Текст книги "Письмо из-за гроба"

Автор книги: Виталий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Владимиров Виталий
Письмо из-за гроба

Виталий Владимиров

ПИСЬМО ИЗ-ЗА ГРОБА

"Судьба за мной присматривала в оба...

Я получала письма из-за гроба."

Мария Петровых

Она сидела на кухне и смотрела в окно, где май молодо сочился пряными запахами клейкой листвы. Эта пора всегда будоражила ее, в мареве весеннего пара дрожали миражи неизведанных дорог, ожидание непредсказуемых встреч и предчувствия озорной шутки просто так – от прилива сил, от желания нравиться и от уверенности, что так оно и есть – всласть нахохотаться от незатейливой несуразицы, заразить окружающих безудержностью бунтующих сил и оставить в них ощущение, что такое настроение ее никогда не покидает, а искрится в ней постоянно, как пузырьки в только что освобожденном от тугой пробки шампанском. Так всегда было весной. Но не этой. Не сейчас. Сегодня то ли упадок давления, то ли вялость от нескончаемой ночи, когда лежишь с закрытыми глазами и нет сна, нет и нет, рядом омутом дрема, вроде грузишься в беспамятство, в сладкую слабость отдохновения, но опять вспыхивает зарево возбуждения, какой-то нелепицы, обиды – и вот уже серый рассвет, утро, солнце, весна, но никакого желания или сил даже просто двигаться. Хлопнула, открываясь, входная дверь, прогремела нижняя створка почтового ящика, лязгнул, закрываясь, дверной замок. Дочь в синем, застиранном до белесости, халатике, едва прикрывающем толстые ляжки, тяжело вошла на кухню и встала, как статуя командора, у стола. – Ты можешь поднимать ноги и не шаркать, когда ходишь? – спросила мать, не поворачивая седой в безжалостном свете дня головы. – Мама! – трубным голосом сказала дочь. – Письмо. От него. Он так и не оставил нас в покое. Мать медленно взяла толстый конверт, склонила голову к правому плечу, наконец, тихо произнесла: – Принеси мне очки, пожалуйста. И не заходи сюда.

"Не могу сказать тебе здравствуй, мертвые не здороваются, не говорят, не дышат, они ушли и никогда не вернутся, ушел и я. Меня нет. Ты мне как-то сказала, что все мужчины, которых ты бросала или бросившие тебя, писали тебе, кто записку, кто письмо – не нарушу этой традиции и я. Бог тебе судья, не навестившая меня в больнице, не пришедшая на мои похороны. Разве можем мы, мертвые, плохо говорить о живых, если у вас, живых, не принято плохо говорить о нас. Да и нельзя говорить плохо о тех, кто еще не отстрадал своего. Не дай тебе судьбу споткнуться о больничный порог и еще долго, иссякая, мучиться, остро ощущать, как быстро уходят силы на борьбу с неизбежным, упорно не желая понять сколь безумна надежда на чудо. Уж лучше сразу упасть в могилу небытия. Но тут уж как кому дано... Пишу тебе... впрочем, почему только тебе, пишу и себе одновременно, единовременно, значит нам обоим, так мы опять едины в моем иссякающем времени, а на что еще тратить остаток живой воды из чаши своего бытия как не на то, чтобы понять и успокоиться перед последним белым мгновением? Только тебе я хотел рассказать ВСЕ. Как и сейчас...

