Текст книги "Земля"

Автор книги: Виталий Бабенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Ты с ума сошла? – завожусь я с пол-оборота.– Ты что несешь? Это, значит, получается, что и Чернобыля тоже не было?

– Был…– Анфиса потерянно отворачивается.

– И Неприятности не было? – я еле сдерживаюсь, чтобы не кричать.

– Была…– шепотом отвечает Анфиса и начинает плакать.

Я чувствую, что на щеках у меня разгораются красные пятна. Мне стыдно. Я перевожу взгляд на детские стиснутые кулачки. Ужасно стыдно. Я вел себя как последний подлец. Малыш изо всех сил цепляется шестипалыми ручонками за отворот материнского платья.

Фант задумывается. Он пробегает пальцами по клавиатуре компа: написанный текст уходит в файл, а на дисплее зажигается надпись: «Записная книжка. Мысли впрок». Поразмыслив еще минуту, Фант пишет:

Подлость. Подлость многолика, и в этом ее устойчивость и живучесть.

Мы никогда не уважали бы себя, ощути мы внутри хоть каплю подлости. О нет! Мы – каждый из нас, бескрылых, ощипанных птиц, мыслящих тростинок и прямоходящих некопытных безрогих – уверены, что в нас нет ни атома подлости. Но зато мы являем собой коацерватную лужу, где есть и капелька ненависти, и капелька ревности, и капелька раболепия, и капелька высокомерия, и капелька алчности. И каждая из этих капелек может разлиться в озеро подлости, море чужого горя и океан нашей собственной безысходной тоски по утраченному добру…

Вот теперь Фант, удовлетворенный, откидывается на скамеечке. Начало ЭКСПОЗИЦИИ есть. Теперь надо подумать о цитате. Следуя законам построения фуги, цитата должна идти после текста определенного куска. По счастью, Фант случайно помнит код цитаты, которая, по его мнению, в данном случае будет на месте. Он набирает: «3819457». На дисплее проявляется текст:

 Король. …Ты безнравственный человек, Бекет. (С тревогой.) Как надо говорить: безнравственный или бессовестный?

 Бекет (улыбаясь). Это зависит от того, что имеется в виду. Единственное, что бессовестно, государь, это не делать того, что нужно, тогда, когда это нужно.

 Король (приветствуя толпу, милостиво). В общем, нравственность – это лекарство, в которое ты не веришь?

 Бекет (кланяясь, вслед за королем). Это средство для наружного употребления, государь.

В конце цитаты Фант ставит звездочку. Она обозначает примечание. А примечание Фант пишет такое: «Здесь и далее – все, что сочинено не мной (в данном случае – Ж. Ануй «Томас Бекет», действие второе), по неизвестным причинам относится к Противосложению».

Фант пишет очень быстро. У него легкая рука, Вот и сейчас – почти 8000 знаков он написал за полчаса. Иоланта все еще спит. Фант разминает пальцы и продолжает:

2. Мы опасливо подошли и осторожно заглянули внутрь. Там было темно и жарковато. Через равные интервалы времени нас обдавало порывами удушливого ветра, дурно пахнущего и обжигающего кожу. Над нами поблескивали шестнадцать гигантских блоков матового цвета. Они располагались по дуге. Ровно столько же им подобных окостенений эмалево сверкали прямо перед нами. В четвертом слева была дыра. Я заглянул туда, но на меня ринулись клубы такого смрада, что я еле удержался на ногах и не свалился в вязкую пузырчатую жидкость, скопившуюся по ту сторону дуги. «Не провалиться бы на обратном пути»,– подумал я про дыру и сообщил об этом моей верной подруге.

– А ты уверен, что мы будем возвращаться именно этой дорогой? – едко спросила у меня верная подруга.

– Готово! – восклицает Фант и, не глядя, проводит пальцем по кнопкам компа. На экране зажигается случайная комбинация цифр и следом – цитата:

– Господи Иисусе! – воскликнул я.– Да здесь целый новый свет!

 – Нисколько он не новый,– возразил добрый человек,– а вот говорят, что где-то неподалеку есть новая земля, с солнцем и с луной, и что на ней творятся славные дела, однако наш свет древнее.

