Текст книги "Почему у собаки чау-чау синий язык"

Автор книги: Виталий Мелик-Карамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Небогатых, – утвердительно кивнул я.

После такого откровенного признания Би сама обняла меня за плечи, что, впрочем, при ее росте было совсем нетрудно сделать. Вечер стал приобретать вполне конкретные очертания.

Мы еще не дошли до улицы Москвина с филиалом Художественного театра, как Саша резко остановился на полушаге. На противоположной стороне темнела прикрепленная к фасаду гранитная доска с барельефом знаменитого поэта. Именно она приковала его взгляд.

– В этом доме жил Сергей Есенин, – гордо заявил рыжий Юра.

– О, Эсэнин, – застонали восторженные шведские девушки. Экскурсия по литературной Москве для них неожиданно уже началась.

– Жил с внучкой Льва Толстого, – дополнил я.

Шведских специалисток по русской литературе чуть не хватил удар. Би прижалась ко мне с такой силой, будто хотела, чтобы от взаимного проникновения молекул у нас срослись тазовые кости. Бьёрн и Анна-Луиза бросились на другую сторону ощупывать камни дома. Я уже приготовился отправляться на поиски квартиры, где проживал златовласый певец России, но моего друга осенило еще до того, как я стал проявлять чудеса собственной эрудиции.

Сашка остановился и начал задумчиво двигать пальцем в носу. Вся компания замерла, даже Би перестала об меня тереться.

– Пойдем в «Яму», – безапелляционно сказал Зегаль.

– Нам хватит только на пиво и сухарики, – тихо заметил я, поскольку шведки изучали русскую литературу, а в ней про сухари много чего написано.

– В «Яму», – повторил по-наполеоновски Саша.

Тогда я, зная его не первый год, понял, что он что-то задумал. Но сперва расскажу историю, связанную с его дурацкой привычкой, или, чтобы звучало красиво, фирменным жестом.

Уже не помню как, но мы попали в гости к валютной проститутке – человеку редкой тогда в Москве профессии. Эта дама, лет на пять старше нас, жила напротив недавно построенной гостиницы «Россия». Там, где теперь кабинеты чиновников Минимущества, прежде были коммуналки с самым разнообразным населением, чаще всего не очень пристойного поведения, так что дух этих помещений совершенно с годами не поменялся. Это вам не аура Дворца пионеров, расположенного в Аничковом дворце Санкт-Петербурга, тогда Ленинграда.

К этой проститутке мы ходили часто. Не реже, чем раз в неделю. Впрочем, других мы и не знали. Мы считались ее преферансной компанией: Сашка, бородатый Алик Кушак и я. Нас она привлекала только одним – у нее всегда водились американские сигареты, которые мы выкуривали за игрой по паре пачек, несмотря на то что Алик нас уверял: американские сигареты очень вредны для потенции. «В них кладут селитру, поэтому они сгорают в пепельнице сами, как бенгальский огонь», – уверял он и курил больше всех. Проститутка (неважно, как ее звали) была глазастая, грудастая и матершинница – признаю, что это очень расплывчатый портрет, потому что в памяти остался только «Филип Моррис» в коричневой пластиковой упаковке с угольным фильтром. Проститутка ценила нашу компанию, и один раз даже выгнала, когда мы расписывали мизер, клиента-итальянца.

Играть в преферанс с валютной проституткой, при этом курить настоящие американские сигареты и слышать звон курантов на Спасской башне – набор уникальный. Один шаг до предательства Родины.

Однажды Сашка, как всегда думая над очередным хамским мизером, спросил:

– Надь! (вот как ее звали), скажи как опытный специалист, что бабе приятнее – толстый или тонкий?

– Ты же, … твою мать, в носу не большим пальцем ковыряешься, – образно ответила находчивая Надя.

