Текст книги "Эта короткая счастливая жизнь"

Автор книги: Виталий Вавикин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава шестнадцатая

Дни превратились в кошмарную череду безнадёжности. От мира, обещающего спасение, остались лишь фотографии. Лаверн смотрел на них, убеждая себя, что всё можно вернуть. Нужно лишь верить. Как в прошлый раз, когда Фанни уехала на месяц. Мысли об этом заставили его снова взяться за фотоаппарат. Чарующий желанный мир приоткрывал свою завесу фотокамере, но не желал показываться глазам.

В часы, когда боль становилась невыносимой, Лаверн начинал ненавидеть фотоаппарат за то, что тому позволено видеть то, что не может видеть он сам. Как-то раз ночью, в бреду, он вышел на кухню и, открыв дверь, заставил себя поверить, что снова оказался в Чикаго тридцатых. На мгновение ему показалось, что спазмы оставили его тело.

Запрокинув голову, он посмотрел на чёрное небо. Белые кудрявые облака плыли по смолянистой глади, пряча за собой жёлтую луну, скрывали её наготу, исчезая почти сразу, как только им удавалось исполнить эту роль. Вдохнув полной грудью, Лаверн закрыл глаза. Память выудила из своих закромов звук тарахтящего «Паккарда», запах жареного мяса, звон ключей, дивное далёкое пение.

– Майк, – услышал он голос Фанни. – Майк ты здесь?

Сердце бешено забилось в груди. Дыхание стало неровным, хриплым. Волнение превратило ноги в непослушные ходули.

«Я здесь! Здесь! Здесь!» – хотел закричать Лаверн, но понял, что не может.

Открыв глаза, он удивился, что не видит прежнюю картину неба. Веки широко распахнуты, но вокруг темнота. Густой воздух отказывался проникать в лёгкие. Тошнота подступила к горлу. Лаверн боролся с телом, отчаянно цепляясь за остатки сознания, но тьма побеждала. Неизбежная, непобедимая. Последнее, что смог почувствовать Лаверн – боль от падения. Она проникла в него, заполнив каждую клетку, вытеснив всё, что оставалось от здравого смысла.

Дальше наступило забвение. Он плыл в его пустоте, словно ребёнок в утробе матери. Ни мыслей, ни страхов, ни печалей. Безбрежный океан бесконечности разверзся перед ним, затянув в свою пучину. Но неожиданно, где-то высоко, сквозь пелену сна и мрака, он услышал далёкий голос. Тихий и слабый, но он пошатнул монолитную гладь мрака и безмолвия, заставил её расколоться, выпустив пленника.

Лаверн слабо кашлянул и открыл глаза. Он находился в больнице. Подключённая к нему аппаратура издавала слабый монотонный писк. Капельница закачивала в вены какой-то раствор. Лаверн снова слабо кашлянул. Горькая улыбка тронула его губы. Как странно, наверное, вернуться из мира тьмы и увидеть перед собой не лицо жены, ребёнка или одного из родителей, а бледное, напуганное случившимся, лицо соседа по комнате.

– Ну, и напугал же ты меня! – признался Синтас.

Лаверн еле заметно пожал плечами и шепнул одними губами:

– Извини.

Последовавшие за этим две недели он провёл в больнице. Его единственным посетителем был Синтас, в котором неожиданно проснулся хороший друг.

Он взял у врачей брошюру о паллиативном лечении и пообещал лично проследить за исполнением всех пунктов. Это рвение рассмешило Лаверна, позволив отвлечься от тягостных мыслей, но в ту же ночь сосед по палате, в которой он лежал, умер, напомнив ему о том, что скоро это случится и с ним.

Оставшись в одиночестве, Лаверн достал спрятанную пачку сигарет и закурил. Ночь была тёмной, и крохотный красный уголёк сигареты, казалось, был способен осветить всю палату. Зловещая тишина давила на уши. Одиночество и пустота стали почти материальными. Никогда прежде Лаверн не ощущал так явственно близость смерти. Она стояла возле кровати, дышала в затылок. Заботы и препараты возвращали силы, но Лаверн знал, что стоит ему уйти из больницы, стоит остаться без живительных растворов, вливаемых круглосуточно в вены, и от сил не останется и следа. Он умрёт в муках и страданиях.

