Текст книги "Басилевс"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Вскоре почти все миопароны, окружившие трирему, превратились в кострища, плюющиеся крупными искрами, шипящими в волнах, словно змеи. Часть этих огненных ос попадала и на трирему, но римляне поливали палубу забортной водой, спешно черпая ее вместительными кожаными ведрами. Некоторые пираты в испуге прыгали в море, но большинство с дикими воплями бросились штурмовать высокие борта римского судна. Теперь отступать им было некуда…

Макробий дрожал, будто к нему опять вернулась въедливая восточная лихорадка. Он лежал в палатке, прикрывшись кошмой, и только жалобно всхлипывал, когда очередная стрела киликийцев прошивала парусину над его головой. Сквозь приотрытый полог ему была хорошо видна палуба, где кипела отчаянная сеча. Рядом, утробно рыча от возбуждения, лежал Луперк. Его глаза горели, как угли, под короткой шерстью трепетали железные мышцы, а мощные лапы время от времени скребли доски палубы. Только приказ хозяина удерживал боевого пса от схватки. Его учили убивать с того времени, как он стал на ноги. Убивать быстро, безжалостно, по-волчьи – сначала коротким молниеносным укусом выбить оружие, а затем клыками впиться в горло.

Авл Порций едва успел надеть панцирь. Простоволосый и босой, он сражался как истинный квирит – хладнокровно и расчетливо. Его короткий восточный меч-акинак, к которому он привык за долгие годы скитаний по Малой Азии, жалил, как змея-стрела, молниеносно находя малейшие бреши в защите противников. Рядом с ним рубился и совершенно отчаявшийся триремарх. Теперь его команды не были нужны никому, их просто невозможно было расслышать в невероятном бедламе, творившемся на палубе, – началась свалка, где временами было трудно разобрать кто свой, а кто чужой. Все решали доли мгновений. Под ногами сражающихся ползали увечные и раненые; уже безоружные и полумерт-вые они в последнем порыве бросались на врага, душили и грызли друг друга, как одичавшие псы. Палуба стала скользкой от крови, лившейся ручьями. Глотки противников исторгали крики, и не было в этих воплях ничего человеческого…

Но какое-то время Макробию показалось, что в битве наступил перелом в пользу римлян – это в бой вступили вольнонаемные гребцы. Поражение могло принести им смерть или рабство, поэтому поначалу они сражались не хуже, нежели опытные ветераны, уже немного подуставшие в этой дикой рубке. Но когда на носу судна раздался боевой клич киликийцев, и толпа пиратов с ревом хлынула на палубу, сметая по пути все и вся, Макробий от жалости к своей особе заплакал и на какое-то время потерял от ужаса сознание.

Подкрепление прислал Селевк. Его «Алкион» потопил одну из бирем конвоя в начале сражения, и предводитель пиратов некоторое время кружил неподалеку от триремы, выбирая самый удобный момент для решающего броска. Наконец «Алкион» по короткой дуге юркнул мимо страшного тарана римского судна, над которым скалила зубы деревянная морда волчицы, и абордажные веревочные лестницы впились своими железными крючья-ми в украшенный вычурной резьбой борт. Тут же к «Алкиону» пришвартовался еще один миопарон, и дико завывающие головорезы с обезьяньей ловкостью полезли на палубу триремы.

Селевк очутился на римском судне одним из первых. Его кривой меч описал сверкающую дугу, и келевст, отменный воин, закаленный в многочисленных сражениях, рухнул на палубу, обливаясь кровью.

– Сдавайтесь! – зычно крикнул Селевк, не переставая орудовать своим страшным мечом. – Обещаю всем сохранить жизнь! Я – Селевк, мое слово твердо.

Имя весьма известного предводителя пиратов-киликийцев подействовало на римлян парализующе – о нем они были наслышаны немало. Первыми бросили оружие гребцы, не привычные к тяжелому и опасному ратному труду. Только триремарх, Авл Порций и десятка два ветеранов, предпочитавших смерть позору плена, продолжали сражаться как одержимые. Они нагромоздили вокруг себя гору трупов, и их широкие римские мечи неустанно сеяли смерть и увечья среди потерявших голову от неистовой злобы киликийцев.

