Текст книги "Адо"

Автор книги: Вильгельм Кюхельбекер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Кюхельбекер Вильгельм
Адо

B.К.КЮХЕЛЬБЕКЕР

АДО

Эстонская повесть

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Воскресните в моей памяти, леса дикие, угрюмые! Вы, ели, до небес восходящие, сосны темно-зеленые, вековые дщери Эстонии, тундры, блата непроходимые, – ныне вспоминаю вас! Тебя, мрачное Ульви, тебя, холм Авинормский, препоясанный извилистым ручьем, тебя, песчаный Неналь, тебя, Чудское бурное озеро! С брегов Невы, из пышных стен Петрополя, пренесенный младенцем на брега Пейпуса, вовеки не забуду градищ твоих, земля моих предков, твоего превобытного племени, обычаев, нравов, преданий твоих! Ни Рейн и скаты его, покрытые развалинами замков рыцарских, виноградниками, многолюдными градами и селениями, ни Кавказ, превосходящий Альпы высотою, убеленные вечными снегами, простирающий на юг Арагвский водопад и на север – водопад Терекский, ни сладостный Гурджистан [Грузия. – Здесь и далее все подстрочные примечания принадлежат автору.], ни Прованс, столь же сладостный, – не могли изгладить из моего воображения картин, поразивших меня в те лета, когда начинаешь чувствовать, но еще не понимаешь ни себя, ни мира, тебя окружающего.

Было время, когда сии пустынные места были еще пустыннее, когда пасмурная природа Эстонии являлась еще пасмурнее, когда ее мощные обитатели не знали ни саксонского ига, ни кроткого учения Христова. Сохранились по сю пору сказания о сих веках независимости и силы. Тогда два кудесника, жрецы Юмалы [Юмала – Зевс чудских племен], жили здесь один на холме Авинормском, другой в долине Майцма, у подножия оного. Соседи благоговели пред ними и страшились их; но их имена поглотило забвение. При захождении солнца, – говорит предание, – вставал кудесник авинормский, да затворит железные врата своего тына дубового, и скрып их слышался в долине; тогда майцмасский клеврет его вскакивал с ложа и спешил к своим вратам железным же.

Сих исполинов-волшебников давно уже не было. При исходе Тормских лесов в последний раз Адо и Сур, потомки их, еманды [Старшины] племен пейпусских, сражались с меченосцами и с латышами, их подручниками. Убальд-Логуз, ненавистный пришлец, и с ним Икскул, крещеный вождь леттов, жителей двинских, победили их.

Сур был стоптан конем Убальда; плененный, он отрекся от богов своего отечества. Сур стал называться Индриком. Убальд послал его в Ульви своим старостою (кубьясом); маймесы прозвали его Ульви-Графом, и самые саксы, издеваясь, нередко честили его тем же именем. Между тем рыцарь Логуз, наложив дань на племена пейпусские, оставив монаха в Торме и стражей латышских в окрестных селеньях, удалился в Ригу к епископу Альберту. Еманд Адо сражался с отчаянием раненого медведя в бою Тормском, сорвал трех меченосцев с коней их, вместе с частью черепа срубил шишак Мадиса, Икскулова брата, прорвался чрез густую толпу латышей, трепетавших его голосу, и, бродив три дня в дебрях и болотах, возвратился наконец в полночь в Майцму, в жилище свое.

Теперь он стоял среди мрака пред своим домом. Окликались караулы: то были летты, рабы саксонские. Луна прорвалася сквозь осенние тучи и осветила обиталища. Нож сверкал в руке еманда; он вслушался в безмолвие, устремил бдительный взор вдоль ручья; казалось, ожидал встречи, но не страшился ее. Вдруг позади, по хрупким листьям развенчанного бора, раздался шелест шагов, – он оглянулся и видит: сребреный шитец [По-эстонски: броц] блестит на груди девицы, бусы покрывают шею, черные волоса и ленты разноцветные развеваются по плечам ее. Он всматривается: так это Мая, это дочь его! "Ты ли предо мной, злополучная? Как уцелела ты от руки врагов моих? Где твоя мать и братия?"

Мая. Родительница моя преселилась в дом Юмалы; младенцы, братья мои, за нею последовали: их кровь обагрила праг нашей хижины. Меня же исторг из среды убийц Нор, сын Сура, обрученный мой.

Адо. Да возьмет душу его Курат [Злой дух], мучитель предателей!

Почто не умел он сражаться с саксами в полях Тормских? – Но он не ведал о нашествии иноплеменников!

