Текст книги "Цинковая битка (СИ)"

Автор книги: Виталий Шелестов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Воистину, то местечко явно приносило нам удачу.

И вот тогда, словно ушат холодной и грязной водицы опрокинулся нам на головы в середине апреля. Горстка жильцов Тиминого дома (правильнее было бы – дома, из которого его выживали, но к чертям такую правильность) во главе с тучным и краснорожим активистом из домкома (Тим называл его "сто кило навоза") в один из субботних дней оккупировала нашу площадку и принялась деловито ковыряться на ней.

Мы с недоумением следили за их шумным копошением. Когда стало ясно, что они собираются там что-то возводить, неумело копая несколько ям, Тим сказал мне:

– Подойди и спроси, что тут будет. А то эти хмыри меня хорошо знают, особенно "навозный"...

Я выбрался из-за гаражей и, стараясь придать себе невинный облик, робко подошел к группе старательно пыхтевших "трудяг", закапывающих в грунт деревянные столбики. Пот лил с них градом, орошая песок.

– Скажите, пожалуйста, – с ангельским оттенком в своем голоске, обратился я к повернутой ко мне заднице предводителя, – а что здесь строят?

"Стокилонавоза" нехотя оглянулся и прорычал:

– А ну, топай отсюдова, щеняра сопливая! И скажи своему бездомному огрызку, а заодно и остальным дружкам, что если еще раз кого тут увижу – руки-ноги пообрываю! Расплодилось вас тут, что собак нерезаных, аж проходу нет...

– Ладно, завтра узнаем, – решительно произнес Тим, когда я, задыхаясь от бешенства, передал ему ответ.

...Придя сюда на следующее утро, мы угрюмо воззрились на столик и две скамеечки, вкопанные на том самом месте, где еще совсем недавно кипели страсти по изделиям монетного двора. Теперь, как можно было догадаться, они будут кипеть во имя рогатой и бородатой скотины, одно название которой уже оскорбительно. Вот тебе и великий почин!

Горестные думы проносились в наших головах. Ведь это место предназначалось не только для запретных игр. Здесь мы собирались почесать языками, делиться новостями, прятались от школьных забот и учителей, баловались табачком, вынашивали планы действий, травили анекдоты... И вот теперь на этом месте потное и брюхатое дворовое сословие будет греметь дурацкими костяшками, дуть выдохшееся разливное пиво и гоготать от своих плоских и сальных шуточек, попутно скрываясь от таких же засаленных жен, пронзительно блеющих с балконов: "Ко-о-ля, ирод проклятый, ты что себе думаешь?! За хлебом Штирлиц пойдет?.."

Было от чего взгрустнуть...

Наконец Тим медленно произнес:

– Ладно, пошли, нечего тут светиться.

По озабоченному и несколько загадочному выражению его лица я понял, что в лохматой и непокорной голове моего друга созревал очередной авантюрный планец.

...Детищу великого дворового "почина" местных титанов не суждено было здравствовать долгие лета. Примерно неделя прошла со дня его основания, когда группа козлозабивателей собралась у одного из подъездов, яростно потрясая кулаками и изрыгая проклятия в адрес диверсантов, превративших арену их азартных схваток в обугленное пепелище. Ибо накануне вечером языки пламени и снопы искр всполошили владельцев гаражей, а те в свою очередь – молодцеватых пожарников, прибывших на место, чтобы забрызгать уже тлевшие на песке угли.

Тем временем двое злоумышленников, учинивших "козлиное аутодафе", не без восхищения созерцали его с крыши близстоящей "хрущевки" и возбужденно орали:

– Зырь, Виталька, прям как в кино! Как будто немецкий танк из пушки подбили!

– Ага!.. Смотри, Тима, "пожарка" сигналит! А как они подъедут туда через гаражи?

– Шланги придется тянуть. Пока достанут, раскрутят, воду качнут – уже и не нужны будут... Ух ты, какой дымяра повалил! Не зря солярку в такую даль пёрли!..

Нам было в те дни отчаянно жаль, что никто о нашем геройстве так и не узнает. Мы понимали, что дело слишком пахнет жареным, чтобы выбалтывать о нём кому бы то ни было. Поэтому тайна поджога так и осталась за семью запорами, хотя последствия этого злодеяния я вскорости ощутил (вернее, испытал) своими нервами.

