. Как мы увидим, у мадам де Т*** были твердые понятия о благопристойности, коих она скрупулезно придерживалась.

Однажды я ждал Графиню в ее ложе и вдруг слышу – из соседней ложи кто-то меня окликает. Неужели достойная мадам де Т***?

– Как! Вы уже здесь, так рано? Не знаете, куда себя деть? Ну, идите сюда, ко мне.

Я и не догадывался, какие необычайные и романтические приключения сулила мне эта встреча. Женский ум скор и изобретателен, а на мадам де Т*** в тот вечер снизошло особое вдохновение.

– Не могу же я допустить, чтобы вы смешили людей, оставаясь в ложе в одиночестве, – услышал я. – Раз уж вы здесь, то надо... Прекрасная мысль! Мне сам Бог вас послал. У вас есть планы на сегодняшний вечер? Они не осуществятся, так и знайте. Никаких вопросов, никаких возражений... Позовите моих людей. Вы очень милы!

Я раскланиваюсь. Меня просят не мешкать, я повинуюсь.

– Отправляйтесь домой к этому господину, – говорит она явившемуся слуге, и предупредите, что он не придет ночевать...

Потом шепчет что-то ему на ухо и отпускает. Я пытаюсь вставить слово, начинается опера, меня просят не мешать: она слушает или делает вид, будто слушает. Только кончается первый акт, как является все тот же слуга и подает мадам де Т*** записку, говоря, что все готово. Она улыбается, берет меня под руку, ведет вниз, приглашает сесть в свой экипаж, и я, не успев опомниться, оказываюсь за городом, не зная, куда и зачем меня везут.

На все мои попытки задать вопрос мне отвечают смехом.

Не будь мне известно, что она страстная, глубокая натура и сердце ее в данный момент занято, причем она не может не знать, что я об этом осведомлен, то у меня возникло бы искушение счесть все это началом любовного похождения. Она тоже была в курсе моих сердечных дел, ибо, как я уже сообщал, состояла в тесной дружбе с Графиней. Посему я твердо решил не обольщаться и ждать развития событий. Мы сменили лошадей, стрелой помчались дальше. Тут мне показалось, что дело зашло слишком далеко. Я спросил, на сей раз более настойчиво, куда заведет нас ее шутка.

– В прекрасное место, угадайте куда... О, держу пари, что не угадаете... К моему мужу. Вы его знаете?

– Совершенно не знаю.

– Думаю, вы порадуетесь: нас пытаются помирить. Уже полгода друзья семьи ведут переговоры, и скоро месяц, как мы состоим с ним в переписке. Вот я и решила, что, пожалуй, с моей стороны учтиво будет нанести ему визит.

– С вашей – да, но скажите на милость, при чем здесь я? Какой от меня толк?

– Об этом предоставьте судить мне. Я боюсь унылой и тягостной встречи наедине, а вы приятный собеседник, и я очень довольна, что вы едете со мной.

– Мне странно, что вы намерены представить меня в самый день вашего примирения. Вы заставляете меня думать, будто моя особа вовсе не стоит внимания. Вдобавок возникнет неизбежная при первой встрече неловкость... Нет, по правде сказать, я не вижу в том, что вы задумали, ничего приятного ни для одного из нас троих.

– О, не надо морали, заклинаю вас! Право, я не для того взяла вас с собой. Вам надлежит меня развлекать, а не читать мне нравоучения.

Она была столь решительна, что я сдался. Я принялся шутить над своей ролью в ее затее, и мы развеселились.

Мы еще раз сменили лошадей. Месяц озарял чистое небо, таинственно разливая вокруг волнующий полусвет. Мы приближались к месту, где нашему уединению должен был наступить конец. Время от времени она призывала меня восхититься красотой пейзажа, покоем ночи, нежной тишиной природы. Чтобы полюбоваться вместе, мы, естественно, наклонялись к одному и тому же окошку; от быстрой езды и тряски наши лица соприкасались. Вдруг экипаж подбросило, и она от неожиданности схватила меня за руку, я же, совершенно случайно, обнял ее. Уж не знаю, что мы пытались в таком положении разглядеть. Знаю только, что перед глазами у меня все расплывалось, но тут меня резко оттолкнули, и моя спутница отодвинулась в глубь кареты.

