Текст книги "Золотая формула"
Автор книги: Вионор Меретуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Я посмотрел на Розенфельда.
– Суббота… – начал я.
– Да помню я.
Мишка, склонившись над раковиной и что-то мурлыча себе под нос, мыл руки.
– Постарайся не касаться языком травмированной области, – сказал он. – И не причмокивай! В последнее время у тебя появилась отвратительная привычка издавать губами прихлебывающие звуки! Словно ты бегемот и взасос целуешься с другим бегемотом. Повторяю, не вздумай подсасывать и причмокивать!.. Иначе может начаться кровотечение – да такое, что тебе десять Розенфельдов не помогут! А теперь ступай, подожди в приемной. Я тем временем займусь одной юницей. Потом мы продолжим прения. Надеюсь, у тебя хватит такта не делать непристойных предложений моей новой помощнице?..
Глава 5
…Я вернулся в приемную. Девочка, шаркая кроссовками, прошмыгнула, лучше сказать просочилась, в кабинет. Ее мамаша уронила голову на грудь и закрыла глаза. Журнал, шелестя страницами, сполз у нее с колен и упал на ковер. Похоже, страдания дочери женщину не волновали.
Я плюхнулся в кресло и с удовольствием вытянул ноги.
Украдкой любуясь красивой сестричкой, я вспоминал, как отличился Мишка на дне рождения Поверинова. Было это в прошлом году.
…В самом начале торжества, когда гости рассаживались за богато убранный стол и кто-то опытный уже выцеливал плотоядным глазом блюдо с разварной осетриной, Мишка встал, отодвинул стул и покровительственно оглядел шевелящиеся ряды гостей. В правой руке Мишка держал стопку с водкой.
Слабость Мишки – сразу все и вся расставлять по своим местам. Первое место он, естественно, всегда оставлял за собой.
Короче, он стал вести себя так, словно гости пришли не к Поверинову, а к нему, к Михаилу Львовичу Розенфельду.
Мишка красив той особой русско-еврейской красотой, которая бывает только у одесситов и уроженцев Арбата: у него пронзительно-синие глаза, раздвоенный сластолюбивый подбородок и волнистые волосы с каштановым отливом. Он ладно скроен. Он почти одного со мною роста. Он похож на молодого Кирка Дугласа. Только красивее. Мишка всегда любил быть в центре внимания, вот и тогда…
«Отвык я от тостов, – произнес он тоном бенефицианта, донельзя избалованного вниманием публики. – Но сегодня я не могу молчать. Сегодняшнее деньрождение…»
Тут его перебила незнакомая дама с халой на голове.
«Сегодняшний день рождения, вы хотели сказать…» – поправила она его. В голосе ее звучала искусственная любезность, сдобренная педагогическими нотками.
Мишка повернул голову и уперся взглядом в педагогическую женщину. Глаза его загорелись опасным огнем. Но на женщину это не произвело ни малейшего впечатления. Мишка заметил это, гневно пожевал губами и, сильно возвысив голос, отчеканил:
«Я сказал то, что хотел сказать, и готов повторить это снова и снова. И если какая-то… – Мишка сделал паузу, чтобы насладиться оторопелым молчанием, – и если какая-то старая швабра… – он опять пожевал губами, – будет мешать мне!..»
Мишка тогда разозлился не на шутку. Я с веселым нетерпением ожидал, как события будут развиваться дальше.
Под возмущенные выкрики мужа дамы и ропот гостей Мишка выпил свою водку и опустился на стул. Все подумали, что он угомонился. На самом деле Мишка затаился. Он баюкал в себе злобу. Чтобы при первой же возможности прицепиться, придраться к кому-нибудь, неважно к кому, и от души поскандалить. Но все были чрезвычайно осмотрительны и не дали Мишке ни малейшего повода учинить дебош. Это его еще больше разозлило, и он принялся сажать одну стопку за другой. И, естественно, быстро нарезался.
Уходя, он обматерил всех приглашенных, а хозяину квартиры дал затрещину. И я его за это не осуждаю.