Так уж вышло, что буквально на следующий день Тим в очередной раз исчез с поля зрения – вернули под крышу интерната. Ну а я снова превратился в неприкаянного горемыку-первоклашку, предоставленному самому себе. И вот тут меня обуял вселенский страх. Мне повсюду стали мерещиться шпионы и оперуполномоченные; я замирал и деревенел при виде человека в милицейской фуражке; мои коленки припадочно тряслись, когда я приближался к школьным входным дверям по утрам, а к своему подъезду в доме – по вечерам. Ночные кошмары навалились, словно осыпи и оползни с обрывистых берегов реки в бурное половодье. Я видел себя по ночам одиноким узником в каменной и сырой темнице с махоньким зарешеченным оконцем, тихо говорящим в свете тоненького луча с бабочкой, случайно залетевшей в мою скорбную обитель. Муки Родиона Раскольникова плюс впечатлительность характера наложили роковой отпечаток на потерявшего сон и аппетит юнца. Перепуганная мать долго водила бледное и осунувшееся дитя по поликлиникам, где строгие люди в белых халатах его прослушивали, прощупывали и простукивали, после чего единодушно прописывали рыбий жир и касторку – горький удел многих малокровных ребятишек тех времен.

Будь тогда рядом со мной Тим, все страхи и кошмары если и не исчезли бы, то уж во всяком случае приглушили бы свою тяжелую поступь по гулким коридорам моей совести. Знай я, где находится злополучный интернат, наверняка опрометью кинулся бы разыскивать своего друга в этом каменном питомнике. Мне следовало еще давно спросить об этом Тима, но отлично понимая, насколько болезненно для него было даже упоминание про казенный детский дом, я деликатно избегал подобных разговоров. Расспросить "батяню" тоже не решался, панически боясь пьяных мужиков – поди угадай, что у тех шевелится внутри черепа за мутью бестолковых взоров. Еще свежи были воспоминания о собственном родителе и его идиотской образине в дни зарплат и прочих праздников (причем не обязательно календарных).

Для меня же истинным праздником поначалу казался тот день (вернее, вечер), когда спустя пару недель после диверсии у гаражей в нашей квартире робко тренькнул звонок (мне он показался набатом), и мать, открывшая дверь, позвала: "Виталик, к тебе какой-то мальчик пришел". Я вышел в прихожую – и чуть не запрыгал от радости: перед нами стоял Тим.

– Привет, – хрипло забормотал он. – Мне сказали, что ты заболел.

– Ерунда, ― беспечно отозвался я. – В школу же хожу...

Он явно ощущал себя не в своей тарелке. Присутствие матери, с которой ему до того не приходилось встречаться, очень сковывало его слова и движения.

– Мам, ― повернулся я. – Это Тима... то есть Тимофей... Мы в одной школе учимся... – зачем-то вырвалось из меня. Я тупо уставился себе под ноги.

– Ну, проходи, Тимофей, – засуетилась она, удивленно разглядывая нежданного посетителя: до той поры ко мне в гости приходили разве что девочки-активистки из моего класса, приносящие в дни болезней домашние задания.

Тим еще больше смутился. Он промямлил:

– Я только на секунду... – и качнул мне головой в сторону двери – выйди, мол, дело есть. Я увидел, как это не понравилось маме, но она ничего не сказала и, легонько покачав головой, ушла на кухню.

Бедняга Тим, оказывается, абсолютно не умел поддерживать со взрослыми разговор! Однако меня это не волновало. Главное, что он вернулся, мы опять будем вместе!

– Ну как? – шепотом спросил он, когда мы вышли на лестничную площадку. – Всё тихо? Менты не беспокоили из-за того стола?

– Да нет... Я даже толком не знаю, что там теперь. Никто ничего не спрашивал... А ты завтра придешь? Ты вообще – надолго?

– А черт его знает, – мрачно усмехнулся Тим. – Вот из "вшивятника" слинял, думал – дома заночую, а там опять всё кувырком: участковый, судебные исполнители... Батяню собираются в ЛТП оформлять, а жилплощадь передать исполкому... Прямо хоть камень на шею привязывай и в воду... А батяне всё до фени – лыч залил и ни ухом, ни рылом... И ведь никому ничего не докажешь: если несовершеннолетний, кто тебя слушать будет!..

Я подавленно молчал, сраженный безрадостными перспективами моего друга. Предлагать ему заночевать было бесполезно: мать ни за что бы не согласилась на такое, уж это я хорошо знал. Да и кто из родителей приютил бы незнакомого оборванца с диковатыми манерами?

– А родственники? Ты как-то говорил, что тетка есть в Калининграде. Это далеко отсюда?

– Спроси чего полегче. Сутки на поезде добираться, а там еще неизвестно что... Да и кто мне билет продаст?

