Текст книги "После империи: старая и новая Россия"

Автор книги: Витторио Страда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Annotation

После империи: старая и новая Россия. – «Вторая навигация», 10. Харьков, 2010. (Международная конференция «Da Lenin a Putin e oltre», Brescia, 2009).

Опубликовано в: Витторио Страда, Россия как судьба – Москва: Три квадрата, 2013, С. 423-434.

ГОВОРЯ о конце СССР, нельзя обойти молчанием слова, высказанные в апреле 2005 года Владимирам Путиным, согласно которому «крушение Советского Союза было крупнейшей геополитической катастрофой века». Здесь выражено сожаление, которое это крушение вызвало не только у второго Президента Российской Федерации, сожаление, открыто прозвучавшее в путинском выступлении в сентябре 2003 года: «Сегодня мы живем в условиях, сложившихся после распада огромного великого государства. Государства, которое оказалось, к сожалению, нежизнеспособным в условиях быстро меняющегося мира». И тем не менее, продолжает Путин, поясняя свою мысль, «несмотря на все трудности, нам удалось сохранить ядро этого гиганта – Советского Союза. И мы назвали новую страну Российской Федерацией».

Одно дело – эмоциональный момент этих высказываний, заставляющий видеть в развале «огромного» советского государства катастрофу, правда, утешаясь, что его территориальное и политическое ядро сохранилось в наследовавшем ему российском государстве, – притом, что другими, как внутри, так и за пределами России, этот крах был пережит как избавление. Но, независимо от этого, несомненно, что «крушение Советского Союза было одной из величайших когда-либо происходивших в мире геополитических катастроф», даже если использовать термин «катастрофа» в нейтральном смысле, какой он имеет в теории катастроф, согласно которой естественные и исторические события делятся на непрерывные и «регулярные» и на прерывные и «внезапные», и оба эти типа упорядочиваются внутри рациональных парадигм.

Но, пользуясь выражением, к которому прибег Путин, и не используя его в научном смысле, лучше исходить из его изначального, литературного по происхождению, значения, отсылающего к той части античной трагедии, где происходит сюжетная развязка. В этом смысле катастрофа сопровождается чувством очищения от страстей, которое порождалось именно трагедией, согласно аристотелевой эстетике, чувством, весьма далеким от сожаления или досады. Поэтому можно сказать, что катастрофа, вызванная концом Советского Союза, была развязкой трагедии, начавшейся для России в 1917 году и растянувшейся на многие последующие десятилетия.

Родившаяся в 1991 году новая Россия, сохранившая, по словам Путина, в своем теле «ядро» прежней, отличается от старой не только потому, что «огромное государство, «к сожалению, нежизнеспособное», наследницей которого она является, было не «российским», а, как его называет сам Путин, «советским», но и потому, что это советское государство было, в свою очередь, наследником, действительным или мнимым, существовавшей до этого России – имперской царской России. А Российская империя, в свою очередь, происходила от Руси, сконцентрировавшейся вокруг Московского царства, возникшего на базе восточнославянских земель Киевской Руси, в свою очередь, давшей начало особой национальной общности, которая получит название Украины.

Тем, кто привык слишком поверхностно смотреть на нынешнюю Россию как на саму по себе, подходя к ней с точки зрения чисто экономических и политических интересов и даже окружая ее ореолом мифа «вечной Руси», «славянской души» и подобных банальностей, эти предварительные рассуждения могут показаться педантством специалиста. В действительности сегодняшняя Россия, пережившая катастрофу 1991 года как завершение трагедии 1917 года, обретает свое значение и перспективу только через непростое и проблематичное соотношение с тремя предшествовавшими ей Россиями: советской, если допустить, что ее можно без всяких оговорок назвать Россией, и досоветской, в свою очередь делящейся на Империю и Московию. Страна, которая, как Россия, подверглась в прошлом столетии потрясшим ее основы драматическим историческим испытаниям, в наши дни не может не переживать фазу поисков идентичности, о чем свидетельствует сегодняшняя культурно-политическая жизнь и что демонстрируют и приведенные выше слова Путина. Четвертая, как я определил ее десятка полтора лет назад в книге «Русский вопрос» (la questione russa) Россия имеет значительно более сложную структуру, чем та, какой она может показаться близорукому взгляду извне.