Досталось и хозяйке, которая пыталась урезонить разбушевавшегося гостя. Она, светски сощурив глаза, потребовала, чтобы Мишка навеки забыл дорогу в ее дом. Помню, она еще сказала, что «ее квартира – не место для грубых пикировок и низких эскапад». При этом она театрально выбросила руку в сторону двери. В ответ Мишка обозвал ее «мандавошкой».
Мишка, конечно, не подарок. Но я уверен, ему многое простится. Если не на этом, то на том свете.
Поверинов мерзейший тип. Я бываю у него лишь потому, что в его доме отменно кормят: у него всегда найдется и украинское сало, и горилка с перцем, и маринованные корнишоны из Молдавии, и рыбка с Азова. И еще, у него очень миловидная дочка. Я все жду, когда же она, наконец, выскочит замуж.
***
– Во мне она нашла эквивалент своему прежнему супругу, – донесся до меня Мишкин голос. Рабочий день моего друга подошел к концу, и мы могли спокойно почесать языками.
Я опять сидел у него в кабинете и снова в стоматологическом кресле. Мишка со стаканом в руке стоял у раскрытого окна и курил.
Я испытывал неприятное теснение в груди. Словно мне не зуб удалили, а ту часть сердца, которая управляет жизнелюбием. Мне было безмерно тоскливо.
Я вспомнил, что первый раз в жизни испытал состояние томительного уныния в пятилетнем возрасте. Какого-либо повода печалиться вроде бы не было. Но в памяти осталось воспоминание об ощущении острейшей щемящей тоски. Возможно, повлияла непогода. Помню, тогда был серый ненастный день и нескончаемо лил дождь.
Долгое время я полагал, что сердце, то есть душа, находится в области желудка. Причем в нижней его части, прямо под пупком. На самом же деле сердце находилось там, где ему положено, а под пупком действительно располагался желудок, который, вероятно, и возбуждал во мне это скорбное тоскующее чувство, ибо в тот печальный день он был пуст по самой прозаичной причине: меня забыли накормить обедом. Я перепутал физиологию, то есть чувство голода, с сердечной тоской. А может, и не перепутал, может, так оно и было?..
После удаления зуба я словно на время возвратился в детство. В тот серый ненастный день.
– Да, именно во мне она нашла этот чертов эквивалент, – сердито повторил Мишка. – Регина утверждает, что я страшный грешник и отличаюсь от ее первого мужа только возрастом и размерами детородного органа… Возрастом – в сторону уменьшения, а размерами – соответственно, в сторону увеличения. В остальном я такой же негодяй.
– С последним не могу не согласиться, – сказал я, – хотя я не знаком с первым мужем твоей жены.
– Не знаю, простит она меня или нет. Да, я грешник. Но осознание того, что я грешен, пришло ко мне не тогда, когда я изменил Регине, а полчаса назад – когда я сверлил зуб этой малявке. Мне вдруг захотелось сделать ей больно. Чтобы она выла, как обезьяна, которой крутят яйца. А уж когда она коленкой прикоснулась ко мне!..
– Лолита?
– Какая там, к черту, Лолита! Просто испорченная девчонка. Таких сейчас пруд пруди. Кстати… ты не поверишь! Эта малявка… кто бы мог подумать?.. – Мишка засмеялся. – Только что я выслушал от нее два взаимоисключающих признания. Вот послушай. Она вдруг прижалась ко мне и сказала: «Доктор, я от вас балдею». А через десять минут, после бормашины, она прошипела: «Я вас ненавижу!»
– Я и не предполагал, что практикующие стоматологи способны вызывать у девушек столь сильные эмоции.
– О, знал бы ты, сколько в этом кабинете мне было сделано нескромных и поэтому чрезвычайно соблазнительных предложений! Приходит такая, вся из себя, молодящаяся фифа, благоухающая дезодорантами, ухоженная, тугая, как подушка… ну, как тут устоишь? и спрашивает: «Доктор, вы ведь не сделаете мне больно?» «Можете не беспокоиться, – говорю, – больно вам не будет. Обещаю». «Я готова на все, – продолжает она жеманно, – только бы вы не сделали мне больно». «На все?» – спрашиваю я холодно. Она заглядывает мне в глаза, хлопает накладными ресницами и страстно молвит: «На все, на все!»