Радость встречи с Тимом померкла. Хотелось вопить от обиды на всех взрослых, не желающих помочь такому замечательному мальчишке, столь несправедливо обойденному судьбой.

Я нерешительно поднял на него глаза.

– Слышь, Тима... Уже ведь тепло совсем... У нас мама на работу в шесть утра уходит... Ну вот, я тебе дам старое одеяло, оно теплое... свитер, носки шерстяные... Ты ведь знаешь места...

Наверное, что-то в моих словах или в их тоне показалось Тиму оскорбительным... Видит Бог, я искренне и от всего сердца хотел найти выход из отчаянного положения, в которое попал мой друг, и лихорадочно соображал, как же помочь ему всем, чем смогу. Но в этом одиннадцатилетнем пацане ни с того ни с сего заговорила никчемная гордыня. Мой лепет показался ему попыткой отделаться от него.

Он выпрямился и сжал и без того тонкие губы. Взрослые серые глаза сощурились и блеснули холодной сталью.

– Ты, может, еще кусок сухаря мне вынесешь? – жестко произнес Тим. – Я к тебе не за подачками пришел, ясно?

– Что ты! Я же совсем не это... Я же только...

– Ты такой же, как все! Сынок мамкин... – Его уже прорвало и несло вовсю. Такое иногда с ним происходило: внезапная ярость вспыхивала подобно молнии в затишье перед бурей. Только на этот раз она впервые была обращена на меня. – Думаешь, не понимаю, чем приболел? Да ты просто в штаны со страху напустил! Если б какой мент тебя прищучил, ты бы меня с потрохами сдал!.. Тебе-то что! В крайнем случае мамаше на работу сообщили бы, да оценочку по поведению снизили... А вот мне – кранты! И без того повсюду колонией пугают... Да на кой ты мне сдался!..

Он круто развернулся и бросился по лестнице вниз. Я переминался в растерянности на месте: на мне были мамины шлёпанцы, тормозящие, подобно охотничьим снегоступам, свободное передвижение в пространстве. Да и где мне было за Тимом угнаться – он умел бегать не хуже гончей собаки!

Всё вокруг расплылось в очертаниях от подступившим слёз; стало трудно держаться на ногах, и я опустился на корточки, хрипло повторяя:

– Тима, ты что... Не надо... Тим...

Всё дальнейшее – разговор с мамой, попытки что-то наплести, объяснить этот странный эпизод, – было как в тумане. Она, кажется, нас подслушала, потому что всё время приговаривала: "Вот и докатился... Вот и дожила я..." Про поджог я ничего не сказал, зато пришлось сочинить историю о мифической рыбалке якобы в колхозном пруду; мы с Тимом ловили там карпов, и нас чуть не поймала милиция. Мама долго причитала по поводу моей врожденной испорченности и своей горькой доли, после чего взгрела меня бельевой веревкой и уложила спать...

Тима я встретил через пару дней. Увидев издали группу ребят, швыряющих тюхи, я резонно предположил, что мой друг должен быть поблизости и, подойдя туда, действительно обнаружил его среди толпы игроков. Дело происходило на заднем дворе школы; место, столь драматично нами канонизированное, теперь почему-то уже не привлекало юных любителей азартных игр. Фейерверк, учиненный нами, оказался для него прощальным.

Тим деловито метал свою битку и отточенными движениями вколачивал ее с оттяжкой в стопку монет. Как и следовало ожидать, всячески игнорировал мое присутствие. Я отлично понимал, что сейчас не время и не место для попыток примирения, и потому терпеливо ждал дальнейших событий. Они не замедлили явиться.

– Шуба, Кастет идет! – прогнусавил "стременной", пегий второклассник Жуля, и вся толпа шрапнелью сыпанула в стороны. Я, как можно догадаться, рванул по пятам уже хорошо знакомым и изученным. Как в старые и добрые времена, они мелькали передо мною ретиво и неутомимо, точно копыта дикого иноходца-мустанга. Школьному физруку с уголовно-свинцовым прозвищем оставалось только брызгать нам вслед кипящей слюной.

Обезопасив себя расстоянием, Тим уселся на разбитую скамеечку и спокойно принялся наблюдать, как я с виноватым видом к нему подскрёбываюсь.

– Ну, чего увязался за мной? – громко, но беззлобно спросил он, когда я наконец остановился перед ним. – Я тебе что-то должен?

– Тима... – жалобно пролепетал я. – Что я такого сделал, что ты... так со мной?.. А может... кто-то на меня капнул тебе? Так ты не верь... Это брехня...