– Вы замыслили, – было мне сказано после довольно долгого раздумья, убедить меня в неосторожности моего поступка?

Я смутился.

– Пытаться замыслить что-либо... относительно вас... какая нелепость! Вы бы тотчас разгадали любые замыслы. Но нечаянность, непроизвольный порыв... разве это не простительно?

– Вы на то и рассчитывали, не так ли?

За этой интересной беседой мы едва заметили, как въехали во двор замка. Все было ярко освещено, все говорило о радости, кроме лица самого хозяина, которое никак не хотело принять радостное выражение. Судя по мрачному виду этого господина, его побуждали к примирению исключительно интересы семьи. Приличия, однако, вынудили его подойти к дверце кареты. Происходит знакомство, он протягивает мне руку, я делаю в ответ то же самое, раздумывая о том, какова же моя роль – недавняя, теперешняя и будущая. Меня ведут по залам, где изящество состязается с великолепием, свидетельствуя о вкусе владельца к изысканной роскоши. Он проявил в убранстве утонченную изобретательность, стремясь, видимо, оживить угасающие телесные силы образами сладострастия. Не находя, что сказать, я спасаюсь выражениями восхищения. Богиня торжественно показывает свой храм и хочет услышать заслуженные похвалы.

– Вы еще ничего не видели, надо повести вас в апартаменты моего супруга.

– Сударыня, их больше не существует, я велел уничтожить их пять лет тому назад.

– Ах, неужели! – восклицает она.

За ужином она заботливо предлагает положить ему руанской телятины, на что он отвечает:

– Я уже три года на молочной диете, сударыня.

– Ах, неужели! – повторяет она.

Предоставляю вам вообразить беседу между тремя людьми, несказанно удивленными, оттого что оказались за одним столом!

Наконец мы отужинали. Я полагал, что мы сразу отправимся спать, но не ошибся только в отношении мужа.

– Весьма признателен вам, сударыня, – сказал он, – за то, что вы столь предусмотрительно привезли сюда нашего гостя. Вы решили, что я не гожусь для долгого бдения, и оказались правы, ибо я удаляюсь. – Потом, повернувшись ко мне, насмешливо добавил: – Надеюсь, сударь мой, что вы меня извините и возьмете на себя труд загладить мою вину перед дамой.

И вышел.

Мы переглянулись, и, дабы развеять неприятное впечатление, мадам де Т*** предложила мне, пока слуги ужинают, прогуляться по парку. Ночь была восхитительная, прозрачная, она не таила от глаз окружающие предметы и, казалось, накидывала на них свой покров лишь затем, чтобы дать простор воображению. Сады, расположенные, как и замок, на склоне холма, спускались террасами к Сене, которая струилась внизу, образуя бесчисленные изгибы и живописные лесистые островки, разнообразившие вид и придававшие дополнительное очарование этому дивному уголку.

Сначала мы гуляли по самой длинной из этих террас, под сенью густых деревьев. Мы уже оправились от насмешек, коим только что подверглись, и она доверительно поделилась со мною некоторыми своими секретами. Искренность взывает к ответной искренности, и я тоже кое в чем открылся ей; наши откровения становились все более интимными и все более увлекательными. Мы гуляли уже довольно долго. Сначала она шла опираясь на мою руку, потом – сам не знаю, как это получилось, – ее рука обвилась вокруг моей, и я уже не поддерживал, а почти нес свою спутницу. Это было приятно, но требовало известного напряжения сил, и чем дальше, тем больше, а нам еще нужно было так много сказать друг другу. На пути попадается скамья, мы садимся, не меняя позы. И так, со сплетенными руками, принимаемся превозносить на все лады сладость дружеского доверия.