Вернемся к словам, которыми Путин объяснял «крушение» Советского Союза и природу новой Российской Федерации, определив первый как «нежизнеспособный», но обладавший здоровым «ядром», которое передал новой России. Между этими двумя образованиями – Советским Союзом и Российской Федерацией – радикальная разница территориального характера: во-первых, потому, что РФ – только часть бывшего Советского Союза, во-вторых, потому, что часть эта окружена рядом новых государств, до этого тоже либо с самого начала входивших в состав СССР, либо включенных в него после заключения германо-советского пакта 1939 года. В этом смысле выражение «крупнейшая геополитическая катастрофа» вполне подходит. Если прибавить, что то, что я назвал Четвертой Россией, то есть Российская Федерация, не только потеряла завоеванное в последней войне и даже территории, бывшие ранее частью царской Империи, а впоследствии империи нового типа, каковой был СССР, но и утратила статус мировой сверхдержавы, – то становится ясно, что после «катастрофы» геополитическая проблема стала центральной в ее геоэкономическом и геовоенном аспектах и составляет стратегический импульс деятельности нового государства в стремлении возвратить себе аналогичный утраченному статус на международной арене.

Однако дело не только в территориальной разнице. В каком смысле, помимо вчерашнего ядра, Российская Федерация – продолжательница или наследница Советского Союза? Ясно, что для Владимира Путина и для руководимой им нынешней властной группировки советское прошлое не есть нечто аналогичное тому, чем было нацистское прошлое для демократической Германии, в отличие от антикоммунистических позиций, которые, не только в либеральных нормах (вспомним, например, Солженицына), интерпретируют ленинско-сталинский режим как зияние в русской истории, как своего рода Антироссию, со всем роем вопросов, порождаемых такой интерпретацией. Наоборот, политическая линия Путина и его властной группировки состоит в том, чтобы увязать досоветское давнопрошедшее с советским ближайшим прошедшим и постсоветским настоящим не на коммунистической идеологической базе, которая Путину, кажется, чужда, а на национальной, или националистической, исторической базе, что отличает фазу его власти от предшествующей ельцинской. Более того, именно первые примерно десять постсоветских лет, при формально почтительном отношении к фигуре первого Президента Российской Федерации, путинская политика расценивает как хаотический и негативный период, считая его чем-то вроде «смутного времени», от которого она избавила Россию. Путин действовал исходя из последовательного плана, символически оповещенного восстановлением советского гимна с внесением соответствующих поправок в его текст, как гимна национального. Плана, претворяющегося во всех аспектах внутренней и внешней политической жизни нового Российского государства, от экономического подъема, благодаря, главным образом, энергоресурсам, до изменения во взаимоотношениях с Западом вообще и с Америкой, в частности, в таких решающих моментах, как протест против незаконного вмешательства Запада в Косове и легитимации военного вмешательства в Чечне как части всеобщей борьбы с терроризмом, чтобы кульминировать жестким выступлением в Мюнхене 10 февраля 2007 года, которое многие сочли сигналом к новой «холодной войне». Что касается «оттепели» в российско-американских отношениях при новой политике Обамы, перспективы ее пока не очень внятны.

