Текст книги "Иероглифы Сихотэ-Алиня"

Автор книги: Виталий Мелентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Встреча у заводи

Прозрачная вода реки тихонько позванивала в лозняке. На ель села пичужка и, глядя вниз, изредка посвистывала. Из тайги доносились шорох и потрескивание, словно кто-то большой и осторожный ходил вокруг да около, а на опушку выйти боялся.

Почуйко очнулся, пошевелился, ощупав бока и ноги, приоткрыл один глаз и охнул. Болела пятка, болели ободранные о ствол руки, болело все тело. Дышать было тяжело. Он опять закрыл глаза, прислушался. Было тихо.

Но через несколько секунд он ясно услышал торопливые шаги. Потом затрещали кусты, и Андрей с ужасом подумал: «Медведи на помощь идут!»

Он вскочил на ноги и опять бросился к спасительной ели.

Из кустарников возле заводи выскочил потный деятельный Пряхин с автоматом в руках, а за ним – Вася Лазарев, Сенников и Губкин.

Почуйко сразу повернулся к ели спиной и, заложив необутую, сочащуюся кровью ногу за обутую, полез в карман за кисетом. Пряхин бросился было к нему, но споткнувшись о ведро, чуть не упал, чертыхнулся и издалека крикнул:

– Что тут случилось, Почуйко? С кем вы бой ведете?

Андрей оторвал кусочек бумаги и, свертывая цигарку, равнодушно ответил:

– Тут такое дело, товарищ старшина, получилось. – Он заклеил цигарку и стал хлопать себя по карманам. – Пийшов я по рыбу. Ну ловлю. Дайте мени серников хтось… – Сенников торопливо протянул ему спички. Почуйко прикурил, прищурил левый глаз, затянулся. – Так вот – ловлю. Хорошо ловлю. И потребовалось мени в воду слазить. Только я зняв сапог, а тут откуда ни возьмись вот ця холера. – Андрей небрежно показал ногой на медведя. – Хоп мой сапог и – рычить нахально. Я кажу: «Отдай». Рычит, собака, та ще и лапой замахивается. Ну вот и… – Почуйко показал окровавленную пятку, – якось и зацепила. Я, конечно, разозлился страшенно и всадил в нее маленько зарядив. А потим стоял и думав: як бы мени исхитриться да вот с этой шкуры сапоги пошить? Бо в одном сапоге службу нести погано. Так вот я и у вас спрашиваю: чи можно, чи неззя с той шкуры сапоги сшить? И какие они выйдут – яловые чи хромовые?

Всю эту невероятную историю Почуйко рассказывал совершенно спокойно, с тихим раздумьем хорошо поработавшего, но все ж таки попавшего в неприятность человека. Все четверо прибежавших ему на помощь товарищей стояли перед невозмутимым, круглолицым, со вздернутым носом и поблескивающими маленькими озорными глазками Андреем и никак не могли разобрать – правду он говорит или разыгрывает.

Вывалившаяся из ведра рыбина свидетельствовала, что Почуйко действительно ловил рыбу – и удачно. Медведь действительно хватил его за голую пятку – это тоже было видно. Да и сам медведь, огромный, неуклюжий, лежал между ними и Андреем как самое верное доказательство его геройства и правдивости всего рассказанного.

Все четверо то улыбались, то, взглянув на медведя, на окровавленную пятку Почуйко, хмурились, но молчали. Сенников первым понял, что их обманывают. Он ткнул медведя ногой и строго сказал Почуйко:

– Слушай, ты не валяй дурака! Ты толком расскажи, что тут случилось.

– Слушай, Сенников, – важно ответил Почуйко и затянулся махорочным дымком. – Це ты дурака валяв, когда змияку побачив: одеялу до горы подняв. Загородывся! А того не подумав, шо змияка пид одияло пролезть могла. А я, брат, честно робыв, понял?

Аркадий побледнел, но ответить не успел. Ноги у Андрея подкосились. Опираясь спиной о ствол ели, он сполз на землю и тихонько охнул:

– Устав я, товарищ старшина. Отдохнуть трэба…

Пряхин наклонился к нему, участливо спросил:

– Вам очень плохо, Почуйко?

Андрей не ответил, он лишь натужно вздохнул: острая боль корежила побитое тело.