– Ах, – говорит она, – кто может насладиться им с меньшими опасениями, чем мы с вами? Я слишком хорошо знаю, как вы дорожите благосклонностью известного мне лица, чтобы допустить мысль о малейшей нескромности с вашей стороны.

Быть может, ей хотелось, чтобы я опроверг ее слова, я этого не сделал. И мы стали заверять друг друга в том, что между нами нет и не может быть никаких иных отношений, кроме тех, что есть сейчас.

– А я, признаться, дрожал, как бы давешняя нечаянность в дороге не отпугнула вас.

– О, я не так пуглива!

– И все-таки меня тревожит, не опечалил ли я вас, сам того не желая.

– Как же сделать, чтобы вы успокоились?

– А вы не догадываетесь?

– Я желала бы, чтобы вы сами сказали.

– Я хочу быть уверен, что прощен.

– А для этого?..

– Вы должны подарить мне тот поцелуй, который по чистой случайности...

– Я готова. Потому что, если я откажу, то вы чересчур возгордитесь. И возомните, будто я вас боюсь.

И, дабы я не впал в самообольщение, я получил поцелуй.

Бывают поцелуи, которые сродни дружеским откровенностям: они влекут за собой ответные, торопятся, становятся все более пылкими. В самом деле, едва был подарен первый, как за ним последовал второй, потом третий: они спешили один за другим, прерывая беседу, заменяя ее вовсе и едва позволяя вздохнуть. Воцарилась тишина, ее услышали (ибо тишину иногда слышишь), она напугала. Мы, ни слова не говоря, встали и пошли.

– Пора возвращаться, – сказала мадам де Т***. – Не следует злоупотреблять ночным воздухом.

– Мне кажется, вам он не может причинить большого вреда, – ответил я.

– Да, прохлада не так страшна для меня, как для некоторых, и все же вернемся!

– Я знаю, вы беспокоитесь обо мне... стремитесь уберечь меня от опасностей подобной прогулки... и от последствий, которые она может иметь для меня одного.

– Вы желаете видеть в моих побуждениях деликатность. Что ж, пусть будет так... однако же вернемся, я так хочу.

Мы с трудом выдавливали из себя эти неловкие реплики, простительные людям, которые изо всех сил стараются говорить о чем угодно, кроме того, что у них на уме.

Она вынудила меня повернуть к замку.

Я не знаю – во всяком случае, не знал тогда, – было ли для нее это требование вернуться насилием над собой, приняла ли она свое решение без колебаний или ей было так же жаль, как и мне, что внезапно кончилось то, что так хорошо начиналось; как бы то ни было, но мы оба, словно сговорившись, непроизвольно замедлили шаг и уныло брели рядом, недовольные друг другом и самими собой. Мы не знали, что или кого нам винить. Ни она, ни я не вправе были на чем-то настаивать или просить: у нас не было даже права на упрек. Какое облегчение принесла бы нам ссора! но где взять повод? Между тем мы подходили все ближе и ближе к замку, поглощенные каждый про себя поисками предлога, чтобы избежать неминуемого расставания, которое сами же по неосторожности вменили себе в обязанность.

Мы были уже почти у дверей, когда мадам де Т*** наконец заговорила:

– Я немного сержусь на вас... После того доверия, которое я вам оказала, дурно... очень дурно быть таким скрытным! За все время, что мы провели вместе, вы ни словом не обмолвились о Графине! А ведь так сладостно говорить о тех, кого любишь! И вы не могли сомневаться в том, что я выслушала бы вас с участием. Это самое меньшее, что я могла бы сделать после того, как едва не отняла вас у нее.

– Но не вправе ли я адресовать вам тот же упрек? И разве не предотвратили бы вы некоторых моих поступков, если бы, вместо того чтобы поверять мне подробности вашего примирения с мужем, поведали о более достойном избраннике, о том избраннике, который...