Он вспомнил, как умирал мужчина на соседней кровати и ужаснулся. Нет. Нужно уходить из больницы. Здесь они ничем не могут помочь ему. Они заставят его тело работать, выжмут из него последние силы, а потом оставят один на один с беспомощностью и безумием. Они не смогут продлить его жизнь, они лишь продлят мучения.

Лаверн заснул, надеясь, что утро развеет всё страхи и отчаяние. Но утром, когда пришёл врач, сразу же перешёл к тому, что ему, скорее всего, будет лучше, если он продолжит лечение в домашних условиях.

Собрав вещи, он отказался вызывать Синтаса, и, убеждая себя, что сил хватает для того, чтобы самостоятельно передвигаться, вышел из больницы в раннюю осень.

– Какой же ты неугомонный! – обиделся на него вечером Синтас, заставляя принять прописанные врачами таблетки.

Лаверн притворился, что выпил их, но тут же выплюнул, зайдя в туалет. «Пусть смерть будет быстрой», – думал он, закрываясь в своей комнате. Разбросанные на полу фотографии были собраны и лежали внушительной стопкой на прикроватной тумбе. «Из Синтаса получится хорошая хозяйка», – думал Лаверн, лаская пальцами шероховатую поверхность фотоаппарата. К фотографиям прикасаться не хотелось. Они были словно отвергнувшая его любовь возлюбленная, каждое упоминание о которой не принесёт ничего, кроме боли.

Лаверн заснул, мечтая о том, чтобы сны позволили ему отвлечься от безнадёжной реальности. Но сны принесли лишь смерть. Он лежал на больничной койке и ни один мускул не подчинялся ему.

Врачи сновали между рядами уходящих вдаль кроватей и констатировали смерть одного за другим. Смерть, которая приближалась к нему. Невидимая, непостижимая. Смерть, которой невозможно ничего объяснить, невозможно дать взятку. Она не будет слушать уговоры. Не даст отсрочки. Смерть придёт за ним в тот момент, когда решит, что настало его время. Бросит его в бездну, из которой он никогда не сможет выбраться.

Лаверн проснулся, стараясь не закричать. Рвотные массы заливали мокрую подушку. Дождавшись, когда Синтас уйдёт, он прибрался в комнате и сменил постельное бельё. Эта процедура отняла у него последние силы, и остаток дня он пролежал в кровати. Вечером зашёл Синтас и заставил его поесть.

Полученное лекарство Лаверн снова выплюнул. Дождался ночи и с опаской попытался заснуть. Но в мире грёз была лишь смерть. И так день за днём. Через неделю Лаверн боялся спать. Спазмы стали частью его жизни, но это было лучше, чем отчаяние и безнадёжность во снах. В конце концов, он ещё мог следить за собой. Мог самостоятельно ходить в туалет и иногда обедал вместе с Синтасом на кухне.

Как-то ночью, когда сон схватил его крепкой хваткой, Лаверн решился вернуться к сделанным фотографиям. Ведь если сновидения не что иное, как пережитое за день, то пусть лучше ему снится отвергнувший его мир, чем больница и смерть.

Лаверн перекладывал фотографии, и время, когда он делал их, снова и снова бегая в ателье, чтобы проявить, казалось далёким, словно прошло много лет. С какой-то нежной улыбкой он вспоминал девушку из ателье, достававшую его своими нападками, вспоминал те несколько счастливых дней, проведённых в мире прошлого.

Затем в воспоминаниях появились Джесс и Кип. Память о них была совсем далёкой, и он неосознанно считал эту жизнь чем-то завершённым, словно уже умер.

На несколько дней подобного подхода хватило на то, чтобы изгнать смерть хотя бы из снов. Лаверну показалось, что силы начали возвращаться к нему.

Но, выйдя на улицу, он понял, что это не так. Люди бежали и бежали, а он смотрел на них и завидовал белой завистью. Так он простоял около часа, а когда решил вернуться, то почувствовал небывалую слабость.

В полном отчаянии Лаверн сел на скамейку и решил дождаться Синтаса. Кажется, он даже заснул, потому что время ожидания пролетело как-то неестественно быстро. Вот он сидит и смотрит на солнце, а вот уже над его головой вечернее небо.