Я вошел в твой дом, не ведая и не зная, что переступил невидимый порог иного мира, где жизнь – не столько театр, сколь театральна, ибо каждый персонаж твоего круга – и актер, и режиссер, и игрок, где пружина действия взводится интригой, сплетенной несколькими фигурами против одной, чтобы полноправно занимать свое место в пространстве и декорациях и заключить с только что побежденным новый альянс против кого-то из своих бывших союзников. Это я понял позже, когда уже было поздно, а тогда.. Арка здания – свод, чрез который погружаешься в шальной океан ауры твоего дома. Вечером первой встречи океан был тих и благостен – демоны зла и ненависти спали иль были так бледны, что невидимы. Поворот во дворе сразу в подъезд, пару маршей вверх и дверь открыла ты. Мы не виделись ранее. Соломенные волосы гладко собраны в тугой калач пучка, оттягивающего, откидывающего голову назад, чтобы приоткрыть прищур синих глаз и белозубую улыбку в обрамлении полных губ. – Вы, наверно, голодный, время – девятый час, перекусите? Я легко согласился и был отправлен в ванную мыть руки. Зеркало над раковиной умывальника отразило мое лицо – по-осеннему загорелое и обветренное после летних выходов на яхте. На стеклянной полочке – беспорядок женских причиндалов, хранящих незаконченные, торопливые мгновения общения с хозяйкой – щеточка в мелких кусочках черной туши в незакрытой коробочке, столбик полуистраченной губной помады, непромытый, в засохшей мыльной пене станочек безопасной бритвы, пластмассовая чашка с дырчатыми бигудями, обмякший пузырь полиэтиленовой шапочки для душа, на лесках, протянутых поперек ванной – съежившиеся трусики, длинные темные ленты колготок... По этим предметам я легко представил интимные процедуры твоего туалета, которого я так никогда и не увидел – как ты накручиваешь бигуди, прячешь их под прозрачной шапочкой, закинув руку за голову, бреешь подмышку, расставив ноги, надеваешь трусики и оглаживаешь колготки на коленях и бедрах... Несмотря на непривычный по московским рядовым понятиям объем и простор помещения, которое скорее можно было с полным правом именовать не комнатой, а гостиным холлом, веяло уютом. Я был посажен за длинный стол под зеленым абажуром и пока хозяйка хлопотала на кухне, спрятанной в конце длинного коридорчика, неторопливо осмотрелся. Стены белые – не стерильно холодные, а с прохладной синевой, на фоне которой, как на небе, проступают миражи живописных полотен, совершенно разных по манере письма – и абстрактный натюрморт с кривым синим столом, изогнутым красным кувшином и сломанным куском белого хлеба, и реальный до нереальности наивный селянин на фоне избы, коровы и несжатого поля, и нервный, угольный рисунок петуха с яростным красным глазом и боевым гребнем, и благостный лик Божьей матери, и... потрет хозяйки кисти известного художника – нет, не кисти, разноцветного карандаша на желтом теплом картоне – солома пучка и голубой распах удивленно задумчивых глаз, явно напоминающих иконные прописи... – Да-да, это... – хозяйка назвала имя художника и встала рядом с рисунком. Копия явно в чем-то проигрывала оригиналу, а дело было в том, что автор рисунка тем и славился, что всем своим моделям присваивал иконописный разрез глаз, здесь же в этом не было необходимости – глаза Дарьи Сергеевны были по-своему, по особому хороши, и портрет ее получился с чужими очами. – Водочки выпьете? – просто предложила ты, нет, не ты, а Дарья Сергеевна – кем могла для меня быть ты вечером нашей первой встречи? – и опять я легко согласился, уж больно аппетитно выглядел салат из красных помидор с белой брынзой и кинзой, крупно нарезанные огурцы, мохнатый укроп и кусок сочного мяса с жареной картошкой. Разговор был ни о чем... так... Дарья Сергеевна посетовала на капризное лето и неспокойное море, по вине которого пришлось праздно и скучновато провести отпуск – из-за непогоды на юге не собралась обычно заводная бесшабашная компания... уехали и мы с дочкой через три недели..., да, мне, как и преподавателям других вузов полагается тридцать календарных дней отпуска... теперь пропадут, куда я денусь после первого сентября... опять тянуть лямку нового семестра, ох, уж эти студенты, интересно, как они после каникул... Время ужина пробежало незаметно, настала пора откланяться и я вплел в неприхотливый ручеек нашего разговора напоминание о неясной для меня цели моего посещения этого дома по личному приглашению самой хозяйки: – Зачем же Вам понадобился я, Дарья Сергеевна? Могу ли хоть чем-то быть полезен? Ответа не последовало, но улыбка могла вроде бы означать лишь одно – причина есть и весьма веская, только время не приспело поведать о ней.

