Текст книги "Дорога через себя"

Автор книги: Виталий Мелентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Виталий Мелентьев
Дорога через себя
Фантастический рассказ
Утопия

По пластиковому куполу балка при буровой хлестала пурга. Ее прозрачные, подсвечиваемые изнутри космы вспыхивали огоньками на сфере и пропадали в темноте полярной ночи.

Бригада нервничала. Ее руководитель, известный художник и химик Жак Брауде, разработавший новые светящиеся краски для монументальной живописи, – рослый, седовласый, с грубоватыми, резкими чертами лица, – нервно бродил между грядками овощей, по-хозяйски поправляя подвешенные на растяжках ветви яблони с уже розовыми алма-атинскими апортами. Его свободные от смены друзья, усталые, с глубокими складками на лицах, тронутых мрачным полярным загаром, сидели в креслах под цветущими вишнями вместе с парнями, прилетевшими им на смену, и слегка насмешливо следили за своим бригадиром.

Все они уже давно не меняли своей рабочей профессии заполярных буровиков и с удовольствием отрабатывали по две недели в этих местах. Здесь отлично отдыхалось, рождались великолепные идеи. Трудная, а порой и опасная работа закаляла тело и укрепляла нервы.

Друзья понимали Жака. Каждый раз, когда над тундрой появлялись сполохи сияний, бригадир выскакивал на мороз, смотрел на их игру, пытаясь запомнить их полутона и переливы. После северных сияний он рвался в свою мастерскую, к мольберту, – сияния заряжали его частицами своей энергии, и он писал много и вдохновенно.

Свои картины Жак переводил светящимися красками на стены домов и общественных сооружений. Их транслировали по кольцевому традевалу. Любоваться ими съезжались тысячи людей.

У него появилась масса последователей, целая школа. Как водится, появились и противники. Они работали его же красками, но в совсем иной, более реалистической манере, которая игнорировала цветовую, мерцающую игру полутонов, и он считал это возмутительным: писал статьи, бушевал против недооценки возможностей новой живописи, искажения внутренней сущности изображаемого предмета и, главное, принижения прикладного значения картин. Иногда он выступал по радио и телевидению. Его знали, его ценили, но… многие делали все по-своему.

После двух недель на буровой Жак рвался в бой с оппонентами, он дорожил каждым часом, а смена задерживалась уже на сутки. Бригадир остановился у грядки, вырвал ярко-алую, с длинным хвостиком редиску, вымыл ее в протекающем в желобе ручейке, похрустел острой мякотью, бросив ботву в перегнойник. Потом походил, подумал и опустил в ямку зернышко редиски – земля не должна пустовать. Заровнял ямку и, отряхнув руки, сердито сказал:

– И все-таки это не оправдание… Держать ради всех одного – я этого не принимаю.

Ему никто не ответил. И он взорвался:

– Нет, в самом деле! У психоаналитика, видите ли, исключительный случай, так конструкторы, поэты, врачи и все прочие должны его ждать! Неужели он не понимает, что наше дело не то, что там. – Бригадир махнул куда-то в сторону. – За эти две недели мы выкладываемся до фундаментов. Это там. – Он опять махнул рукой. – Ты можешь идти на завод или, допустим, в шахту, а не захочешь, можешь и просидеть в лаборатории. Там все под руками и сколько угодно подсменных: позвони и любой не то что приедет, а прибежит. А тут, видите ли, из-за одного… Неужели в нашей бригаде нет подсменных? – обратился он к прилетевшим.

Один из них, Альварес, с темной, как у мулата, кожей, со светлыми вьющимися волосами пожал плечами:

– Я не понимаю вашего нетерпения. Психоаналитик предупредил – случай исключительный. Если можете – подождите. Если нет – вызывайте запасного.

– Что может быть исключительного в наше время? И особенно у психоаналитика. Тесты его перепутались? Кибер взбунтовался?

– Хорошо, – поднялся мулат, – я сейчас потребую запасного.

Один из сменяемых поморщился и, обращаясь к бригадиру, протянул:

– Жак, береги нейроны. У тебя впереди схватки с оппонентами.