Опираясь на плечо Синтаса, он вернулся в дом, а ночью, во снах, снова появилась смерть. Только теперь он находился не в больнице – лежал на скамейке в парке или на шумной улице, а вокруг сновали свежие, пышущие жизнью люди. Люди, у которых впереди целая жизнь. А он… Он умирал у них на глазах, молясь о том, чтобы никто из прохожих не оказался его знакомым. Такой была его мечта и надежда: умереть, не взглянув в глаза близких людей.

Но сон, казалось, решил добить его до конца. Сначала появились друзья и коллеги по работе, затем пришёл Синтас, и, наконец, Джесс и Кип.

Больше Лаверн не пытался найти спасения во снах. В каком-то отчаянном стремлении к саморазрушению он сидел ночи напролёт в кровати, надеясь, что это окончательно лишит его сил, позволив умереть тихо и безболезненно. Но боль приходила, становясь, всё сильнее. Спазмы, кашель. Он задыхался, но настырно не обращал на это внимания. Бороться. Воевать с телом за право быстрой смерти.

Боясь снов, Лаверн заставил себя снова вернуться к фотографии. Синтас отнёсся к этой затее с пониманием, сказав, что если это помогает его другу отвлечься, то он покорно будет каждый день относить негативы в ателье. Так к внушительной стопке фотографий стали добавляться нераспечатанные конверты, которые каждый вечер исправно приносил Синтас. Лаверн чурался их, относясь к ним, как обиженный любовник относится к снисходительным письмам любимой девушки.

Но когда через неделю у него не хватило сил, чтобы выйти на кухню, он открыл один из конвертов. Чужой мир снова предстал перед его глазами. В памяти ожил голос Майры, редактора «Требьюн»… На одной из фотографий Лаверн увидел Фанни, и долго смотрел в зелёные глаза. Фотография была сделана одной из первых, и, увидев, что на последующих нет ничего, кроме старой мебели, он решил, что девушка, должно быть, снова уехала.

Пролежав всю ночь и весь следующий день в постели, Лаверн нашёл в себе силы к полуночи пройти на кухню. Фотоаппарат казался тяжёлым, а кнопка спуска настырно не желала нажиматься.

Потратив на эти попытки все оставшиеся силы, Лаверн упал на пол. В какой-то момент ему показалось, что смерть наконец-то сжалилась над ним и решила забрать в свой неизведанный мир, но потом он услышал, как возвращается Синтас, почувствовал руки, поднимающие его с пола.

Оказавшись в кровати, Лаверн подумал, что, возможно, уже никогда не сможет покинуть её.

Последующую неделю он пролежал, напрягая каждый мускул в борьбе за право передвижения. Синтас ухаживал за ним не хуже чем профессиональная сиделка. Он даже написал под диктовку письмо, которое Лаверн адресовал семье, поручая отправить его после своей смерти.

– Ты ещё поднимешься на ноги, вот увидишь! – обещал Синтас, но Лаверн не верил ему. Смерть скреблась в окна его жизни, стучала в двери, и скоро, очень скоро, он знал это, замки не выдержат, и всё закончится.

Лаверн вздрогнул и открыл глаза. Спал он или уже проснулся? Последнее время эта грань почти не ощущалась. Слабый далёкий голос звучал где-то за окном. Или же в его голове?

Лаверн слабо улыбнулся, решив, что это сон. Фанни пела для него. Пела, отправляя его к чёрной реке, к переправе в другой мир. «Как хорошо умереть во сне», – решил Лаверн. Тихий голос стал чуть громче. Лаверн почувствовал скрутившие тело спазмы, но велел себе не замечать их. «Это сон. Мой сон, а во сне я могу подчинить всё, что захочу», – говорил он себе, но спазмы не проходили. Боль стала невыносимой. Лаверн застонал и повернулся на бок. Нет. Это не сон. Всего лишь проклятая реальность.

Он зашёлся кашлем и заставил себя подняться. Сколько ещё сил осталось в этом теле? Ноги подогнулись, но знакомый голос придал решимости. Лаверн вышел на кухню. Голос стал громче. Голос Фанни. Голос из мира, доступ в который, казалось, ему уже закрыт.

Крупные капли пота покрыли тело Лаверна. Щурясь, он смотрел на входную дверь. Тёмная и размытая, она представлялась ему чем-то нематериальным. А что, если у него ещё есть шанс?