Вася Лазарев недоуменно и испуганно вглядывался, то в смежившего веки Андрея, то в бледного, нервно вздрагивающего Сенникова, который злобно смотрел в серое, покрытое росинками пота лицо Почуйко, завидуя и его несомненному подвигу, и веселой находчивости, и даже его боли. Ему бы очень хотелось быть на месте Андрея или хотя бы достойно ответить на его не слишком уместную шутку, которую Аркадий воспринял как оскорбление, но он понимал, что ответить не может: между ним и товарищами лежало что-то такое, что раньше он только смутно угадывал и что теперь хорошо ощущалось. Но что это такое, Аркадий не знал. Это и обижало его, и злило. Он сжал кулаки и, круто повернувшись, пошел к заводи. Вася проводил его все тем же недоуменным и испуганным взглядом и протянул:

– Странный какой…

Ему никто не ответил. Андрей попытался подняться на ноги, но, охнув, опять сник.

– Ничего. Отдышусь, – убежденно сказал он. – Привели дядьку?

– Почти уж довели, но когда услышали выстрелы – побежали, – необычно торопливо и все так же участливо пояснил Пряхин. – Бинтов, жалко, нет…

– У меня остались, – быстро сказал Вася.

– Ничего, вы идить за ним. А я тут сам перевяжусь. Идить.

Пряхин помедлил, помолчал, затем приказал:

– Вася, оставайся с ним, а мы пойдем к Николаю Ивановичу.

Вася кивнул и с готовностью наклонился к Почуйко:

– Может, вы пить хотите? – И, не дожидаясь ответа, побежал к реке. Он притащил ведро воды, напоил Андрея, промыл ему раны на пятке и сказал:

– Вы погодите, я сейчас травки поищу.

Он ушел в лес и вскоре вернулся с длинной, узкой, похожей на осоку травой и жирными листьями, напоминающими подорожник. Травку он помял в руках, потер, заставил Почуйко поплевать на нее, положил на ранки и пояснил:

– Это кровоостанавливающая…

На снадобье он положил жирные листья и, перевязывая ногу вынутым из котомки чистым бинтом, добавил:

– А листья – заживляющие. Быстро пройдет. Раны не глубокие. – Он помолчал и спросил: – Товарищ Почуйко, а как все-таки получилось?.. С медведем?

Андрей посмотрел на него, на перебинтованную ногу и, не стесняясь, рассказал, как было дело, потом спросил:

– Слушай, а откуда рыба на берегу очутилась? Не посуху ж она лазит?

– Ее медведь наловил. Он рыбу лапой подхватывает и выбрасывает на берег. Но медведь не любит свежей рыбы. Он обязательно заваливает ее мусором, валежником и, когда она начнет припахивать, тогда ест. Я сейчас поищу его кладовую.

– Ты не ищи, прах с нею. Есть там такая кладовая. Но как же он ее ловит? Он же косолапый. И рыба – что? Дура?

– Ой, дядя Андрей… – рассмеялся Вася.

– Какой я тебе дядя… Просто Андрей.

– Ну ладно. Пусть будет просто Андрей, – согласился Вася. – Рыба сейчас, и верно, дура – валом идет. Ничего не признает. Вот вы потом сами увидите.

Но в этот вечер они не смотрели, как идет рыба. У них нашлись более неотложные дела.

Второе падение Аркадия

Пряхин ничего не забывал. Запомнил он и сенниковские сжатые кулаки, и его обиженный взгляд исподлобья. Это насторожило старшину.

«Только этого не хватало, – подумал он. – Еще между собой разругаются…»

И он, как всегда, решил действовать сразу, не откладывая.

Как только дядя Васи Лазарева был доставлен на пост, Пряхин спокойно приказал:

– Сенников, сходите-ка на реку и помогите Почуйко. А то он сам, пожалуй, не доберется.

Сенников понял, что Пряхин нарочно отдает такое приказание, и хотел возразить, но Пряхин равнодушно склонился над грудой имущества, доставая полушубок: дяде и племяннику тоже требовались постели. Старшина видел, как нерешительно переступал с ноги на ногу Аркадий, слышал его возмущенный вздох и молчал. Наконец Аркадий щелкнул каблуками – старшина не мог не отметить, что Сенников был единственным, кто по возвращении из тайги успел почистить сапоги, – и отчеканил:

– Слушаюсь!