Макробий очнулся от зычного боевого клича римских легионеров.

– Барра! – гремел чей-то бас, перекрывая шум схватки.

Ростовщик поднял голову и увидел гиганта-кормчего в окружении разъяренных киликийцев. Великан отмахивался от пиратов обломком весла, словно бурый медведь-шатун от своры шавок. Уже добрый десяток пиратов валялись с раскроенными головами, а кормчий неутомимо молотил направо и налево своим несколько необычным оружием. И только когда под его страшными по силе ударами пал один из вождей киликийцев, смуглый и кряжистый, как столетний дуб, пираты в страхе расступились.

Тем временем к сражающимся неспешно приблизился помощник Селевка, кривоногий пират с изуродованным шрамами лицом. Зловеще ухмыляясь, он поднял небольшой лук и прицелился в незащищенную грудь великана.

– Остановись! – неожиданно резко и повелительно прозвучал голос предводителя пиратов, и молнией сверкнувшее лезвие меча обрубило наконечник стрелы.

Селевк оценивающим взглядом окинул мощную фигуру кормчего и сказал:

– Он мне нужен живым. Приготовьте сети…

Вскоре гигант бился как большая рыбина в прочных веревочных ячейках, с пеной у рта выкрикивая проклятья и угрозы.

Чья-то волосатая ручища рванула полог палатки, и совсем потерявший голову от страха Макробий увидел голого по пояс пирата с огромной золотой серьгой в левом ухе. Завидев умоляющий взгляд ростовщика, киликиец что-то выкрикнул на своем языке и поднял меч.

Но тут раздался хриплый рык, больше похожий на рев неведомого зверя, и Луперк в мгновение ока сомкнул клыки на горле пирата. Не останавливаясь, пес вылетел из палатки, словно камень из пращи, и кинулся на ошеломленных киликийцев. Он сбивал их с ног, рвал артерии и сухожилия, остервенело полосовал руки с мечами, которыми пираты довольно неуклюже пытались достать мечущееся с невероятной быстротой чудовище, похожее на взбесившегося волка. Суеверным киликийцам стало казаться, что это один из неуязвимых псов богини Гекаты. Некоторые из них с перепугу пытались спастись от огромных клыков зверя бегством, но неумолимый Луперк догонял пиратов и ломал им шейные позвонки.

Только помощник Селевка, немного обиженный на вождя за то, что предводитель пиратов не дал ему возможности расправиться с кормчим, сохранил спокойствие и присутствие духа. Он молниеносно натянул тетиву и каленое жало стрелы пробило сердце бесстрашного пса.

Несколько смущенный видом кровавой бойни, учиненной псом, Селевк подошел ко все еще сражающимся легионерам во главе с триремархом.

– Вы храбрые воины, – устало сказал он, останавливая пиратов. – Я уже обещал сохранить вам жизнь. Клянусь Кибелой, это правда. Более того, я вас отпущу на свободу, если вы или ваши родственники заплатят мне выкуп. Сдайте оружие.

Немного поколебавшись, триремарх с проклятиями швырнул меч под ноги пирату. Его примеру последовали и израненные ветераны. Только Авл Порций, сохраняя невозмутимый вид, подошел к Селевку и отдал ему акинак со словами:

– Великому вождю и другу римлян негоже уподобляться неотесанному разбойнику с большой дороги.

Римский агент сказал это на чистом киликийском языке, чем немало удивил пирата.

– Я всегда беру то, что мне нравится и что плохо лежит, – резко ответил Селевк. – И в этом Рим мне не указ. Но кто ты? И откуда тебе известна наша речь?

– Этого римлянина я знаю… – к Селевку подошел один из вождей, седой старик с хищными орлиными глазами; склонившись к уху предводителя пиратов, он прошептал несколько фраз.

– А ты везучий, римлянин, – покривил губы в небрежной ухмылке пират. – Сегодня великие мойры явно к тебе благосклонны. Уходи. Ты свободен. Дай ему лодку, – приказал он своему помощнику.