С этой улыбки-недомолвки и начались наши взаимоотношения, построенные на эфемерности не сказанного, а подразумеваемого – разве непонятно, Владимир Максимович?.. Разве неестественно, что Дарья Сергеевна пожелала познакомиться с вами поближе не просто так, она же прекрасно осведомлена о вас от одной из своих студенток, Анны Федоровой, Анюта постоянно рассказывает о вас, вот учительница и заинтересовалась, откуда это ее ученица Федорова стала читать на этюдах отмеченные талантом стихи неизвестного автора, впрочем, теперь уже и нам известного... Так я тогда подумал или придумал, не это столь важно, важно было другое – я принял условия твоей игры: не то вопрос, не то ответ, скорее намек, недомолвка, вечное многоточие в твоем монологе нашего диалога, поощряющий взгляд, твой возбужденный смех без видимой причины – и я погружаюсь в радужный плен своих иллюзий. Дарья Сергеевна просила не забывать и звонить не стесняясь и я снисходительно согласился со своей, личной версией причин нашей встречи, так приятно щекочущей мое честолюбие поэта и... мужчины. Я, конечно, позвонил чуть ли не на следующий день, опять был радостно услышан – о, это коварное завораживающее сладкозвучие твоего голоса! – я-то думал, был абсолютно уверен, что ты только и ждала моего звонка, ничьего больше, это потом я стал свидетелем твоих разительных перемен – то туча-тучей, но зазвенела трель телефона и ты в эфире того ожидания, словно на другом конце провода пропавший без вести и благополучно объявившийся, желанный собеседник.

На следующий раз я явился с цветами и бутылкой вина – так перекинулся еще один мостик, невинно пробились и завелись-завились вьюнками, согретые теплом наших взглядов ниточки-пряди невидимых, но крепких и тонко ощущаемых связей – мы уже не были прежними просто знакомыми, сладкая тайна связывала нас, тайна личная и такая ясная нам двоим: а Вы мне нравитесь, Владимир Максимович, и Вы мне, Дарья Сергеевна... Только я решительно не знал, что с этим, то ли интересным и желанным подарком, то ли с нелегкой обузой делать дальше, насколько я мог и имел ли право перейти границу дозволенного, тут намешивалось, перепутывалось и стягивалось в узелок многое: моя не в меру затянувшаяся холостяцкая трицатидевятилетняя жизнь подсказывала мне – хватит с тебя, пора и образумится, разве еще не нагулялся вдоволь, присмотрись к милой женщине, а не твоя ли это суженая, сам понимаешь, что что-то непохоже случившееся на яркое приключение, с другой стороны, себя не переделаешь – я всегда поступал так, как мне нравится, а мне нравится Дарья Сергеевна, Ваша улыбка – мне, Ваш взгляд – мне, Ваше внимание – мне... А также боялся я уронить, опрокинуть хрупкий мир сотворенного нами чуда в пропасть неприязни. Экий у меня словесный пассаж вылез из-под пера! На самом-то деле, конечно, было просто сомнение – а не игра ли это моего воображения – а вдруг получу в ответ удивленное с чего Вы это все взяли, любезный Владимир Максимович, а? Была еще одна мысль, опять придуманная мною и замораживающая дальнейшее наше сближение – с большой долей вероятности я мог получить и такое: ой, да не придумывайте Вы, Владимир Максимович, не та, к сожалению, у меня ситуация, чтобы я – женщина известная не только в Москве, вдова безвременно ушедшего поэта, борца за мир, чью память чтить – мне самой судьбой завещано, а тут, если хотите не то, чтобы интрижка, но принят в дом и бывает запросто "милый друг" моей студентки, к тому же подружки моей дочери.