Сердце так бешено билось в груди, что Лаверн едва мог дышать. Он задыхался, умирал, но теперь не ждал конца. Теперь он боролся с неизбежностью, бросал ей вызов.

Вернувшись в свою комнату, он заставил себя переодеться. Голос, дающий ему силы, стих.

– Нет. Только не сейчас! – взмолился Лаверн.

Ноги подогнулись, и он упал. Непрекращающаяся боль поглотила боль от падения.

– Только не сейчас! – прошептал Лаверн.

Приступ кашля забрал последние силы. Кровавая пелена застлала мир. Но голос вернулся. Сейчас существовал лишь он и расстояние до входной двери. Всё остальное умерло. Даже тело. Лаверн не сомневался. Он был мёртв. Почти мёртв.

Осознание этого принесло такое отчаянное желание жить, что закружилась голова, и захотелось кричать. Обретя плоть, смерть подкрадывалась к нему, цепляясь костлявыми руками за пятки. «Нет!» Лаверн сжался. Голос Фанни зазвучал чуть громче. Все чувства обострились, словно за мгновение до смерти.

Поднявшись на ноги, Лаверн вышел на кухню. Вспомнил, где находится входная дверь, и пошёл в её направлении. Грудь, казалось, взорвалась изнутри.

– Ещё чуть-чуть, – приказал себе Лаверн. – Ещё один шаг.

Он упал через порог и, задыхаясь, перевернулся на спину. Чёрное ночное небо было украшено россыпью звёзд. Неужели у него получилось? Неужели он смог? Лаверн боялся думать об этом. Свежий, прохладный воздух осторожно наполнял лёгкие. Он дышал. Снова дышал!

– Майк? – позвала его Фанни, появляясь на пороге. Как же он был рад слышать её голос! – Майк, с тобой всё в порядке? – она робко сделала шаг вперёд.

Лаверн поднял голову – ни боли, ни тяжести, ни отчаяния. Казалось, он может летать, и сила гравитации утратила власть над ним. Он вскочил на ноги и, зашатавшись, едва удержал равновесие. Думал ли он, что такое возможно?! Надеялся ли?

Жгучая радость сменилась диким восторгам. Он бросился к Фанни и подхватил её на руки.

– Майк! – взвизгнула она, испугавшись подобного напора. – Майк, что ты делаешь?

– Ты спасла меня! Спасла! – он понял, что плачет, но это не вызвало в нем стыда.

Он стоял на краю. Смотрел в глаза смерти. Так неужели теперь он должен стесняться слез?! Этих естественных слёз! Слёз жизни. Слёз счастья.

– Ты делаешь мне больно, Майк.

– Прости. Прости. Прости, – он опустил её на ноги и обнял. – Я почти умер. Почти умер, если бы не ты! – неизмеримая благодарность заполнила его мысли. – Фанни! – он сжал её лицо в ладонях и покрыл поцелуями. Существовал ли сейчас для него более близкий человек, чем эта женщина? Существовал ли кто-то более желанный, чем она?

– Майк! – попыталась отстраниться Фанни, когда он поцеловал её в губы. Жаркий, страстный, солёный от слёз. – Майк… – она почувствовала его тёплое дыхание. Почувствовала его безумие. – Майк, я… – Фанни, чувствовала, как волнение подчиняет себе её разум.

– Ты спасла мне жизнь! – Лаверн снова впился поцелуем в её губы. Голова кружилась. Счастья было так много, что невозможно не делиться им с другими. – Спасла меня! – вернувшиеся силы придали небывалую решимость.

– Да что же ты делаешь?! – прошептала Фанни, уже не пытаясь сопротивляться. Напор Лаверна оказался настолько стремительным, что у неё начала кружиться голова. Что же это? Как же это?

– Люблю тебя! Люблю больше жизни!

– Нет, Майк. Нет, – Фанни с ужасом подумала, что его безумие передалось и ей.

Он хотел её. Хотел прямо здесь и сейчас. Этот странный мужчина из будущего. Эта самая большая загадка в её жизни. Его страсть, его пыл, его желание – всё это было таким ярким, таким чувственным в своём искренним порыве, что отказ начинал казаться чем-то вроде греха. Разве может она сопротивляться этой стихии? Разве может противостоять?