 Ф. Рабле. «Гаргантюа и Пантагрюэль», книга вторая – «Пантагрюэль, король дипсодов…», гл. XXXII

Фант разогнался и строчит, уже не отрываясь:

3. Мы с супругой прибыли на космодром, когда все уже было готово к полету. Вокруг стартовой площадки толпились любопытные родственники, друзья, знакомые, фотокорреспонденты, киношники и операторы телевидения. Режиссер телестудии попросил передвинуть ракету на десять метров, иначе она не влезала в кадр. Члены правительственной комиссии предложили режиссеру передвинуть телекамеру. Режиссер осерчал.

Мы с супругой раздавали автографы и сувениры и продвигались к кораблю. Это был очень хороший электронно-фотонно-гравионный космолет на лама-дрицах с пертурбаторами, чудо техники второй декады XXI века, гордость нашей науки, детище отечественного лама-дрицестроения, напичканное до отказа электроникой, с полностью автоматизированным управлением и ручной подачей топлива. Он преспокойно одолевал световой барьер и мог с бесконечной скоростью лететь в тартарары.

Мы поднялись по лесенке в кабину, загрузили в холодильник пиво, помахали всем из окошка ручками, устроились в мягких креслах-качалках и нажали необходимые кнопки.

Все смазалось, распалось, вновь соединилось, заволоклось пылью, закружилось в гравионном вихре, затурукало, загикало, треснуло, мелькнуло, сказало: «Пламенный привет покорителям космоса!» – и мы в пространстве.

«Господи! Летим!» – произнесли мы, закуривая душистые сигареты.

«Это безобразие пора прекратить!» – произнесли мы и задернули шторы, когда пролетавший мимо спутник системы «Гласность» заглянул нам в окно.

«Не врезаться бы в квазар!» – произнесли мы, подбросив в топку электронов.

Что-то звонко лопнуло. За окнами засеребрился несказанный свет. «Вошли в гиперпространство»,– заметила супруга. «Выйдем ли?» – тоскливо вздохнул я. «Это пока для науки неважно,– строго возразила супруга.– Лучше взгляни, сколько здесь разнообразных планет».– И она отдернула занавески.

Планет было до ужаса много. Они теснили одна другую и занимали все пространство. Для вакуума просто не оставалось места. Потом мы узнали, что он все-таки встречается, но крайне редко, по каковой причине его приравняли к благородным металлам и используют для обеспечения бумажных денег.

 – Скажи, пожалуйста, куда мне отсюда идти?

 – А куда ты хочешь попасть? – ответил Кот.

 – Мне все равно,– сказала Алиса.

 – Тогда все равно, куда и идти,– заметил Кот.

 – Лишь бы попасть куда-нибудь,– пояснила Алиса.

 – Куда-нибудь ты обязательно попадешь,– сказал Кот.– Нужно только долго идти, никуда не сворачивая!

 Л. Кэролл. «Алиса в Стране Чудес»

4. И топали мы по болоту, и шли неизвестно куда, и проваливались на каждом шагу, и все это потому, что не знали тропы. Кроме всего прочего, у нас не было компаса, а на горизонте ничего не просматривалось: все болото, да голое болото, да унылая хлябь, да топь мертвая. В довершение всего мы не совсем твердо знали, куда должны выйти, и уж вовсе не ведали, зачем идем.

Под ногами громко и хлюпко чавкало, трясина студнеобразно колыхалась, кочки уходили вглубь, бурая с прозеленью вода поднималась при каждом шаге до щиколоток.

Мы – я и моя спутница – давно уже перестали роптать, выяснять отношения, доискиваться, кто первый все это затеял,– мы берегли силы и, сжав зубы, перли по необъятному болоту куда глаза глядят.

Ноги то и дело соскальзывали с кочек – срывались в липкую муть, я останавливался по колено в воде и дико озирался. Под подошвами чавкал то немецкий сексофоник, то японская голокамера, а то и вовсе французские духи. Нет-нет, я не говорю, что на болоте воняло. Там пахло довольно изысканно, я бы даже сказал, элегантно, да что говорить, мы бы и не удивились, если бурая жижа на вкус оказалась бы, например, черепаховым супом на первое и рагу из куриного филе с шампиньонами под соевым соусом на второе.