Время шло, я ходил к тебе в гости, каждый раз попадая за стол, где рядом соседствовали артист, врач, адвокат, космонавт, чиновник министерства культуры... Я был представлен, как журналист, но по твоей просьбе уходил последним, проводив гостей с хозяйкой и все понимали , что такое мог позволить себе только близкий друг дома. Я звонил ежедневно, выполнял твои мелкие просьбы, помогал в каких-то делах – сходить на почту за бандеролью, написать ответ на письмо очередного почитателя таланта твоего покойного... даже просто вынести ведро с мусором. Однажды, возвращаясь из гостей, мы доехали на твоих темносиних "Жигулях" с красными сиденьями до подъезда моего дома, ты повернула ключ зажигания и в салоне машины стало тихо и интимно. Огоньки приборного щитка мягко подсвечивали твое лицо, рука покоилась на рукоятке переключателя скоростей рядом с моим коленом и пауза должна была бы разрешиться естественным поцелуем... Я не сделал этого, сказал, что позвоню и вышел из машины. Свет фар ослепил меня, пригвоздил к белой стене дома – ты, словно слившись воедино с машиной, мигнула мне сразу двумя глазами, круто развернулась и укатила в ночь. Я понял, что надо было не только отважиться на поцелуй, но и пригласить тебя в мою холостяцкую берлогу на чашечку кофе, да было поздно. Помогли письма – я уехал в командировку и писал, писал, писал тебе ежедневно, а когда и дважды в день... Получи-ка мои письма опять, те, прежние, ты вернула, прощаясь, выметая меня из дома, из жизни, из памяти... Каждое письмо – день недели, пять писем-дней с понедельника по пятницу...

Письмо "Понедельник". День добрый, Дарья Сергеевна, хотя и не ведаю, стоите ли Вы у окна, читая эти строчки в свете дня, или вечером сидите за столом под зеленым абажуром. Пускай немного сумбурно, простите, волнуюсь, но попробую рассказать Вам, а может быть, и сам попытаюсь разобраться в том, что же явилось душе моей независимо от желания ее и настроения... Чувство это – еще ребенок, имя ей – Любочка, маленькая девочка, которая смеется и радуется, когда мы видимся, и скучает и дуется в разлуке. Мне просто с Вами и легко – дышится, говорится, существуется, когда рядом, и неуютно врозь. Потребность видеть Вас вполне объяснима – при Вас я уверен в себе, как никогда прежде, при Вас я – лучший сам для себя, понятно ли это Вам? При Вас во мне оживает все хорошее во мне – юмор, талант, вера в людей, появился смысл в жизни, казавшейся такой скучной и неинтересной прежде... до встречи с Вами. Перед отъездом был у родителей. Мама напекла пирогов на дорожку, пожарила курицу и сварила яичек. Поужинали, выпили с отцом водочки – и я похвастался Вами. Отец деликатно промолчал, а мама вздохнула. Потом заехал домой. Ходил по квартире – как всегда словно пес у ног хозяина молчаливо ожидающей моих приборок, перестановок, но все было по местам, делать было совсем нечего – бывает такая пауза, а все паузы только для Вас – вот я и присел в тишине и улыбался... Как дурачок. Может, так оно и есть? В купе вагона соседями оказались милиционеры – ехали в дом отдыха. Помните, в записных книжках Ильфа про дом отдыха милиционеров: по вечерам они все вместе чистят сапоги и с перепугу от тишины бешено стреляют в воздух. Они рассказали, что объявлена амнистия – всем, у кого срок до пяти лет и преступление не тяжкое – свобода. Повезло кому-то, а вот я в плену и на свободу почему-то не рвусь.

Письмо "Вторник". Здравствуйте, Дарья Сергеевна, то бишь здоровеньки булы на радость окружающих, в числе которых временно отсутствую и я. Вчера попал в дом историков и архитекторов города Киева, ой, я Вам про него ничего еще не сказал – утром солнце сквозь легкий туман, мостовые в опавших листьях и треснувшей скорлупе от коричневокожих каштанов... Хозяева завалили меня старыми книгами. На вопрос как куда-то добраться, такой ответ: "Идите до метро, встаньте на Крещатике, а дальше до площади Ленинского Комсомола, бывшая площадь Сталина, бывшая Думская площадь..." Исконно русский Киев по-украински самобытен – здесь решения очередного съезда не "претворяются", а "перетворяются", двери в вагонах метро не "закрываются", а "зачиняются", а кино "Лихорадка на белой полосе" называется "Лихоманка на белой полосе", а "Опасная погоня" есть "Небеспечная..." Не беспечен ли и я в своей погоне за Вами? Есть еще одно опасение – так скоро привыкаешь к местному говору, что боюсь по возвращении буду "гакать" и "гыкать" – понравиться ли Вам такое? Потому и взял билет на пятницу на самолет – так оно быстрее будет. Прилечу и позвоню, знаю будете Вы, как всегда без сил после уроков мастерства, что традиционно у Вас почему-то по пятницам. Все равно позвоню, ладно?