– И тебе не стыдно?
– Я давно перестал это делать. Противно стало. Одна мысль, что баба, отдаваясь, думает при этом не обо мне, а о своих чертовых зубах…
– Хочешь, дам тебе совет?
Мишка с интересом посмотрел на меня. Он всегда прислушивается ко мне. Чтобы потом все сделать наоборот.
– Вам с Региной надо обзавестись детьми.
– Что за слово такое – «обзавестись»? – поморщился Мишка. – Ты хочешь, чтобы я превратился в почтенного отца семейства? Это пока не для меня. Я законченный эгоист, я так сильно себя люблю, что на любовь к ребенку у меня ничего не останется.
Некоторое время мы молчим. Мишка таращится в окно и ерошит шевелюру.
– А что Соловей?.. – наконец, спрашиваю я.
Соловей, он же Петька Соловьев, наш старинный приятель. Он известный беллетрист. Каждые два-три месяца выдает по книжке: строчит как из пулемета.
– Так что Соловей? – повторил я.
– Опять пишет какой-то роман, – скривился Мишка. – Пятьдесят первый, кажется. Вот-вот переплюнет Донцову.
…Когда Соловей был молод, он был страстен. И эту страсть стремился перенести на бумагу.
Но читатель этого не замечал. Критики считали его черствым, примитивным, банальным.
Говорили, что он слишком холоден и циничен, чтобы браться за написание душещипательных романов, требующих от автора нежной чувственности и тонкости при живописании сердечных переживаний.
Никому и в голову не приходило, что автор на самом деле хорошо знаком с вышеозначенными сердечными переживаниями. Его личная жизнь практически полностью состояла из длинной череды полных драматизма амурных историй, которые, как правило, заканчивались для него либо изменой предмета обожания, либо женитьбой, что подчас бывало во сто крат страшнее самой жестокой и коварной измены.
…Когда он поднабрался беллетристического опыта, ему уже перевалило за тридцать. Страсти поулеглись. Зато прибавилось мастерства.
Писал он в первой половине дня, обычно натощак – чтобы желудок был пуст, а голова свежа.
Он признавался, что после обеда ему не работается: он любил сытно и вкусно поесть, а обильная еда, как известно, вызывает неудержимое желание завалиться на боковую.
Поэтому совершенно естественно, что после обеда Петька, отдуваясь и оглаживая живот, влекся к качалке, где, обложившись подушками, дрых до ужина. За ужином следовал какой-нибудь телесериал, за сериалом – сон на всю «насосную завертку».
На следующий день все повторялось. Так шли годы. Утром – рабочий стол. Днем и вечером – тоже стол, только уже обеденный. Потом – качалка, сон и телесериалы.
Сердце его было холодно, пульс ровен, а рука тверда. Массовый читатель вдруг заметил, как изящно и проникновенно пишет он о любви, страданиях и душевной боли.
Он приобрел репутацию искуснейшего психолога, прекрасно разбирающегося в хитросплетениях сердечных переживаний и движениях человеческих душ.
Пока он храпел в своей качалке, рыгал бараньей котлетой и пускал сладкие слюни, критики на все лады восхваляли его творения, полные страсти, свежести и романтики.
Примерно раз в год, чтобы окончательно не очуметь от всей этой писанины, Петька нарушает заведенный порядок. «Пора идти в народ, – говорит он, горделиво задирая подбородок, – надо творчески встряхнуться, духовно очиститься и обновиться!» И Петька без оглядки пускается во все тяжкие. На день-два, иногда на неделю, он исчезает из дома. Потом, небритый, осунувшийся, с красными от беспутства глазами, но внутренне «обновленный и посвежевший», возвращается к своим дурацким психологическим эпопеям. «Для меня это то же самое, – восклицает он с восторгом, – что для других отдых в подмосковном доме творчества или сентиментальное путешествие в Венецию».