– Сбегай-ка лучше к вышке, – так же лениво предложил другой, – может быть, повезет, появится какое-нибудь заблудшее сияние, и ты успокоишься.

У бригадира яростно вспыхнули темные глаза, но он перевел дух и скрылся в зарослях.

Сменяемые поворочались в креслах, и один из них спросил у Альвареса:

– Это в самом деле что-нибудь из ряда вон выходящее?

– Пока мы еще не знаем.

Перед самой перекличкой бригады психоаналитик Роу позвонил нашему бригадиру и взмолился: "Ребята, полдня задержки. Передайте той бригаде: если смогут, пусть подождут. В крайнем случае начинайте смену без меня, а я подлечу попозже". Причин задержки он не объяснил, но умолял не заменять его запасным. Говорил, что дошел до предела и без нашей тяжелой работы свалится. Вид у него в самом деле неважный…

– Влюбился, вероятно…

– Не думаю… Он постоянен.

– Вот как? А каков предел в этом вопросе?

– Вам, чертям, после смены этого не понять.

Лениво посмеялись. Заместитель бригадира новой бригады – светловолосый мулат Толя Альварес – решил:

– Мне кажется, что дело даже не в нем. У вертолетчиков тоже смена, и пока примут машины…

– А что их принимать?

– Ну… просто поболтают… Тем более, пурга. Все-таки известный риск. И как там решит их начальство…

– А кто там сегодня?

– Сим Сато…

– Этот японец? Он помешан на осторожности!

– Слушай, а что, собственно, с ним произошло? Я имею в виду Сато.

– Обыкновенная история. Он из дальнего космического отряда. Вылез на какой-то астероид, попал под облучение, теперь вот оттаивает в нашем Заполярье.

– Такие сверхбдительны и суперосторожны.

– Когда клюнет тебя как следует, невольно подумаешь о других.

Разговор распадался и снова сливался, за ним стояло ожидание любимой работы для одних и встреч с любимыми для других, потому он казался неровным, взволнованным.

Пурга за куполом балка набирала силу. Сменяемые изредка посматривали вверх, на вспыхивающие огоньками бело-розовые космы, и незаметно для себя вздыхали.

Сменяющие стали беспокоиться – если пурга разыграется, то вертолеты могут задержаться на вполне законных основаниях.

Внезапно по цветущему саду прошел холод, и все оглянулись. Холод вырвался из парадной, точнее, грузовой двери-ворот, которая открывалась лишь летом или в те редкие минуты, когда внутрь балка нужно было протащить нечто громоздкое, объемное.

Оттуда, из-за вечно плодоносящих зарослей черной смородины, показался психоаналитик Эн Роу – как всегда, изысканно-изящный, чуть ироничный и печальный. За ним шел высокий седой человек – красивый мужественной, открытой красотой: голубые ясные глаза, слегка вьющиеся волосы, тяжеловатый подбородок и твердые, хорошего рисунка губы, в уголках которых жила улыбка, приветливая и добрая. И в то же время и в его лице и в плотной широкоплечей фигуре угадывались настороженность, некоторая скованность, словно у человека, неуверенного в том, что его встретят хорошо, поймут и примут.

– Роу, ты не один? – спросил Альварес.

– Как видишь. Знакомьтесь – наш новый запасной. Джулио, или Джек Петров.

Запасной молча пошел от кресла к креслу, твердо пожимал протянутые руки и, когда вслушивался в имена, смотрел прямо в глаза представлявшемуся. Позднее все отметили, что выдержать этот взгляд оказалось нелегко. В нем сочетались интерес, доброжелательство и в то же время настороженность, какая-то скрытность. Но в целом эта привычка смотреть прямо в глаза во время знакомства мужчинам понравилась – они были крепкими ребятами и понимали толк в себе подобных.

– Остальных сегодня не ждите, – сообщил Роу. – Сато оказался верным себе и машин не выпускает.

– А как же ты?

– Видишь ли… Я догонял, потому прилетел на резервной машине и решил рискнуть.

– И Сато выпустил?