Письмо "Среда". Не прошло еще дня и ночи, а мы снова вместе. Добрый вечер, Дарья Сергеевна! А с утра был дождь и на душе предчувствия, мрачные, как ненастные тучи – а вдруг погода несамолетная? Днем, ежась под кепкой от мокроты, добрался до Лавры, а там толпы инотуристов штурмуют кассы, пришлось достать палочкувыручалочку, журналисткий билет, но потом все как-то рассосалось и в Алмазном фонде я осознал, что кочевники скифы были-таки цари. Далее Лавра опещерилась мощами нетленными и чудесами Богом явленными, только, Дарья Сергеевна, Вы этим поповским сказочкам не верьте – я сам слышал от экскурсовода, что все это – опиум, что мощи не тлеют из-за песчаника, что затворников, замуровавших себя в кельях, было всего четверо, да и то из них трое попросились наружу, а последний оставшийся спятил. Были еще мироточивые главы, это есть черепа монашьи, их пропитывали оливковым маслом и клали в стеклянный сосуд – вот они и слезились. Это же ясно, как Божий день. А день после Лавры слегка распогодился, дождь приустал, я после пещер потоптался около усыпальницы Юрия Долгорукого, что в церкви на Брестове – в нее не пускают в дождь. Добрался до Владимирской горки, тезки моего, и окинул взором Днепр с высоты птичьего полета. По Десятинной улице дошел до Андреевской церкви. Трели Растрелли. Белые колонны на бирюзовом фоне – с оттенком синевы, как у Вас в гостиной. Вниз по Андреевскому спуску до дома двадцать, где жили Турбины Булгакова. Провинциальное, надо сказать, местечко. В обратную сторону спуск обернулся в подъем и дотянулся до Софийского собора – самое древнее каменное строение на Руси. Одиннадцатый век. Только собору больше, чем Москве. Дальше – еще не вечер – собор Владимирский. Действующий. Ждал, коченея, в церковном сквере, когда откроют. А вокруг жили каждый своею судьбой те, что попали в тот же день и в тот же час в это святое место. Подошел в телогрейке, "из мест заключения", попросил денег, я ему отказал – пьян. Нищие передрались за место у входа в храм. Подошла дама, ухоженная, в норковой шапке и дорогих сапогах, с портфелем райкомовского работника, раздала нищим подаяние, перекрестилась на собор, а потом отстояла всю службу. Я вошел в храм со всеми и поставил свечку Христу нашему спасителю – так подсказали мне прихожане и до конца мессы стоял под сенью куполов и икон. О чем просил?.. Как Вы там? К-а-к В-ы т-а-м?

Письмо "Четверг". День последний перед встречей, не то чтобы мысль, а нечто неотвязное с утра – и все о том же... Строчки – зеркало этого состояния – сложились такие: если горести все вместе нам с тобою бы сложить, проще, лучше, интересней нам с тобою было б жить... Сомнение – отправлять ли это письмо? Я вернусь, а оно все еще будет лететь. Вдруг слова в дороге увянут, как цветы? И чем больше тревоги за встречу, тем короче письмо. И еще больно торчит жало Вашего удивления, когда я перед отъездом с надеждой попросил Вас написать мне весточку в Киев: "Это еще к чему?" Ваш Владимир.

Письмо "Пятница". Этого письма не было. А случись оно, то состояло бы из одной строки: "И зачем я Вам, Дарья Сергеевна?"