Вы должны иметь приличных, хорошо одетых детей, а ваши дети тоже должны иметь хорошую квартиру и детей, а их дети – тоже детей и хорошие квартиры, а для чего это – черт его знает.

 А. Чехов. «Записные книжки»

Фант косится на Иоланту. Теперь ему важно, чтобы она не проснулась до того, как он закончит. Само вдохновение спустилось на мягких крыльях к Фанту, и он твердо знает, что не встанет со скамейки, пока не поставит в ЭКСПОЗИЦИИ последнюю точку.

5. Мы с женой и предполагать не могли, что нам уготовят такой роскошный подарок. Конечно, повод был не маленький – зачатие ребенка,– но все же недостаточный, на наш взгляд, чтобы дарить нам дом. И не просто дом, а Хоромы, и не просто хоромы, а ДВОРЕЦ.

Вереница лимузинов остановилась перед фасадом, старшина милиции любезно открыл нам дверцу, мы разъединились, вылезли и ахнули от изумления. Перед нами расстилался, и простирался, и высился, и красовался пятиэтажный особняк.

– Это все нам? – спросили мы, падая одновременно в обморок и в объятия друг другу.

– Вам, вам,– успокоили нас,– кому же еще? Вы одни у нас такие, счастливые…

Где мне раздобыть краски, откуда взять слова, чтобы описать это чудо архитектуры? С чем сравнить его: с «Тысячью и одной ночью»? С послеобеденным сном народного депутата? С садами Семирамиды? С чем?

Фасад здания украшал изумительный портал, причем дорический, на что указывали абаки над пилястрами, и это никоим образом не дисгармонировало с общим видом здания, сверхсовременным по стилю. Хотя, вполне возможно, модернистский облик его как раз и создавался сочетанием разных стилей и эпох, а эклектикой тем не менее даже не пахло.

Сами пилястры были выполнены в виде грифонов. Из разинутых пастей грифонов пыхало разноцветное пламя – самое что ни на есть настоящее. Особенно впечатлял грифон с языком салатово-зеленого огня. Не исключено, что и сами грифоны были настоящие, мы на это как-то не обратили внимания.

Перед домом разлеглась изысканнейшая и нежнейшая лужайка, посредине которой бил фонтан в двести метров высотой. Что удивительно, бил он совершенно бесшумно, и вода не падала вниз, а исчезала в высшей точке струи.

Представитель Строительного Управления вручил нам платиновый ключик, подав его на атласной подушечке, и махнул рукой кому-то за нашей спиной. Тотчас же невидимый оркестр тихо и мелодично заиграл что-то невыразимо-чарующее. Я вставил ключ в скважину и, дрожа от восторга, повернул его. Отдаленный перезвон хрустальных колокольчиков – и дверь отъехала в сторону.

Легкое дуновение ветерка из глубины дома принесло нам тысячи тончайших запахов, сливавшихся в фантастическую симфонию, где первыми скрипками были орхидеи-однодневки и еле ощутимый привкус послегрозовой свежести,– мы вступили в зимний сад, занимавший весь нижний этаж.

Если смотреть снаружи, то на этом этаже вообще не было окон, но когда мы попали внутрь, то донельзя удивились: стены были односторонне прозрачны, даже кристально прозрачны, и ровный дневной свет заливал оранжерею, не оставляя ни одного темного уголка.

– По своему желанию вы можете изменять прозрачность стен,– услужливо подсказал представитель СУ.

В этот час дня в оранжерее порхали райские птицы, переполняя своим беззаботным пением наши и так насыщенные легкостью души. Под ногами хрустел гравий, кое-где журчали ручейки. В тех местах, где несколько ручейков сливались в один, виднелись легкие мостики. С этих мостиков можно было ловить рыбу, в избытке населявшую ручейки покрупнее и поглубже. По понедельникам в них водилась форель, по вторникам – стерлядь, по средам выпускали небольших осетров, четверг отводился для угрей, пятница – для хариусов, суббота – для белорыбицы, а в воскресенье можно было особой сеткой отлавливать лангустов.