– Господин! Господин… – умоляюще проблеял невесть каким образом пробравшийся сквозь толпу Макробий. – Отпусти и меня. Я старый немощный человек. Я болен… и ни на что не годен…

Селевк с трудом понял из-за косноязычия горбуна, о чем тот просит.

– Что это за красавчик? – спросил Туберона пират. – Только говори правду, – в его голосе прозвучала угроза.

– Ростовщик Макробий, – нимало не поколебавшись, ответил Авл Порций.

– Он богат?

– Трудно сказать, – с некоторой иронией молвил Туберон. – Об этом вряд ли кто будет кричать на всех перекрестках.

– Значит, богат, – с удовлетворением улыбнулся Селевк. – Отведите эту старую обезьяну на «Алкион» и берегите, как родную мать. Если он не заплатит мне достойный выкуп, я прибью его гвоздями к мачте.

Стенающего Макробия, у которого от слов пирата вдруг отнялись ноги, под руки потащили на миопарон. Авл Порций поклонился на прощанье вождям киликийцев и Селевку и спустился в ожидающую его одновесельную лодку. Вынужденная морская прогулка в одиночестве не страшила римского агента, не мало перевидевшего на своем веку. Кроме того, гавань острова Самос была совсем близко.

Вскоре стремительные, словно стрижи, миопароны киликийских пиратов вспенили утреннюю синь мор-ской волны. Ветер был попутный, и Селевк, подставляя разгоряченное недавним боем лицо под мириады мелких брызг, взивхренных тараном, мысленно подсчитывал барыши, ожидавшие его впереди: купеческие суда все еще были в пределах видимости и плелись медленно, как брюхатые коровы.

Огромное солнце медленно вспухало над горизонтом, и на фоне его оранжевого диска подожженная пиратами трирема казалась куском тающего воска.

ГЛАВА 8

Шторм, свирепствовавший над Эгейским морем почти двое суток, разметал миопароны киликийцев во все стороны. Некоторым повезло укрыться в тайных гаванях, несколько суден выбросило на берег, и об участи оставшихся в живых можно было только догадываться – на псов удачи точили зубы все прибрежные греческие полисы; киликийских пиратов никогда не брали в плен и не продавали в рабство, а уничтожали на месте.

Только «Алкион» успел проскользнуть в Мраморное море, и теперь вяло болтался на якоре у пристани Византия. Во время шторма сломалось рулевое весло, и судовой плотник готовил новое, тщательно скобля и шлифуя широкую лопасть. Сам Селевк вместе с помощником и несколькими приближенными коротал время в гнусной харчевне на задворках гавани, где обычно собирался портовый сброд.

Несмотря на молодость, пират был хитер и коварен, как старый лис. Еще на подходе к Византию косой киликийский парус был заменен на прямоугольный, обычный для судов эллинов, команду переодели в одежды сирийцев и прибитую под акростолем доску с названием судна сменили на новую с именем какого-то иноземного божества.

Макробий бесцельно слонялся по палубе «Алкиона», бормоча проклятия в адрес обманщика и предателя Авла Порция Туберона. Ростовщика не заковали в цепи, как остальных пленников, видимо, учли возраст и слабое здоровье. Но от этого ему было не легче – Селевк запросил за освобождение огромную сумму золотом, и Макробий всерьез начал подумывать о самоубийстве. Прижимистая душа ростовщика не могла снести такого надругательства над любимым идолом.

«Я разорен и унижен! – беззвучно бушевал Макробий. – Лучше смерть… О-о, нет, я вырвусь отсюда и тогда берегись, Авл Порций! Ты мне ответишь за все…»

Редко кто мог предположить, что под невзрачной трухлявой оболочкой таились могучий ум и несгибаемая воля. Все страхи Макробия происходили лишь от боязни потерять то, на что он потратил жизнь – свои немалые сокровища. Многие пытались завладеть ими, кое-кому даже казалось, что еще немного, и загнанный в угол тем или иным способом ростовщик безропотно откроет тайные закрома с золотом, серебром и драгоценностями. Но с виду покорный и робкий Макробий вдруг змеей ускользал из расставленных капканов и наносил разящий смертельный удар…

Ростовщик на цыпочках подошел к рабам-гребцам, сидевшим у борта. Некоторое время он был поглощен созерцанием небольшой компании, среди которой выделялись два богатыря. Это были Пилумн и новый раб по имени Руфус, бывший кормчий римской триремы. Они уже успели сдружиться и теперь о чем-то вполголоса разговаривали.