Он молчал, задумчиво глядя куда-то в сторону. Только теперь я заметил, как осунулось его лицо, как он еще больше похудел и как-то потускнел за те дни, что отсутствовал. Появились складки у рта, глаза запали, придавая выражению лица зловещий оттенок. Волосы, хоть и недавно подстриженные, торчали клочьями, словно протестуя от причиненного над ними насилия. Видавшее виды коричневое полупальто – мятое и в пропалинах. Стоптанные башмаки уже непонятного цвета, казалось, скуляще просили ваксы или крема... Но для меня он все равно оставался Тимом – лучшим другом, без которого я себя не мог и помыслить. Единственным другом.

Наконец он очнулся от раздумий и медленно проговорил, роясь зачем-то во внутреннем кармане полупальто:

– Ты совсем еще малыш, Виталёк... Это всё трудно объяснить. Мне здесь уже давно не жизнь. Рано или поздно, а когда-то всё равно захомутают, и уже не в интернат. На мне ведь уже кое-что висит. И без этого паршивого стола... А тебе это ни к чему. Тебе надо помнить, что не один живешь... Так что ходи в школу, запишись куда-нибудь типа спортивной секции или в бассейн, что ли...

Такие вот слова говорил мне интернатовец-четвероклассник по имени Тимофей, майским цветущим днем, в год от рождества Христова 1974-й.

Затем он поднялся и протянул мне знаменитую цинковую битку – предмет зависти и поклонения всей окрестной шпаны. Кусочек цветного металла, принесший столько удачных и радостных минут своему хозяину и его сопливому дружку-первоклашке.

– Возьми. Может, когда пригодится.

– А ты?! – опешил я.

– А я?.. Я, скорее всего, завтра в ментовку пойду. Сдаваться. Пускай отправляют, куда хотят... Так на фига же зря добру пропадать?.. Бери-бери. Не обязательно – играть в тюхи, можешь продать кому-нибудь... А то искры пускать: берешь гвоздь и – чирк, чирк... В темноте знаешь какая красотища – не хуже бенгальского огня!

– Да ты что, Тим... – растерянно бормотал я.

– Что, что... Всё! Отфраерился! Батяню на долгосрочное лечение оформляют, хату – опечатали... Куда мне подаваться? В интернате "телегу" в комиссию по несовершеннолетним накатали, я там уже в розыске. Допетрил?.. А я уже больше не могу. Так устал... Если бы ты только знал!..

Он опять сел на скамейку и, подперев голову ладонями, неподвижно застыл. Я стоял рядом и смотрел, как по его лицу катились слезы. Вот они уже капают с подбородка на песок... Я почему-то вспомнил, как похоже капал пот с грузных доминошников, теперь уже бывших Тиминых соседей. И там и тут – соленая влага. Но какая разная...

Мы долго молчали. Потом Тим снова поднялся и, не оглядываясь, медленно побрёл прочь. Я понимал, что его нельзя было в тот момент ни трогать, ни звать. Мне всё еще казалось, что через какое-то время опять увижу его, и мы продолжим свои блуждания по белу свету.

Я стоял и смотрел ему вслед, пока он не скрылся за углом соседнего дома.

... Что-то выпало из руки. Я глянул под ноги: на песке лежала гладкая и отполированная битка – прощальный сувенир Тима...

Мы больше не встречались. Тем летом мы с мамой уехали по путевкам в дом отдыха на озере Нарочь, затем меня отправили в пионерский лагерь, откуда я вернулся лишь в конце августа. Никто про Тима и его папашу ничего не знал. Только уже зимой, встретившись случайно с Купцовым, который проживал в соседнем доме с ними, я узнал, что, по слухам, Тима направили в спецшколу для трудных подростков, а в какую – неизвестно; что «батяня» находится в нарколечебнице, после которой его ждало мотание срока на поселении – успел-таки что-то сотворить. В их квартире теперь проживала молодая супружеская чета – на радость соседям.

Продленку я уже не посещал: мать считала меня к тому времени вполне самостоятельным. А еще через год я пошел в другую школу – ту самую, что так долго проектировали. На сей раз к вящей радости матери.

Цинковая битка и по сей день у меня. Она лежит в коробке с различным бытовым инструментом. Если дома что-то ломается, я, кряхтя, достаю эту коробку и среди груды всякого барахла обязательно натыкаюсь на гладкий и симпатичный кругляш – память о первой дружбе. Руки сами тянутся, чтобы его погладить.

Минск, 2001г.