– Он шипел на тридцати двух известных и стольких же неизвестных нам языках, но я сделал вид, что не понимаю его…

– Лететь трудно?

– Не скажу… Делал, как учили, – взлетел вертикально, до стратосферы, а потом пошел отвесно, на ваш маячок…

– Да, ты ведь неудавшийся космонавт…

– Почему неудавшийся? Скорее, разочаровавшийся.

– Новостей нет?

– Бригадир просил передать извинения и тысячу соболезнований. Советовал сразу размяться.

– Разбавлять смену?

– Именно. Кстати, сразу введем в курс Джулио. Он рвется на буровую. Как дела у вас?

– Вступили в седьмую тысячу. Обсадные трубы есть, раствор запасен. Будем надеяться, что скважина задышит в вашу смену.

– Есть надежда?

– Если судить по структуре пластов – вполне вероятно. Все замолкли, потому что вошел бригадир Жак Брауде.

Он увидел Роу и резко спросил:

– Все прилетели?

– Нет, только нас двое. Остальных не пустил Сато. Знакомьтесь – наш новый запасной.

Петров протянул руку. Пожимая ее, бригадир назвался. Взгляд Петрова – прямой, настороженный – радостно вспыхнул.

– Петро… Джулио, – промямлил он, тиская руку Броуде. – Вы… вы тот Броуде?

– Что это значит – тот?

– Ну, который… художник?

– Да. И вам это не нравится?

– Прекрасное не может не нравиться. Но я жду от вас большего.

– Не понимаю, – выпрямился, словно готовясь к схватке, Жак.

– Я вижу иные пути…

– Когда кто-то что-то сделает впервые, следующие за ним видят совсем иные пути. Видят! Но не всегда идут по ним. Предпочитают подталкивать других. Чаще всего того, первого…

– Нет. Я мыслю иначе.

– Как?

– Когда кто-то сделал нечто новое, всегда появятся люди, которые увидят в новом интересные возможности. И тому, первому, совсем не обязательно менять свой путь. Но не обязательно и зачеркивать пути других. Но в данном случае мне кажется, что на вашем пути есть неиспользованные возможности.

– Вы художник?

– Я? – смутился Джулио.

Буровики переглянулись: Броуде дает волю своему несносному характеру. Кто человек по своей сегодняшней специальности – не имеет никакого значения. И если тебе не хочется слушать его возражений или пожеланий, скажи об этом или уклонись от разговора. Но не доверять компетенции человека, его искренности – нетактично. Пусть сегодня он не художник. Но, возможно, он как раз на пути к этому. Зачем же унижать его?

– Я? – повторил Джулио и неуверенно пожал плечами. – Вероятнее всего – нет.

– Так почему же…

– Потому что мне нравится ваше творчество и я вижу в нем неиспользованные возможности.

– Странно, вы не художник, а видите дальше и глубже художника. – Броуде разозлился всерьез.

– Что же в этом удивительного? Ведь вы, надеюсь, рисуете не для себя, а для людей?

– Разумеется, – буркнул Жак.

– Ответ слишком быстр, чтобы поверить в его искренность, – усмехнулся Джулпо, и Броуде подтянулся: – Художник, по-моему, всегда творит и для себя. Может быть, вначале для себя, а когда остается удовлетворенным собой, своей работой хотя бы в малой степени, или понимает, что сегодня, в данном случае он не может сделать лучше – передает созданное людям.

– Но он – художник. Он мыслит своими категориями.

– Правильно. Но эти категории, в конечном счете, переходят на службу всем. Вначале для себя через себя, а потом из себя для всех и, наконец, от всех через себя в себя. Потом этот процесс повторяется. Не так ли?

Броуде долго пристально смотрел на Джулио. Буровики окружили их.

– Ну, допустим, схема верная. Ну и что?

– Ничего… Просто в этой схеме есть отличное, вполне законное место для меня – человека, зрителя. Или читателя. В зависимости от рода искусства. И как звено всей цепи, я могу воспротивиться и не принять созданное художником. Тогда маленькая, но неудача. Когда не принимают многие – неудача разрастается.