Наконец Пилумн заметил горбуна.

– Ба, наш старый добрый приятель! – вскричал он, широко улыбаясь. – Макробий, как я рад лицезреть тебя, мой незабвенный покровитель. Подойди поближе, и давай обнимемся, – он сделал вид, что встает.

Макробий в испуге отшатнулся и, за что-то зацепившись, едва не растянулся на тщательно выскобленных досках палубы. Гребцы дружно расхохотались.

– Как, ты не хочешь? – деланно удивился Пилумн. – Ну я, конечно, не молодая наложница, но и ты, мой дорогой приятель, м-м… скажем так, не блещешь красотой.

Все опять рассмеялись. Киликийцы-охранники стали лениво оборачиваться на шум. Они расположились на носу миопарона и перемывали косточки своему вождю и его приближенным, веселящимся в харчевне – Селевк под страхом немедленной казни запретил им прикасаться к вину.

– Заткнись, Пилумн, – остановил друга Тарулас, пристально наблюдавший за Макробием. – Он один из нас, такой же раб, как и мы, – по выражению лица ростовщика, бывший центурион понял, что у того есть, что сказать им. – Присаживайся, Макробий, – приветливо пригласил он недавнего недоброжелателя.

Ростовщик, опасливо косясь на смутившегося Пилумна, присел на корточки рядом с Таруласом так, чтобы его не видели охранники.

– У меня есть план… – шепнул она на ухо фракийцу.

Тот понял мгновенно, о чем пойдет речь, посерьезнел и подал знак окружавшим их гребцам. Они тут же разбились на мелкие группы и стали играть в кости, чтобы отвлечь внимание пиратов от Макробия – Селевк не разрешал ростовщику даже приближаться к банкам, где сидели рабы-гребцы, пригрозив в противном случае наказать его палочными ударами по пяткам.

Захлебываясь от торопливости, ростовщик рассказал Таруласу о своих замыслах. Посветлев лицом, тот размышлял недолго.

– Годится, – он доброжелательно похлопал ростовщика по плечу. – Принимается. Мы тут еще посоветуемся, и решим, что и как. Иди. Я дам тебе знать…

Звездный прохладный вечер постепенно сменила мрачная сырая ночь. Над Византием слоились плотные облака; в них пряталась ущербная луна. Море вздыхало тяжко, будто столетний старик. Город давно уснул, и только изредка слышались шаги ночной стражи – македонцев, закованных в броню (что было нелишне – любой закоулок или подворотня могли таить в непроглядной темени каленую смерть).

«Алкион» стоял на якоре у самого входа в бухту. Недоверчивый и предусмотрительный Селевк был всегда настороже и готов, в случае чего, мгновенно поднять парус и скрыться в морских просторах. И в эту ночь, несмотря на опьянение, он спал чутко, как дикий зверь.

Но даже он, не говоря уже о разомлевшей от сытной и свежей еды охране, не слышал, как чьи-то босые ноги, едва касаясь палубы, проследовали к разметавшемуся во сне келевсту. Невыразительная, размытая мраком тень, взмахнув крыльями короткого плаща, опустилась у изголовья пирата…

Затаив дыхание, Макробий осторожно нащупал связку ключей от замков, запирающих цепи рабов. Он потянул их – и едва не застонал от досады: связка висела на крепком сыромятном ремешке, привязанном к поясу. Неожиданно келевст что-то пробормотал и поднял голову. Не колеблясь ни единого мгновения, Макробий с неожиданной силой зажал ему рот и полоснул по горлу узким, остро отточенным ножом, всегда хранившимся у ростовщика за пазухой – обыскать тщедушного горбуна пираты даже не подумали. Воздух с тихим шипением вырвался с перерезанной гортани, и келевст, прижатый телом Макробия к палубе, отправился в царство Аида даже не дернувшись. Отцепив ключи, ростовщик лег и медленно пополз к ожидающим его гребцам, что было весьма затруднительно из-за горба.