Мая. Уже через день после битвы вашей возвратился он из-за Пейпуса, из Новаграда Великого, куда, как знаешь, был послан отцом с добычей осенней ловитвы, с медвежьей и волчьей рухлядью. С ним вместе явились немцы в наше убежище.

Адо. Где же он?

Мая. Тебя отыскивает Нор в глубине бора. Он путь свой направил к градищу Лоресарскому, при восходе солнца будет ждать меня на холме Авинормском, а мне велел скрываться ночью за ручьем в виду моей родины.

Адо. Идем на холм Авинормский; возвещу ему пленение Сурово и наше посрамление.

Между тем псы залились лаем, и воин латышский мелькнул между деревьями. Он был обращен к ним спиною, но Адо устремился к нему вихрем и схватил его мощной рукою: "Ни слова, презренный невольник, или в сей же миг свергну тебя в бездну Парголы! [Ад] Проведи нас чрез селение, окликайся за нас, не помышляй об измене: нож мой касается твоего горла!" И трепетный латыш провел их до конца улицы, вывел из деревни и на оклик земляков своих ответствовал: "св. Иоанн и Германия!" Потом, когда снял с него десницу страшный Адо и пропал в туманах из глаз его, он вполголоса произнес мольбу благодарения Перкуну и Понтримбосу и Пиколю [Идолы латышские] – тайным богам своим, которых новый христианин не отвык призывать в опасностях, которых дивные лики чудились леттам еще долго по принятии крещения среди ветвей сенолиственного дуба и широкого орешника.

Адо и Мая ждали на холме Авинормском и дождались с новым солнцем прихода Норова. Они сетовали вместе о гибели отечества и оплакивали плен Сура и падение сынов Эстонии. Адо поселился здесь с дочерью в глухом уединении. Беспредельная среди самого рабства приверженность маймесов, суеверие латышей и немцев обезопасили приют героя-изгнанника: если до них и доходили смутные слухи о близком соседстве старого еманда, они не смели отыскивать жилище храброго, считая его грозным кудесником. Нор, прожив с отцом и дочерью дней несколько и соорудив им хижину, переоделся в серый кафтан латышский, обрил бороду и отправился в Ульви, да узнает жребий родителя. Скорбен он возвратился. "Адо, – сказал он товарищу Сурову, – у меня нет уже отца, у тебя нет уже друга верного. Ульви-Граф Индрик не есть прежний Сур: он – раб и кубьяс иноплеменников". – "Да будет проклято имя несчастного!" – ответствовал Адо и погрузился в молчание.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Медленно текло время на холме Авинормском. Адо и Нор скучали спокойствием. В долгие зимние ночи они беседовали о свободе и отечестве, гнев и отчаяние обуревали сердца их: они вокруг себя зрели одно малодушие. Днем исходили они вместе на бой с медведями, на ловитву лосей и лис. Тогда обвертывали они шуйцу ветхим рубищем и лыком, а десницу вооружали кистенем убийственным.

Они знали логовища зверей, стерегли их, когда возвращались, и несли им смерть неминуемую. Напрасно косматый властитель дубравы подъемлется, напрасно двуногий идет им во сретение, превышает их ростом, простирает к ним страшные объятия и, гневный, разверзает пасть свою. Они предают зубам его единую длань обезопасенную, а другую – с мертвящим железом – вонзают и обращают в его растерзанных персях. Не избегнет их олень роговетвистый:

они летят на широких лыжах по глубоким снегам, и дротик их поражает его крутую гордую выю! Горе и хищному сыну Саксонии, когда, заблудшись в бору, с ними встретится!

Мая ужасалася своего сурового родителя, но тщилась разгонять тяжелые туманы его горести. Ее усилия оставались тщетными, с дня на день Адо становился мрачнее и безмолвнее. Краткий сон его был прерываем дикими мечтаниями; нередко являлись ему тени убиенной Тио, ее матери, и убиенных младенцев, братьев ее, и он стонал, как бы подавленный Куратом. Иногда ему виделся жестокий Убальд: он сражался с ним, повергал его на землю, погружал в него нож и вдруг – узнавал в нем прежнего друга, Индрика.

Но чаще провожал он ночи без сна. Тогда и Мая не спала; сидя за самопрялкою, она украдкою всматривалась в черты отца и изредка старалась развлечь его простою песнию, которую тут же слагала по обыкновению дочерей своего племени. – Простые напевы дев Эстонии, почто ныне, чрез двадцать почти лет бурной жизни, отзываетесь в слухе моем? Почто тревожите душу мою, смутные отголоски зимних посиделок их? Быть может, никогда уже не услышу языка чудского, но да сохраню здесь одну из песней Манных.