Ночное освещение зимнего сада ничем не отличалось от дневного благодаря хитроумному размещению скрытых гафниевых светильников.

Растительность здесь была в меру экзотическая, в меру привычная, но без дурманящих запахов и без тяжелых испарений.

– Простор, свежесть, еле заметный ветерок, иногда ощущение далекого моря,– лапидарно пояснял маг-волшебник из СУ.

Моя жена дернула меня за руку. Я обернулся: в ее глазах стояли слезы.

– Пошли отсюда,– горестно сказала она.

– Тебе здесь не нравится? – изумился я.

– Нет,– она покачала головой.

– Почему?

– Не знаю… И вообще… Одеться бы…

Я увлек ее за собой в дальний угол зимнего сада, разобрался с системой прозрачности и освещения, устроил полумрак и принялся целовать мою грустную жену, стараясь успокоить ее. Внезапно свет снова вспыхнул в полную силу, и почтительный голос произнес:

– Пожалуйте на второй этаж.

Чертыхнувшись, я повел жену к мраморной лестнице, устланной ковром из шкур американского гризли.

…Странно устроен человек: если перед ним лестница, ему обязательно надо вскарабкаться на самый верх. На самом верху холодно, дуют очень вредные для здоровья сквозняки, падать оттуда смертельно, ступеньки скользкие, опасные, и ты отлично знаешь это, и все равно лезешь, карабкаешься – язык на плечо. Вопреки обстоятельствам – лезешь, вопреки любым советам – лезешь, вопреки сопротивлению врагов – лезешь, вопреки собственным инстинктам, здравому смыслу, предчувствиям – лезешь, лезешь, лезешь… Тот, кто не лезет вверх, тот падает вниз, это верно. Но и тот, кто лезет вверх, тоже падает вниз…

  А. и Б. Стругацкие. «Обитаемый остров»

6. Темный такой угол попался. Очень уж темный был этот угол. Не то чтобы черный или мрачный. Нет, просто темный, но все же немного жутковатый. И вообще сора много на полу, запросто можно ногу сломать. А щели такие, что недолго и шею свернуть. Не то таракан выскочит, подомнет, заразой обдаст, усами засечет, члениками затопчет, хитином своим заскрежещет. Съест ведь, противный…

Вот и крадемся мы с благоверной, за обгорелыми спичками прячемся, в руке у меня – заточенный конский волосок: не дай Бог муха сверху брякнется, своими нечистыми лапами защупает да свору бактерий напустит: ужо промаху не дам, в самое брюхо ей воткну волосок,– подохни, погань!

В тот самый темный угол крадемся – любопытство одолевает. В середине-то пыльно, пусто – ничего интересного. И свет какой-то плоский, ровный, бледненький, хоть линуй его в клетку и играй в крестики-нолики. А угол-то, однако,– темный! Что там такое, интересно? Может, нечисть потаенная – тогда дёру! А может, кто какую Штуковину обронил, железяку какую-нибудь полезную или палочку обструганную,– тогда пометим чем-нибудь: мол, наша, придет время – используем. Это когда большие вырастем. И лучик света туда хитро падает, в этот темный угол. Хилый такой лучик, еле заметный. А вдруг он нашу Штуковину освещает? Тогда передвинем его, а то и вовсе уберем: перережем пополам, сложим аккуратненько – ив карман. Во-первых, вещь нужная – белье повесить или там щели законопатить, чтоб не дуло, во-вторых, Штуковину нашу никто не заметит.

Прислушиваемся: нет ли тараканьего топота? Вроде тихо. Вдруг передо мной канат какой-то, прямо из пола растет, под малым углом вверх уходит. И перед благоверной тоже канат. И справа их штук десять можно насчитать, слева столько же. Все вверх и вдаль тянутся, как растяжки, наподобие цирковых. Я подозвал благоверную: что за ерунда? Не знаю, говорит, впервые такое вижу, может, полезем, говорит, по ним, разузнаем, что такое, а то попремся под ними, а сверху на голову что-нибудь эдакое – у-у-ух! – поминай как звали. А не сверзимся мы оттуда сами? – отвечаю ей,– у-у-ух! – на нашу Штуковину, не поломаем ее и кости в придачу? Уж постараемся не сверзиться, говорит, от нас ведь зависит, заодно сверху Штуковину получше разглядим.

