Текст книги "Переписка"

Автор книги: Виталий Бабенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

А знаешь, Славик-то, оказывается, ревнивый! Никогда бы не подумала, что мальчишке в девять лет свойственны столь сильные "взрослые" эмоции. Поверишь ли, в первые дни, как я вернулась, – ни за что не хотел к кроватке подходить! Даже в детскую не заглядывал, даже на личико посмотреть отказывался: не хочу, мол, и все, не нужна мне она, можешь обратно отнести а свой роддом, там с ней и сиди. Представляешь?! Разумеется, я все понимаю: он чувствовал себя твоей полноправной заменой, жаждал нераздельного внимания, любви и заботы, считал годы до совершеннолетия, когда семья на него целиком ляжет, а тут – _на_ тебе: новый человек (к тому же девчонка!), мама все время с ней, дом полон крика, суеты, "слюнявых" (его словечко) хлопот и прочее, и прочее... Словом, я понимаю его, но все равно обидно!

Однако "воспитательная работа" моя хоть малым успехом, но увенчалась! Вдолбила-таки я Славке мысль, что у него – крохотная, слабенькая сестренка, что ей нужен защитник – снисходительный, но надежный опекун, старший брат. По-моему, его проняло. Теперь он и укачивает ее иногда, и гуляет с ней время от времени, но на меня все-таки дуется, бывает сердит без причины, нервозен.

Кстати, к телескопу-то своему он все реже и реже подходит! Нет, не потому, что начал тебя забывать, скорее всего, твое последнее письмо на него очень сильно подействовало. Я, правда, не знаю, что ты ему написал он не показывал, а я, разумеется, не подглядывала, – но что-то "внушительное": впервые в жизни Славик _по-настоящему_ заинтересовался нашей библиотекой, читает, читает, читает дни и ночи напролет. Я тут на днях заглянула ему через плечо, когда он около маленькой сидел, – и тихонько так ахнула. Чем бы, ты думаешь, он увлекся? "Энеидой", ни больше, ни меньше! Словом, не знаю, что и делать: то физика с математикой, то классическая литература. Как его от крайностей уберечь – ума не приложу. А может, не надо уберегать, может, сам во всем разберется?

Знаешь, чем я занималась в роддоме, в предродовом отделении? Смотрела ночами в окно и все пыталась твою звезду отыскать. Представляешь, какое сумасшествие! И знаю ведь, что она на нашем небе не бывает, а если бы и оказалась я на экваторе или в Южном полушарии, – все равно толку бы мало было: не видна она, не хватает зрения, мала величина. И все равно звезды разглядывала! Я по очереди – ночи-то для меня длинные были – каждую искорку звездой Каптейна представляла и прямо-таки видела – видела! – как ты к ней несешься...

Что бы ты ни подумал, а осенью я обязательно на юг соберусь. В южных широтах, зимой, она бывает видна, я точно знаю. Приду в какую-нибудь обсерваторию (мне-то разрешат!), отыщу Живописца и уж разгляжу твою звездочку "во всех деталях". И Славика с собой возьму (идея-то, если честно признаться, – его!).

Ну, хватит, хватит, хватит) Разболталась я – сверх всякой меры. Пора и честь знать. До следующих писем, любимый. До следующего, очень не скорого нашего "разговора".

Обнимаю и целую тебя тысячу раз!

Володю и Андрея – по разу (если считают такое решение несправедливым пусть напишут мне особо).

3 ноября 63 года (по корабельному календарю)

Да, это действительно подарок! И еще какой!!! Мы даже не стали ждать моего дня рождения, а перенесли его на день получения письма. И закатили пир горой! И забросили к черту все наши текущие и нетекущие дела и сутки бездельничали. Каково?! Вот так! А Володька, войдя в раж, во всю стену нашей "залы" намалевал краской: "Машеньке – виват!" И мы веселились и распевали песни так, что наш "Гонец" трясся от носового излучателя до реактора и, по всей видимости, сошел с курса. Пусть там Центр смотрит в оба!

(Перечитал написанное и понял, что я малость повредился рассудком от восторга: даже не поприветствовал тебя, любимая. Поэтому прости и _Здравствуй_!)