Где на самом деле проводит эти дни Соловей, не знает никто. Я бы не удивился, если бы узнал, что Петька коротает время в обществе истопников, наливаясь дешевым портвейном. Или пьянствует с деревенскими трактористами. Все мы, как говорится, не без причуд. Но у Петьки этих самых причуд выше крыши. Временами он преступает грань, которая отличает нормального человека от сумасшедшего, и впадает в состояние легкого помешательства. Впрочем, с кем этого не бывает?
Был в его писательской жизни печальный период, когда заведенный порядок нарушился, и Петька оказался никому не нужен. Его перестали печатать. Такое случается сплошь и рядом. Но его, как всегда, спасла женщина. Но об этом позже.
***
С Мишкой я распрощался под вечер. Он отправился домой улаживать отношения с женой. Я же по пути к себе, на Воздвиженку, заехал в бар, чтобы немного развеяться, а потом дома, до ночи, бродил по комнатам, гулким от пустоты, и держался за щеку.
Я ходил по квартире и томился. Мой изощренный мозг экспериментатора и исследователя буксовал. Я никак не мог справиться с непростой задачей: что надо сделать, чтобы вскарабкаться на вершину государственной власти? Мысль о власти все чаще и чаще приходила мне в голову. А как иначе я могу помочь несчастным старухам с черными глазами?
Кстати, входную дверь я открыл все тем же ржавым ключом, который накануне подобрал у лужи под фонарным столбом.
Надо бы не забыть завтра же врезать новый замок.
…Как всякий образцово-показательный холостяк, я люблю порядок. Я хорошо знаю, что и где у меня лежит. Так вот, в кабинете было что-то не так. Я не мог сказать, чтó именно не так. Вроде, все было на месте. Ничего не пропало. И все-таки, я чувствовал, кто-то ворошил мои вещи, кто-то рылся в моих бумагах. Подсознание, которому я верю, нашептывало, что порядок обрел чуждую мне нарочитость.
Перед сном я, как обычно в последнее время, открыл окно и выглянул во двор. В отдалении, на слабо освещенной спортплощадке, какие-то немолодые энтузиасты, среди которых была одна женщина, играли в футбол.
А под окнами, на лавочке, сидел все тот же усатый субъект в сером плаще и все так же дымил сигарой. Казалось, он никуда не уходил. Субъект поднял голову и уставился на меня.
Некоторое время мы молча созерцали друг друга. Что-то в облике таинственного усача заставило меня насторожиться. Кого-то он мне напоминал. Кого?..
Так ничего и не вспомнив, я захлопнул окно и задернул шторы.
Во мне все более и более крепла уверенность, что за мной установлена слежка.
Глава 6
…Москва велика. Но сколько раз я случайно встречал своих знакомых и друзей, натыкаясь на них в самых неожиданных местах. Утром я отправился в Сандуны и там, в высшем разряде, нос к носу столкнулся с Петром Соловьевым. Вид у Петьки был потрепанный: глаза мутные, руки дрожат, короче, классический вариант. Плюс царапины на ногах, ссадина на груди и синяк под глазом. С чувством глубокого удовлетворения я отметил, что знаменитый писатель выглядит несравненно хуже меня.
Поначалу он молчал. Даже не поздоровался. Только холодно кивнул. Я подумал, может, он переживает одну из тех разновидностей встряски, которая ведет к духовному обновлению?
После второго захода в парилку и второй бутылки пива он оттаял.
– Это, когда я через забор сиганул, – сказал он, показывая царапины. – А это, – он повернулся ко мне спиной, – когда ейный муженек за мной по квартире гонялся с утюгом. С раскаленным! Когда он успел его накалить?!
Под Петькиной правой лопаткой я увидел характерное пятно от ожога.