И пошли мы с благоверной по канату. А он ничего – толстый, упругий такой, слегка раскачивается, но держит великолепно. Он почему-то клейкий оказался: не то что упасть – ногу отодрать тяжкая работа. Десять шагов сделали – свету невзвидели: не поворотиться ли? Обернулись – батюшки! – внизу уже таракан бегает, зубы скалит, клыками клацает, свирепый такой, а ростом что твой упитанный кабан. Усами нас пытается достать, аж повизгивает от злобы. Теперь – только вперед. Сделали еще по шагу, и тут: ж-ж-ж-ж… Новая напасть: комар объявился. Долго в этих краях кровососов не было, заждались совсем, чтоб они пропали, малярия их задави! А этот хобот свой выставил, нацелился – и пикирует на мою благоверную, воет при этом для устрашения. Благоверная – «ах! мне дурно!» – в обморок брякнулась. Я, однако, не растерялся, подпрыгнул ближе, изловчился – выпад! туше! вероника! еще выпад! – есть! В самый нервный узел угодил своим конским волоском. Комар словно окаменел, даже матернуться не успел – хлопнулся вниз на пол: крылья обломаны, хобот погнулся,– словом, неважное зрелище. Я обернулся – Господи! где же благоверная? Нагнулся – елки зеленые, вот же она висит: ноги-то приклеены, а обморок натуральный был. Висит она вниз головой, юбка к голове откинулась,– я ржу, как лошадь, она меня ругает на чем свет стоит, багровая – вылитая свекла. Впрочем, это не от ругани, а от ее положения она свекольной стала. Но умудряется орать: такой-сякой, я погибаю, он гогочет, идиот, тупица, дубина…

В общем, поднял я ее, одернул юбку, отряхнул, успокоил – мы дальше двинулись.

Путь вверх и путь вниз – один и тот же путь.

 Гераклит

Все. Точка. Фант повернулся к Иоланте и понял, что она давно не спит – наблюдает за ним.

– Ну, ты узнал что-нибудь? – говорит Иоланта.– Я тут вздремнула чуток.

– Пошли в Обсерваторию,– скромно предлагает Фант, выключая компьютер.– Здесь недалеко.

– Слава Богу, хоть Обсерватория на месте,– томно говорит Иоланта.– Я уж думала, ты как всегда все перепутал.

кукиш с маслом и ядом

Путь в Обсерваторию был недолог, но тягуч. Идти пришлось по длиннющему коридору, самодвижущаяся дорожка бездействовала, светосвод почему-то жарил в полную силу, словно бы и не компьютер управлял терморегуляцией, а какой-нибудь запойный истопник.

Вдобавок, редкие фонтанчики с питьевой водой, как на грех, не работали, и вообще казалось непонятным, что могло с ними приключиться, разве что работники водопровода все разом снялись с места и двинулись в гости к дядюшке того самого Хасана из газетного киоска, чтобы принять участие в торжестве астрономического значения.

Но вот наконец лифты, быстрый подъем, двери раздвинулись, и глазам наших героев открылся большой зал с фонтаном посредине. От фонтана начинались два пандуса, которые широкими дугами вели к противоположной стене – выпуклой, с неуловимыми переходами одного объема в другой,– словно стену эту не просто построили, а долго формовали, нудно перебирая одно за другим уравнения высшей топологии. Эти выступающие формы сильно напоминали часть инопланетного летательного аппарата, который замер на покрытии яруса, чтобы через секунду свободно воспарить в небеса… то бишь, проломить светосвод.

Фант готов был биться об заклад, что это не Обсерватория, а недавно возведенный санаторий для особо ответственных работников агрокосмического комплекса. И… проиграл бы. Потому что изящный перст указателя был направлен именно на «инопланетный аппарат» и надпись – почему-то на двух языках – гласила: «Обсерватория. Obserpatory». Очевидно, местных школьников специально водили к этому указателю, дабы на практике доказать, что английский язык – не досужая выдумка надоедливых учителей, не легенда далекой Земли, а объективная реальность.