Ну, что тебе еще сказать по счастливому поводу? Наш корабельный совет обсудил ситуацию и вынес решение: если первая обнаруженная планета системы Каптейна будет называться Славией (вердикт вынесен давно), то вторая Марией. И точка!!! Береги маленькую, не спускай с нее глаз и целуй за меня ежечасно. Надеюсь со следующим сеансом получить ее "взрослое" телефото. Да, именно так: она будет уже совсем большой – семь с половиной месяцев. Дьявольское пространство и дьявольская скорость света!.. Не успеешь оглянуться, как дочка уже выросла, а ты ее еще ни разу не обнял, а вернешься – страшно подумать, сколько ей будет лет. Но – молчу...

Получил от Славика хорошее письмо. Вроде бы образумил я его. И теперь сомневаюсь – надо ли было? Он пишет: "прав ты, папа. _Наверное_, прав. В общем, Серьезная Физика на время отложена". Уж не знаю, хорошо ли, что "отложена"? К счастью, слова "на время" подчеркнуты, и угрызения совести меня мучают не свирепо. А ведь, судя по некоторым _идеям_ (в его-то годы!), физиком он будет. Сомнения мои я постараюсь ему не выдать, но тебя попрошу: будь крайне внимательна к его занятиям наукой.

Я совсем не пишу тебе о нашем житье-бытье. Это и понятно: интересного давно уже мало. Зато вот о психике – моей и ребят – можно кое-что рассказать.

Я намеренно не писал тебе о нездоровых снах, что мучили нас первое время. Видения те были малоинтересными, но одновременно тревожными и симптоматическими: указывали на изъян в психозащите. А ныне о тех же снах вспоминаю с тоской: то были цветочки. Ягодки же... Это уже не изъян, а чуть ли не провал всей методики нашей подготовки. Провал, к счастью, "ремонтабельный". Словом, ягодки следующие.

Я. Стоял недели две назад на вахте, и вздумалось мне ни с того ни с сего включить видимость СМИ – стеклометаллического иллюминатора. (До сих пор не знаю, какому дураку понадобилось встроить в носовую обшивку эту стекляшку. Будто мало нам телеэкранов внешнего обзора!) Включил – и понял: сошел с ума. Баста! Отлетался! Через СМИ на меня _с той стороны_ человек смотрит. Самый натуральный человек. Из межпространства. Без скафандра. Вид – донельзя дикий: волосы разметались, взгляд – горящий, рот оскален, так и шныряет глазами, и губами шевелит. Подобной рожи в жизни не встречал, это уж точно! Что делать прикажете? В обморок падать? Ну нет, до этого еще не дошло, думаю (хотя и трясусь); на всякий случай поднял тревогу. Ребята вмиг прибежали: Андрей из постели выметнулся, Володя со "считалочкой" в руках ворвался. Смотрят на меня, как на идиота, я – на них и на СМИ. Там, сама понимаешь, – никого. Я бормочу что-то покаянно и только чувствую, струйка по подбородку бежит, теплая и липкая. Это я себе губу прокусил...

Владимир. В библиотеке паука обнаружил. Слыханное ли дело: на "Гонце" паук? Так сказать, самозародился. Водил нас Володя паука показывать. Тычет пальцем, сигнальную нить дергает, чтобы показать, какой шустрый паучок попался. Мы же с Андреем, хоть убей, ничего не видим. А Володька сердится. Стали думать, кто псих – он или мы? Наконец, я решился на эксперимент: махнул рукой по тому месту, где "паутина" была. Владимир взвился, чуть мне по зубам не влепил, вдруг смотрим – улыбается. "Ишь ты, – говорит, – а ему-то хоть бы что. И паутинка целехонька, и паучок жив-здоров".

Андрей. Две недели ничего не ел. А нам объяснял так: "Я, братцы, открытие сделал. Музыка, оказывается, питательна! Вот слушаю ее и чувствую, что сыт. Причем разные инструменты разным вкусом обладают, но оргАн лучше всего". Мы с Володей руками развели. А Андрей сидит в кресле, слушает Генделя, блаженствует, и только кадык у него ходит – слюну сглатывает. Я Володе подмигнул, тот сразу все понял и незаметно октафон обесточил. Поверишь ли, никакого результата! У Андрея все та же райская улыбка на губах и по-прежнему рукой в такт помахивает...