От цепи, приковывавшей рабов к банкам, удалось освободиться бесшумно и быстро. Гребцы, скованные по двое, придерживая ножные кандалы, чтобы они не гремели рассыпались среди спящих пиратов. Пилумн с Таруласом и богатырь Руфус, прикованный к Савмаку, должны были перебить охрану, что дрожащему от возбуждения и опасений Макробию казалось совершенно невозможным. Он отдал нож Таруласу, но тот молча передал его Савмаку, показав ростовщику свои мускулистые руки.

Охранников насчитываюсь около десятка. Они должны были вскорости смениться, поэтому, уставшие от ночных бдений, дремали, поклевывая носами. Таясь в тени бортов, локоть за локтем преодолевали рабы расстояние, отделяющее их от носа миопарона – где ползком, а где согнувшись пополам или на корточках, цыплячим шагом.

Наконец Тарулас подал знак, и они, словно горный обвал, обрушились на безмятежных пиратов. Пилумн и Руфус душили их руками, слышен был лишь хруст шейных позвонков да негромкие всхлипы. Молниеносный Савмак, безжалостный, как сама смерть, безошибочно находил ножом их сердца – необычайный по форме и крепости клинок, выкованный в жреческих мастерских Айгюптоса, пробивал даже кольчуги.

Бывший римский центурион, как всегда хладнокровный и расчетливый, по настоящему принялся за дело только тогда, когда кто-то из опомнившихся от неожиданного нападения стражей прокричал сигнал тревоги. Он успел вооружиться двумя мечами, взятыми у мертвых пиратов, и с громким воинским кличем римских легионеров «Барра!» начал кромсать потерявших от страха головы киликийцев-охранников.

Через несколько мгновений палуба «Алкиона» стала похожей на бойню: безмятежно спавшие пираты, погребенные под телами рабов-гребцов, умирали даже не успев сообразить, что случилось. Вторя Таруласу, ревели «Барра!» и вошедшие в раж Пилумн и Руфус.

Лишь Селевк, на которого набросились сразу четверо, сумел вывернуться и вскочить на ноги. Свалив своим кривым мечом двоих, он огляделся и сразу понял безнадежность сопротивления. Выругавшись, предводитель киликийцев пробился к борту и бросился в безмятежные волны сонной бухты…

Рассвет застал «Алкион» далеко от берегов. Восставшие рабы гребли всю ночь, стараясь уйти подальше от Эгеиды, где их могли найти киликийские пираты – кроме Селевка, спаслись еще человек пять команды. Добраться до земли выросшим на воде разбойникам не составляло особого труда, а что они тут же снарядят погоню, в этом сомнений не было ни у кого. Только утром подул устойчивый низовой ветер, и уставшие до изнеможения гребцы стали снимать с себя цепи и ошейники – до этого было недосуг. На миопароне стоял веселый гам, дымились жаровни с углями, над которыми истекало соком хорошо проперченное мясо. Понт Евксинский блистал до самого горизонта серебристой водной равниной; над ней низко склонилось такого же цвета осеннее небо, подсвеченное тусклым прохладным солнцем.

В обед собрали большой совет. Он должен был решить, куда направится миопарон с освободившимися рабами. Их осталось почти тридцать человек – римляне, фракийцы, скифы, фригийцы и даже один эллин-флейтист. После долгих и жарких споров решили идти на Боспор, в Пантикапей. Столица Боспорского царства слыла вольным полисом, где можно было без труда затеряться среди многоязычного населения, чтобы затем, если кто пожелает, отправиться на попутных купеческих судах в родные места.