– Ни слова больше... Вспомните, что довольно одного лишь намека, чтобы нанести нам обиду. Как ни мало знаете вы женщин, вам наверняка известно, что они не скоры на подобные признания... Поговорим лучше о вас: как обстоят ваши дела с моей подругой? Вы в самом деле счастливы? Ах, боюсь, что это не так, и меня это огорчает, ибо ваша судьба мне небезразлична! Да, сударь, небезразлична... В большей степени, чем вам, вероятно, кажется.

– Ах, стоит ли, сударыня, верить тому, что люди забавы ради преувеличивают, раздувая из пустяка целую историю?

– Избавьте себя от необходимости притворяться! Я знаю о вас все, что только можно знать о другом человеке. Графиня не так сдержанна в дружеской беседе, как вы. Женщины ее породы не берегут секреты своих поклонников, особенно если это такие молчальники, как вы, которые своей осторожностью лишают ее триумфа. Я далека от того, чтобы обвинять ее в кокетстве, но у праведниц ничуть не меньше тщеславия, чем у кокеток. Скажите откровенно: разве не приходится вам порой страдать от причуд ее странной натуры? Ну, говорите же, говорите...

– Однако, сударыня, вы хотели вернуться... Прохладно...

– Уже стало теплее.

Мадам де Т*** снова взяла меня под руку, и мы продолжили прогулку. Я не замечал, куда мы идем. То, что она сказала мне о своем любовнике, про которого я знал, и о моей любовнице, про которую знала она, наше ночное путешествие, эпизод в карете, сцена на скамейке, поздний час – все это приводило меня в смятение; то я давал волю надеждам и сладостным желаниям, то приказывал себе мыслить здраво. Впрочем, я был слишком взволнован, чтобы отдавать себе отчет в том, что именно происходило во мне. Пока я пребывал во власти этой внутренней смуты, она продолжала говорить о Графине. Моя задумчивость воспринималась как молчаливое согласие. Однако кое-какие язвительные замечания, долетевшие до моего слуха, заставили меня прислушаться.

– Как она изобретательна, – говорила мадам де Т***, – как искусна! Вероломство умеет представить изящной шуткой, измену – единственным разумным выходом, жертвой, приносимой ради благопристойности. Никакой непосредственности, полное самообладание; всегда любезна, редко нежна и никогда не искренна. Сладострастная по натуре, чопорная на людях, пылкая, осторожная, искушенная, ветреная, чувствительная, образованная, кокетка и философ в одном лице: многолика, как Протей, прелестна, как грация, – она привлекает и ускользает. Сколько ролей она сменила на моей памяти! И, между нами говоря, сколько вокруг одураченных ею людей! Как она надсмеялась над бароном Н.! Как потешилась над маркизом НН.! За вас она взялась, чтобы отвлечь внимание двух соперников, которые потеряли осмотрительность и рисковали довести дело до огласки. Она слишком долго держала их при себе, они успели к ней как следует присмотреться и в конце концов могли ее изобличить. Она вывела на сцену вас, заняла вами их мысли, направила их подозрения в другое русло, повергла вас в отчаяние, пожалела, утешила, и все четверо остались довольны. Ах! как легко ловкой женщине играть вами, мужчинами! и как счастливо ей живется, ибо все для нее лишь притворство и она не вкладывает в эту игру ни крупицы души!

Мадам де Т*** сопроводила последние слова многозначительным вздохом. Это был мастерский ход.

Я почувствовал, что мне словно сняли с глаз повязку, и не заметил, как надели другую. Моя возлюбленная представилась мне самой лживой из женщин, и я обрадовался, что вижу перед собой наконец-то женщину с чистым сердцем. Я тоже вздохнул, сам не зная, к кому обращен мой вздох, и не понимая, разочарованием или надеждой он вызван. Мадам де Т*** выглядела огорченной, оттого что расстроила меня и, поддавшись порыву, зашла слишком далеко в откровениях, которые, исходя из женских уст, могли показаться небеспристрастными.