Вот такие у нас, Светланка, пироги, как мы в детстве говорили. И все же причин к беспокойству, на мой взгляд, нет. Это я для пущего эффекта все три случая вместе собрал. На самом деле они были в разное время, и в конечном итоге мозги мы себе вправили. (Не дай бог, обо всем в Центре узнают – ведь прекратят полет, с них станется! Такие случаи предусмотрены программой: посылается импульс на усыпление, и корабль автоматически ложится на обратный курс. Я бы тебе ни слова не написал, если бы не гарантированная великая "тайна переписки".)

Физиономия "в окошке" больше не появляется, "паучок" тоже растворился без следа, а Андрей, как и прежде, заказывает на обед монументальные эрзац-бифштексы с кровью и с великой любовью их поглощает, музыку же слушает без гастрономического вожделения. Иначе – выкрутились. Но что дальше подкорка выкинет, честно говоря, не представляю, да и представлять не хочется...

Ну-ну, успокойся. Все будет хорошо. Звезда Каптейна по-прежнему манит нас и тащит к себе с неизменной скоростью в 150000 (округленно) километров в секунду. Мы не против; пусть "тащит" и дальше.

Щелкни по носу Славку, крепко поцелуй Машеньку и шепни ей на ушко, что о ней ни на секунду не перестает думать далекий, пропахший мезонами и нейтрино, любящий – папа.

7 марта 64 года.

Сереженька, милый,

как же ты меня напугал! Разве так можно, несчастный мой? Я теперь долгие-долгие ночи не смогу спать. А если засну – обязательно приснится та самая "рожа". Тьфу, напасть! Все-таки очень хорошо, что вас там трое.

Конечно, я верю тебе, что рассудки ваши вошли в норму, и всей душой уповаю на то, что подобное не повторится. Ибо результат может быть только один; если ты там лишишься разума, в беспредельной и страшной пустыне, то я здесь – в пустыне моей – и подавно. Нет, соврала... Не лишусь... Уберегут меня Славик и Машенька (нас ведь тоже трое здесь) – своими глазенками светлыми уберегут, будущим своим, болезнями прошлыми, счастьем ожидаемым, беспомощностью нынешней.

А вот кто ТЕБЯ спасет, любимый? Ни от кого помощи не жду, только на себя надеюсь. Любовь моя да охранит тебя, Сереженька! Верю...

А помнишь, как мы встретились? Не забыл еще? Да-да, на светомузыке. Я до сих пор помню, что давали тогда – Гершвина, это точно. А мы с тобой не дослушали и ушли, верно? И гуляли до рассвета. И никакого "Гонца" еще и в помине не было, а если кто его и разрабатывал, то мы с тобой об этом ведать не ведали. Могли ли мы тогда предположить, что всего через двенадцать лет расстанемся – и на _какой_ срок?! А свадьба?! Что за прелесть была наша свадьба! Я ведь так и не знаю, каким образом ты раздобыл тогда орхидеи. А свадебное путешествие на Курилы? Как давно все это было!

Ты знаешь, я снова стала ходить на светомузыку. Не очень часто, конечно, но раз в месяц мы со Славиком выбираемся. И потому, что _тот_ день все чаще вспоминаю, и из-за Славика тоже. Ему уже пора в искусстве разбираться.

Машенька растет, как на дрожжах. Если поставить ее в манеже, то ухватится ручонками за перекладину и стоит долго-долго. Наверное, скоро пойдет. И здесь у нее главный учитель – Славик. Он взял над ней, как он выражается, "шефство" и обещал к девяти месяцам "поставить на ноги". Я смотрю, как они возятся, и мне очень радостно, и даже на время забываю о тревогах, а боль разлуки чуть-чуть да смягчается.

Машенька почти совсем не плачет и очень любит улыбаться. А первые слова, которые она произнесла, какие, как ты думаешь? "Папа" и "мама"! Твоя фотография висит на стене как раз над ее манежем, и ей нравится подолгу тебя разглядывать.

Целуем нашего папу по очереди и все разом – Светлана, Славик, Машенька.