Савмак стоял у борта «Алкиона» до глубоких сумерек. Он жадно пожирал глазами морскую даль, время от времени прикасаясь к священному амулету – распластав-шемуся в прыжке бронзовому оленю, спрятанному под рубахой. Где-то там, в надвигающейся ночи, шумел прибой, роняя пышную белую пену на скалы Таврики. В порывах ветра ему чудился шорох выгоревшего за лето ковыля, ржание молодых кобылиц и тихий, зовущий голос матери…

ИЗГОЙ
Часть третья

ГЛАВА 1

Горы Париадра нежились в лучах яркого весеннего солнца. Пробудившаяся от зимнего сна природа щедрой рукой рассыпала по крутым склонам цветочные узоры, одела в свежую лакированную листву могучие дубы, кудрявые каштаны и стройные тополя. Обычно пересыхающие к середине лета реки полнились чистой ледяной водой, и растущие по берегам пушистые ивы окунули свои ветви в быстрые потоки, будто пытаясь удержать как можно дольше живительную влагу, насытиться ею, словно путешественник перед дальней дорогой в знойные пустыни.

На небольшой поляне у подножья все еще заснеженного хребта, голыми вершинами достававшего до легких прозрачных облаков, расположилась на отдых несколько необычная для этих диких необжитых мест компания. Судя по одежде и обилию самого разнообразного оружия, это были воины, но звероподобные бородатые лица и отсутствие даже намека на воинскую дисциплину указывало на то, что в горы Париадра пожаловал отряд кардаков[237]Note 237
  Кардаки – воины-наемники, в мирное время – земледельцы.


[Закрыть].

При Фарнаке I Понтийском кардаки, среди которых были представители почти всех племен, населяющих Понт, селились на новых землях в приграничной полосе. Занимаясь обычным крестьянским трудом, они охраняли рубежи государства. Но собранные, как говорится, с миру по нитке, в основной своей массе помилованные преступники, вольноотпущенники и беглые рабы, кардаки вскоре забросили земледелие и превратились в наемников, не гнушавшихся разбоем и воровством.

Уже во времена Митридата IV Филопатора Филадельфа отряды кардаков стали достаточно грозной силой; с ними приходилось считаться даже выдающимся стратегам Понта. Чтобы как-то усмирить эту дикую вольницу, по указу царя начали создаваться катойкии, военные поселения, своего рода опорные пункты или гарнизоны. Катойки были неограничены в правах, могли свободно передвигаться по стране и даже обращаться с просьбами прямо к царю. Усилиями военных поселенцев кардаки были рассеяны и изгнаны в дальние провинции, их хижины преданы огню, а попавших в плен продавали в рабство кому угодно, лишь бы подальше от Понта.

Но вернемся на лесную поляну, где голодные кардаки жадно пожирали куски недопеченного мяса с кровью. Судя по всему, они торопились продолжить свой путь: их невысокие мохноногие лошадки, привычные к горным тропам, стояли неподалеку, в тени каштана, взнузданные, с потниками, заменяющими седла. Разбойников было человек пятнадцать; их главарь, угрюмый чернобородый варвар с большой медной серьгой в левом ухе, откликался на прозвище Исавр.

– Поспешите, вы, сучьи дети… – Исавр вытер сальные руки о кожаные штаны. – Нужно успеть окружить ущелье дотемна.

– Клянусь Ариманом[238]Note 238
  Ариман – в Древнем Иране злой бог, ведущий бесконечную борьбу с добрым богом Ахурамаздой.


[Закрыть], ты нас уже загнал, – проворчал узколицый перс, одетый в кольчугу, с приклепанными чернеными пластинами из бронзы. – Мой конь скоро превратится в дохлятину.

– К тому же у нас давно нет вина, а от этой воды у меня колики в желудке, – широкоплечий каппадокиец с отвращением отхлебнул глоток из деревянной походной чаши и сплюнул.

– Заткнитесь! – рявкнул Исавр, побагровев от гнева. – Вам щедро заплатили и еще больше заплатят, если мы привезем в Синопу голову этого щенка. Так что терпите и помалкивайте, – он поправил старый замусоленный фригийский колпак на своих жестких щетинистых волосах и стал со злостью забрасывать яму-очаг землей.

Узколицый перс выругался и хотел сказать еще что-то, но тут сидящий рядом наемник в добротном панцире шепнул ему несколько фраз на каком-то тарабарском языке, непонятном окружающим, и тот сник.