Почуйко встретил его, как встречает заждавшийся командир не совсем аккуратного подчиненного – суховато и в то же время ворчливо.

– И шо вы там чикаетесь, – бурчал Почуйко. – Тут работнуть трэба, а их нема. Давай засучивай рукава.

Тут только Аркадий понял, чем были заняты Вася и Почуйко.

Без гимнастерки, в одной только белой нательной рубахе, с обнаженными по локоть и выпачканными кровью и жиром лоснящимися руками, Почуйко был озабочен и даже как будто свиреп – так смешно раздувались ноздри его вздернутого носа, так сосредоточенны были маленькие, всегда хитроватые, а в эти минуты суровые глаза. Он стоял над полуободранной тушей медведя с кинжалом в руках. Вася держал медведя за переднюю лапу и осторожно подрезал ножом вздрагивающий сероватый жир, медленно отворачивая продернутую кровавыми жилками, отдающую голубизной изнанку мохнатой шкуры. Он был так увлечен, что даже не взглянул на Аркадия, и тому почудилось в этом безразличии что-то враждебное, хотя это ощущение сразу же прошло.

Главное, что поразило Аркадия, были окровавленные руки Андрея и безобразно раскоряченная туша медведя. Было в ней что-то непонятное, страшное, вызывающее какое-то другое, очень смутное и очень болезненное представление. Аркадий беспомощно сглотнул воздух, облизал сразу пошерхнувшие тонкие губы и чуть было не попятился. Как и случай со змеей, эта встреча с медвежьей тушей поразила его своей неожиданностью, полной противоположностью всему тому, к чему привык Сенников, что было ему знакомо и понятно. Вероятно, он отказался бы от работы, может быть, даже возмутился, но Андрей опередил его:

– Вот ты, Аркаша, жив, жив в своей Москве, а небось не бачив, как окорока делают? Так вот дывысь и на вусы мотай… А щоб то получалось, скидывай гимнастерку и берысь за дело.

Андрей точил кинжал о длинный обломок мергеля и, хитро прищурясь, испытующе посматривал на Сенникова.

Одна только мысль о том, что ему предстоит возиться с этим медвежьим трупом, в крови, в жиру, вдыхать душный запах туши, показалась Сенникову совершенно невозможной, нижняя губа его брезгливо оттопырилась, глаза широко и страдальчески открылись. Он понимал, что отказаться – значит признаться в своей чрезмерной привередливости и навсегда потерять уважение и Почуйко и других. Хитрый и бесцеремонный, Андрей поднимет его на смех при любом удобном случае. Но и приняться за разделку туши он тоже не мог.

Почуйко ехидно усмехнулся и сожалеюще, задумчиво произнес:

– Это верно… Тут тебе командовать не придется. – И вдруг резко, почти грубо закричал: – Ну чего стоишь, як тот пенек? Тут тебе змиюк немаэ – можешь ходыть. – И, заметив, что Аркадий дернулся, уже совсем вошел в роль командира: – Иди докладывай Пряхину, что ты ледачий лодырь, да ще и з трусцой: мертвого медведя сильней живой змеи боишься.

– Я не боюсь… – вспыхнул Сенников.

– Стыдаешься? – наклоняясь вперед и заглядывая Аркадию в глаза, ехидно спросил Андрей. – Ручки запачкать не хочется? А коклетки мамкины любил? И ковбаску хамал? – И уже оглядываясь, укоризненно и насмешливо покачал головой: – Э-эх вы, городские.

Так непробиваемо и великолепно было почуйкинское чувство собственного превосходства и снисходительного презрения к городскому и, значит, легкомысленному человеку, так не вязалось оно с тем, что думал о себе Аркадий, что он не выдержал – сердито поджал губы, быстро снял снаряжение и гимнастерку. Закатывая рукава нижней бязевой рубашки, стараясь не смотреть на медвежью тушу, он решительно шагнул вперед.

– Ну, за чем у вас тут остановка?