Я был не способен трезво судить о том, что мне говорилось. Мы вступили на дорогу чувства и подошли к ней из такого далека, что невозможно было предугадать, куда она нас приведет. Посреди нашей философской беседы моя спутница указала мне на видневшийся в конце одной из террас павильон, бывавший свидетелем счастливейших мгновений. Было подробно описано его расположение, меблировка. Какая жалость, что от него нет ключа! Продолжая разговаривать, мы подходили все ближе. Он оказался открыт; там недоставало только света. Но и темнота имела в нем свою прелесть. Тем более, что я знал, сколь прелестна та, которой предстояло его украсить.

Едва мы переступили порог, как нас охватил трепет. Это был храм, храм, посвященный любви. Она завладела нами, мы покорились; наши слабеющие руки сплелись, и, не имея больше сил поддерживать друг друга, мы упали на диван, занимавший большую часть святилища. Луна уже заходила, и вскоре последний ее луч исчез, унеся с собою флер стыдливости, которая была уже явно ни к чему. Все смешалось во тьме. Рука, пытавшаяся меня оттолкнуть, ловила биение моего сердца. Из моих объятий силились вырваться и вновь падали мне на грудь с еще большей негой. Наши души встретились, их было уже не две, а много: от каждого из поцелуев рождалась новая.

Став менее бурным, опьянение наших чувств полностью не прошло, и голос пока не повиновался нам. Мы молча разговаривали в тишине языком мыслей. Мадам де Т*** укрылась в моих объятиях, она прятала голову у меня на груди, вздыхала и успокаивалась от моих ласк; она печалилась, утешалась и просила любви за все, что любовь отняла у нее.

Эта любовь, которая еще совсем недавно страшила ее, сейчас служила ей прибежищем. Если мы хотим, с одной стороны, добровольно отдать то, что случайно позволили отнять, а с другой – получить похищенное в дар, то и в том, и в другом случае спешим одержать вторую победу, чтобы утвердиться в своем завоевании.

Все произошло слишком поспешно. Мы были недовольны собой. И теперь обстоятельно начали все сначала, дабы восполнить упущенное. Избыток страсти враг нежности. Спеша к наслаждению, мы губим радости, которые ему предшествуют: ломается застежка, рвется кружево, – вожделение всюду оставляет свой след, и вот уже наш кумир больше напоминает жертву.

Когда мы немного успокоились, воздух показался нам чище, свежее. Только теперь мы услышали, как журчит у стен павильона река, нарушая ночное безмолвие тихим плеском, созвучным биению наших сердец. Было слишком темно, чтобы что-нибудь разглядеть, но под прозрачным покровом ясной летней ночи соседний островок превращался для нас в зачарованный луг. Нам чудилось, будто река полна резвящихся в ее волнах купидонов. Никогда под сенью Книдских лесов не обреталось столько влюбленных, сколько виделось нам на берегах Сены. Весь мир, казалось, был заселен влюбленными, и не было среди них никого счастливее нас. Мы готовы были уподобить себя Амуру и Психее. Я был так же юн, как он; мадам де Т*** так же прекрасна. В своей непринужденной истоме она казалась мне еще пленительнее. Каждый миг открывал мне в ее красоте новые чудеса. Свет любви делал ее видимой для моего душевного зрения, и самое безошибочное из чувств подтверждало мне мое счастье. Когда опасения побеждены, ласки нежнее призывают друг друга. Хочется, чтобы ни одна милость, ни один знак любви не были похищены впопыхах. Если с ними медлят, то это утонченность. Отказ робок и тоже по-своему нежит нас. Да, ей хотелось бы, и все же нет, не надо. Благоговение сладостно... Желание льстит... Воспламеняет душу... Мы боготворим... Она не уступит ни за что... Уступила.

– Ах! – говорит она своим волшебным голосом, – уйдем из этого опасного места! Каждое желание порождает здесь новые, и нет сил им противостоять.