Р.S. На днях возвращается из экспедиции твоя мама, и переезжает к нам мой прадед. Надеюсь, будет полегче.

Р.Р.S. А ведь скоро год, как ты улетел. Ужас! Но время все-таки бежит...

Р.Р.Р.S. Только сейчас обратила внимание на даты. Снова парадокс всплыл, откуда ни возьмись. Этот импульс придет к тебе, как и прошлый, 28 ноября, если отсчитывать по земному времени, чего вы, конечно, не делаете. Ну что ж, следовательно, сегодня у тебя 9 октября, и до дня рождения чуть меньше месяца. Одновременно задним числом и загодя поздравляю!!!

10 октября 64 года (по корабельному календарю)

Милая моя Светушка!

Получил целую пачку твоих писем и обалдел от радости. Как все же редки стали эти сеансы связи! А ведь дальше – хуже: придется ждать годы. С ума сойти!..

За поздравление – спасибо. И за фотографию дочурки нашей – огромное спасибо. И за "первые слова" Машеньки – тысяча тысяч спасибо. Надо быть _здесь_, чтобы понять, что это такое – простое слово "папа", произносимое крохотным существом при виде "дядьки на стене"!

А для детей Машеньки, когда она вырастет и выйдет замуж, этот "дядька" будет уже "дедом". И она сама станет бабушкой, когда "отец-дед-прадед" наконец сойдет со стены – вернется на Землю. Его окружат дети его детей, большие и маленькие потомки, будут с интересом дергать за седую бороду, в он усадит на колено самого маленького и, еще плохо разбираясь, кто ему кем приходится, начнет рассказывать небывалые звездные истории. Словом, "Возвращение блудного патриарха"...

Не думай, будто я иронизирую. Твои письма приносят мне сумасшедшую радость, но и бередят душу горьким дыханием разлуки...

Светомузыка... Разумеется, я отлично помню тот вечер, и Гершвина, и Концертный зал имени Чайковского, и тебя – в золотистом свитере. И знаешь, что мне пришло в голову? Не заняться ли нам светомузыкой здесь – на "Гонце"? Ведь мы – "самые великие бездельники" в истории. Андрей неплохо музицирует, вот пусть и сочинит что-нибудь гениальное, а уж светотехнику мы ему организуем. Ведь такая работа – надолго, и это хорошо. Сочинение мы посвятим, конечно же, нашему талантливому вдохновителю Светлане Васильевне, коей весь экипаж передает нижайший поклон.

В этом письме, пожалуй, можно написать кое-что о наших былых страхах, которые, к счастью, не оправдались. Раньше я об этом ни разу не упоминал, да и правильно: необходимо было проверить, выяснить все досконально и не тревожить попусту близких на Земле. Теперь все вроде бы позади. Я имею в виду клаустрофобию. Именно ее мы и опасались. Видишь ли, различные эксперименты проводились неоднократно и на Земле, но там никто никогда не мог устранить момент "временности", или, если хочешь, "элемент моментности". Ситуация носит разные названия, но смысл один: любой из "подопытных" в каждый данный период времени уверен: случись что с его механизмом восприятия пространства, – тяжелая дверь моментально отодвинется в сторону, и эксперимент будет прекращен. Потому и все опыты проходили более или менее успешно: вера в преходящесть "клаустро" предупреждала "поломку" психики. Больше того, вспомни: опасности, подобной нашей, не было и при межпланетных полетах. Эксперимент, будучи вынесен в космос, изжил сам себя. Ни одно путешествие человека внутри Солнечной системы не длилось еще больше года. Росли расстояния, но росли и скорости. Наш "Гонец" потратил бы на прыжок к Плутону – учитывая разгон и торможение – сутки. Самые медлительные из нынешних кораблей – транспорты – достигают окраин Солнечной системы в считанные месяцы. Какая уж там клаустрофобия, это слово уже забывается.

И вот – мы. Мчимся по Вселенной почти полтора года, а замкнутое пространство не напоминает о себе ни в малой степени. Учтем: подготовка раз, индивидуальные особенности, предопределившие Выбор, – два, психозащита (не раз, впрочем, уже нас подводившая, но тем не менее) – три. И все-таки опасность была, мы знали о ней и искали способы, чтобы встретиться с врагом во всеоружии. Оказалось – напрасно. Мы торжествуем ура! – и верим, что ни два, ни три, ни двадцать лет нас не сломят! (Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!)