То, что можно назвать «русским миром», то есть совокупность русских, как основного населения сначала Советского Союза, а теперь Российской Федерации, но проживающих также и за пределами последней, то он пережил «катастрофу» СССР, в изначальном смысле развязки сюжета исторической трагедии, начавшейся в 1917 году, не просто, потому что развязка эта протекала замедленно и противоречиво, завязавшись в далеком 1956 году с частичного и мистифицированного хрущевского антисталинизма с последовавшей затем брежневской застойной стабилизацией и кульминировавшей, после краткого и бесплодного андроповского антракта и мимолетного и призрачного появления Черненко, в шумной и разлагающей горбачевской перестройке. И не говорим уже об освободительном «диссидентстве». В результате этого длительного процесса «русский мир», после эйфории, вызванной освобождением и надеждами, оказался в тяжелом положении из-за материальных трудностей и духовного вакуума и переживает не только экономический кризис, а, самое главное, исторического масштаба кризис идентичности: уже не советской, но еще и не русской, в том смысле, что старое советское облачение спало, хотя не могли окончательно исчезнуть внешние и внутренние пережитки и последствия советчины, и не ясно, что означает трансформироваться в новую национальную общность – просто в русских.

Для населения других советских республик, ставших, наравне с Российской Федерацией, независимыми государствами, дело обстояло проще: их национальная идентичность, созревшая уже внутри СССР, утверждалась не только в противостоянии советскости, но и как национальное освобождение, в противопоставлении как имперской России, в которую они входили составными частями, зачастую притесняемыми и непокорными, так и Советскому Союзу, воспринимаемому как продолжение Российской империи, и поэтому антисоветский дух часто отождествлялся с антирусским. А «русский мир» был вынужден радикально переоценить самого себя, что было исключительно трудно в силу двусмысленности положения русских в советской общности. Двусмысленности, порождавшейся тем, что русские, будучи, как и другие народы, под прессом коммунистического тоталитаризма, количественно преобладали в системе и с другими восточными славянами (украинцами, в первую очередь) играли привилегированную руководящую роль. Советский Союз был не Россия, а ее псевдоморфоза, то есть явление, имевшее новое (советское) содержание внутри формально сохраненной (имперской) системы, создававшей иллюзию преемственности, в то время как природа ее коренным образом менялась. При этом марксистско-ленинская историография, вместе с остальной идеологизированной советской культурой, в течение долгого семидесятилетия лепила ум советского человека, с наибольшим успехом русского, создавая в нем фантастическое представление о его прошлом, так что после того, как она рассыпалась в прах, постсоветский «русский мир» оказался в ситуации полнейшей сумятицы и непреодолимых трудностей в поисках самого себя.

Проще оказалось восстановить национальную историю народов других бывших советских республик, как, например, в случае Украины, пусть и с привлечением националистической мифологии: национальная история интерпретировалась в духе освобождения от царского и советского гнета, причем последний отождествлялся с русским. В советский период нерусские национальности были признаны и усилились согласно известной формуле «национальное по форме, социалистическое по содержанию», в которой «социализм» должен был быть объединяющим моментом, лишь формально видоизменяясь в разных национальных контекстах. В действительности же «формой» был «социализм», а момент национально-этнический все больше и больше становился реальным содержанием отдельных республик, как в складывании локальных элит, так и в сохранении отдельных традиций. Поэтому, едва рухнул советский центр власти, различные республики оказались готовыми к новой независимости и идентичности, а «русский мир» оказался среди развалин и праха советской системы, с которой он сросся сильнее других, поскольку под принуждением отказался от подлинной преемственности с дореволюционной Россией и, следовательно, от собственной культурной автономии, вне сферы уродующей советской идеологии.

Для «русского мира» встала, а значит, и стоит, проблема отношения с предыдущими Россиями, то есть и с ее псевдоморфозой – Советским Союзом, и с Россией досоветской, которая, однако, была Россией не в качестве национального государства, а Российской империи, где русские занимали одновременно и господствующее, и подчиненное положение: господствующее по сравнению с другими национальностями Империи, подчиненное – относительно самодержавной императорской власти. И в той своего рода империи, каковой являлся Советский Союз, русские занимали аналогичное положение: метрополией, центром коммунистической империи была не Россия, а Кремль – тоталитарная коммунистическая власть, и относительно нее Россия, как и другие республики, была колонизированной периферией.