Фанни снова почувствовала вкус солёных слёз на щеках Лаверна. Что больше подчиняло себе её волю: его сильные руки или эти слёзы? «Только бы никто не пошёл мимо! – подумала Фанни. – Только бы никто не увидел». Но через мгновение отступили и эти мысли.

Глава семнадцатая

Никогда прежде она не встречала человека с таким неизмеримым желанием жить. Лаверна восхищала любая мелочь, любая деталь. Казалось, рядом с ним даже самый дождливый день станет тёплым и солнечным. И этот оптимизм! Редактор «Чикаго Требьюн» Джаспер Самерсфилд особо отметил это качество, принимая его на работу.

– Вы, должно быть, очень счастливый человек, мистер Лаверн, – сказал он, пожимая ему руку.

Позже, пару дней спустя, Самерсфилд встретил его с Фанни и решил, что с такой женщиной любой мужчина лучился бы счастьем.

В баре «Гарри Дювейна», куда Лаверн отправился посмотреть на выступление Фанни, он познакомился с Терри Уикетом и, пропустив с ним пару стаканчиков кубинского рома, узнал о местных правилах и порядках. Наблюдая за ним со сцены, Фанни пытливо вглядывалась в лицо его собеседника, пытаясь определить, о ком они говорят. Решив, что раз в её сторону никто из них не смотрит, то, значит, и говорят не о ней, она успокоилась.

Но уже ночью, лёжа в одинокой кровати, вспоминая Майру и то, что Лаверн живёт в её доме, снова забеспокоилась.

Надев серый бесформенный плащ, она спустилась вниз по улице и остановилась возле дома подруги. «И что я скажу?» – думала Фанни, вглядываясь в чёрные окна. Она простояла так около четверти часа, коря себя за влюбчивость и продолжая бороться с желанием постучать в дверь.

В субботу редактор «Требьюн» пригласил их к себе на обед, и Фанни пришлось отменить выступление. В небольшой квартире набилось так много людей, что это напомнило ей обстановку одного из «тихих» баров, где она выступала. Мужчины говорили о газетах, женщины сплетничали.

Фанни увидела пианино и оживилась, решив, что будет неплохо показать, что и она на что-то годиться, но, вспомнив, что вместо прежнего спутника Брюстера с ней сейчас Лаверн, огорчилась, что, несмотря на все таланты, он ничуть не разбирается в музыке: не играет на пианино, не пишет песен.

Однако ночью, в квартире Майры, уступая неистовому порыву страсти Лаверна, она забывала свои печали. Иногда она просила его рассказать о своей семье, иногда о своём мире. Болезнь Лаверна казалась чем-то вроде кошмарного сна, о котором чем больше пытаешься забыть, тем явственнее он стоит перед глазами. Собственная квартира, дверь в которой могла вернуть Лаверна обратно в его мир, к его неизбежной смерти, начала представляться ей сырым склепом.

– Какого чёрта ты надумала переезжать?! – орал на неё Брюстер.

С Лаверном он встречался лишь однажды в баре Дювейна, но понял, что происходит, казалось, с первого взгляда.

– Хочешь съехаться с ним, да? – его лицо раскраснелось от гнева. – Тебе мало того, что оставил Персибал?! Хочешь потерять всё, чего мы добились?! – сжав кулаки, он смотрел на неё налитыми кровью глазами. – Хочешь, да?

– Я… – Фанни сжалась, опустив голову. – Он не такой, как другие, Клайд.

– Только попробуй.

– Попробую, – она заставила себя посмотреть ему в глаза. – Я не бросаю тебя. Не отказываюсь от выступлений. Я просто… просто…

Фанни услышала, как хлопнула входная дверь. Брюстер не ударил её. Не причинил ей боль. Не сломил её волю. Она стояла, чувствуя себя сильной и решительной. Казалось, теперь она может решить любую проблему, преодолеть любое препятствие.

Посвятив последующие дни поискам новой квартиры, Фанни отчаянно убеждала себя, что делает это отнюдь не для того, чтобы Лаверн мог приходить к ней, а исключительно для себя. Почему бы и нет? Неужели она не заслужила чего-то лучшего? Но ночью, когда они с Лаверном прямиком направились из бара Дювейна в её новую квартиру, она призналась себе, что все последние дни хотела лишь этого. Она откажет всем, отвернётся ото всех, лишь бы это никогда не заканчивалось.