– Многие должны еще привыкнуть к новому.

– И это имеет место. Но ведь ради того, чтобы неудач было меньше, новое не должно слишком отрываться от привычного. Некая постепенность и преемственность необходимы. Не так ли?

– Ну… И это, в принципе, верно, хотя истинно новое может и отрываться.

– Может. И даже, вероятно, должно. Но художник обязан сам позаботиться, чтобы этот разрыв оказался преодолимым.

– Вы считаете, что я, оторвался?

– Нет. Я этого не считаю. Я считаю, что вы не используете принципа преемственности.

– Ого! Как категорично! Однако люди ездят любоваться…

– Люди правы. То, что вы делаете, – прекрасно. И все-таки…

– Давайте точнее.

– Давайте. Я имею в виду фон.

– Не понимаю… – несколько растерялся Броуде.

– В каждой картине, каждой композиции вы создаете свой фон, но не используете естественный фон – фактуру материала.

– Это моя манера.

– Согласен. Вот потому и говорю, что, если бы вы использовали еще и фон-фактуру, могло получиться еще лучше. Мне так кажется. Учтите, так сказать, мнение одного из вечных звеньев цепочки искусства. Простите, если разговор получился неожиданно… напряженным.

– Ну, в этом, пожалуй, виноват и я, – милостиво согласился Броуде и доверительно пояснил: – Надоедает отбиваться.

Роу "выплыл" из-за цветущих вишен. Настолько он ритмичен. Особый, иногда капризный ритм, который невольно подчинял себе окружающих еще до того, как Роу начинал говорить. В детстве и юности он учился в университете йогов, разучил старинные ритуальные танцы. Владение ритмом движения, речи, даже, как утверждали некоторые, взгляда были доведены в нем до совершенства.

– Джек, вы не все сказали.

Получился явный перебив ритмов – скользящие, плавные движения Роу и его резкая, почти приказная фраза.

Петров обернулся и очень внимательно, испытующе посмотрел на Роу. Глаза у него посуровели, но ответил он мягко:

– Сказал-то я все, но не обосновал… Обосновать мне удается, к сожалению, не всегда.

– Броуде, вас, конечно, не интересуют обоснования? Вы, разумеется, выше.

Жесткий ритм фраз входил в противоречие со взглядом Роу – мягким, почти молящим. По-видимому, именно это синкопирование ритмов, их смешение подействовали на Жака. Он растерянно оглянулся по сторонам, встретился со взглядами товарищей по бригаде – тоже слегка растерянными, потому что происходящее выходило за рамки общепринятых норм поведения и пробормотал:

– Нет, я что ж… Если ему угодно…

Это словечко "угодно", выпорхнувшее откуда-то из прошлого, покоробило буровиков, и они переглянулись. Но Джулио не увидел в нем ничего странного. Он приветливо улыбнулся.

– Я не знаю, будет ли это интересно остальным.

– Валяй! – одобрительно сказал Альварес и, поймав удивленные взгляды товарищей, пояснил: – Ну, если "угодно" – так "валяй".

И это тоже не удивило и не покоробило Джулио.

– Я начну несколько издалека. Когда-то, во время татарского нашествия, иконописцы, мастеровые, золотошвеи бежали из Суздаля на рыбачью заимку на реке Тезе. Там ловили особенно жирных стерлядей с помощью перегораживавших реку плетей-заборов – холуев. Поэтому и заимка называлась Холуй. Оттуда часть художников перебралась в Мстеру и Палех, на юг и на север от Холуя. Государство Российское восстановилось, а художники остались на месте и создали то, что называется теперь суздальской школой иконописи. Холуй был главой этих поселений. На его ярмарках в иные годы продавались по полтора-два миллиона икон. Они шли по всей России и за границу. Именно в Холуе родилась профессия офень – бродячих продавцов икон, олеографий и книг. Кстати, Жак, вы любите Чехова?

– Да, разумеется…

– И вы, конечно, знаете, что основные способности и склонности детей передаются перекрестно, от матери к сыну, от отца к дочери?