– Поверишь, – продолжал Соловей, – сам дохленький, просто мозгляк, а силищи в нем, что в твоем носороге. Еле я от него отбился. Но некоторые чрезвычайно важные детали нижнего белья утрачены безвозвратно, – Петька страдальчески сморщил лицо и пояснил: – дело в том, что мои праздничные, выходные, трусы остались там, в их семейной спальне, завалились куда-то. Для меня это настоящая трагедия! – он возвел глаза к потолку. – Они у меня от Кельвина Кляйна были. Дорогие. В цветочках и с кармашком для презервативов. Разумеется, трусы рано или поздно найдутся. Это понятно. И мозгляк натянет трофей на себя и примется в нем щеголять. Даже не знаю, как я это переживу… Очень жаль трусов. Очень. Может, позвонить ему и попросить прощения? Позвоню и скажу, что больше не буду. Как думаешь, вернет он тогда трусы или нет? Должен же он понять, что его жена согрешила не с олигархом, которому трусы девать некуда, а с нищим русским писателем, у которого трусов-то раз-два и обчелся.
…Соловей первый раз женился еще в бытность свою студентом. Его избранницей стала дочь действующего генерала. Жила она с родителями на Большой Садовой, рядом с гостиницей «Пекин».
Квартира была огромная, с камином, двумя балконами, бильярдной-библиотекой, несколькими спальнями, шестидесятиметровой столовой, кабинетом и гостиной со старинным беккеровским роялем, на котором, впрочем, никто не играл.
Многие подозревали Соловья в этической нечистоплотности, в намерении вскарабкаться на Олимп, используя выгоды удачной женитьбы. Ибо генеральская дочка никак не подходила к роли возлюбленной. Не говоря уже о роли жены. Она выглядела так, словно ее только что извлекли из стиральной машины. Она не пользовалась косметикой. Очки носила с такими мощными окулярами, что казалось, будто она рассматривает вас в лупу. При этом она щурилась; создавалось впечатление, что она приноравливается, как бы половчее насадить вас на булавку.
Невозможно представить человека, который мог бы испытывать к этому бесцветному созданию хотя бы малейшее подобие любовного влечения. Тем не менее, у этой серенькой мышки на втором году замужества завелся любовник, молодой и успешный карьерный дипломат. Соловей знал об этом. И никак не препятствовал связи.
Жену Соловья звали Марией. Он любовно величал ее Марусей.
В ванной, намыливая голову шампунем, который из-за границы привозил любовник его жены, он беспечно напевал:
– У моей Маруси
Два веселых гуся:
Один серый,
Другой белый,
Два веселых гу-у-ся!
Иногда по ночам его ни с того ни с сего начинали обуревать первобытные желания. Он приваливался к спине жены и, лаская ее жесткое, как гладильная доска, тело, жарко шептал непристойности.
Жена вяло отбивалась, ссылаясь на головную боль.
Он усиливал натиск. Чтобы желание не скукожилось, он воссоздавал в воображении красочные картины безумств и любовных ристалищ, в которых когда-либо принимал участие. Если это не помогало, он сумасшедшим усилием воли пытался возбудить в себе ревность к ее любовнику, памятуя, что даже тень ревности удесятеряет сексуальное желание.
– Я имею на тебя неотъемлемое, – сипел он, мусоля ей ухо слюнявыми губами, – освященное вековыми традициями и конституцией преимущественное право собственника. Ты принадлежишь мне безраздельно. Принадлежишь мне, только мне и больше никому!
Притом, повторяю, он знал, что она ему не верна. А она знала, что он это знал.
Маруся обожала сильно пахнущие сыры. Предпочитая всем остальным Мюнстр. От нее всегда пахло этим мерзейшим сыром. Петька говорил, что целовать Марусю, это все равно, что целовать ногу. Словом, первая жена никуда не годилась.
Петька рассказывал, что в те годы ему чуть ли не каждую ночь снился один и тот же сон. Якобы во время любовных утех он случайно убивает жену. Сначала пугается, а потом сам себя успокаивает: «Ну, убил и убил. Ничего тут не поделаешь. Не я первый, не я последний. Достаточно вспомнить Отелло…» В ванной приступает к разделке трупа. Работает пилой и топориком. Работа грязная и утомительная. Сплошные сухожилия, кости и твердое как камень мясо. Шутит: «Да, из этого рагу не приготовишь». Устав, делает перекуры. Выходит на балкон, мечтательно задумывается: «А все-таки хорошо, что я ее того… прикончил». Он вдыхает полной грудью свежий вечерний воздух, любуется закатом. «Вот она – свобода!»