Государь ты светлый, месяц.

Что сверкаешь в облаках?

Не блистай, отец, над нами,

Не открой пришельцу нас.

Волк за хатой завывает,

Мне ужасен барский голос,

Голос твой, железный муж!

Но я волка не боюсь!

Мадли, дней моих подруга,

В Майцме вместе мы росли.

Ах, убит жених твой, Мадли,

Ты ж – убийц его раба.

Ты для немца ложе стелешь,

На него прядешь и ткешь!

Что ж еще ты, Мадли, дышишь?

Мадли, я бы умерла!

Между тем кубьяс Индрик давно уже знал об авинормских пустынниках. Не раз встречался он с сыном в глуши лесной, не раз уговаривал его возвратиться в Ульви и разделить с отцом милости победителей, но, пристыженный пронзительным взором юноши, умолкал и без препятствия отпускал его к суровому Адо.

Весною Убальд возвратился из Риги. Епископ и войсковой магистр назначили его своим наместником в странах, прибрежных Пейпусу. Он велел вырубить часть бора и при устьи ручья Авинормского над озером построил замок Логуз и храм во имя св. Иоанна Крестителя. Убальд расположился на житье в своем поместьи, и вскоре новые христиане стали проклинать его свинцовое владычество.

Неустрашимый Нор являлся нередко и при нем в окрестных селениях. Земляки все его знали, и никто не изменял ему. Он смело променивал дичь и кожи на соль и хлеб, на железо и мед и пиво русское. Знание языка латышского и более еще – серый армяк латышский, который он надевал при своих выходах вместо смурого эстонского, обманывали властителя при нечаянной встрече.

Однажды поздно вечером юноша возвратился бездыханен и трепетен. "Мщение, старец! – воскликнул он, вступая в хижину. – Мщение! Мера злодеяний иноплеменников исполнилась. Я видел отца моего, простертого на земле пред входом храма саксонского:

бесчеловечный Убальд велел бичевать его, ибо он ему не предал сестер моих". – "Сур пожинает жатву, им же посеянную!" – промолвил Адо глухим голосом; но гибельный пламень возгорелся в очах еманда, и длань его сжалась судорожно. Они тут же вышли, полночь узрела их в дому Индрика.

Не опишу свидания прежних друзей, разлученных бедствиями, соединенных вящими. Они решились снова восстать на немцев, свергнуть иго их или погибнуть. В следующую ночь совещались они близ градища Лоресарского и с ними старшины тормский, пасферский, майцмасский, непальский [Названия мест, лежащих на северо-западном берегу Чудского озера.]. Клялись же заговорщики именами Юмалы, Тора, Курата, пламенем и мразами Парголы, клялись хранить тайну союза и признали над собою Адо главным предводителем.

Нор был ими послан в Венифер, к гостям новгородским, и на третию ночь в русской ладии поплыл от Неналя по волнам Пейпуса, да взыскует помощь князя и посадников народа, который называет Чудь и поныне венами, то есть братьями.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Небо было испещрено звездами, челнок скользил по зыбям озера, волны колыхались; весла русских рыбаков мерными взмахами, подобно крыльям, рассекали влагу и воздух. Искони россияне сопровождали песнями труды свои. Вот -т та, которою, отвалив от берега, огласили они область Чудского озера:

Ах, не чайка, кружася, носится,

Не лебедь крыльями взмахивает;

Плывут молодцы корабельщики,

Корабельщики, гости русские,

Плывут молодцы к Новугороду,

К Новугороду, ко великому!

Гой ты, батюшка, славный Новгород,

Гой ты, город наш белокаменный,

Изукрашен церквями божьими!

Ко святым мощам мы приложимся,

Образам святым мы помолимся;

Мы на девушек полюбуемся,

Полюбуемся на сожительниц,

На младых девиц, на невест своих!

Красным девушкам подареньице

Серьги светлые красна золота,

Женам ласковым подареньице

Платье новое, камки хрущатой!

Гой ты, батюшка, славный Новгород!

Кто поднимется против стен твоих?

Кто восстанет на бога русского?

Нор в глубоком унынии слушал веселую песню плавателей:

они возвращались на родину, в отечество сильное и вольное; он покидал отчизну порабощенную.