Эта вымученная, хотя и произнесенная с великолепной решительностью фраза не произвела на Почуйко никакого впечатления. Он покривился, нагнулся над тушей, буркнув Аркадию: «Придерживай», сунул ему в руку еще теплый, скользкий край шкуры и стал ловко орудовать кинжалом. Он сопел, часто вздыхал. Глаза у него то сужались, то расширялись, на лице выступали мелкие капли пота. Ни Аркадий, ни Вася не знали, как болит прокушенная медведем нога, как ноют ушибы.

– Так шо я тебе рассказывал? – спросил Почуйко у Васи.

– Сосед у вас был… – живо откликнулся паренек и улыбнулся.

– Ага, был. И скажи, скупее его во всей станице не было. С клуба, бывало, идет в праздник, когда улица вроде бы убрана, и то полные жмени барахла насобирает. Там сена клочок, там щепку, там гайку, а то косточку – в утиль сдавал. И вот, понимаешь, завел он свинью. Кабанчика. А жадный же. Кормов жалко. Так он, паразит, как приспособился? Как только народ на боковую, он – на порожек, а кабанчика – из закутка. Кабанчик туда, кабанчик сюда. Жрать ему хочется, аж визжит, побегает, побегает – и на какой-нибудь огород заберется. Наестся и – домой. Ну, заметили. Отвадили. А кабанчик – растет, жратвы ему больше трэба… Да держи ты как следует! – прикрикнул Почуйко на Аркадия и опять мирно, с остановками и почти без украинских словечек продолжал: – Вот сосед и надумал пускать его на колхозную картошку. Как раз в тот год надоумили нас яровизированную картошку сажать. А то до этого у нас ее почти что не было. Ну и там поймали. Оштрафовали. Сосед аж вызверился и решил: «Зарежу, а то тот кабанчик и меня съест». А жадный же. Бойца – моего, значит, батьку – пригласить не хочет. Решил сам колоть. Ну, выточил свайку, за ухом кабанчика почесал и впорол ему свайку под лопатку. У бати это как выходило? Ударит, кабан только хрюкнет и на боковую. А этот-то вместо левой, где сердце, под правую лопатку угодил. Кабанчик и взвейся. Как тигра стал. Носится по двору, верезжит и на соседа кидается. А он длинный, худой, по двору сигает и орет: «Ратуйте!» А чего ж тут ратувать, тут бежать нужно со двора. А не убежишь. У жадных ведь как? Раньше всего забор справный, чтоб не то что воры, а даже кура чужая не протиснулась. Вот сосед и носится вдоль забора, а протискаться ему некуда. Тут батя выскочил и кричит мне: «Заряжай, Андрюшка, ружье картечью, а то подранок этот соседа съест!»

Андрей вздохнул и вывернул задний медвежий окорок, который он кончил подрезать. Шкура повернулась, и темная ладошка медвежьей лапы по-детски беспомощно легла на освещенный ярким, предзакатным солнцем песок и нежно зарозовела под ним. И когти, и чернота – все было в ней звериное, и все-таки было и что-то очень человечье, грустно-беспомощное.

Аркадий уставился на эту темную, слегка розовеющую ладошку и вдруг понял, что вся эта распластанная, освобожденная от шкуры туша несет на себе какие-то человеческие черты, и ему стало по-настоящему страшно. Он выпрямился и, отставляя от тела окровавленные руки, с ужасом смотрел на ладошку.

Почуйко перехватил его взгляд, нахмурился, больной ногой толкнул шкуру, ладошка перевернулась, перестала быть страшной.

– Ну, а вы что? – замирая от мальчишеского восторга, спросил ничего не заметивший Вася. Андрей не ответил. Он еще раз посмотрел на бледного Сенникова, тяжело вздохнул и приказал:

– Ты одевайся, Аркашка, да срежь палку покрепче – сейчас окорока понесешь.

И, отвернувшись, сердито посапывая, стал быстро и ловко подрезать второй окорок.

– Ну вы-то что? Зарядили ружье? – допытывался Вася.

– А я ничего, – сердито ответил Почуйко и буркнул: – Словом, пристрелили мы того кабанчика. – И, подумав, добавил: – Ты нажимай. Надоело возиться.

Аркадий все смотрел и смотрел на тушу, и сил, чтобы совладать с собой, у него не находилось. Наконец он горестно всплеснул руками и с истеричными нотками в голосе воскликнул:

– На кой вам черт потребовалось его требушить?