Лаверн заснул, но Фанни ещё долго лежала, прислушиваясь к его дыханию и вспоминая рассказы о его семье. Как же сильно она не похожа на Джесс. Как же сильно отличается её ребёнок от его ребёнка. Но, тем не менее, он здесь. Рядом с ней. Пылкий, страстный, влюблённый, благодарный за то, что она просто есть. Если бы можно было удержать его возле себя, сохранить, оставить, как полюбившуюся песню, право исполнения которой принадлежит лишь одному человеку. «Он бросит меня, – неожиданно подумала Фанни. – Уйдёт, как и все, кто были до него». Укоренившиеся страхи и переживания восставали из прошлого, застилая глаза слезами. Далёкая музыка, далёкие лица, далёкие жизни…

Глава восемнадцатая

«Ночной джаз». Никогда в жизни Фелиция не ви дела столько людей. Людей, которые смотрят на неё. Ждут её. Восхищаются ею. Даже вечно хмурый и недовольный всем управляющий Адам Вольферт и тот вышел из своей каморки и не поскупился на аплодисменты.

– Не понимаю, почему мы не можем остаться?! – подбоченилась Фелиция, когда Персибал сказал, что на следующей неделе им придётся уехать. – Публика нас любит, мистер Вольферт лично признался, что наши выступления приносят ему небывалую прибыль…

– Так надо, – помрачнев, буркнул Персибал.

Новое платье его спутницы переливалось в искусственном освещении рассыпанными по груди изумрудами. Это был подарок одного из многих поклонников, пригласившего выступить в его доме на частной вечеринке.

В тот день Фелиция рассмеялась и уклончиво пообещала, что подумает, но когда вернулись домой, и она, распаковав подарок, примерила платье, то бросилась на шею Персибала и стала умолять принять предложение. Он усадил её на диван и терпеливо объяснил, что у них договор с управляющим «Ночного джаза», и они не могут давать выступления на стороне. Так что поклоннику пришлось отказать, но не прошло и месяца, как Персибал, наплевав на все договоры, решил, что им нужно уехать из города.

– Какого черта? – вспылила Фелиция. – Так надо, – повторил Персибал и, опустив голову, ушёл спать. – Если хочешь, то можешь остаться здесь, – сказал он уже из спальни небольшой квартиры, которую они снимали на двоих.

Закрытая дверь почти полностью поглотила его голос, но Фелиция поняла смысл. Гнев и раздражение уступили место страху снова остаться одной. Если бы Персибал уже как-то раз не бросил её, заставив вернуться на кухню, то Фелиция, возможно, и не испугалась так сильно, но сейчас страшный опыт охлаждал всякий пыл лучше, чем ушат холодной воды в жаркий день. Фелиция болезненно закусила губу и начала раздеваться.

– Прости меня, – прошептала она, забираясь под одеяло.

Кофе и молоко снова смешались в стакане любви.

– Если ты хочешь уехать, то мы уедем, – сказала Фелиция, когда всё закончилось, делая ударение на слове «мы».

Когда турне длиною в месяц закончилось, и они вернулись в Чикаго, бар «Ночной джаз» был закрыт. Управляющий сбежал, но полиция щедро осыпала город обещаниями, что его поимка лишь вопрос времени. Случайные прохожие разговаривали о конфискованном спиртном и о том, что после того, как удалось изъять из обращения такую большую партию, цены в «тихих» барах снова вырастут.

Фелиция вернулась домой и рассказала об этом Персибалу. Он что-то хмыкнул себе под нос и сказал, что это не их проблемы. – Музыка – вот что должно нас волновать, – он улыбнулся и, притянув Фелицию к себе, поцеловал.

Постель скрипнула и приняла их в свои объятия.

– Как хорошо! – шептала Фелиция, краснея и стыдясь охватившей её страсти. – Как же мне с тобой хорошо…

Через три дня они уже пели в баре «Мотылёк». После закрытия «Ночного джаза» он стал одним из главных поставщиков незаконного спиртного в городе. «Ещё один бар, который скоро закроется», – думала Фелиция. Единственным, что утешало её, разгоняя эти мрачные мысли, были знакомые лица, которые удавалось разглядеть в шумной толпе. Одних она узнавала, другим приветливо улыбалась, притворяясь, что узнаёт. Они приходили, чтобы посмотреть на неё, и одно это обстоятельство, по её мнению, было достаточным поводом, чтобы питать к ним благодарность.