Так уж получается, что в каждом письме я рассказываю тебе о психике. Это, наверное, скучно, но что поделаешь: она – предмет наших постоянных бед, от нее одной зависит успех нашего "предприятия", она устанавливает "законы игры", мы же только подчиняемся, она – сеньор, мы – вассалы. И всем звездопроходцам, что пойдут по нашим следам, я скажу: будьте в ладу с душой или оставьте звезды в покое. Будьте жизнелюбивы, но без излишней жизнерадостности: от чрезмерного оптимизма до уныния – один шаг. Будьте рассудочны, но без рефлексии: самокопание открывает такие тайники души, что лучше всю жизнь вглядываться в бездны космоса, чем хоть мгновение туда. Будьте уверены в себе, но надейтесь на друзей: один среди звезд человек обреченный. И еще: любите космос. Нам, первым, здесь трудно. Нас никто не учил любить пустоту, мы полагали: любить можно ЧТО-ТО. Нам с детства вдалбливали мысль о недостижимости звезд, – мы их достигнем, но пересилить вдолбленное было не просто. Нас толкнула в космос не тяга в космос, а желание _выйти за пределы_ – это разные вещи.

Да не изведать вам, будущим, жадной космической тоски. Нам от нее уже не избавиться, и мы только дивимся ее эластичности: невидимой нитью привязывает она нас к Земле, и чем мы дальше, тем только крепче она, хотя и растягивается, растягивается...

Эти слова – прежде всего тебе, милая моя, далекая Светланка. "Будущие звездоплаватели" – жалкая риторика. Те, кому мой опыт необходим, узнают об опасностях космоса в свой час, ты одна – в МОЙ! В каком-то из писем я писал тебе, что веду дневник. Вот там все по-другому! Он-то как раз для Центра, "для публики", для жаждущих героики. Там я – "такой, как надоя: мужественный Капитан Первого Звездного, уверенный в себе и экипаже, отринувший все земное, готовый к любому риску и любой опасности, с железными нервами, дисциплинированный и требующий дисциплины, в меру самонадеянный, хитроумный, даже не очень разборчивый в средствах и, кстати, без особого воображения. Нравлюсь я _тебе_ таким? Думаю, что нет. Себе, впрочем, тоже. Но, как поддержал меня Володя, вывесив очередной плакат над моим рабочим столом, – "Создание мифов – дело рук самих Одиссеев!"

Так что, даже если дневники эти попадут на Землю до моего возвращения, прошу тебя: не читай! Просто помни: твой муж остался таким, каким был на Земле. Он скучал по дождю и яркому солнцу, воображал шум деревьев и грохот прибоя, "смотрел" на Луну и "разглядывал" былинки, "вдыхал" ароматы цветов и "терял сознание" от лесного озона, "слушал" птиц и "внимал" журчанию ручьев, "подставлял лицо" морским брызгам и "обжигался" ветром пустыни.

Кстати, все это – почти все – воспроизводимо в нашей голотеке, но... ты, конечно, удивишься: мы давно ее крепко-накрепко заперли и не открываем. Суррогаты непереносимы!

Пусть об этом тоже знают "будущие звездоплаватели", среди которых, надеюсь, никогда не окажутся ни Славик, ни Машенька.

С тем и расстается с вами теперь уже на три года ваш любящий – С.

22 октября 65 года.

Здравствуй, мой милый, далекий!

Когда-то – давным-давно! – я обещала начинать этими словами каждое письмо к тебе. И – увы – обещания не выполнила. Начинала письма по-разному. В сущности, греха в этом большого нет, но, видимо, не надо было обещать...

Два с половиной года... Даже чуточку больше... Нет, ты был не прав, говоря, что отмеривать прошедшее время и считать годы до встречи – занятие пустое и бессмысленное. Я, например, только этим и живу, и мне даже легче. Я могла бы сказать – "прошло _всего-навсего_ два с половиной года". Но вместо этого я с удовлетворением отмечаю, кричу даже: УЖЕ два с половиной года. Это ли не радость? День прожит – прекрасно! Значит, еще на день мы ближе (хотя – ох! – на самом деле почти на тринадцать миллиардов километров дальше... Это я только что подсчитала, чтобы немного отрезвиться...).