Самое удивительное во всей этой истории, что к Наде ни один из нас, вполне здоровых молодых людей, не имел никакого сексуального интереса. Девушек в начале семидесятых было в нашей жизни много, а американских сигарет мало. Старость, я потом понял, наступает, когда эти понятия меняются местами. Во всяком случае, нарушать из-за ерунды такую трогательную дружбу мы бы никогда не стали…

Здесь я совсем оторвусь от главной линии повествования, но нельзя не упомянуть о двух персонажах из нашей юности, а лучше места для этого не найти.

В рассказе о недолгом периоде создания и жизни команды КВН МАРХИ, то есть о времени, когда мы учились на пятом курсе, постоянно присутствовали два персонажа – Алик (Александр) Кушак и Владимир Преображенский (Зебра), – никакого отношения к Архитектурному институту не имеющие.

Они оба учились в одной школе с Сашей Зегалем на Садовом кольце за кинотеатром «Форум». Это была своеобразная школа. В ней существовали художественные классы, которые потом немалой своей частью переместились в Архитектурный. С Сашей учился и Миша Посохин, сын главного архитектора Москвы, ныне автор многих занятных, если не сказать странных, сооружений в современной Москве. Правда, к Кремлю, где его папа соорудил Дворец съездов, Миша еще не подобрался. Наряду с элитным, казалось бы, обучением в школе существовали классы, где ученики попутно получали профессии секретарей, естественно, не партбюро, краснодеревщиков и водителей-механиков.

В принципе неплохая идея. Например, Миша, который с рождения знал, что будет начальником, мог, еще учась в школе, подобрать себе секретаршу, коменданта на дачу и личного водителя.

Поскольку Зегаль не предполагал становиться начальником, причем во многом по не зависящим от него обстоятельствам, он подружился в школе с Зеброй и Кушаком, которые учились в соответствующих классах и после школы стали обычными шоферами, но с тягой к высшему образованию.

Что касается Миши Посохина, то поступал я в институт, что называется, рядом с ним. У меня экзаменационный билет был под номером 404, у него – то ли 403, то ли 405. На экзаменах мы и познакомились, так как одновременно ходили их сдавать. Последним испытанием при поступлении у нас было черчение. Но неожиданно место рядом со мной оказалось свободным. Не зная, что Мишин папа – главный архитектор Москвы, я очень за него переживал, подозревая, что мой новый румяный и абсолютно не спортивный товарищ заболел, не выдержав экзаменационного пресса. Первого сентября я встретил Мишу у фонтана во дворе института и удивленно спросил: «Миша, а ты куда исчез?» Посохин покраснел, засмущался (он тогда еще смущался) и признался: «Я с мамой ездил на Пицунду!»

Тут я испытал первый шок провинциала в столице. Второй был в троллейбусе, когда пьяный обозвал пассажира, мешающего ему войти в салон, «жидом».

В Баку за восемнадцать лет я это слово не слышал, а читал только в книгах. И тут вдруг встретил, что называется, живьем! От удивления я выбросил мужичка обратно на тротуар из троллейбуса двадцать пятого маршрута, связывающего две знаковые площади в Москве – Лубянку и Елоховскую. Два охраняющих чистоту помыслов центра.

А самым большим для меня потрясением оказалось то, что пассажиры молчали, но с явным неодобрением отнеслись к моему, как мне казалось, справедливому поступку.

Определение, данное пьяным в автобусе, исключительно подходило к Алику Кушаку. Но это только для идентификации национальной принадлежности. Известно, что существовало тринадцать колен Израилевых. Алик принадлежал к самому яркому из них. Черная густая кудрявая шевелюра, большие карие глаза с поволокой… Володя Преображенский имел вид в соответствии с фамилией – молодого, румяного, застенчивого священнослужителя. Кушак и Зебра работали водителями в поликлинике МВД, поэтому ездили на «Волгах» с номерами серии «МАС», что означало принадлежность к одному из неприкосновенных ведомств страны. И у всесильного Щелокова, и у его зама, не менее всесильного зятя Брежнева Чурбанова, машины были той же серии. Но и Зебра, и Кушак мечтали об иной доле.