Несколько раз Фелиция видела мистера Джеральда. Он стоял с друзьями и бесстыдно хвастал, во сколько обошлось ему платье, надетое сейчас на Фелиции. Услышав стоимость, она так прониклась щедростью подарка, что решила во что бы то ни стало снова поговорить с Персибалом о возможности выступить в доме этого человека.

– Посмотрим, – пообещал он, возвращаясь за пианино.

Фелиция запела, уже предвкушая весёлую пирушку в доме мистера Джеральда.

По дороге домой они отклонились от обычного маршрута и встретились с начинающим седеть человеком в сером пальто и фетровой шляпе. Персибал проговорил с ним около получаса, затем вернулся в машину и сказал, что выступление в доме мистера Джеральда будет последним в этом городе.

– Снова в турне? – вздохнула Фелиция.

– Снова, – Персибал обнял её свободной рукой.

– Не хочу в турне, – заколебалась она, пытаясь подсчитать заработанные деньги. – Ты не думал, что мы могли бы съездить куда-нибудь просто отдохнуть?

– Хочешь навестить родных?

– Нет! – Фелиция ужаснулась от этой мысли.

– Значит, только музыка?

– Значит, – безрадостно согласилась она.

Фелиция заснула, думая только о предстоящем выступлении в доме мистера Джеральда. Как всё будет? Сколько придёт гостей? Ей почему-то представился званый бал, о котором она прочитала в какой-то книжке ещё в детстве. Сердце тревожно забилось. Волнение стало таким сильным, что ей пришлось выпить бренди, чтобы заснуть.

Всю следующую неделю Фелиция жила, ожидая этого выступления. Что ей надеть? Конечно, то самое платье, которое подарил ей мистер Джеральд. А какой им выбрать репертуар?

Фелиция думала, какие песни ей удаются лучше всего, когда мотив неожиданно сбился. Персибал сфальшивил, заставив её вздрогнуть от неожиданности. Никогда прежде ничего подобного не случалось.

Фелиция обернулась и посмотрела на возлюбленного. Его губы побелели и дрожали, как осенний лист на холодном ветру. Жёлто-шоколадные глаза смотрели куда-то в глубину затянутого смогом зала. Фелиция попыталась проследить его взгляд. Увидела управляющего баром «Ночной джаз» и приветливо улыбнулась. Вольферт едва заметно поклонился, коснувшись рукой фетровой шляпы. Фелиция вспомнила, почему закрылся его бар, но тут же решила, что это не её дело.

– Кто тебя напугал? – спросила она Персибала во время короткого перерыва.

Он не ответил, заказывая двойную порцию бренди. Фелиция подбоченилась, требуя ответа.

– Девушка, – сказал Персибал, залпом выпивая содержимое стакана. – Когда-то мы пели вместе с ней, – он вздохнул и уставился в пустоту.

Укол ревности заставил Фелицию поджать губы. Если бы спустя годы она могла вернуться и дать себе хотя бы один совет! Глупая и наивная. Неужели так сложно понять то, что происходит на самом деле? Но ум, к сожалению, приходит лишь с годами, на основании собственного опыта и собственных ошибок. И Фанни…. Нет. Всё ещё Фелиция, так ничего и не поняла в тот день. Ведь так легко видеть в происходящем что-то более простое и понятное, чем сложное и далёкое от собственной жизни.

– Значит, девушка? – снова решилась начать разговор Фелиция, когда они с Персибалом пытались отобрать репертуар для выступления в доме мистера Джеральда.

– Ничего особенного, – отмахнулся Персибал. Сейчас он уже не выглядел таким встревоженным, и Фелиция успокоилась.

В пятницу вечером, когда небо посеребрили звёзды, они приехали в дом мистера Джеральда. Все ожидания, все мечты и надежды, связанные с этим выступлением, у Фелиции рухнули, как только она увидела, как мало собралось людей послушать выступление. Да и сам дом не был тем дворцом, который рисовало ей её сознание.

– Что всё это значит? – спросила она Персибала.