Вижу перед собой твое письмо... Твои слова о клаустрофобии... Очень хорошо, просто здорово, что вы – все трое – не боитесь ее. Преодолели.

Но... веришь ли, любимый, клаустрофобией заразилась... я. Да-да) Мне порой бывает так тяжело, так душно, так СТРАШНО в стенах дома, так одолевают в одиночестве мысли о тебе, что я готова забросить все дела и бежать куда угодно. Пойми меня правильно: Славик в школе, Машенька спит, очередного сеанса связи ждать месяц, или два, или полгода, твоя мама снова в экспедиции (кстати, пока жила у нас, очень помогала мне с Машенькой), прадед мой – совсем старенький: подолгу сидит у проигрывателя и вспоминает детство – слушает "Битлз" или еще что-нибудь, а я... а у меня все из рук валится. Раз пять уже это чувство накатывало: вызывала к нашей "буньке" няню и убегала из дома. Бродила по улицам, шла в парк, или в кафе, или в кино, или в светоконцертный зал, не досиживала до конца, снова шлялась по улицам, заходила к знакомым, там – злилась по пустякам, на меня все дивились, кто утешал, думая: хандра обуяла, кто пытался развлечь, полагая: скучаю без дела, – и я бросалась к выходу, и снова – улицы, улицы, улицы...

Не казнись, милый, не сокрушайся и постарайся... не понять, нет... ощутить: это не хандра и не скука, и не тоска, и не уныние. Это какое-то особое состояние, которому и названия еще не придумали и не придумают никогда. Это – вернусь к начальной строке письма – песня Сольвейг, которую невозможно пропеть вслух. Это – слитые во мне женщины разных эпох, ожидающие любимых: безвестные жены моряков парусных судов и водителей первых межпланетных кораблей, и Изольда, и Пенелопа, и Гретхен, и помнишь? – та безымянная "мама" у Бредбери, которая возненавидела солнце... Весь мир любви и разлуки наполняет мое сердце, и нет более гамма-связи между нами, есть связь моего ожидания и удаляющегося твоего возвращения.

А во время последнего "бегства от клаустрофобии" произошло вот что. Я навестила свою давнишнюю подругу Леночку, у которой не была уже, наверное, лет сто. Мужа ее, Николая, ты должен помнить – такой полный, лысоватый (сейчас уже совершенно лысый), смешливый человек. По профессии он этнограф. Часто выезжает в экспедиции, а когда возвращается – привозит мессу всяких баек. Балагур и весельчак. Слушать его можно часами. Вот мы и слушали. И смеялись от души. И слушали музыку и пили вино. По правде, я совсем потеряла счет времени. Верно говорят: когда много смеешься – к слезам. В какой-то момент мне вдруг разом все надоело, шутки потеряли соль, стало горько и непонятно отчего противно. Я расплакалась и стала собираться домой. Леночка с Колей опешили, начали успокаивать меня, дали выпить чего-то "сердечного". А я посмотрела на часы, перепугалась – вечер уже! – тут и вовсе истерика началась. Выбежала из квартиры и опрометью понеслась к себе.

Дома Славик: волнуется, ждет меня, места себе не находит. Я-то ведь, дуреха, браслет телевокса дома забыла, а предупредить сынулю из головы выскочило. Короче, рассердился он. Хотел меня хорошими отметками порадовать, а мне вроде бы и не до него. (Отметки у Славика в последнее время действительно прекрасные, и вообще он стал каким-то собранным, серьезным, на улице кто увидит – ни за что 12 лет не даст, выглядит – на все 16.)