Она увлекает меня прочь.

Мы с сожалением удаляемся; она то и дело оглядывается; кажется, будто божественный огонь горит на паперти оставленного нами храма.

– Ты освятил его для меня, – говорит она. – Кто из смертных сумел бы тебя превзойти? Как ты умеешь любить! Какая она счастливица!

– Кто? – воскликнул я в изумлении. – Если я и в самом деле способен принести счастье, то кого в сравнении с вами можно счесть достойным зависти?

Мы проходили мимо нашей скамейки и невольно остановились в безмолвном волнении.

– Целая вечность, кажется, пролегла между этой скамейкой и павильоном, где мы сейчас побывали! Душа моя так переполнена счастьем, что я с трудом понимаю, как могла тогда противиться вам.

– Ах, неужели здесь суждено рассеяться грезам, наполнившим мое сердце там? – отвечал я. – Или это место всегда будет роковым для меня?

– Разве возможно это теперь, когда я с тобой?

– О да, ибо я сейчас столь же несчастен, сколь счастлив был там. Любовь жаждет все новых и новых доказательств: ей кажется, что она не получила ничего, пока не получила всего.

– Еще... Нет, я не могу позволить... Нет, это невозможно... – И после долгой паузы: – Значит, ты и в самом деле меня любишь!

Прошу читателя вспомнить, что мне было двадцать лет. Беседа наша меж тем изменила направление, стала менее серьезной. Мы даже дерзнули шутить над радостями любви, анализировать ее, отделить ее от морали, свести к самому простому и доказать, что ее залоги суть лишь наслаждения и (рассуждая философски) не связывают нас ничем, если мы публично не связываем себя сами, приоткрывая людям наши тайны и допуская неосторожности в их присутствии.

– Какую восхитительную ночь мы провели, – говорила она, – благодаря одному лишь наслаждению, которое служило нам и наставлением, и оправданием. И если бы, к примеру, обстоятельства вынудили нас завтра расстаться, то наше счастье, не ведомое никому на свете, не оставило бы по себе никаких обременительных пут... разве что легкую печаль, которую искупила бы сладость воспоминания... воспоминания о наслаждении, без утомительных промедлений, забот и тирании условностей.

В нас так много от машины (и я стыжусь этого), что вместо сложных чувств и сомнений, которые владели мною до этого разговора, я уже наполовину разделял эти дерзкие принципы: я находил их достойными восхищения и был весьма близок к тому, чтобы оценить преимущества свободы.

– Чудесная ночь! – говорила она. – Чудесные места! Я не была здесь восемь лет, но они не утратили прежнего очарования и даже напротив – опять приобрели для меня прелесть новизны; мы ведь никогда не забудем тот павильон, не правда ли? В замке есть еще один такой кабинет, поистине восхитительный, но вам ничего нельзя показывать: вы как ребенок, который хочет все потрогать и ломает все, к чему прикоснется.

Внезапный приступ любопытства, удививший меня самого, заставил меня пообещать, что я стану вести себя примерно и повиноваться ей во всем. Я клялся, что буду благоразумен. Со мной заговорили о другом.

– Эта ночь, – сказала она, – была бы для меня счастливейшей, если бы я не корила себя за одну ошибку. Напрасно, действительно напрасно я так говорила с вами о Графине. И дело не в том, что вы чем-то огорчили меня. Просто новизна всегда имеет особую притягательность. Вы сочли меня достойной любви, и мне хочется думать, что вы не лукавили; однако власть привычки столь велика, что я сама сознаю невозможность победить ее до конца. К тому же я уже исчерпала все, чем можно пленить мужское сердце. На что могли бы вы теперь уповать подле меня? Чего могли бы желать? А что делать рядом с женщиной, когда нет ни желаний, ни надежд! Я отдала вам все и ничего не приберегла про запас: хорошо еще, если вы не станете порицать меня за эту ночь, которая, едва миновал миг наслаждения, обдала вас холодом суровых размышлений. Кстати, скажите, как вы находите моего мужа? Довольно мрачен, не так ли? Что ж, диета не улучшает характера. Не думаю, чтобы он спокойно воспринял ваш приезд. Наша дружба вызовет у него подозрения. Нельзя затягивать ваше первое пребывание здесь: это разозлит его. Как только здесь появятся гости, а они, разумеется, появятся... Да и у вас есть причины для осторожности... Помните, с каким видом он прощался с нами после ужина?