– Это элементарно.

– Для нас… – Джулио внезапно запнулся и почему-то покраснел. – Для нашего времени нормально. Для людей, близких к чеховским временам, как раз наоборот. Исследователи Чехова искали секрет его таланта, впрочем, как и таланта его братьев, в родословной отца. Ведь в жизни и науке царили пережитки патриархата, и считалось, что способности и недостатки передает своим детям только отец. Но если вспомнить, что мать Антона Павловича происходила из коренных холуян, что ее отец, деды и прадеды были иконописцами, а позднее офенями, то мы уже можем не удивляться, что у мелкого торговца родились художественно-одаренные сыновья, но не родилось ни одного торговца, предпринимателя, человека с практической жилкой. Заметьте, единственным деловым человеком в семье была сестра Антона Павловича – Маша. Именно она вела издательские дела брата и семьи, а позднее дела по увековечиванию его памяти.

– Мгм… – произнес один из буровиков, довольно известный литературовед, специалист по генетическому анализу художественных произведений. – Мне это никогда не приходило в голову. А это интересно.

– Но при чем здесь фон? Фактура, как фон?

– Одну минуту. Я предупредил, что начну издалека. Так вот, после революции Холуй последним перешел от иконописи к лаковой миниатюре – он дольше всех держался за былую, но уже никому не нужную славу. И вот что получилось. Наиболее известный – Палех. Палешане работали сказочные, стилизованные произведения. Золото, фейерверк красок – чистых, освобожденных. Почти полное отсутствие полутонов. Мстера – реализм даже в сказочных сюжетах. Холуй оказался посередине и в географическом и в творческом отношении. Если Палех и Мстера, особенно Мстера, в основном, строили фон, создавали его в своей манере и своими приемами, только изредка используя фактуру – лаковую поверхность, то Холуй пошел от этой поверхности, как от главного, основополагающего. Холуяне знали, что будет прекрасно именно на этом фоне, на этой фактуре. Вот почему они и пошли дальше и нравятся мне больше других.

– Но ведь в такой же манере работали и работают миниатюристы Индии, Японии да и Китая, – возразил Броуде.

– Нет. Бывают совпадения, но фон для этих мастеров, фактура изделия не самое главное. Они не украшают его, а на нем создают свои. Для Холуя же характерно уважение к предварительной работе мастеров – тех, кто сделал лаковую поверхность. Для остальных миниатюристов важна лишь их работа. Ваши росписи зданий и сооружений – прекрасны. Но вы не используете фон, фактуру. А ведь это дает дополнительные возможности.

– Иными словами, я тоже не уважаю работу предшествующих мастеров – архитекторов и строителей?

Броуде спросил сердито, подозрительно. Петров помолчал и ответил мягко:

– В известном смысле и в известной мере.

– И все-таки – вы сами рисовали?

– Нет. Я всего лишь дилетант.

Буровики переглянулись: откуда взялось это забытое слово "дилетант"? В их жизни каждый был и специалистом и дилетантом – ведь каждый занимался тем, чем хотел, и доводил степень своего мастерства в любой отрасли до пределов, которые он определял сам. Значит, дилетантов быть не могло. Могли быть люди, которые оставили одну специальность или увлечение и ушли к другой.

Петров снова не почувствовал фальши слова. И это уже насторожило всех.

Роу первый уловил эту настороженность. Он предложил:

– Думается, Джулио, пора включаться в работу – этот художественный спор может затянуться.

– Нет! – восстал Броуде. – Нет. Он мне нужен, этот спор.

– Это не спор, – ответил Петров, – это всего лишь пожелание зрителя художнику.

– Вы не зритель. В крайнем случае, вы историк.

– Все мы немного зрители и немного дилетанты… – печально ответил Джулио и спросил у Роу: – На буровую пойдем вместе?

– Нет. Вы пойдете с Броуде.

Жак с недоумением посмотрел на необычно жесткое лицо Роу.

Буровики опять переглянулись и поерзали – творилось что-то непонятное. Так не говорили уже многие десятилетия. Во всяком случае, никто из присутствующих не слышал таких, приказных ноток. Разве только в исторических игровых фильмах или пьесах.