Хороший урок он мне в тот день преподал. Я вхожу в дом, а сын-то, оказывается, няню отпустил, обед сам заказал, прибрался – и сидит с Машенькой, играют они. На меня – демонстративно – ноль внимания. А разговаривают они друг с дружкой – просто прелесть. Он ей что-то серьезное втолковывает, что-то там: мол, плакать нельзя, это только плохие девочки плачут, а хорошие – никогда, даже если им больно, они назло всем улыбаются, ни за что не покажут, что у них неприятность, а потом, когда все отвернутся, можно наклониться к "мистеру О'Фланнегану" (это у нас слон такой есть поролаксовый – большой-пребольшой) и с ним пошептаться, он все поймет, пожалеет, и боль тогда отпустит. А эта глупышка устроилась возле брата, глазенки блестят, щеки в разводах, на ножке – ссадина (верно, бегала и налетела на что-то), но мордаха уже счастливая, рот до ушей.

Гляжу я на эту сцену, и такая боль сладкая в сердце, так щемяще-радостно – я опять разревелась... Стою – ничего с собой поделать не могу: слезы так и бегут. А эти двое подскочили: "Мамочка, ну что ты? Мамочка, ну не плачь! Ну, кто тебя обидел? Мамочка, ты у нас хорошая, мы тебя ждем-ждем, а ты плачешь, ну пожалуйста, мамочка!" А у Машутки тут же лицо скривилось, вот-вот мы с ней дуэтом зальемся, но она себя пересилила, щеки надула и – вовсе неожиданное: "Мамочка, я бойсе так не бу-уду-у..." Глупая, глупая "бунька"! Готова на себя какую-то несуществующую вину взять, лишь бы я не плакала.

Вот так мы и живем; твой "верноподданный" Славик, твоя "заочно-без-ума-любящая" Машенька и твоя истеричная женушка.

Я даже не винюсь перед тобой: просто у меня такой сейчас период – глаза на мокром месте. Это пройдет. Вот видишь – здесь слезинка, я ее даже обвела, и нисколечко не стыдно.

Целуем, целуем, целуем, целуем, целуем, целуем, целуем...

Светлана, Славик, Машенька.

4 августа 67 года (по корабельному календарю)

Обнимаю и целую тебя, далекая любовь моя!

Подумать только, почти три года пролетело со времени прошлого сеанса! А если точнее – два года девять месяцев двадцать двое суток четырнадцать часов пятьдесят три минуты корабельного времени я ждал этого сигнала ("считалочка" не соврет!). И дождался. И какой роскошный импульс – сразу двадцать писем от тебя, четыре от Славика и листочек каракулей от Машеньки – "буньки", как ты говоришь.

Естественно, сразу же бросился читать. Что-то развеселило, что-то удручило, но в целом – впечатление хорошее, нет – счастливое, вот верное слово. Ты пишешь чудные письма, милая, и по-прежнему любишь меня, хотя твой "моряк-капитан-Тристан-Одиссей-и-так-далее" этого не заслуживает.

Конечно, я не могу сказать, что твое письмо, где ты говоришь о клаустрофобии, мне понравилось. Но тем не менее относиться к нему серьезно я не считаю нужным: оно – единственное такого рода из всей пачки, стало быть, – случайное. Ведь все остальные – прекрасные, жизнерадостные письма, кусочки твоей жизни, которым я и завидую немного, и которыми горжусь. (Самое лучшее, по-моему, то, где ты описываешь своих коллег из нового института и где длинный-предлинный список смешных Машенькиных фраз и словечек.) А клаустрофобия... Я, разумеется, понимаю тебя, но ведь это временное, преходящее, настроенческое. Подобного рода срывы неизбежны здесь, у нас на "Гонце", в нашей скорлупе, но ведь вокруг тебя прекрасный солнечный мир, Москва, Земля, целая вселенная добрых друзей (о которых ты, кстати, почти ничего не пишешь) и старых привязанностей. Если ты – "в пустыне" (честно скажу, жутко становится мне, когда встречаю у тебя эти слова), то что говорить о нас? В общем, давай условимся: мы здесь боремся с пустотой, борись и ты, тебе легче.

Ты, наверное, часто бываешь в нашем старом-прекрасном Лефортовском парке? Вот видишь – ты в выгодном положении. Мне этого не дано. И даже в корабельной видеотеке подходящих документальных записей нет. А побывать там, очутиться хоть на часок (как и вообще – НА ЗЕМЛЕ!) – очень тянет. Посидеть – с тобой! – на берегу пруда. Прогуляться возле Петровской беседки. Постоять у Космического Обелиска. И этот восхитительный "садик тюльпанов" у входа. И лотосы в дальнем пруду!.. Ах, да что говорить...