Почуйко, не разгибаясь, не совсем уверенно ответил:

– Вон Васька говорит – у медведя мясо хорошее.

– Кто же это хищника ест? – опять закричал Аркадий. – Варварство какое-то…

– Смотри-ка, – рассердился Вася. – Варварство! Да если вы хотите знать, медведь вовсе и не хищник. Он, скорее, травоядный. А хищником только по нужде становится. И мясо у него получше свинины.

– Откуда ты можешь знать?! – возмутился Аркадий.

Вася выпрямился и с нескрываемой издевкой ответил:

– У нас, в тайге, медвежатину едят. Не знаю, как у вас… – паренек осекся и отвернулся.

Почуйко неторопливо поточил кинжал, задумчиво сказал:

– Вот так-то, Аркашка. Вырезай-ка палку и тащи окорока.

Сломленный, растерянный Аркадий, негодуя и чего-то побаиваясь, молча подчинился, вырезал палку и, надев на нее, как на коромысла, медвежьи окорока, потащил их в гору. Он вдруг подумал, что не только Почуйко, а даже Вася чем-то выше его, опытней, и поэтому они имеют право командовать, и не подчиниться им нельзя. Но эта не вполне осознанная мысль очень мешала и смущала Аркадия, отнимала у него что-то чрезвычайно важное и страшно для него нужное, без чего (он понимал это) он был не тем Аркадием Сенниковым, который ему нравился. Однако бороться против этой мысли, смять ее, выбросить он не мог: перед глазами стояла освещенная ярким солнцем розовеющая медвежья ладошка.

Новое знакомство

Когда Вася и опирающийся на палку Андрей добрались до лагеря, окорока и шкуру уже перенесли и засыпали солью. Весь гарнизон был в сборе.

У стола сидел Николай Иванович Лазарев – низенький, широкоплечий человек средних лет. Его загорелые скулы заросли клочковатой жидкой щетиной. Присматриваясь к нему, Андрей недовольно покачал головой – не таким ему представлялся учитель. В потрепанной стеганке, ичигах, заплатанных на коленях шароварах, Лазарев больше походил на колхозника, лесника, охотника. За поясом у него торчал длинный и широкий кинжал без ножен. Его богатое охотничье ружье стояло в козлах вместе с другим оружием. И только когда Почуйко встретился с Лазаревым взглядом, то поверил, что этот простецкий с виду человек может быть учителем. Его умные темные глаза были острыми и немножко насмешливыми. Он не стал ждать, пока настороженный Почуйко поздоровается, и первым крикнул:

– Давайте поближе – в инвалидную команду! У нас теперь две ноги на двоих. По очереди ходить будем.

– Я не гордый. Я свою очередь и переуступить могу, – осторожно пошутил Андрей.

Все засмеялись. Почуйко, понимая, что он виноват перед товарищами – ведь он так и не приготовил обед, – сразу же похромал к продуктам, но старшина остановил его:

– Ладно уж… Отдыхайте… рыболов.

Но Почуйко не стал отдыхать. Он сердито загремел сковородками, поточил ножик и с ходу напустился на Губкина:

– Ты, Санька, не крутись под ногами. Натаскай лучше дров.

Губкин не удивился этой грубоватой строгости товарища. Он быстро обрубил топором ближний пенек и притащил щепки к очагу. И даже когда Почуйко в своей суровой хозяйственной одержимости вступил в спор со старшиной, Пряхин уступил ему и улыбнулся так мягко и весело, что Андрей не мог не отметить этого. Самым удивительным было поведение Сенникова. Совсем недавно он казался не столько усталым, сколько напуганным необычным видом медвежьей туши. А сейчас у него весело блестели глаза и движения были быстрыми и точными.

«Водки они хлебнули, что ли? – подумал Андрей, разглядывая товарищей. Зная, однако, строгость старшины, сейчас же отбросил эту догадку. – Ведь не может же быть, чтобы они не устали. Все-таки человека на плащ-палатках тащить нелегко…»

Его недоумение заметил Вася и, посмеиваясь, сказал:

– Ну вот, теперь сам видишь, что такое лимонник. Всякую усталость как рукой снимает.

Вася протянул Почуйко домашнюю лепешку.