Алик мечта стать эстрадным актером. Все шесть лет, что мы учились в Архитектурном, он поступал в Московское эстрадно-цирковое училище. Для экзамена он выбрал басню Крылова «Две собаки». Я застал период, когда с ним занимался Зегаль, и любой из этих уроков вполне можно было выпускать на сцену как концертный номер.

Алик был спокойный, неторопливый индивидуум, на грани полного флегматизма, безо всякого внутреннего клокотания страстей. «Дворовый верный пес Барбос, – медленно, басом, растягивая слова, с некой долей трагизма, свойственной его соплеменникам в любых обстоятельствах, – который барскую усердно службу нес…» – «А-аа! – кричал Зегаль и бегал вокруг Кушака. – Заснуть от тебя можно, ты быстрее говорить способен?» – «Хорошо, – соглашался Алик и точно так же, с полным отсутствием темперамента, но чуть быстрее, продолжал: – Увидел старую свою знакомку…» – «Ты вдумайся в смысл! – кричал Зегаль. – Вдумался?» – «Конечно, – соглашался Кушак и продолжал, как на проповеди: – Жужу, кудрявую болонку…» Зегаль обессиленный падал в траву в том самом месте, где Герцен давал клятву Огареву, или наоборот, неважно.

Дело в том, что вызовов в поликлинике МВД было почему-то немного, видимо, контингент подбирался в правоохранительных рядах здоровый. Поэтому водители на обед могли уезжать часа на полтора, а то и на два. Подозреваю, чтобы еще и жечь выданный на день бензин, иначе лимиты на следующий квартал могли урезать. Но это уже другой предмет под названием советская политэкономия, и к данному рассказу она никакого отношения не имеет. Однако благодаря ей и номерам серии «МАС» мы путешествовали с ребятами по Москве, ездили куда хотели, более того, водить машину я научился на их служебных «Волгах».

Подготовка к экзаменам, о которой я рассказываю, проходила, как вы понимаете, на Ленинских горах, ныне и прежде Воробьевых, откуда мы двинулись в сторону Белорусского, на 5-ю улицу Ямского поля, сдавать экзамены в Эстрадно-цирковое училище. Из глубины моей памяти выплывает юркий самоуверенный молодой человек с характерным носатым профилем, который то ли тоже пришел поступать, то ли уже учился в училище. Складывалось впечатление, что это было единственное учебное заведение в Москве, где «пятый пункт» не играл никакой роли. Наверное, здесь собирались те, у кого не сложились отношения со скрипочкой. В этом вопросе куда лучше разбирается целый ряд специфических организаций, поскольку такая аномалия явно тянет на мировой эстрадный заговор. И если он был, то, судя по сегодняшней «попсе», успешно свершился.

Но вернемся к невысокому брюнету, которого звали Гена. Я его потом еще встретил в команде МИСИ, когда бакинцы обыграли их в финале 1970 года. Или наоборот, сперва я его встретил во дворе Эстрадно-циркового училища, а потом в команде инженерно-строительного института?

Познакомились мы с ним значительно позже, когда во время матча Карпов – Каспаров он, ничего не понимая в шахматах, каждый вечер звонил мне узнать, как складывается позиция. Я, который знал только, как ходят фигуры, давал ему подробный отчет. Мы оба были довольны взаимопониманием. Фамилия у того давнего знакомого была уже известной – Геннадий Хазанов.

Конечно, в училище Кушак так и не поступил, но Зегаль, как настоящий учитель, не мог оставить своего ученика, поэтому вытащил Алика на сцену во время капустника, и тот заунывно пел, аккомпанируя себе на гитаре, песню барда Клячкина, друга своего старшего брата, чудного детского писателя Юры Кушака:

 
В переулке нашем старые дома,
В переулке нашем вечная зима.
Узкие светелки, с гирьками часы,
Бродят словно волки в переулке псы…
 

Как ни странно, однотонное завывание Алика необыкновенно подходило к этой песне. Не могу сказать, чтобы успех был ошеломляющим, но зал радушно приветствовал молодого исполнителя бардовской песни.