Рассказывая это, Петька страшно хохотал и косил глазом. Думаю, уже тогда он был немного не в себе.
…Тогда же он решил написать роман. Так называемый «женский». Повествование должно было вестись от первого лица. Он был убежден, что таинственную природу женской души по-настоящему способен постичь только мужчина. Общеизвестно, что великие любовные романы написаны мужчинами. «Анну Каренину» написал мужчина. И «Мадам Бовари» – мужчина. И ни одной женщине, даже если она выскочит из кожи, никогда не подняться до таких художественных и психологических высот.
Главное, понял Соловей, при написании все время помнить, что ты женщина. Чтобы войти в образ, он проштудировал знаменитую «Систему» Станиславского, который большое значение уделял искусству перевоплощения. Правда, нигде у Станиславского он не нашел строк о том, как должен вести себя мужчина, если он принял твердое решение – хотя бы на время – перевоплотиться в женщину.
Соловей придумал заглавие: «Откровения любви». По его задумке, это должно было быть чем-то вроде дневников, которые главная героиня ведет на протяжении нескольких десятилетий.
Каждый раз, садясь за рабочий стол, он приговаривал: «Помни, дурья башка, помни, что ты женщина, помни, дубина, о перевоплощении!» Соловей напряженно работал полгода. Наконец, роман был завершен и вручен знакомому редактору. Тот приступил к чтению. Вскоре сослуживцы услышали, как редактор истерично хохочет. Чуть позже хохотала вся редакция.
…Повествование начиналось с описания позднего московского утра. Красавица-героиня, проводив любовника, нежится в постели и мечтает о том, как бы перевести его в разряд женихов. Повалявшись в кровати, она, томно потягиваясь и зевая, встает, подходит к окну и произносит монолог – что-то бессмысленно-романтическое из Игоря Северянина. Затем направляется в ванную комнату.
Счастливо напевая, она, склонившись над раковиной, распаривает лицо, намыливает его и… начинает бриться «Вилкинсоном».
Таким образом, попытка в соответствии с «Системой» войти в образ провалилась.
…Первый неудачный опыт отвадил Соловья от литературы на долгие пять лет, в течение которых он успел развестись с Марусей, окончить университет, на короткое время остаться там в качестве ассистента, потом поступить на работу в «толстый» литературный журнал и снова жениться. На этот раз он женился на дочери министра путей сообщения.
Непосвященным могло показаться странным, что Соловей, сын прачки и животновода (так он всегда представлялся при знакомстве с хорошенькими барышнями), так удачно подбирал себе выгодных невест.
Надо было крепко и надежно сидеть в номенклатурной обойме, чтобы тебя принимали в домах, расположенных на главных улицах и проспектах столицы.
Он и сидел. Прочно. И надежно. Да, действительно, его мать была прачкой, но какой!.. Она заведовала банно-прачечным трестом, в котором трудилось около тридцати тысяч работниц. Если бы все это происходило в царской России, она имела бы чин тайного советника. То есть была бы штатским генерал-лейтенантом. Да и отец, если на то пошло, не был простым животноводом: он был героем социалистического труда и заместителем министра мясомолочной промышленности.
…В молодости Петька обожал розыгрыши, жертвами которых становились даже матерые университетские преподаватели. Один такой розыгрыш, литературно приглаженный, я предлагаю вниманию читателя. Итак…
«Преподаватель военной кафедры, отставной полковник, издает вздох облегчения. Он только что закончил читать лекцию об отравляющих и нервнопаралитических веществах. Два часа – не шутка. Чесать языком столько времени – испытание серьезное.
Полковник, удовлетворенно насвистывая, опускает конспект на дно объемистого портфеля, из брючного кармана извлекает носовой платок, любовно разворачивает его, прикладывает к носу и с шумом начинает прочищать нос. Затем, не отнимая платка от лица, повеселевшими глазами обводит аудиторию.