Он не ответил. Его губы были так же бледны, как и в тот вечер, когда его пальцы впервые в жизни сфальшивили.

Десяток мужчин во главе с мистером Джеральдом ждали, потягивая бренди и сигареты. Был там и бывший управляющий баром «Ночной джаз».

– Мистер Вольферт, – поклонилась она, смущённая происходящим.

Он улыбнулся и посмотрел на Персибала, жестом предлагая ему пройти к пианино.

– Что всё это значит? – снова шёпотом спросила Фелиция спутника.

Он не ответил. Сел за пианино. Начал играть, но музыка вышла какой-то скрипучей и фальшивой. Фелиция почувствовала, как страх и волнение передаются и ей. Она запела, но вышло это так же фальшиво, как и игра Персибала. Фелиция посмотрела на мистера Джеральда и увидела, как он улыбается. Почему-то эта улыбка не понравилась ей. Она пела и пела, а мир всё глубже и глубже погружался в какую-то непроглядную тьму.

– Ну, хватит! – потерял терпение Персибал.

Его голос показался Фелиции каким-то далёким и чужим.

– Почему же ты остановился? – спросил управляющий «Ночного джаза».

Персибал молчал. Крупные капли пота катились по его лицу. Разум Фелиции отказывался понимать происходящее.

– Мы… мы вас чем-то обидели? – заикаясь, спросила она.

Мужчины переглянулись и весело рассмеялись. На нетвёрдых ногах Персибал поднялся из-за пианино.

– Послушайте, – голос его дрожал так же, как и всё тело. – Она ничего не знает. Клянусь, – он посмотрел на Фелицию щенячьим взглядом. – Отпустите её.

Фелиция снова услышала громкий хохот.

– Что происходит? – пролепетала она.

– Что происходит? – мистер Джеральд подошёл к ней и заглянул в глаза. – Вижу, мой подарок пришёлся тебе по душе?

– Да, очень, – тихо прошептала Фелиция. Протянув руку, он убрал с её щеки непослушный локон.

– Ну, так спой для меня.

– Что? – Фелиция вздрогнула, увидев, как Персибала повалили на пол.

– Какая у тебя любимая песня? – спокойно спросил мистер Джеральд. Вольферт наклонился к Персибалу, разжал его руку, схватил за палец и потянул вверх.

– На кого ты работаешь? – спросил он. Персибал не ответил, и Фелиция услышала, как хрустнула кость.

– Геральд! – закричал Персибал. – Геральд Спарсер!

Сломалась ещё одна кость. Пальцы. Эти божественные пальцы, ломались, словно хрупкие спички. Фелиция наблюдала за происходящим, давясь рыданиями. Голоса звучали далеко-далеко, но она смутно понимала их смысл. Почему Персибал так поступил? Неужели все бары закрылись из-за него? Как он мог предать тех, кто давал ему работу?

– Так какая твоя любимая песня? – терпеливо повторил мистер Джеральд.

– Что? – Фелиция машинально попыталась вытереть катящиеся по щекам слёзы.

– Спой что-нибудь для меня, – он издевался над ней, а она, не отрываясь, смотрела на Персибала.

Он лежал на полу с переломанными пальцами и тихо плакал.

– Хочешь оказаться на его месте? – спросил Джеральд.

– Нет! – Фелиция попятилась.

Вольферт поднял Персибала на ноги и усадил за пианино.

– Играй же! Ну! – орал он.

Фелиция зажмурилась. Сильные руки Джеральда сжали её плечи.

– Проваливай отсюда, – прошипел он ей на ухо. – Проваливай и забудь всё, что видела.

Она выбежала из дома. Холодная ночь освежала и трезвила. Слёзы высохли. Невыносимо хотелось вернуться назад и попытаться спасти Персибала, но ещё больше хотелось жить.

Домой Фелиция вернулась лишь утром. Забралась в кровать и, укрывшись с головой одеялом, заставила себя заснуть. Мир грёз нарисовал страшные картины, в которых она пела для мистера Джеральда и бывшего управляющего «Ночного джаза». Других посетителей в баре не было. Персибал со сломанными пальцами и размытым, скрытым туманом лицом, играл на пианино. Фелиция пела, пытаясь попасть в дикий ритм, забирающий последние силы. «Как он может так играть со сломанными пальцами?» – думала Фелиция.