А принят был я так радушно, словно разлука длилась соразмеримо с вечностью. В субботу мне устроили пир на весь мир и познакомили с дочерью Полиной. Хоть и говорят, что яблочко рядом с яблонью падает, но в данном случае у копии была явная несхожесть с шедевром. Все вроде бы то же, такое же, но не то и не такое... Не высокоодухотворенное, что ли, не долепленное... И отношения... Ясно, что Дарье Сергеевне никак не хотелось выглядеть матроной с взрослой дочерью и отношения у них были, как у подружек, а у подружек так – одна на фоне другой всегда привлекательнее. Полина отнеслась ко мне любезно равнодушно, она сама была замужем, имела свой дом и подражала матери, как вассал своему сюзерену. Клан есть клан. Случилось еще вот что – мы перешли с тобой на "ты". Наш первый поцелуй, неужели не помнишь? Больше шалость, чем серьезно, зато мне было даровано право на касание, на ласку рукой – теплом ладони по щеке, по плечу, по твоей руке... Ты первая обняла меня, это случилось в одно из застолий – гости, кто под зеленым абажуром, кто по креслам вкруг журнального столика, болтали, сплетничали, травили байки, я стоял в дверях гостиной, а ты возвращалась из спальной, и вдруг подошла ко мне, обняла сзади руками за шею и прижалась... Мы так едино постояли – какое сладкое мгновение! – и потом весь вечер, то я, то ты ловили взглядом глаза друг друга. Дальше начались, как противостояние русских и татарских войск на реке Калке, великие ночные бдения. Я приходил, мы ужинали и сначала у телевизора, а потом в разговорах просиживали до двухтрех ночи. Так получалось само собой, мы не могли, не желали расстаться, но затаились, словно ждали знака или счастливого случая, да случай не случался, знака не виделось, я целовал тебя на прощание в щеку – и все. И так почти ежедневно. Полина, жившая через квартал, как-то просидела с нами, и уже в ночи, утомленная, зевнула, потянулась и предложила: – Пойду я, а Вас куда понесет нелегкая? Оставайтесь! И я остался. На три года...

В письме из Киева я назвал наше чувство Любочкой, девочка за каких-то два месяца расцвела в девушку-любовь, под сенью которой близился всемирный семейный праздник. Счастливая пора истинной любви – ее взлет от розовой зари до жаркого полдня, когда каждая встреча, свет дня и темнота ночи таят в себе то поворот, то новую неожиданность, что тем и хороши, что просто не имеют право на разочарование. Пространства наших миров и тел распахнулись для слияния, мы бродили по незнакомым друг для друга местам, где пейзажи заманчивы, где тепло от касаний и жарко от поцелуев, где бьют родники сладострастия, а звуки речей – музыка Моцарта, высшая гармония... Я люблю Вас, Дарья Сергеевна! А вот мне ты так никогда не говорила. Не дождался.

С течением лет Новый Год перестал быть для меня любимым. В детстве новогодняя ночь светилась радугой шаров, блеском мишуры и ожиданием подарка, в юности – сулила встречу с неизведанным, позже я мог вольно присоединиться к любой компании, если бы не одна и та же примерно одинаковая ситуация, которая стала повторятся с незавидным постоянством. Почти сорокалетний холостяк со своей квартирой – предмет пристрастного внимания и созревающих, и зрелых и перезрелых особей слабого пола во всех аспектах. Я и сам начинал беспокоиться – почему же мне так не везет? Те, кто мне нравился, были уже окольцованы и, в лучшем случае, дело кончалось салютом иногда очень даже впечатляющих встреч, но как тягостно за новогодним столом переглядываться с хозяйкой, пить с ее рогоносцем и выслушивать его откровения в перекурах на лестничной площадке о победах на том фронте, где мы, можно сказать, были однополчанами... Бывало и такое... Все чаще я попадал в застолья, собранные с одной целью – показать, познакомить, представить хорошую подругу или хозяйку и у всех у них была поразительная схожесть судеб – не везло им с этими слепыми да глупыми, что в просторечии зовутся мужиками. Чаще всего первая встреча оказывалась последней, но, естественно, бывали и почти счастливые совпадения. Почти... в том-то все и дело. Все решалось под Новый Год, потому что соединение под рождественской звездой означало некий принципиальный сдвиг в моих отношениях с очередной подружкой, только каждый раз меня что-то останавливало. С тобой было попроще – да, нравимся друг другу, да, хорошо нам вместе, да, сильно, вот и славно, но само собой подразумевалось, что о таком ответственном шаге, как грядущее супружество, думать было рановато, а может и принципиально невозможно. Вот мы с тобой и купались в свободном полете... Тем не менее ты выбрала момент и спросила ненавязчиво: – А Вы... уже решили, где будете справлять?.. "Вы" я отнес к твоей деликатности – мало ли куда Владимир Максимович ангажирован и без раздумий напросился к тебе в гости. – Будем вдвоем, – ты явно обрадовалась.