Приказывать равным себе – невозможно. Любой, кто становился в тот или иной момент старшим в какой-либо группе, в то же самое время бывал иногда самым младшим в какой-либо иной. Важны способности и желания. И если люди работали в этой группе или в другой, то делали это только по собственной воле, потому что им нравилось это дело, а не иное. И приказывать таким, одергивать их – бессмысленно. Поэтому и формы и тон приказов давным-давно отошли в прошлое. А Роу их восстанавливал. И не взбунтоваться против этого люди не могли.

Не волновало это только Петрова. Он воспринял приказ как само собой разумеющееся. Хотя, впрочем, и он взглянул на психоаналитика с легким насмешливым удивлением.

– Что ж… Я готов, – ответил Джулио и беспомощно огляделся – он не знал, куда идти и что делать.

– Броуде, покажите ему дорогу на вышку. И проинструктируйте.

– Роу, я не понимаю… – слишком тихо и медленно, чтобы скрыть назревающее бешенство, протянул Броуде.

Но Роу властно остановил его:

– Объяснения потом. Сейчас – действуйте. – Понимая, что Броуде не из тех, кто может оказаться смятым такой напористостью, добавил: – Так надо.

Вероятно, Броуде кое-что понял, потому что он уловил полное несоответствие поступков и тона ритму речи Роу. И даже не понимая их причин, все-таки подчинился: очевидно, это требуется Роу. Зачем и почему – не так важно. Важно, что оно, такое поведение, видимо, кому-то требуется. И поскольку Роу умышленно – это было заметно – не сопровождает Петрова, а остается, он неминуемо должен был объяснить остальным свое поведение. Роу это понимает. Когда объяснит, возможно, они и поймут. И тогда товарищи растолкуют, что к чему, и Жаку.

Броуде кивнул и, слегка хлопнув Джулио по спине, обогнал его и пошел к выходу в галерею, соединяющую жилой заполярный балок-двор с буровой.

Оставшиеся некоторое время молчали. Роу сел в кресло и закрыл глаза. Он казался очень усталым, но чем-то довольным.

– Ты можешь объяснить, в чем дело? – спросил Альварес.

– Минутку, – кивнул Роу. – Соберусь с мыслями… Это не слишком легко.

– Что?..

– Вот эта игра в железного командира прошлого века.

– Она тебе удалась…

– Еще бы. Я специально тренировался. Оказывается, это не так просто – командовать.

– Но ты можешь объяснить, зачем это тебе нужно?

– Послушай, Толя, не будь примитивен. Почему ты не спрашиваешь о другом?

– Прежде всего нас интересует твое поведение.

– Я же сказал – я упорно учился искусству командовать.

– Искусству?!

– Да. Именно так в прошлом называлась эта, в общем-то, скучная, и я не уверен, нужная ли даже в то время, наука. Но мне хочется обратить внимание на целый ряд несуразностей, которые вы, будь вы хоть немного наблюдательны, обязательно бы отметили.

– Кое-что я заметил, – нерешительно произнес литературовед, исследовавший генетические особенности литературы. – Но… было бы очень мило с вашей стороны, если бы…

– Люблю оказывать услуги. Даже в тех случаях, когда другим все ясно. Начнем, как сказал мой предшественник по лекции, издалека: как вы заметили, я опоздал. А ведь, в сущности, мог бы и не опаздывать – я же прилетел в одиночку… почти. А делал я это специально для того, чтобы свести Петрова и Броуде в необычной, накаленной обстановке. Это – раз. Во-вторых, вы заметили, но, конечно, не поняли странного поведения Петрова: строгая, четкая логика поведения, плюс анахроничные слова. Вам не кажется, что он человек из прошлого?

– Вот именно это мне и показалось, но я искал подтверждения… – начал было литературовед, но его перебили.

– Брось, Роу. Давай короче.

– Ты, как всегда, подбрасываешь психологические тесты. Знаем тебя, как марсианина.