Путин тоже, вполне справедливо, ощущает проблему отношения новой России – Российской Федерации – и России прошлой, но ложно понимает Советский Союз как Россию, по крайней мере, в ее «ядре», и строит новую идеологию власти как преемственности со всеми прежними Россиями, как тысячелетний исторический поток, хотя и с моментами внутренних кризисов – от Святого Владимира «Красное Солнышко» до Владимира Путина – национального лидера новой России, и своего нынешнего напарника Медведева. Это не академические проблемы историографии, а вопросы весьма конкретной политики, самой настоящей политики исторической памяти, поскольку так формируется новая национальная идеология – основа внутренней национальной политики. И не зря власть видит в центральной роли русской истории главный составной элемент воспитания: и в школьных учебниках, как и в массовой исторической культуре (главными образом, телевидении), и в контроле, недавно законодательно утвержденном, интерпретации ключевого исторического момента – Великой Отечественной войны. На этом аспекте следует кратко остановиться, так как именно здесь ярко видно, насколько сложно отношение между старой и новой Россией.

Роль, которую Советский Союз, понимаемый как Россия, играл во Второй мировой войне, для новой русской идеологии фундаментальна, поскольку это единственный бесспорно славный момент советского периода, когда страна поднялась на небывалую высоту, достигнув высшей точки своего могущества в мире. Героический момент, в котором участвовал одержавший победу народ, под символическим или реальным руководством человека, нерусского по рождению, которого многие все еще считают принадлежащим к пантеону великих деятелей России, – Сталина. В этом смысле победа над немецкими захватчиками воспринимается как высшая точка и конечный результат процесса модернизации экономики, обеспечившей благодаря индустриализации этот военный триумф, а позднее еще две победы: создание ядерного оружия и прорыв в космос. В этом свете происходит переоценка советского прошлого, в котором видят продолжение, пусть и сопровождавшееся чудовищной жестокостью, досоветского прошлого, и в обоих случаях «ядро» сохраняется в настоящем. Самое название «Великая Отечественная война» стремится придать национальный характер советскому вкладу в войну против нацизма, как бы обособляя ее от Второй мировой войны, так как в последнем названии превалирует общий момент странного альянса капиталистических демократий с коммунистическим тоталитарным Советским Союзом, альянса, которому было суждено распасться после победы над общим врагом и вылиться в «холодную войну».

В войне, происходившей в период 1939-1945 годов по преимуществу в Европе, ее восточный фронт характеризуется комплексом противоречивых моментов, хорошо отражающих природу коммунистической тоталитарной системы. В действительности война представляла собой совокупность конфликтов: первый, тот, что мы называем Второй мировой войной, которую вела политически и идеологически разнородная коалиция против относительно однородного альянса – национал-социалистической Германии и фашистской Италии; второй – который для советских вчера и русских сегодня носит название Великой Отечественной войны, в которой русский народ героически сражался против немецких и итальянских захватчиков; и третий – не имеющая официального названия война, которую сталинский коммунизм успешно вел в ущерб собственному народу для укрепления изнутри и территориально своего идеологического режима. В этом последнем смысле мы имеем дело с «империал-революционной» войной, поскольку начальная идея «мировой революции» в конце концов пережила историческую трансформацию в имперском смысле, не лишившись при этом своей интернационалистской коммунистической характеристики и после роспуска Коминтерна. Это придавало советскому (не «русскому») экспансионизму идеологическую псевдолегитимацию и обеспечивало ему политическую поддержку в мире в широком кругу компартий и их союзников, приписывая СССР универсализм, пусть и мистифицированный, какого досоветская и постсоветская Россия не имела и не может иметь. Великая Отечественная война была, таким образом, совокупностью освободительных и поработительных войн внутри и вне границ СССР. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» правдиво отражает это драматическое внутреннее противоречие одновременно антифашистской и тоталитарной войны, которую вел Советский Союз. Недавно принятая (август 2009) резолюция ОБСЕ в память всех без различия жертв подобных друг другу политических режимов – сталинизма и нацизма – отвечает духу гроссмановского романа. В новой континуистской идеологии теперешнего российского режима затемняется принципиальная гетерогенность тоталитарной советской фазы и предыдущей фазы русской истории и той, какой должна бы быть посткоммунистическая фаза демократии. Это соответствует системе власти, которая под именем «управляемой и суверенной демократии» в действительности является фасадной демократией, за которой скрывается стратифицированный олигархический режим, кульминировавший в монократическую вершину, то есть первый – верховный политический слой, второй – бюрократический, третий – экономический, оба, переплетенные между собой и с первым, и, наконец, четвертый слой – медийно-культурный, подчиненный первым трем. Это не тоталитарная, какой был советский режим, а авторитарная система, позволяющая, помимо взаимопроникновения власти и собственности, некоторое изменчивое пространство свобод, прежде немыслимых (интеллектуальной, религиозной, предпринимательской, личной), для масс, уже не мобилизуемых и не поддающихся мобилизации, как при прежнем режиме, но которые еще не представляют собой самостоятельного гражданского общества в динамических отношениях с действительно полиархической властью, присущей плюралистическому и открытому обществу.