Этот человек выгодно отличался от своих собратьев по разбойному ремеслу чистой и прочной одеждой, которую носили в ту пору путешественники и купцы варварского Востока. Его оружие – акинак, нож с причудливо изогнутым клинком и небольшой, но тугой лук, изготовленный из черного дерева, – несмотря на отсутствие украшений, было отменного качества и немалой цены. Темно-карие маслянистые глаза и большой бесформенный нос выдавали в нем перса, но черная, коротко подстриженная борода и такого же цвета волосы могли принадлежать любому представителю племен Малой Азии. И только хорошо присмотревшись, можно было заметить, что корни достаточно небрежно крашеных волос порыжели, от чего борода казалась приклеенной. Похоже, этот человек обладал среди кардаков определенным авторитетом, ибо даже их предводитель посматривал на него с некоторой опаской.

Сборы насытившихся кардаков были недолгими, и вскоре небольшой отряд скрылся в зарослях лавра, куда вела тропа, протоптанная лесным зверьем…

Уютная котловина, каких немало в горах Париадра, поражала разнообразием растительного мира. Прикрытая с севера громадой скалистого хребта, она напоминала драгоценный изумруд, оброненный впопыхах творцом всего сущего на бесплодное, истерзанное ветрами плоскогорье. У озера с чистой ключевой водой, посверкивавшего легкой волной в самом центре котловины, толпились ивы, клены и тополя. На достаточно пологих склонах в окружении платанов источали терпкий аромат грецкие орехи и кипарисы. Выше, у самых отрогов окружающих котловину скал, росли длинноиглые сосны, кедры и пихта. Рододендрон, лавровишня, мирт и можжевельник наполняли котловину такой гаммой густых и изысканных запахов, что у непривычного к дикой природе человека могла закружиться голова. А весеннее разнотравье на равнинных участках поражало глаз обилием всевозможных красок и оттенков.

У озера, под сенью задумчивых тополей, стояла сложенная из дикого камня хижина без окон; дверью служила медвежья шкура, натянутая на деревянную раму мехом внутрь. Крыша из жердей была покрыта корой; поверх нее лежали плоские камни. Посреди крыши виднелось тщательно вымазанное глиной отверстие дымохода, почерневшее от сажи.

Напротив двери, шагах в пяти от хижины, дымился большой каменный очаг; над ним на вертеле коптился бок горного барана. У очага, на вязанке хвороста, сидел загорелый до черноты кудрявый юноша и, высунув кончик языка, шоркал точильным камнем по широкому лепестку наконечника короткого копья.

– Гай, поди сюда! – раздался чей-то ломкий басок, и юноша, мигом вскочив на ноги, поспешил на зов.

За хижиной, под небольшим навесом из веток лавровишни, его ждал Митридат. Он терпеливо и сосредоточенно толок пестом в углублении на валуне каменную соль, куски которой лежали рядом на облезлой козьей шкуре.

– Подержи… – Митридат глазами показал Гаю на кожаный мешочек с завязками, наполненный почти до половины.

Юноша поднял мешочек, и Митридат стал горстями ссыпать в него крупную сероватую соль.

Прошло почти шесть лет с той поры, как царевич бежал из Синопы. Годы скитаний по горам закалили Митридата. Его могучий торс, игравший великолепными мышцами, указывал на недюжинную силу, сухие жилистые ноги с ороговевшими от ежедневных пеших походов по скалам были быстры и неутомимы. Из одежды он носил только набедренную повязку из шкуры леопарда.

– Солнце уже давно взошло, пора отправляться на охоту, – рассудительно заметил Гай, привязывая к поясу легкий колчан со стрелами.

Он был одет в видавший виды хитон грубого полотна с многочисленными заплатами. Высокий, стройный, с удивительно тонкой, гибкой талией и широкими прямыми плечами, Гай казался живым воплощением мифического божества охоты. В это время послышался звук шагов, чье-то тяжелое дыхание, и из зарослей к хижине вышли лекарь Паппий и слуга царевича Гордий, нагруженые огромными вязанками хвороста. Лекарь был облачен в кожаную куртку и рваные шаровары, а Гордий в бараньей шкуре мехом наружу смахивал на дикаря.