– Ладно, – рассмеялся Роу. – Буду краток и точен, хотя дело чрезвычайно важное. Вы даже не представляете себе, какое важное. Так вот Петров – Джулио, Джек – действительно Петров, но в наше время носил имя Ива, Ивана. И он, конечно, не художник, не историк, а космонавт…

– Послушай, Роу, это не тот ли Петров, который первым вышел на границу Галактики?

– Именно тот Петров. Легендарный Петров. Великолепный Петров и т. д. и т. п. Вообще я только развожу руками – ведь его портреты в свое время не сходили с телевида, и, помнится, в ранних своих картинах, когда Жак мечтал воссоздать всю сложность человеческой психики через световое разложение реалистического портрета, он писал как раз Петрова! Разносторонняя личность при максимальной собранности в данный конкретный момент. Он умел как бы фокусировать нужные способности.

– Ребята, – рассмеялся кто-то из буровиков, – а мы и в самом деле анабиозики. Заморозились и ничего не помним.

– Но позволь, Роу, – вмешался Альварес. – Ведь Петров, сколько мне помнится, еще в экспедиции…

– При замораживании в Заполярье тебе повезло, – ответил Роу, – кое-какие клетки мозга у тебя еще действуют. Но ты забыл, что именно Петров был командиром Сато. Правильно?

– Да… Слушай, давай по порядку. Чтобы Петров вел себя так… архаично…

– Ага! Начинает работать серое вещество. Ну так вот. Однажды спектрограф показал, что встреченный экспедицией астероид сплошь или почти сплошь ниобиевый. Ив Петров не мог пропустить такую добычу: ниобий слишком необходим промышленности. Он решил обследовать его и попытаться приладить ракеты-ускорители, чтобы изменить траекторию астероида так, чтобы он, притягиваясь от планеты к планете, от звезды к звезде, полетел прямехонько в нашу систему. Ну, в общем, так, как он это делал с другими астероидами, чем и прославился, как инженер-космотранспортник. Он, помнится, назвал этот метод изменения траектории астероидов с помощью ракет-ускорителей плотогонным. Вы помните, что первый же его обракетенный астероид притащил за собой еще кучу метеоритов, целый плот. Заметьте, никто не обратил внимания на этот анахронизм, не стал давать нового термина. Петров взял его из прошлого. И это всем понравилось – поэтический образ, сближение эпох.

Поскольку в этот раз очередь на вылазку была именно Ива, он облачился в скафандр-разведчик и благополучно высадился на ниобиевом астероиде и обследовал его. Пока киберы рассчитывали траекторию и режим ракет-ускорителей, сам Ив искал место для их крепления, а дежурные техники готовили ракеты, автономная связь передала странные волны Ива: "Анджелика… Анджелика". Потом он стал передавать названия старинных городов, мелькали забытые, а то и древние мотивчики, и, наконец, Ив взмолился: "Господи, я ничего не понимаю. Это не ад, но и не рай…" Ну и все такое прочее. Дежурный спасательной команды Сато встревожился – командир явно бредил. Он стал запрашивать Ива. Но он отвечал не слишком вразумительно – казалось, он начисто забыл, кто он, откуда и зачем прибыл на астероид. В первые минуты решили, что в скафандре-разведчике что-то разладилось, в регенерирующую систему проник излишний азот и началось азотное сумасшествие. Сато немедленно собрался и высадился на астероид. Ив был цел и невредим, но он ничего не смыслил не то что в астронавтике, он не знал даже как управлять скафандром.

Вся эта история настолько поразила Сато, что он поначалу стал уговаривать Ива прийти в себя, узнать его, Сато, а тот не узнавал. Тогда Сато понял, что дело совсем плохо, сгреб Ива и прибуксировал его на корабль. Заметьте, Ив пробыл на астероиде около четырех с половиной часов. Сато около получаса. Результат: Ив начисто забыл все, у Сато разладилась вся система космической подготовки. К его чести, он понял это и сам попросился к нам, в вертолетный отряд. Перед прилетом сюда я беседовал с ним. Он говорит, что его дела улучшились. Он восстановил знания и навыки, но желания быть космонавтом у него нет. Он мечтает о море. Он хочет плавать и ловить рыбу. Большего он не хочет. И еще ему мерещится какая-то смуглая девчонка. Он не помнит ее имени, но ее он помнит. Ив же забыл все или почти все – кое-что он уже вспоминает. Как видите, он совершенно нормальный человек и все-таки…