Не дожидаясь перестройки, Алик женился на голландской девушке Лилиан, значительно крупнее, чем он, и влюбленной в Россию. Почему западные девушки, влюбленные в бесконечные просторы, серое небо и выпивающих повсеместно людей, не любящих напрягаться, в конечном счете поголовно выходят замуж за евреев, никак не привязанных к родным березкам, – невероятная тайна. Может, они подсознательно находят в них нечто среднее между родным для них образом жизни и сидением до утра на кухне размером с обычную кровать. То есть находят привычный прагматизм и одновременное умение и желание выпить в любое время, в любой обстановке в течение короткого времени такое количество крепких напитков, которое приличные буржуазные адвокаты или стоматологи употребляют в течение всей долгой и счастливой жизни.

К счастью, темперамент у Алика и Лилиан оказался одинаковым, что, по слухам, их жизнь сделало счастливой. Алик торговал с родиной мебелью, едой, машинами, короче крутился как мог. Скорость вращения явно была небольшая, но на благополучную жизнь им хватало, поскольку крутиться Кушаку приходилось в Голландии.

Володя Преображенский, закончивший юрфак, но не потерявший застенчивого взгляда, умер сравнительно молодым от тяжелой болезни, которая достается человеку будто по жребию – выпало, не выпало…

Однажды мы собрались в гости в большую компанию и купили коробку эклеров, которые тогда делали в два раза крупнее, чем сейчас. Двадцать два пирожных. Пока Зебра учил меня плавно трогаться с места, переключая скорости с первой на вторую тонкой ручкой, торчащей из рулевой колонки 21-й «Волги», Витя Проклов, сидевший сзади, эту коробку открыл. Уверен, что больше пятнадцати минут моих дерганий Зебра не вынес. Но когда мы, удовлетворенные уроком каждый по-своему, повернулись назад, то увидели Витюшу с шоколадными усами и застенчивой улыбкой. Он незаметно проглотил все двадцать два эклера! При этом он всю жизнь, гад, сохранял удивительную стройность. Витя был единственный в экипаже, кому толчки ведомой мною машины только помогали справиться с пирожными…

У положительного Зебры все же имелся недостаток, с которым он безуспешно боролся. Он не мог познакомиться с девушкой. Однажды Наташа Куксина, у которой тогда сложились недолгие отношения с Зегалем, привела с собой подругу. Мы собрались всей компанией в ЦДРИ, где я был председателем студенческой секции, поэтому мог провести с собой столько народа, сколько хотел. Но мероприятие, на которое мы попали, вряд ли могло собрать даже половину зала. Был вечер самодеятельной оперетты завода имени Лихачева. Давали отрывки из «Сильвы». Бони был почему-то в гусарском костюме, сильно напудренный и с металлическими зубами, вспыхивающими бликами под театральными софитами.

Когда он, кокетливо постукивая ногой, обтянутой лосинами, запел: «Без женщин жить нельзя на свете…», Витя Проклов упал между рядами. Уже в начале канкана, тоже вплетенного в сюжет знаменитой оперетты, где самой молодой самодеятельной актрисе было крепко за сорок и все они были совершенно разнокалиберные, как случайно собранная мебель, рядом с Витей лежали и икали все остальные. С серьезными лицами смотрели на сцену только Зебра и его новая приятельница.

Мы проводили впервые к нам примкнувшую девушку до метро. На следующий день Наташа нам сообщила, что подруга пожаловалась: «За весь вечер Володя не сказал ни одного слова!» Зегаль возмутился: «На оригинальность бьешь, Зебра!»

…Роман Куксиной с Зегалем закончился тем, что Наташа в ботфортах и с плеткой пришла в институт отстегать Сашу, но он успел сбежать.

Потом Володя Преображенский влюбился в замужнюю медсестру, которую возил на уколы. Он жил в районе метро «Речной вокзал», а поликлиника МВД тогда находилась, а может и сейчас находится, на углу Петровки и улицы Москвина, как раз рядом с уже упомянутым домом, где недолго обитал Есенин, и ему за обеденный перерыв надо было доехать до дома и вернуться обратно. Движение в начале семидесятых, конечно, ничего общего не имело с нынешним, но редкие пробки собирались тогда именно на его маршруте, на Тверской, по тем временам улице Горького. Однако влюбленный человек всегда изобретателен, проще говоря, чего только ни придумаешь, когда тебе чуть за двадцать, ты учишься на заочном в юридическом и тебе не терпится уложить в постель даму, которая не скрывает, что хочет того же.