– Ты только попробуй, – настаивал он. – Попробуйте. Сами увидите…

– Точно, точно! – подтвердил Губкин, но Андрей, опасаясь розыгрыша, не поверил ему и, зажимая лепешку, смотрел на старшину.

– Все правильно, – кивнул головой Пряхин. – Лепешки помогают. Вася обещал разыскать этот полукустарник-полулиану, и тогда мы напечем лепешек в запас. Незаменимая, выходит, вещь. Просто удивительно. – Он помолчал и вдруг широко улыбнулся. – А есть все-таки хочется. Скоро у вас, повар?

Почуйко подбросил щепок, положил на сковородку куски медвежатины и принялся чистить рыбу. Сенников задумчиво произнес:

– Говорят, что американцы для своей знаменитой кока-колы используют орешки африканского дерева. А почему у нас не выпускают лимонада из лимонника? Ведь он же определенно вкусней, чем африканские орешки.

– А ты почем знаешь? – подозрительно спросил Андрей.

– Я читал… И еще в поезде нам рассказывали моряки, которые бывали в Америке. Они говорят, что лимонник лучше.

– Ну гляди, – Почуйко погрозил Васе облепленным чешуей ножом, – чтобы мне лимоннику насобирал.

Вася кивнул.

Не то обед, не то ужин прошел весело. Ели медвежатину, добродушно подшучивали над серьезно-молчаливым Андреем, на которого, казалось, не действовал лимонник. И только Сенников опять начал грустнеть, замыкаясь в себе. Он разбирался в событиях дня и не мог понять, почему так быстро потеряны и уважение товарищей и, что было самым важным для него, собственная уверенность в своих силах и способностях…

Несколько дней назад он, Аркадий, по поручению лейтенанта обучал отстающих солдат взвода строевой подготовке, радуясь ни с чем не сравнимому ощущению власти над такими же солдатами, как и он. Несколько дней назад он твердо верил, что на этом дальнем посту он сумеет проявить себя настоящим командиром. Кажется, Аркадий сделал все, чтобы с первых же минут своей армейской службы зарекомендовать себя если не прямым командиром своих товарищей, то хотя бы первым помощником старшины. В чем же дело? В змее? В этой дурацкой слабости перед медвежьей тушей? Ведь он знает, что он сильней и находчивей слишком уж мягкого Губкина, культурней, начитанней да просто умнее не только мужиковатого Почуйко, а даже старшины. Так почему же с ним происходит такое?

Чем больше Аркадий доискивался до причин своего тяжело переживаемого падения, тем больше убеждался, что он в нем не виноват, что то же самое переживали и другие. Ведь Пряхин тоже не бросился на змею. Он сидел в уголке палатки, а потом, когда змеи ускользнули, выскочил оттуда как пробка. Почуйко тоже смутился, когда увидел медвежью ладошку.

«Просто они хитрее, – решил Аркадий. – А я прямой. Они все скрывают, а я честно… прямо… Что ж, разве неверно? Я же не скрываю, а они скрывают и еще задаются…»

Оттого что и в этом затруднительном положении он, оказывается, все-таки лучше товарищей, Аркадий повеселел. Как раз в эту минуту его тронул за плечо Почуйко и заговорщически шепнул:

– Ты не вешай носа… Поначалу оно, верно, неприятно. А потом ничего. Пройдет.

Аркадий понял, о чем идет речь, но он уже был не тот, что несколько минут назад, и поэтому ответил холодно и высокомерно:

– Я не понимаю, о чем ты. Хотя вешать нос не собираюсь ни при каких обстоятельствах.

Почуйко посопел и отодвинулся.

В это время раздалось требовательное дребезжание зуммера. Пряхин встал, взял трубку. Его необычно добродушное в этот вечер лицо стало озабоченным. Он одернул гимнастерку и даже попытался застегнуть воротничок. За столом примолкли: Пряхина явно вызывало начальство.

На коммутаторе постарались – дали доброе усиление, и голос командира роты капитана Кукушкина зазвучал так громко, что его услышали все.

– Вы что же это, Пряхин, забываетесь? – даже на расстоянии гремел недовольный басок. – Ушли и как в воду канули. Полдня звоним – никто не отвечает.