В последний день старого года мы съездили к твоей маме, живущей в городе-спутнике, куда попадают только по пропуску или через пролом в высокой ограде. По дороге ты мне рассказала, что отец твой погиб под Вязьмой, а был он княжеского рода, но ушел из мира особняков и имений и женился на сироте из детского дома – мама сейчас работает учительницей в школе. Похоронку она получила в эвакуации, жили вы в селе нацменов, так называли тогда представителей национальных меньшинств, которые только и ждали прихода немцев. Было страшно. Там, в эвакуации, ты выучилась местному языку, что и сыграло позже свою роль при знакомстве с поэтом, который также был нацменом, а стал вторым мужем. С первым мужем ты была однокурсницей в театральном институте, где и сейчас преподаешь. А тогда "без отрыва от производства" родила Полину и работала заведующей литературной частью одного из столичных театров далеко не из первого ряда. Пришла к известному поэту нанимать его в авторы, у него гостил друг, тоже нацмен, и они на своем нацменском языке стали обсуждать твои женские достоинства, тут поэт задумался и сказал вслух скорее себе, чем другу, что в такую бы он влюбился. "Так за чем же дело встало?" – спросила ты на его родном диалекте. Какая могла быть любовь между маститым, с международной известностью корифеем, борцом за мир, хозяином квартиры с такой необъятной гостиной, где на стене обыденно вписался рисунок Пикассо, и девчонкой, только что со студенческой скамьи? "Молодой специалист", как тогда называли таких. Ты по натуре своей авантюрна, но в тот момент сказано "так за чем же дело встало?" было скорее в шутку и больше от желания заполучить поэта для театра, а вышло в спутника жизни. Он ежедневно приезжал в театр с цветами и сидел часами около тебя, пока ты не сдалась и не уехала с ним в Ленинград, куда его пригласили на очередную встречу с читателями. Не тебе я рассказываю то, что кому-кому, а тебе-то уж ведомо всеобъемлюще, нет. Вспоминаю свое. И сейчас мне совсем не кажется таким вот логичным и естественным твой второй брак с человеком, старше тебя на почти тридцать лет. Скорее брачный союз, где Он слеп от последней любви, а Она... Ты села к нему в купе литера "СВ", "спецвагон", который увез тебя в мир имущих, имущих и квартиры, и гонорары, не чета рядовым гражданам, имущих доступ к власть имущим. Цена тому – какая? Попробуй, угадай... А как попробовать – тут нет черновика, не перепишешь сделанное, не переживешь сотворенное, мосты твои должны были быть сожжены до тла и в случае неудачи осталась бы ты без старика и у разбитого корыта. С другой стороны, твою исповедь я воспринял как доверие – твое, единственное, мне. Мне показалось, что ты оглянулась и увидела в колодце своего прошлого холод одиночества во время самой цветущей поры твоей жизни, которая хороша именно своей безмятежностью и безалаберностью, а ты не только не имела права на ошибку – тебе не с кем было даже поговорить, посоветоваться. Твоя сильная натура закалялась в борьбе за свое место – поэт не хотел на тебе жениться, ему этого не позволял Коран и все-таки ты своего добилась. А горечь расплаты прозвучала у тебя так: "Я для него была Лолитой... Он отнял у меня мою молодость..." Вот и получалось, что я в мои тридцать девять – компенсация как бы за те из твоих сорока восьми, что ты прожила не так, как оно было бы естественно.