Зебра взял в машину обычную телефонную трубку с висящим из нее проводом, который, естественно, никуда не втыкался. В те годы телефон в машине мог быть только у очень больших начальников и оперативных работников на задании, поскольку станция типа «Бирюса» или «Ангара» занимала целиком багажник. Зебра несся по осевой, держа трубку около уха, дама его сердца лежала на заднем сидении (возможно, бешеная скорость возбуждала ее еще сильнее), а постовые отдавали честь водителю «Волги» с номером «21–16 МАС», говорящему по телефону, вероятно, с министром или его заместителями. По словам Зебры, он доезжал до дома за девять с половиной минут, столько же занимала дорога обратно. На интим оставалось минут сорок, включая одевание-раздевание. Зебра клялся, что они еще успевали выпить кофе. Уникальный результат, не описанный ни в одной книге по проблемам секса. С другой стороны, какие здесь проблемы?

Один раз я у гостиницы «Минск» увидел проносящуюся мимо меня черную «Волгу», которую Зебра вел с телефонной трубкой, прижатой к уху. Таким он остался в моей памяти.

– Булгаков подождет, он умер позже Есенина, и большая часть архитектурных памятников, связанных с ним, сохранилась, – сказал Зегаль голосом заправского экскурсовода. – Сейчас же я хочу показать вам притон, где спился великий русский поэт, причем наши власти в любой момент могут его закрыть.

То ли шведские девочки хорошо знали, как проводил последние годы Есенин, то ли слова «спился» и «притон» они по-русски выучили в числе первых, тем не менее, что это означает, они переспрашивать не стали, а, сделав скорбные лица, мелкими шагами двинулись за Сашей. Би даже надолго ослабила свою железную хватку.

Признаюсь, я не сразу понял, что задумал Зегаль. И только когда мы, пройдя переулок, свернули налево и стали спускаться по Пушкинской улице (ныне Большой Дмитровке, а шли мы мимо теперешнего Совета Федерации), я почти оценил его гениальный дар импровизатора – и денег много не потратить, и показать то, что никто не покажет. Но оказалось, я угадал далеко не все…

У студентов Архитектурного в те годы было три культовых места, связанных с едой и питьем: пирожковая напротив института, на фоне которой в разных позах любил фотографироваться студент Пирожков, всегда просивший, чтобы снимавший внимательно «строил кадр», то есть без двух последних букв на вывеске, и две пивные. Одна называлась «Полгоры» и находилась посредине крутого Сандуновского переулка. Другая – «Яма», до нее от института было десять минут хода, она замыкала Столешников переулок по диагонали от магазина «Меха». «Яма» находилась в полуподвале. Спустя почти двадцать лет после описываемых событий перед пивной провалился тротуар. Это был первый, поэтому самый известный, провал в Москве. Такой знаковый провал, поскольку он случился в разгар перестройки. Все вдруг озадачились, что случится, когда вся остальная Москва провалится, но быстро успокоились. Конечно, в советские времена никому бы и в голову не пришло называть пивную «Ямой». Обычно такие заведения нарекали, предположим, «Золотым колосом». Но прозвище, как это часто бывает, прижилось, и уже в начале нового тысячелетия, прогуливая по Москве свою питерскую жену, я увидел в Столешниковом объявление: «Проход в пивную “Яма” между магазинами “Гермес” и “Луи Виттон”». Хочется перекреститься.

Но в те девственные времена, когда про Луи Виттона знало не более тысячи человек из восьми с половиной миллионного населения Москвы, в пивной ошивался спившийся научный сотрудник, который задавал новичкам один и тот же вопрос: «Почему бляди полагается дарить хрустальную вазу?» – «Потому что на нее пробы не ставят!» – отвечал сам себе жертва науки и, довольный, тут же выпивал кружку пива зазевавшегося тугодума. Бить пострадавшего от умственного труда в пивной не разрешалось.