О да! Космические пришельцы знали толк в летательных аппаратах. А создатели этого сооружения прекрасно разбирались в законах совершенства. Стеклобетонные панели сверкали так, словно на изготовление их пошел чистейший кварцевый песок, плиты облицовки едва не опалесцировали, отливая волшебным муаровым блеском, в огромных зеркальных плоскостях играли краски радужного светосвода и плескались изумрудные кроны пальмандариновых деревцев, рассаженных по периметру зала. В глянцевой листве, словно новенькие наполеондоры, лучились червонным сиянием источающие благоухание плоды. Разве могла за всем этим великолепием скрываться обыкновенная Обсерватория? О нет, этот Сезам был достоин только сокровищницы Али-Бабы. Или, на худой конец, несметных закромов легендарного Монте-Кристо. Или, уж в крайнем случае, объединенного золотого запаса Микронезии.

А в уголке этого грандиозного живописного полотна, словно косая ленточка анонса на обложке журнала (словно помета «подделка» на оригинальном с виду пейзаже гения), значилось объявление: «Сегодня санитарный день». Неприметное и скромное, оно тем не менее перечеркивало панораму от края до края и от пола до потолка. Несчастный Али-Баба! Он бы еще смирился, если бы богатства разбойников были закрыты на переучет. Но тайник не открылся по другой причине: ужасные грабители, вместо того чтобы вершить набеги, нарядились в фартуки и, насвистывая песенки, принялись смахивать пыль с бриллиантов…

– Так,– произнесла Иоланта сквозь зубы, внимательно перечитывая объявление.– Больше я с тобой никогда никуда не поеду. Во-первых, из Курортного Сектора с этого дня – ни шагу. Если, конечно, мы сможем туда вернуться. А во-вторых, в будущем году я проведу отпуск ОДНА, И буду делать что захочу, когда захочу и именно таким манером, каким мне заблагорассудится. А заблагорассудится мне сидеть на одном месте, каждый день загорать и купаться в Большом Бассейне. Понял?

Если бы я захотел, то назвал бы эту речь тирадой. Но Фант уже опередил меня.

– Ничего себе тирада! – так он и высказался.– И заявочка ничего себе! Ну хорошо. На будущий год увидим. Но сейчас-то еще ничего не потеряно. У меня с собой писательское удостоверение.

И справка о предоставлении пансиона. Посмотрим, как они посмеют нас не пустить.

– Посмотрим, сказал слепой.– ответствовала Иоланта, потирая виски.

…И Фант смело шагнул во дворец.

Едва он ступил на пандус, как движущаяся лента понесла его, часть стены с тихим свистом унеслась ввысь, и вот уже Фант – в царстве астрономических грез.

Истинно: великолепие этого чертога можно было полностью постичь только изнутри, где – в силу тонко учтенных законов перспективы – сказочная постройка казалась еще больше, чем выглядела снаружи. Стены были отделаны деревянными панелями неопределимого сорта, но, без сомнения, высокого качества. Красовались мозаичные панно, сработанные чуткими руками орпосовских умельцев. Тускло и правдиво блестела чеканка. Спокойным водопадом стекала откуда-то сверху лестница, застланная тяжелым – без орнаментальной пышности – ковром. Где-то в недрах таились кафе и бар. Музыка, которая подтверждала бы их существование, по санитарным причинам не доносилась – очевидно, музыканты занимались полировкой роялей и перетягиванием арф,– зато вывеска «Кафе-бар» помещалась на самом видном месте. Ей не хватало только одного – неонового сияния.

Фанту показалось на время, что он попал в зал заседаний высшего эшелона власти, и единственное, в чем задержка,– ждут опаздывающего по престарелости Муамара Каддафи. Впрочем, через минуту наваждение исчезло. Здесь вообще никого не ждали. И в первую очередь не ждали его самого – Фанта.