Она убедилась, что эти слова произвели на меня должное впечатление, и поспешила добавить:

– Он был куда веселее, когда устраивал с таким тщанием тот кабинет, о котором я вам говорила. Это было перед нашей свадьбой. Он прилегает к моим покоям. Я всегда воспринимала его как... искусственное подспорье, в котором мой муж нуждался для укрепления своих чувств, и как свидетельство его холодности по отношению ко мне.

Так она время от времени подогревала во мне желание увидеть этот кабинет.

– Если он примыкает к вашим покоям, – сказал я, – как сладостно было бы отомстить там за оскорбление, нанесенное вашей красоте! возместить ей по праву все то, что у нее отняли!

Это было воспринято благосклонно.

– Ах! – продолжал я, – если бы меня избрали исполнителем этой мести, если бы счастливые мгновения смогли заслонить и изгладить из вашей памяти былые разочарования...

– Если бы вы поклялись быть благоразумным... – перебила она меня.

Признаюсь, я не чувствовал в себе должного воодушевления и пыла, необходимых для посещения еще одного храма, однако мною владело сильнейшее любопытство: меня интересовала уже не столько мадам де Т***, сколько этот кабинет.

Мы возвратились в замок. Свет на лестницах и в коридорах был погашен, мы шли по темному лабиринту. Даже сама хозяйка замка не помнила всех ходов и выходов. Наконец мы добрались до двери ее покоев – тех самых, где таилось столь превозносимое ею убежище.

– Как решите вы мою участь? – спросил я. – Куда же мне теперь идти? Неужели вы отошлете меня одного в темноту? Подвергнете риску наделать шума, обнаружить себя, выдать нас обоих, вас погубить?

Этот довод оказался решающим.

– Так вы обещаете мне...

– Все, все, что хотите!

Моим клятвам поверили. Мы тихонько отворили двери и обнаружили двух спящих служанок: одну молодую, другую постарше. Старшая пользовалась особым доверием, ее-то мы и разбудили. Ей было что-то сказано на ухо. Вскоре я увидел, как она выходит через потайную дверь, искусно скрытую в резьбе деревянной панели. Я предложил заменить спящую горничную. Мои услуги были приняты, и все лишние наряды и украшения сняты. Простая лента удерживала теперь ее волосы, падавшие на плечи свободными локонами, к ним добавили только розу, которую я сорвал в саду и по рассеянности все еще держал в руке; открытое платье сменило хитроумный наряд. В этом одеянии не было ни шнуровок, ни застежек, и мадам де Т*** казалась в нем еще прекраснее. Веки ее слегка отяжелели от усталости, взгляд приобрел новую мягкость и интересную томность. Цвет губ, более яркий, чем обычно, оттенял белизну зубов и делал улыбку более чувственной; легкие покраснения там и тут подчеркивали белизну кожи и свидетельствовали о ее тонкости. Эти следы недавнего наслаждения напомнили мне о его сладости. Словом, она предстала передо мной еще более обворожительной, чем рисовалось моему воображению в самые нежные наши минуты. Резная панель вновь открылась, и верная хранительница тайн, выйдя оттуда, удалилась.

Когда мы уже входили, мадам де Т*** остановила меня.

– Помните, – сказала она торжественно, – что никто никогда не должен заподозрить, будто вы видели эти комнаты или хотя бы догадывались об их существовании. Смотрите не обмолвитесь по рассеянности, за остальное я спокойна.