Побывали и у моих родителей. Давно я не видел отца таким торжественным – так ему хотелось "соответствовать" твоему социальному рангу, зато с моей мамой ты сразу нашла общий язык, достаточно было первого твоего вопроса: "До чего же вкусно! А как Вы это готовите?" "А твой отец выглядит очень молодо, просто очень молодо..." – с задумчивым сомнением в голосе, сказала ты, когда мы шли от родителей до метро. – "Гены... и ты будешь таким же..." Как бы примеривалась... Я-то, дурак, порадовался – буду, конечно, конечно, будем и я буду – для тебя... не понимая, какой червяк сомнения залез в осеннее сочное яблоко твоего ко мне чувства. К счастью, к нашему незамутненному счастью той поры любовь цвела и наливалась и до исхода было еще нескоро. Сияла огоньками елочка-подросток и дважды уютно было мне в твоей гостиной, куда натаскал я с кухни салаты трех видов, полкачана квашеной капустки, пупырчатые огурчики, краснокожие помидорчики, ковшик черной икорки... В морозилке охладевало шампанское и ледяной королевой стояла водочка, а ты, румяная, в красном переднике, празднично озабоченная, гениальный творец нашего ужина, была вкусна при поцелуе и источала томление, как чудо-индейка в духовке. Праздничного одиночества не случилось – около одиннадцати, когда мы уже успели проводить Старый год первой рюмочкой, пришла Полина. Как была в шубе и шапке прошла к матери на кухню, о чем-то поговорила, потом разделась и за нашим столом появился третий прибор. Я немного взгрустнул, но торжественный перезвон кремлевских курантов развеял тучку на звездном небосклоне новогодней ночи, шампанское, казалось, газировало кровь вином, ты мне подарила теплый красивый свитер, я тебе павловский платок, о котором ты как-то обмолвилась, как о желаемом, даже Полине нашелся подарок – духи, что я припас для тебя же, а она мне в ответ многозначительно презентовала... зубную щетку. Расхохотались от души и было беззаботно еще какое-то время пока Полина не разревелась прямо за столом. Ты молчала, а Полине надо было исповедаться – кому как не мне в присутствии матери, чтобы ей было понятно, что не в ней, не в Полине дело. А "дело" было многослойное и запутанное, как и всякое, когда речь идет о двоих, как и наше с тобой, позже осложнившееся до невозможности. Муж Полины был уличен в измене. Не напрямую, а по дружескому доносу полининой подружки. Полина, будучи аспиранткой мамашиного вуза, постоянно крутилась в кругу твоих студентов, среди которых было пять представительниц слабого пола и шесть наоборот. Тебе, как педагогу, такое положение дел было сподручно – твои ученицы делились жгучими тайнами своих взаимоотношений с Полиной, а та с тобой. На какие-то студенческие вечеринки и дни рождения Полина ходила с мужем Григорием и он стал встречаться... слава богу, не с моей Анютой Федоровой. Ситуация сложилась пикантная – я ушел от твоей студентки к тебе, а зять – к другой твоей подопечной. Полина попыталась выяснить отношения с Григорием, они разругались в пух и прах, потому что Григорий начисто отрицал наличие греха и Полина отчаянно старалась подвигнуть мать, да и меня тоже на какие-то действия и переговоры, чтобы уличить пакостника в лжесвидетельстве показаниями той же Анюты, а с твоей помощью выгнать из стен "альма матер" коварную соблазнительницу. Ты молча вышла и за закрытой дверью с кем-то поговорила по телефону. Полина притихла в ожидании утешительных для нее новостей, но не тут-то было: – Нас ждут в одном доме, – улыбнулась ты мне, вернувшись. И так, словно ничего и не произошло, легко спросила Полину: – А ты... с нами? По тону было ясно, что счастье на троих никак не делится. Вернулись мы с первым троллейбусом и любили друг друга в жемчужном тепле зимнего утра до звенящей воздушной опустошенности и крепкого сна вдвоем. Полины не было, но от ее неурядиц эгоизм нашего счастья стал более терпким на вкус. Как горчинка соли в свежеиспеченной горячей лепешке.