Свободные исследования и историческая рефлексия о советском и постсоветском прошлом, вместе с адекватным воззрением на новую мировую реальность, являются главнейшим условием русского демократического сознания, сбросившего узы националистической идеологии и вдохновляемого критическим патриотизмом, отдающим себе отчет в том, что национальные интересы должно определять и защищать посредством диалектики позиций и не навязывать авторитарно сверху. Русский националистический дискурс строится на многообразии посылок, от традиционализма Солженицына до шовинизма Жириновского, от неоевразийства Дугина до национал-большевизма Лимонова, от коммунопатриотизма Зюганова до империал-сталинизма Проханова, с несметным количеством таких историков, философов, публицистов, как Кожинов, Панарин, Нарочницкая, и политиков, как Рогозин, Бабурин, Никонов. Это целая галактика движений и позиций, характеризующих российскую идеополитическую атмосферу и часть российского общественного мнения, общим знаменателем которых является антизападничество и, в частности, антиамериканизм. В сравнении с этими националистическими антикоммунистическими позициями, как у Солженицына, и неокоммунистическими, как у Зюганова, «официальный национализм», как мы можем назвать идеологию власти, избегает шовинистических крайностей и ностальгии по сталинщине и, провозглашая демократические ценности, на деле осуществляет поворот относительно ельцинского периода, когда, надо признать, при соблюдении полной свободы, не удалось выработать либерально-патриотическую идеологию. Патриотическая идеология путинского периода в сфере символики (от гимна до праздников), культуры (от образования до медийной сферы) стремится совместить противоречивые элементы российского и советского прошлого, чествуя, к примеру, останки императорской семьи и сохраняя мумию Ленина, при поддержке Православной Церкви как Церкви национальной. Но последняя более непримирима в осуждении советского режима, и, например, новый Патриарх, Кирилл, недавно заявил в проповеди (3 июня 2010), что Великая Отечественная война была наказанием Божьим за антирелигиозное безумие коммунистического режима. Новая патриотическая антизападная идеология призвана придать идейную легитимность системе власти, опирающейся на слишком узкую и по существу пассивную социальную базу, и найти историческое обоснование политике усиления центральной власти и восстановления России как великой державы-гегемона в бывшем советском ареале и равноправной с Америкой на международной арене.