– Ну что, господа студенты, вопросы есть? – бодро спрашивает он.
Студенты устало крутят головами. Какие могут быть вопросы после четырех «пар»?
И тут студент-второкурсник Петька Соловьев, обычно спавший на унылых лекциях полковника, внезапно просыпается и с места выкрикивает:
– Разрешите обратиться!
Сокурсники поворачивают головы и во все глаза смотрят на Петьку. Они-то знают, что тот проснулся неспроста.
– Руку тянуть надо! – недовольно гундосит полковник из-под платка.
– Простите…
– Товарищ полковник!
– Простите, товарищ полковник.
– То-то же… Ну, обращайтесь, – милостиво разрешает преподаватель; он аккуратно складывает платок и промокает им лысину.
– Скажите, пожалуйста, товарищ полковник, – говорит Петька, голос его звучит торжественно и слегка трагично, – что будет, если наши враги в качестве оружия массового поражения применят фенолфталеин?
Лектор вжимает голову в плечи: слово «фенолфталеин» он слышит впервые. Лицо его багровеет. Полковник опять разворачивает платок, опять прикладывает его к носу и начинает лихорадочно сморкаться.
При этом он смотрит на студента глазами, полными ненависти.
Проходит минута, затем – другая.
Полковник страдает и продолжает сморкаться. В аудитории не слышно ничего, кроме трубных носовых звуков.
«Вот же говнюк! Нашел о чем спрашивать! Какой-то фенолфталеин… Черт его знает, что это такое… Хорошо, если отравляющий газ или взрывчатка. А если ни то и ни другое?.. Все замерли, суки, ждут. Ждут, что я опростоволошусь и ляпну какую-нибудь глупость. А ведь могу ляпнуть. Надо придумать что-нибудь эдакое… Вот только что? А пока буду сморкаться. Но, черт возьми, не могу же я, в самом деле, сморкаться до скончания века! Никакой нос не выдержит!..»
Полковник отнимает платок от лица и с таким глубокомысленным видом погружается в его изучение, словно это не платок, а приложения к Строевому Уставу. Потом, скомкав, нарочито медленно засовывает платок в карман галифе.
В аудитории воцаряется гробовая тишина. Кажется, студиозусы перестали дышать.
Полковник бросает на Петьку короткий взгляд.
«Черт знает, что на уме у этого негодяя. Впрочем, парень вроде без подвоха. Морда круглая, глупая… Как у Швейка. Что же ему сказать-то, этому гаду? Как
выкрутиться?..»
Хриплым голосом полковник приказывает:
– Студент Соловьев, повторите вопрос!
Тот, как ни в чем не бывало, повторяет:
– Что будет, если наши враги в качестве оружия массового поражения применят фенолфталеин?
У полковника начинает дергаться глаз.
И вдруг его, что называется, осеняет, и ответ приходит сам собой. Он обводит аудиторию наполеоновским взором и, вытянув руку вверх, с пафосом возглашает:
– Народы мира этого не допустят!
Аудитория содрогается от громового хохота.
То, чего другим не удается достичь даже путем многолетнего кропотливого труда, полковник с легкостью сделал за несколько секунд: всего пять слов и в среде студенчества он снискал себе славу великого острослова».
*********
С понятиями морали у Соловья никогда не возникало проблем. Как-то я сказал ему, что если бы на его пути оказался младенец, которому он бы случайно отдавил ногу, он бы не только не извинился, а еще и отвесил бы ему оплеуху, чтобы тот не путался под ногами.
Петька одарил меня безоблачной улыбкой. «Да, и я поступил бы совершенно правильно, – проникновенно сказал он. – Ибо без беспринципности и безнравственности не было бы великих людей. Великие люди – носители великих идей. А как, спрашивается, можно воплотить великую идею в жизнь, не нарушая общепринятой морали? Беспринципность и аморальность, даже порочность, лежат в основе любого серьезного начинания…» Он в ту пору был уже известным писателем и убеждал всех, в том числе и себя, что принадлежит к когорте бессмертных.