Почти в каждом твоем письме – полушутливый вопрос; что у нас новенького? Вопрос, который нужен скорее нам, чем тебе: ответ-то ты всегда можешь предугадать. Но если мы отнесемся к этим словам не полушутливо, а полусерьезно и попытаемся задуматься, что же у нас на самом деле "новенького", то окажется... много!

По крайней мере, последние годы время наше было заполнено до предела, и "убивать" оное нам не приходилось. В двух словах: много учились и много читали. Андрей, помимо занятий, работал над светомузыкой. Володя писал чудесные рассказы и подступил к "толстому" (по его словам) историческому роману: куски, которые он нам регулярно читал, заслуживают, по-моему, самой высокой оценки. Я вспомнил былое увлечение: живопись. "Богема", одним словом.

Тебя не удивляет, что все это я пишу в прошедшем времени? Увы, Светка, заботы у нас сейчас другие. Помнишь, в начале письма я упомянул о "срывах"? Это – очень серьезно. Очень и очень.

Света, мы... поссорились! Нет, не совсем так: _разладились_! Можешь ты представить себе что-либо более ужасное? Наверное, можешь. Ибо ты единственная из людей, которая ЗНАЕТ, что это такое – четыре года жизни на корабле класса А "Гонец". Все прочие – предполагают, умозрительно понимают, домысливают, ты одна – _чувствуешь_. Надеюсь, ты не станешь слезливо ахать или же распекать меня, удержишь в себе.

Видишь ли, есть ощущение, которое только в длительном полете и может родиться: ощущение выжженности и черноты. Выжженности – возникающее от бесконечного общения и соседства и ненависти к хитрому, неутомимому, опаленному металлу оболочки – Другу и врагу, спасителю и тюремщику. Черноты – от долгого вглядывания в обзорный экран, столь долгого, что кажется: эти мерцающие точки – не звезды вовсе, нет никаких звезд в мире, нет и не будет, а есть лишь усталость роговицы, или радужной оболочки, или сетчатки, или чего там еще, и роится эта усталость светлячками, и покалывает лучиками, и лучше эти светлячки за звезды считать, чем за признак того, что слепнешь. Или сходишь с ума. Или уже умер. Поверь: не сам полет страшен, страшны эти выжженность и чернота, которые оборачиваются ожогом души и слепотой жизненных сил.

У меня такое было, но я – худо-бедно – справился, переболел. Володя тоже. Андрей – нет.

Три дня назад после ужина произошел "взрыв".

– Ну что вы на меня уставились?! – внезапно заорал Андрей, хотя "уставились" мы вовсе не на него – каждый занимался своим делом. – На что я вам сдался? Таких идиотских рож я в жизни своей не видел! Вы только посмотрите на себя в зеркало – обезьяны! Нет, как же вы оба мне надоели. Обрыдли! И с этими уродами я должен делить жалкие метры жизненного пространства! Вот ты, командир, ты что же о себе думаешь? Художник, да? Так ведь мазня все это. Бездарная мазня! И у тебя, кретин (Володьке), думаешь, что-нибудь получается? Лепет, шизофрения, дерьмо, словесный понос! Не-ет, с этим надо кончать. Немедленно! К чертям! Могу я, наконец, остаться один?!

Мы с Володей остолбенели. И тут этот безумец бросился к шлюзовой камере. Естественно, никакой обиды у нас не было, мы прекрасно поняли, что это – _приступ_, надо было срочно вколоть Андрею релаксант, но... асе произошло слишком внезапно. Мы не успели. Когда я выскочил в коридор, "раздевалка" была уже заперта изнутри, над входом горел красный огонек блокировки. А спустя секунды приборы пульта показали: Андрей оделся и вышел в открытый космос.

Как быть? Я даже не стал советоваться с Володей, пихнул его в командирское кресло, приказал подготовить к выбросу "люцифер" и влетел в освободившуюся "раздевалку". (Если не знаешь, "люцифер" – это мощный автономный источник света: при внешних ремонтных работах в кромешной тьме межпространства без него – как без рук.)