Когда наши шведки спустились в этот шалман, они были в таком восторге, будто их без очереди провели в мавзолей.

– Сейчас я вам покажу стол, где спился Есенин! – важно объявил Сашка.

– О, Эсенин, – закатили глаза все три.

Вот только тут я все понял.

На крайнем столе возле окна этого полуподвала (отсюда, вероятно, и прозвище) нетвердая рука вырезала перочинным ножом «Серега», и теперь я судорожно вспоминал: стоит ли рядом с именем дата или нет? Но нашего проводника по литературным памятникам столицы такие тонкости не мучили, и он бодро шагал между столиками, рассекая сиреневые сумерки, вползающие в окно с Пушкинской улицы. Справедливости ради надо отметить, что помещение «Ямы» пустовало редко, и, возможно, воскресный не поздний еще вечер был тем самым исключением из правил. Войдя вслед за Би в подвал, я оглянулся, стараясь шведскими глазами увидеть московскую пивнушку.

Напрасно я думал, что убогий интерьер и постоянный запах мочи, не перешибаемый даже тонной хлорки, лежащей в туалете, испугают наших зарубежных гостей. Они зачарованно оглядывались по сторонам, как школьницы, впервые попавшие в студенческую компанию. На их лице можно было прочесть такой восторг, будто порнофильмы начали выпускать не в их образцовой стране, а в этом подвале на Пушкинской улице.

– О! – только и выдыхали они, а что вдыхали, я уже сказал.

В пустом воскресном зале мочой тянуло особенно сильно, но вполне возможно, что так пахло местное разливное пиво. Саша уверенно подошел к назначенному столу. Мы расселись свободно, поскольку в «Яме» столы были не меньше чем на двадцать – слово «персон» здесь никак не вписывается, – посадочных мест.

Как хороший актер, Сашка держал паузу, ждал, пока все угомонятся. Шведки отчего-то не расстроились, что меню в таких ресторанах не бывает, а пиво только одного сорта. Они на своем что-то обсудили, но западноевропейского оптимизма не потеряли ни грамма. Без него иностранцу в СССР вообще делать было нечего. Наконец, они стихли, и тогда, ткнув своим знаменитым пальцем в столешницу, сбитую из толстых проолифенных досок, Сашка сказал: «Вот!» И трагически добавил: «В этой пивной спился великий русский поэт Есенин!»

Перегнувшись с трех сторон стола, шведки прочли вырезанное на доске «Серега». «О!» – простонали разом любительницы русской словесности. Я по-хорошему позавидовал Сашке, который, запомнив этот стол, сумел его мысленно соединить с мемориальной доской.

Забыв на минуту про нас, шведки смотрели друг на друга и потрясенно повторяли: «О, Сэргэй! О, Эсенин!» Они представляли, какую фору получили, можно сказать, даром по сравнению со всеми русистами западного мира.

Но Сашке и этого показалось мало, и он трагически возвестил: «Именно на этом месте, на котором вы сейчас сидите, в пьяном угаре он вырезал на доске свое имя!» Я чуть под стол не упал, шведки тоже, но по другому поводу. Один только рыжий Юрка сохранял спокойствие: он же знал брата с рождения, поэтому привык и не к такому.

Юра, у которого старший брат нагло отобрал лучшую девушку, отправился на поиски официанта. Наши новые подруги от избытка чувств усидеть на месте не могли и слонялись между столами, умиляясь и глядя на постоянных клиентов этого исторического заведения. Похоже, что от обилия впечатлений шведские девушки принимали московских алкоголиков только что начавшихся семидесятых за собутыльников поэта, покончившего с собой в середине двадцатых. Польщенные вниманием завсегдатаи весело им подмигивали, не стесняясь бесцеремонного западного взгляда. Наконец нам удалось усадить девушек за стол.

– Здесь была и Айседора? – тихо спросила Би.