Кстати, Петька в роли мужа дочери министра путей сообщения продержался недолго. Спустя неделю после свадьбы он кубарем выкатился из квартиры главного железнодорожника страны. Тому показалось, что Петька ухлестывает за его женой. «Не повезло, – хладнокровно прокомментировал Петька свое поражение, – что поделать, не повезло. Но какая была фемина! Я не мог не заняться ею. Порох, а не женщина! Дочь по сравнению с ней – кастрюля с переваренными макаронами».
Глава 7
После Сандунов мое настроение улучшилось настолько, что я решил понаведаться в Институт. Да и Соловей заметно приободрился. Он искоса посмотрел на меня и осторожно осведомился:
– Могу ли я и моя новая подруга сегодня вечером нанести тебе визит вежливости?
– Можешь. Но при условии, что твоя подруга прихватит с собой еще одну подругу. Для меня.
– У нее нет подруг! – отрезал Петька.
…Прикрыв пострадавшую щеку легким шарфиком, я шествовал по институтским коридорам, величественно раскланиваясь направо и налево. Все знали меня, и я знал всех. Нелепо размахивая руками и слегка подпрыгивая, промчался мимо меня восьмидесятилетний профессор Ниссельсон. Год назад неспортивный нескладный Ниссельсон неожиданно для всех увлекся спортом. И не чем-то безмятежным, вроде городков или неторопливых пеших прогулок, а рискованными водными лыжами. Увлекся страстно. И успешно. Ниссельсон был оптимистом, каких поискать. Он был женат. Но жил один в трехкомнатной квартире в самом центре Москвы. Кто только не перебывал там… Его старинный приятель, ректор Института Бочкарев, водил туда девок с улицы. Да и сам Ниссельсон, несмотря на свои 80, еще вполне мог тряхнуть стариной. Жена же, которая его боготворила, постоянно – и зимой и летом – торчала на подмосковной даче, окультуривая огородные сотки. И не смела высунуть оттуда носа. Ниссельсон был семейным тираном. Причем он был убежден, что творит добро и что жена его безмерно счастлива.
Ниссельсон был ярым поборником теории «мысленного эксперимента». Все решается под черепной коробкой оригинально мыслящего ученого, говорил он. «Экономятся средства и время. Долой лаборатории со сложной и дорогостоящей аппаратурой! Если ты не можешь выстроить в голове более или менее сносную научную идею, если ты не в силах нарисовать в воображении опытное производство и мысленно запустить его, – грош тебе цена».
Пока был жив Бочкарев, Ниссельсон со своей теорией творил чудеса. Он был удачлив и талантлив. Он легко обходился без помощников и громоздких установок. Опираясь на теорию, свои мозги, лист бумаги и карандаш, он успешно защитил кандидатскую, а затем и докторскую диссертацию. Возле него всегда толклись молодые дарования обоих полов, которым он всячески помогал. Он получил две премии Совмина. По его проектам были построены предприятия, продукция которых обеспечивала развитие отечественной электроники, атомной энергетики, приборостроения, авиационной и ракетно-космической техники.
Но вот Бочкарев умер, и все в жизни Ниссельсона резко поменялось.
«Какой еще такой мыслимый эксперимент?! – обрушилось на него новое начальство, плохо знакомое с «теорией» и с теми, кто создал ее задолго до Ниссельсона: вряд ли новым руководителям института были известны имена Вильгельма Вина и Густава Кирхгофа. Об Аристотеле и Галилее они, наверно, еще что-то слышали, но чем те занимались, вряд ли догадывались. А ведь именно эти великие умы стояли у истоков «мысленного эксперимента». Ниссельсона вмиг отстранили от научной деятельности.
И неунывающий оптимист весь ушел в спорт, оставив себе только лекции по материаловедению. Иногда он позволял себе открыто критиковать кадровую политику руководства. «Насажали тут родственниц, дочек да жен. Ни черта не делают, по целым дням лясы точат, пьют кофе в буфете, часами курят да вяжут мужьям шерстяные рейтузы».