– Уф-ф… – Паппий бросил хворост возле очага и вытер потное лицо. – Сегодня припекает…

– Завтракаем и уходим, – Митридат положил пест и пошел в хижину.

Спустя некоторое время все четверо шагали по тропе, петлявшей среди каменных глыб по дну глубокого ущелья – единственному входу в потаенную котловину, приютившую беглецов.

Небольшое стадо благородных оленей неторопливо шествовало по каменной осыпи, спускаясь в низину, где ярко зеленела молодая сочная трава. Впереди шла красавица-самка с удивительно живыми выпуклыми глазами, за нею, почти след в след, гордо и степенно ступал широкогрудый ветвисторогий самец; остальные олени, в основном, молодняк, держались поодаль, старательно копируя движения своих предводителей. Зимняя серовато-бурая шерсть изящных животных уже приобрела красноватый летний окрас; под шелковистой волнующейся шкурой трепетно играли упругие мышцы.

Неожиданно самка резко остановилась. Ее длинные узкие уши встали торчком, влажные ноздри расширились, впитывая многообразие запахов лесистого взгорья. Южный ветер был тих, по-утреннему свеж и, казалось, не таил никакой угрозы. Но вековой инстинкт властно приковал олениху к камням цепкими когтями страха; еще не осознанная, невидимая и неслышимая опасность комариными укусами жалила нервные окончания, все быстрее и быстрее гоня по жилам кровь.

Ближе всех к стаду оказался Гай. Он лежал, притаившись за низкорослым кустарником чуть выше оленьей тропы.

Ветер дул юноше в лицо, и он не боялся, что животные услышат его запах, но поведение самки Гаю не понравилось. Чутьем опытного охотника он угадал, что олени теперь вряд ли пойдут дальше по тропе – за годы скитаний юноша достаточно хорошо изучил их повадки. Вероятнее всего, самка поведет стадо вправо, вдоль обрыва, где охотники не догадались устроить засидку.

Закусив от досады нижнюю губу, Гай медленно натянул тетиву. В этот миг небольшой камешек сорвался из-под локтя юноши и покатился вниз. Звук падения был едва слышен, но звериный слух оленей воспринял его, как громовой раскат. Когда стрела со свистом пошла в цель, олень уже распластался в стремительном прыжке.

– Ах, дурья моя башка! – вскричал огорченный Гай, со злостью ударив кулаком по земле – вместо того, чтобы войти под лопатку, стрела попала самцу в заднюю ногу.

Олени, как он и предполагал, помчали вдоль обрыва, стараясь укрыться в лесу. Только самец, потерявший от внезапной боли на некоторое время способность соображать, вдруг повернул в сторону равнины, показавшейся ему пустынной и безопасной.

И тут ругающий себя последними словами Гай увидел, как из-за огромного валуна наперерез животному выскочил Митридат. Он мчал, словно ветер, неистовый и прекрасный в своем порыве.

Боль в ноге застила оленю глаза, и он заметил охотника только тогда, когда расстояние между ними сократилось до полусотни локтей. В смертельном испуге самец круто развернулся и бросился в сторону далеких лесных зарослей. Но глубоко засевшая в ноге стрела мешала бегу, а хлынувшая от чрезмерного напряжения кровь постепенно уносила из мышц силы.

Митридат, казалось, совершенно не чувствовал усталости. Его широкая грудь работала как мощные кузнечные мехи, быстрые ноги несли без видимых усилий, в глазах вспыхивали янтарные молнии. Он упорно сокращал дистанцию между собой и все больше слабеющим оленем.

Наконец Митридат приблизился к животному настолько, что мог дотронуться до него рукой. Набрав побольше воздуха в легкие, он ускорил бег и в отчаянном прыжке настиг оленя, вскочив ему на спину. От неожиданной тяжести животное с разбегу рухнуло на землю и покатилось по траве вместе с Митридатом, который словно рысь вцепился ему в шею. Самец замычал, попытался подняться на ноги, но лезвие охотничьего ножа, описав сверкающий полукруг, полоснуло по горлу ветвисторогого красавца…