Самые разные аналитики сравнивали настоящее положение российского общества с положением Германии веймарского периода. Это впечатляющая аналогия и она заслуживает более глубокого рассмотрения, чтобы выявить сходство, а более того – разницу. Хотя в нынешней России хватает националистического экстремизма и недовольства в отношении Запада – плодотворной почвы для ультраавторитарной эволюции, – ситуация в России сегодня, наряду с международным контекстом, слишком специфична, чтобы помыслить об исходе, подобном германскому в 30-е годы, тем более что уже сейчас власть в России является олигархически-авторитарной и могла бы усилиться в этом направлении без особых радикальных поворотов. Но она, как и широкие круги российского общества, ориентируется, по крайней мере формально, на европейские и западные демократические ценности правового государства, а не только на свободный рынок. Парадокс в том, что даже националистические политики стоят за европейские ценности, якобы предаваемые Европой. Это относится, чтобы не быть голословным, к Дмитрию Рогозину, в настоящее время представителю Российской Федерации в НАТО, который пишет в ультранационалистической газете «Завтра»: «Россия – это и есть истинная Европа без господства «голубых», без браков педерастов, без масскультуры панков, без лакейства перед Америкой. Мы и есть истинные европейцы». Заявление гротескное, но знаменательное, приводящее на память слова, звучащие куда благороднее, славянофила Хомякова, который в 1834 году в одном своем стихотворении говорит о Западе как «стране святых чудес», на которую, однако, якобы опустилась «тьма густая» и перед когда-то «величавым», а теперь пришедшим в упадок Западом настал час Востока, то есть России. В 1940 году, в совершенно другой ситуации, советский поэт Павел Антокольский в одном своем стихотворении, обращаясь к Западной Европе, ставшей жертвой катастрофы, которая вскоре должна была обрушиться и на европейский Восток, гордо заключал безапелляционным утверждением: «Мы человечество, каким ты стать должна».

На самом же деле России следует, если она хочет быть родственной Европе, сохраняя при этом свою самобытность, воспринять и претворить в жизнь либерально-демократические ценности, присущие подлинной и глобальной, а не просто потребительски-инструментальной модернизации, как следует, и умерить свои притязания на гегемонию над зонами, когда-то являвшимися частью российской и советской империй, как в недавнем случае «протектората» над регионами, территориально относящимися к Грузии и отделившимися от последней, что, между прочим, противоречит законной защите Российской Федерацией ее территориальной целостности в борьбе с чеченским сепаратизмом. В противном случае политическое «ядро», унаследованное от советского прошлого, может только усилиться, приведя к реставрации архаической традиции абсолютной власти, традиции, чуждой современному европейскому духу и в некоторых отношениях родственной России времен Московского царства, что уловил в двух последних историко-сатирических романах Владимир Сорокин.

В неустойчивой, противоречивой ситуации внутри страны и в сложном, быстро меняющемся внешнем мире постсоветская Россия не просто движется по «переходному» пути, который должен бы привести ее от авторитарного посттоталитарного режима к демократии, пути, с которого, может показаться, она сбилась, но от еще имперской структуры, пространственно сузившейся по сравнению с советской, должна бы развиваться в сторону национальной системы, основанной на принципе гражданства внутри равноправного многоэтнического сообщества. Этим трудным параллельным переходам препятствует соблазн духовной автаркии, антизападные настроения и претензии на уникальность во всем мире, а главное, чудовищная новая экономическая система, централизованная и основанная на энергоресурсах, удушающая свободную рыночную экономику, которая строится на среднем и мелком предпринимательстве. При этом нельзя игнорировать центробежные тенденции, которые могут проявиться еще сильнее, чем в прошлом, в этнических образованиях нынешней федерации.

По анекдоту советских времен, когда исторические исследования должны были конъюнктурно приспосабливаться к партийным установкам, у России было непредсказуемое прошлое. Сегодня, когда историческая наука в общем свободна, можно утверждать, что непредсказуемо у России ее будущее. Но это означает, что для ее развития, далеко фатально не предопределенного, существуют возможности подлинной модернизации и настоящего возрождения, и дело ее граждан воспользоваться ими посредством свободной инициативы.