– Так вот почему традевал ничего не сообщил о Петрове…

– Да. Было бы негуманно сообщать о его трагедии – человек забыл себя. Но все дело в том, что за то время, когда мы с ним работали, я со всей очевидностью понял – он ничего не забыл. Просто он стал другим. Как видите, он помнит свои прошлые имена: Джулио, Джек. Я установил, что его предки по отцу жили в Италии. Там родился и тот, кто приехал в Россию. А его женой была русская. Кто она, кто он, я, естественно, не знаю: Ив молчит. Он, видимо, понял, что каким-то еще неизвестным ему путем он перенесся в иное, будущее для него, сегодняшнее время и осваивает его. Как видите, довольно успешно. Самое удивительное, что он, как-то выпив со мной во время поездок по Италии (я надеялся, что новая память подскажет ему место рождения: этого не произошло и это подтверждает, что он родился в России), он признался, что себя он помнит совсем другим и ему трудно привыкнуть к своему новому облику.

– Какой вывод? – бесстрастно осведомился Альварес.

– Выводов много. И все сложные. Сейчас мы убеждены, что Ив Петров и Сим Сато подверглись какому-то неизвестному и непонятному излучению. Оно нарушило генетические связи. Гены, их кислоты изменились. Но не вперед, а как бы назад. Перестроился мозг, сама память клеток, и человек, оставаясь внешне собой, стал совсем иным. Он как бы помолодел на несколько столетий или хотя бы десятилетий… Случай, согласитесь, уникальный.

– Что решили на зональном ученом совете?

– Решили, что, во-первых, ничем не выказывать Иву-Ивану, Джулио-Джеку, что мы замечаем его трагедию. Во-вторых, помочь ему поскорее пройти систему поколений, которые отложили в нем исчезнувшую память клеток. Часть ученых считает, что она не могла исчезнуть бесследно. Вот почему я познакомил его с Броуде. У Петрова выявились явные наклонности к живописи, причем очень своеобразные, и он намекнул, что когда-то был нефтяником. Вот это сочетание и заставило зональный ученый совет разрешить мне привезти Петрова сюда.

– Вот видите! Вот видите! – вдруг вмешался литературовед. – А вы еще не верите и не придаете значения моим исследованиям!

– Но ведь это совсем иное… – поморщился Роу.

– Нет, не совсем иное! Это – тоже! Только вперед через… назад.

Буровики расхохотались, а литературовед рассердился.

– А самое главное – я ухожу из бригады, – вздохнул Роу.

– Почему? – удивился Альварес.

– Включен в экспедицию к тому самому проклятому астероиду. А скорее всего, в ту точку Галактики. Понимаете – это очень серьезно и опасно: излучения, возвращающие генетический код вспять. Этак мы начнем отправлять космонавтов, а получать… первобытных людей. И еще. По закону логики, если есть такие лучи, значит, есть и обратные. Тогда мы сможем убыстрять изменение и развитие генетического кода…

– А нужно ли это?

– Этого я еще не знаю. Впрочем, этого не знают и в ученом совете. На Глобальном традевале вопрос еще не обсуждали. Но важно знать, есть ли такие лучи или нет. Так что отдохну в эту смену и улетаю. Нужно спешить – возможно, такие лучи – лишь игра Галактики. Неповторимое совпадение. Все молчали. Пурга над сводом утихомирилась. Проступали звезды, и вдруг купол окрасился всполохами северного сияния. Литературовед, подойдя к Роу, доверительно сообщил:

– Мне представляется крайне важным поиск именно положительных лучей, разумеется, если мы примем как отрицательные те, которые поставили Ива в такую странную коллизию. Как только такие лучи будут открыты, моя наука, которую я создаю, получит практическое применение.