– Так, товарищ капитан… – отворачиваясь от стола, попробовал перебить старшина, но Кукушкин не стал его слушать.

– Плохо, старшина, плохо… И доложили по возвращении неясно. Гадай, что там у вас. Кого привели на пост? Какое состояние? Что с Почуйко? Может, вам вертолет прислать с врачом, а может, самому прилететь и взыскание наложить – пост остался без надзора? И это в тайге! Вы о бдительности не забывайте, старшина. Это главное.

– Так, товарищ капитан… – опять вмешался смущенный и озадаченный Пряхин. Он знал, что его могут услышать подчиненные, и это не нравилось ему. Он переступал с ноги на ногу и косился в сторону стола. Учитель первым понял состояние старшины и громко попросил Сенникова, который с особым вниманием прислушивался к телефонному разговору:

– Налейте-ка мне, пожалуйста, чайку…

Сенников даже не посмотрел на Лазарева, и чай ему налил Губкин. Старшина наконец дождался окончания выговора и четко, отрывисто от досады доложил о случившемся.

– Ну вот, это иное дело, – милостиво согласился капитан. – А то гадай, что у вас там случилось.

– Так, товарищ капитан, я же так и доложил, только вас не было.

– Вот и учтите – о таких чепе докладывайте лично. И еще – положение у нас усложняется, так что смотрите там, с гостями легче, а связь чтобы была бесперебойной. Имейте в виду – ваш пост трудный, стоит как раз на средине – гляди и поглядывай.

Коммутаторщики решили, что главное капитан сказал, и усиление упало. То хорошее, ободряющее, что было сказано капитаном, на посту никто не услышал.

Положив трубку, хмурый Пряхин подошел к столу-камню. Почуйко молча пододвинул ему кружку с чаем и осуждающе посмотрел на улыбающегося Аркадия. А тот и в самом деле в душе смеялся над старшиной. «И ему достается, похлеще, чем нам, грешным». И радовался, что он правильно, по его мнению, решил трудную задачу: «Нет, я не только не хуже других» (думать, что он лучше, все ж не решился). Чем больше он думал об этом, тем уверенней себя чувствовал, убеждаясь, что он должен, обязан руководить другими – ведь даже старшина допускает командирские ошибки. Он бы таких ошибок не допустил. Он бы навел порядок. И незаметно образ строгого старшины, до сих пор, несмотря на явные недостатки, все-таки уважаемого Сенниковым, померк, стушевался. Старшина казался ему почти таким же мужиковатым, как Почуйко, и Сенников его ничуть не боялся.

Солнце село, и над сопкой нависли зеленовато-розовые сумерки. Все вокруг казалось таинственным и призрачным. Голоса людей стали звучать тише, приглушенней, точно что-то настораживало их. Эта необычная обстановка возбуждала, подстегивала Сенникова, и он отрывисто – как ему казалось, по-командирски – спросил Лазарева:

– А что вы, собственно, делаете в тайге?

Ни притихшие солдаты, ни озабоченный Пряхин, ни, вероятно, Николай Иванович не заметили в его словах подозрительности и легкой пренебрежительности. Только Вася удивленно посмотрел на Аркадия, но промолчал. Аркадий лукаво прищурил глаза, покосился на Лазарева, словно разыгрывал несерьезного человека. Лазарев же ответил очень серьезно:

– А вы смеяться не будете?

Ему давно хотелось изменить обстановку, разрядить напряжение. Сенников помог ему, и, смягчая его вызывающую неловкость, Лазарев свел разговор к шутке:

– А то ведь некоторые ученые люди не верят нам с Васей, даже смеются над нами. Говорят, что мы неисправимые фантазеры.

– Нет, что вы! – воскликнул Губкин. – Мы не будем смеяться.

Он так покраснел, так по-мальчишески горячо и взволнованно блеснули его карие глаза, что Пряхин и Почуйко усмехнулись, а Сенников посмотрел на Сашу почти с презрением и засмеялся.

– Вот видите… – развел руками Николай Иванович. – Я еще не начал рассказывать, а уже смеются…

– Не всем же плакать, – вставил Сенников и покосился на Пряхина.

На мгновение Лазарева озадачила сенниковская двусмысленность, хотя он быстро справился с собой:

– Ладно! Плакать будете или смеяться, а я расскажу.