– Каждый день, – не моргнув, заявил Саша, разгрызая сухарик.

– А внучка Толстого?

– Она уже после приходила. В последние годы поэта. А он здесь сидел безвылазно. Никуда уходить не хотел. Как мы сейчас. Правда? – И Саша отхлебнул пива, предварительно сдув пену на пол. Шведские гости попытались повторить этот прием, но неудачно. Они цедили разбавленное пойло с таким смаком, что у меня возникло подозрение, что в скандинавских странах на разбавлении ячменного напитка наживаются куда больше, чем у нас.

Пиво, которое нам принесли, можно было назвать пивом с большой натяжкой. Качественными были только вареный горох и черные кубики сухарей на тарелке. Мы намазали грязной кристаллической солью края кружек. Шведки смотрели на все наши действия, как на сказочное представление, повторяя их и, вероятно, чувствуя во всем этом ритуале прикосновение не только к ужасной гибели великого поэта, но и ко всей несчастной русской истории. Хотя за столом ни одного представителя титульной нации не наблюдалось.

Мы с Сашкой чокнулись кружками. Дело было сделано – шведки наши. Я попытался посчитать, сколько лет прошло с Полтавской битвы. Получилось 268.

– За победу! – сказал я и поднял кружку. За пять лет проживания в столице окружающие москвичи приучили меня, что кавказец без тоста из бокала не пригубит.

– Салют Эсенин, – сказали шведки. – Салют Александер, мы хотим тебя всегда слюшать!

Девушки действительно с нами прощаться не собирались. Тогда мы выдавили из Юрки пятнадцать рублей и пошли на Новый Арбат в кафе «Ангара», где играл джаз и можно было потанцевать. По дороге от улицы Пушкинской до тогдашнего проспекта Калинина Би от переполняющего ее восторга или пива, поскольку в туалет они в «Яме», к счастью, пойти не рискнули, начала меня щипать. Ситуация становилась непростой. Я уже знал, что такое садомазохистские игры. Мне индонезиец из нашей группы, Марулам Ламботаруан, подарил пару голландских журнальчиков на эту тему.

Расположившись в «Ангаре, мы заказали две бутылки шампанского «Советское полусладкое» и отправились танцевать. Юра с Бьёрн остались за столиком вдвоем.

В почти темном зале «Ангары» Би по-хозяйски прижала меня к себе и, сильно согнувшись, положила голову мне на плечо. От нее вкусно пахло шампунем, то есть заграницей, что как-то примиряло меня с ситуацией. Краем глаза я видел, как Сашка обнимается с Анной-Луизой, а та откровенно мне подмигивает. Расстроенный тем, что, в отличие от Зегаля, я как настоящий товарищ не могу отбивать девушку у друга, я оторвал от себя Би и подвел ее к столу. Будущий бизнесмен оправдал свои затраты и выдул с Бьёрн обе бутылки, теперь они молча целовались взасос. Пиво с шампанским еще и не то вытворяет с человеком.

Все указывало на то, что пора расходиться. Шведки безо всяких надежд на продолжение интима быстро поймали на проспекте такси – таксисты иностранцев тогда определяли на расстоянии выстрела – и умчались в пригородный пансионат, где их, будущих антисоветчиков и шпионов, собрали со всего мира, чтобы прочесть лекции о великой русской литературе. Мы двинулись к метро «Арбатская», поддерживая Юрку, который вдруг начал радостно ржать.

– Все, – твердо сказал я Сашке, – завтра уезжаем в Пярну! Мне эти иностранные динамистки даром не нужны.

За день до появления шведок мы с ним купили билеты на поезд в Таллин.

– Даром? – басом, по-мефистофельски захохотал рыжий Юра.

Вечером мы с Сашей встретились на перроне Ленинградского вокзала у поезда «Эстония». Вчера, прощаясь со шведками, мы договорились, что он придут нас провожать, но особенно на это не рассчитывали. Юрка исчез – вероятно, решил полностью использовать свой шанс, пока брат в творческой командировке.