По огромному вестибюлю бродили какие-то заспанные личности. Наиболее утомившиеся от сражений с антисанитарией дремали в удобных креслах, нежась вблизи необъятных демонстрационных экранов. Фант не удивился бы, если, попав в заветный обсервационный зал, обнаружил бы там самых рьяных поборников гигиены. Он так и видел, как они лежат, свернувшись калачиками под мощными телескопами, и созерцают прохладные сны, убаюканные низкотемпературной спячкой. А вокруг – результат недавнего сражения с переносчиками заразных заболеваний – валяются легионы растерзанных трупов – крыс, тараканов, блох, вшей, малярийных комаров и мух цеце.

Сидящий в крайнем кресле очень толстый служитель Обсерватории лениво приоткрыл один глаз и пробормотал: «Закрыто».

О-о, мы-то знаем, Фант не из тех, кого так просто отпугнуть.

– Извините, ради Бога,– очень внятно и решительно произнес он.– Дело в том, что я прибыл к вам по спецзаданию Союза писателей Орпоса. Я, конечно, понимаю, что попал в несколько неудобное время, но, войдите в положение, я ехал издалека, времени у меня всего один день, и если я тем более не сумею сделать у вас голограммы,– все более воодушевляясь, врал Фант,– произойдет просто-напросто ЧП…

– Задание с собой есть? – перебил его сидящий. Он чуть-чуть оживился и открыл второй глаз.

– Командировка? – переспросил Фант, чувствуя под собой пустоту.

– Ну командировка,– согласился толстый.

– Нет, командировочного удостоверения у меня с собой не имеется,– на ходу маневрировал Фант.– Я, собственно, направлен не только к вам, но, главным образом, в Курортный Сектор для сбора материалов по терра-ностальгии. Видите ли, я пишу сейчас книгу под названием «Дом, родимый дом». В Курортном Секторе – самый подходящий контингент… Сублимация естественной тяги побывать на родной планете… Словом, удостоверение мое находится сейчас там. На рекба… э-э… в административном блоке… на предмет соответствующего штампа…– Фант нырнул в такую немыслимую лживую чушь, что, попадись ему человек, хоть раз в жизни ездивший в писательскую командировку, наш герой неминуемо был бы доставлен кое-куда по подозрению в какой-то непонятной, но, скорее всего, чудовищной афере. К счастью, собеседник Фанта, очевидно, никогда в жизни из Астрономического Сектора не выезжал. Может быть, он даже родился в проклятой Обсерватории и дал зарок ни на шаг не отлучаться от отчих светосводов.

– Раз нет, то и нет,– кратко подвел он итог беседе, имея в виду документированное «задание», и снова закрыл глаза. Разговор явно исчерпал его силы. Но Фант не собирался сдаваться. Иоланта, кстати, тоже вошла в чертог и присела неподалеку – с печатью фатализма на лице она прислушивалась к звукам осады. Между нами, ей давно уже не хотелось пробиваться в Обсерваторию и глазеть на Землю. Достаточно было и этого роскошного преддверия: прохладно, тихо, можно посидеть, авось и головная боль пройдет…

– Вы меня не совсем верно поняли,– Фант бросил в атаку новые подразделения вдохновенной неправды.– Я ведь не претендую на осмотр всей Обсерватории. Мне достаточно постоять под прозрачным куполом, заглянуть в телескоп, перекинуться несколькими фразами с учеными, сделать несколько снимков – и все, задание будет выполнено. Заметьте, о гамма-телескопе, гелиотелескопе, нейтринных ловушках я и не заикаюсь… Поймите, я ведь обещал самому Невклидову…– Для убедительности Фант помахал в воздухе видавшей виды синтетической сумкой с «аппаратурой». Внутри действительно лежал аппарат – не голокамера, а старый фотоаппарат «ЛОМО-500» – любительская игрушка, заряженная цветной пленкой. Также там было махровое полотенце – Фант просто забыл его выложить,– оно-то и придавало подозрительной сумке объемистый вид.

– Почему один день? – толстый с сожалением открыл глаза и вопросительно уставился на Фанта. Битва с надоедливым посетителем уже измучила его, поэтому, предвидя затяжной характер военных действий, он решил экономить слова.– Завтра открыто. Приходите – пустим.