Соблюдение тайны – первейшая из добродетелей; ей мы обязаны многими упоительными мгновениями.

Все это походило на обряд посвящения. Меня провели, держа за руку, через небольшой темный коридор. Сердце мое билось, как у юного прозелита, которого подвергают испытанию перед совершением великого таинства.

– Но ваша Графиня... – сказала она, останавливаясь.

Я собирался ответить, двери открылись – слова застыли в горле от восхищения. Я был поражен, изумлен, я не помнил себя и искренне уверовал в волшебство. Дверь за нами затворилась, и я перестал понимать, как мы сюда вошли. Я видел вокруг только райскую зеленую рощу, не имевшую ни входа, ни выхода и словно парившую в воздухе без всякой земной опоры; короче, я находился в просторном зале, где вместо стен были сплошные зеркала, причем столь искусно расписанные, что все изображенные на них предметы, множась в отражениях, создавали полную иллюзию реальности. Вокруг не было видно никаких светильников: мягкий голубоватый свет струился откуда-то изнутри, озаряя росписи ровно настолько, чтобы их можно было увидеть; курильницы источали дивное благоухание; вензеля и эмблемы скрывали от глаз источники магического света, наполнявшего этот приют наслаждений. С той стороны, откуда мы вошли, были изображены решетчатые портики, увитые цветами, с зелеными беседками в каждом проеме; с другой – статуя Амура, раздающего венки; перед ним был воздвигнут алтарь, на котором горел огонь, а у подножия алтаря виднелись кубки, венки и гирлянды; роспись этой стены довершал храм в легком изящном стиле. Напротив располагался тенистый грот, вход в который охраняло таинственное божество; паркет, покрытый плюшевым ковром, имитировал газон. На плафоне ангелочки развешивали гирлянды, а в стене напротив портиков находилась ниша, где под балдахином, поддерживаемым амурами, были во множестве разбросаны подушки.

Владычица этих мест небрежно опустилась на них. Я упал к ее ногам; она склонилась ко мне, протянула руки, и в тот же миг, благодаря зеркалам, где эта картина отразилась со всех сторон, наш остров заполнился счастливыми влюбленными парами.

Желание разгорается под воздействием его образов.

– Неужели, – воскликнул я, – вы оставите мою голову без венца? И в такой близости к престолу мне не будет оказано снисхождения? Возможно ли здесь произнести слова отказа?

– А как же ваши клятвы? – отвечала она, вставая.

– Когда я приносил их, я был простым смертным, но вы сделали меня богом: обожать вас – вот моя единственная клятва.

– Идемте, – сказала она, – мрак тайны должен скрыть мою слабость, идемте...

Тем временем она подошла к гроту. Едва мы вступили в него, как невидимый пружинный механизм, очень умело сделанный, подхватил нас и подбросил вверх. Взлетев вместе, мы плавно опустились на груду мягких подушек. Темнота и безмолвие царили в этом новом святилище. Вздохи заменили нам слова. Все более нежные, все более частые, все более горячие, они были переводчиками наших чувств, их непрерывного нарастания, и наконец последний, чуть задержавшись, возвестил о том, что мы должны восслать хвалу Амуру. Она возложила мне на голову венок и, почти не поднимая прекрасных глаз, влажных от сладострастия, сказала:

– Ну, сможете ли вы когда-нибудь любить Графиню так же, как меня?

Я намеревался ответить, как вдруг поспешно вошла ее доверенная служанка.

– Скорее уходите! – сказала она мне. – Уже совсем светло, в замке слышен шум.

Все исчезло так же быстро, как рассеивается при пробуждении сон; не успев опомниться, я очутился в коридоре. Я хотел вернуться в отведенные мне комнаты, но как их отыскать? Любой вопрос навел бы на подозрения, любая ошибка выдала бы меня с головой. Безопаснее всего было спуститься в парк, что я и сделал, решив пробыть там до тех пор, пока мое появление не будет выглядеть как вполне правдоподобное возвращение с утренней прогулки.