Оставалось минут десять до отхода поезда, как вдруг по всему вокзалу прокатился дробный грохот. Все пассажиры и провожающие повернулись на этот непривычный шум. Издавали его наши подруги из Скандинавии, явившиеся на проводы в мини-юбках и деревянных сабо, которые при ходьбе производили звук падающих камней. Наверное, так в Швеции принято провожать парней в далекий путь. Девушки подошли к нам с Сашкой. За их спинами скрывался рыжий Юра. Теперь вокзал глядел не на них, а на нас. Я никогда больше, несмотря на все свои будущие премьеры, презентации и выступления, не испытывал такой гордости. Каждая из них держала огромный яркий пластиковый пакет из магазина «Березка». Эти пакеты в нашей стране стирали и использовали не один год до полного исчезновения рисунка. Би по-братски меня обняла, а Анна-Луиза поцеловала и сказала: «Плохо, что вы уезжаете». – «Конечно, – ответил я, – но что поделаешь, надо… Приезжайте следующим летом. Я знаю, как найти девушку, из-за которой застрелился Маяковский. Теперь, правда, она уже старушка, но все помнит». Живая старушка – это вам не стол в пивной!

Откуда мне было знать, что, напуская туман, я в общем-то не сильно преувеличивал. Действительно, одна старушка оказалась впрямую связанной с этой историей. В тот момент она находилась с Леной в Леселидзе. Звали ее, если вы помните, Виктория Францевна, она приходилась Лене неродной прабабушкой, потому что была мачехой ее родной бабушки. Жила Виктория Францевна одиноко, причем в том же доме в Гендриковском переулке (позже переулок Маяковского), куда Лена привела меня с ней знакомиться. Виктория Францевна в молодости была актрисой, и рассказывала чудные истории. Например, как однажды она шла с подругой по Пушечной, и вдруг подруга взлетела вверх, а потом плавно опустилась. Оказывается, ее сзади поднял за талию Владимир Владимирович. «Не могу, – сказал великий певец социализма, – пройти мимо такой фигурки». А фигурка принадлежала родной сестре жены Председателя Совнаркома (то есть премьера) Алексея Рыкова и будущей маме знаменитого советского драматурга Михаила Шатрова.

Виктория Францевна никого из близких уже тогда в Москве не имела, и падчерица Надя – бабушка Лены – оказалась ей самым близким человеком. С маленькой Леной на съемки ездила именно Виктория Францевна, потом она же сидела с нашей маленькой дочерью летом на даче. Доживала свой в буквальном смысле век баба Витя в Доме ветеранов сцены. В соседней с ней комнате пребывала актриса Вероника Полонская, та самая молодая жена Яншина, из-за которой, как утверждают, стрелялся Маяковский и которая, по ее словам, услышала выстрел лишь на лестничной площадке. Я точно знаю, что две старушки многое успели порассказать друг другу. Ну не могла баба Витя не сказать, что много лет ее дверь выходила на эту площадку. Тем не менее, несмотря ни на какие мои уговоры, баба Витя о смерти Маяковского говорить не хотела и соседке Полонской меня так и не представила.

Вероятно, в качестве компенсации она познакомила меня с Эвелиной Вильямовной Фишер, дочкой легендарного Абеля. С женой Абеля баба Витя находилась в дальнем родстве, и могла на даче вдруг сказать: «Эллочка нередко исчезала надолго из Москвы. Мы все знали, что она у Руди, но никогда это не обсуждали». У меня перед глазами сразу вставала картинка из «Семнадцати мгновений весны» – знаменитая сцена в кафе. Оказывается, в жизни разведчики с женами обменивались не только взглядами.

– И что, вы все знали, что он разведчик? – обалдевший спрашивал я.

– Конечно, – обиженно отвечала Виктория Францевна и по-актерски поджимала губы. Ее римский профиль с крашеными в рыжий цвет кудрями, как правило, выражал хорошо скрываемое презрение к нынешним временам. – Но обсуждать в кругу родственников эту тему было не принято. Мы если о нем и говорили, то исключительно о том, что Руди обожает кисель из ревеня.