– Очень большой объем творчества,– веско произнес Фант и за неимением новых аргументов выхватил из кармана удостоверение.

– Я не решаю. Директор решает,– испугался толстый при виде очередной осадной машины.

– А где директор?

– Уехал.

– Скоро будет?

– А я знаю?

– А заместитель?

– Обедает.

– Давно? – как мы видим, Фант с успехом перенял пулеметную тактику врага.

– Только ушел.

– Кто-нибудь из администрации на месте?

– Нет никого! – с мукой в очах выдавил толстый, и стало понятно, что он тоже врет. Причем, как и наш герой, крайне неумело. Он явно имел отношение к администрации. Может быть, сам был заместителем. Если не первым, то вторым или третьим. Например, заместителем по вопросам охраны Обсерватории от работников литературного фронта.

– Я подожду,– царственно провозгласил Фант и даже сделал величественный жест рукой, как бы разрешая лживому администратору не подниматься из кресла, чего тому и в голову не приходило сделать. Толстый радостно смежил веки. Он от души надеялся, что, когда в следующий раз откроет глаза, наглого писателишки не будет и в помине.

Фант вышел в зал с фонтаном. Очень хотелось покурить, но он не знал, можно ли дымить в святая святых астрономического царства. Мерзкая тоска снедала его уязвленное сердце. Он как-то уж очень отчетливо понял, что в Обсерваторию ему не пробиться никаким мыслимым образом, что вся затея поездки глупа, если не истерична, что Иоланта этого ему долго не простит, что… Таких «что» набиралось очень много. Но благоразумие боролось с ущербленной гордостью, и гордость победила. Не любим мы, ох как не любим, когда злодейка-судьба ни с того ни с сего бацает нас наотмашь по сусалам. Очень это обидно. Хочется дать сдачи, машешь кулаками в воздухе, хрипло рычишь, а эффект один: внезапно понимаешь, до чего же ты смешон со стороны. И невидимые миру слезы непонятой души так и брызжут во все стороны, смешавшись с кровью раненого самолюбия.

Одно хочется мне заметить в этой ситуации. Фант не был бы писателем, если бы не извлек пользу из полученного урока. На фоне личных безрадостных эмоций проявилось рассуждение, так сказать, социально-обобщающего свойства, и герой наш уразумел, что это очень дурно, когда чертог науки трансформируется в рекламно-коммерческое предприятие. В таком нетипичном случае на место цеховой гордости астрономов, соединенной с желанием разделить научно-познавательные красоты Пространства и ностальгическое зрелище родной планеты Земля с любым интересующимся, заступает всепожирающая страсть к эксплуатации доходного места. «И дело здесь не в том, что сегодня санитарный день,– прояснял себе Фант эту замысловатую конструкцию,– а в том, что – зачем же кафе-бар и облик резиденции венецианского дожа? Не лучше ли просто – рядовая дверь в стене и скромная табличка: «Просим извинения у посетителей. В целях профилактики и по причине важности научных работ текущего этапа, доступ в Обсерваторию по понедельникам (да пусть тогда хоть по средам и пятницам тоже, не жалко!) не разрешается».

Фант побродил вокруг фонтана и вернулся к третьему заместителю венецианского дожа. Как ни странно, но того постигла разительная перемена. Видимо, он выспался, потому что пересел в другое кресло – ближе к похорошевшей Иоланте – и что-то сладко ей ворковал.

– Директор, наверное, скоро будет. Может быть, и пустит, кто его знает. Я-то человек маленький,– запел явно недооценивавший себя толстяк, фальшиво-преданно поглядывая на Фанта, но ежесекундно умильно стреляя глазками в сторону Иоланты. Вероятно, раньше он ее просто не заметил со сна.– А вы как к нам добрались – вакуум-каром или монорельсом?

«Велосипедом», – хотел буркнуть Фант, но сдержался, не желая терять внезапную благосклонность астрономического стража.

– На монорельсе ехали,– через силу по-доброму объяснил он.– Командировочные тратили. Полдня убили на дорогу, и вот такая незадача.

– Да… да…– сочувственно вздыхал толстяк.