"Что ты так призадумался, добрый молодец? – сказал ему наконец атаман корабельщиков. – Разгони, душа, грусть свою, кинь кручину на дно озера. Спой, маймес, в свою очередь, и увидишь, как бросит тебя злодей-тоска!" Нор взглянул на него пристально, снова задумался и начал прерывающимся голосом:

Вдаль плыву по Пейпусу,

Горестный изгнанник.

Воспою Отечество

Слушай, слушай, странник!

Наши нивы тучные

Кони немцев топчут,

Под бичом мучителя

Старцы тщетно ропщут;

Девы обесславлены,

Юноши в неволе,

Кости наших витязей

Тлеют в чистом поле!

Вдаль плыву по Пейпусу,

Горестный изгнанник.

Воспою Отечество

Слушай, слушай, странник!

Потом Нор замолчал, и никто уже не прерывал его молчания.

На холме Авинормском и в деревнях окрестных старшины ограждали себя как умели от подозрений Убальда. Они распространяли самые ужасные слухи о градище Лоресарском, обыкновенном своем полуночном сборище. Сюда, говорили они, – слетаются при восшествии луны лесные духи и сходятся оборотни, колдуны в образе волков, и псов, и медведей. Суеверный Убальд с трепетом слушал рассказы их, и никто из латышей и саксов не смел проникнуть туда, ни взойти на холм Авинормский, который обезопасили эсты подобными же баснями.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Нор прибыл в Новгород. Его исканию сначала благоприятствовали торг, который с давнего времени еманды эстонские вели с Республикою; покровительство, оказываемое чудским племенам русскими князьями со времени Ярослава Законодателя и еще до его владычества; зависимость от России, в коей они себя признавали; и старания промышленников, раздраженных притеснениями немецких хищников. Держикрай, атаман гостей вениферских, полюбил юношу еще в переезд его. Известный князю Ярославу Всеволодовичу, он нашел средства представить Нора сему государю, давно уже недовольному рижанами. Ласковый князь новгородский принял его благосклонно и приветливо. Он входил во все причины, которые молодой эст приводил ему, да вступится за новгородских данников, да смирит строптивых похитителей.

Нор не верил своему счастию: ему все казалось приятным, но суетным сновидением. Между тем князь послал в Переславль, в удел свой наследственный, и велел набирать пеших и всадников, а на вече объявил мужам новгородским: "Хочу идти на Ригу ратию и посылаю в Переславль по воинство; да и вам бы быть всем готовыми!"

Нор гостил в семье Держикраевой. С веча проводил он великодушного князя до дому Ярославова, целовал руки спасителя Эстонии, называл его отцом своим, клялся положить за него живот свой, не знал, как изъявить ему благодарность беспредельную. Князь смотрел на пламенного юношу, улыбался и безмолвствовал.

Возвращаясь в сумерки в свое пристанище, Нор летел: его окрыляло восхищение. Он нашел старика на дубовой скамье под липою, у ворот его дома тесового. С ним разговаривали несколько человек, в богатых кафтанах, в высоких шапках, наружности сановитой, но пасмурной. Увидев юного иноземца, они взглянули на него с усмешкою, встали, не допив кружки меду сладкого, промолвили Держикраю: "Не бывать тому". Еще раз взглянули на Нора, поклонились хозяину и скрылися.

Восторженный Нор и не заметил их странного обращения.

Едва удалились они, как он припал до земли пред гостеприимцем своим, обеими руками обнял колена и облобызал полу одежды его. "Великий государь, – воскликнул он, – в самом деле вступается за мою родину. Не помню яебя от радости; твоему предстательству, милосердный господин, обязаны мы спасением, – да воздаст тебе всещедрый Юмала!" Держикрай отвечал ему: "Благодари бога, умерь радость свою, дождись окончания!"

Между тем Нор проводил жизнь в Новегороде в самых приятных ожиданиях. Он уже прежде изрядно знал язык своих покровителей, теперь он еще более успел в нем усовершенствоваться.

В скором времени добродетели Держикраевы сильно на него подействовали; он в нем видел доброго отца семейства, друга верного, примерного гражданина, соседа миролюбивого, снисходительного даже к своим неприятелям. Простой сын природы, Нор несколько раз не обинуясь говаривал своему благодетелю: "Удивляюсь тебе, мой отец; в твоих жилах течет не кровь, а млеко агницы! Твоя душа чище росы утренней и безмятежнее дремлющего в вёдро Пейпуса. Ты не таков, как другие человеки! Кто возвысил тебя над смертными, муж праведный?" Тогда старец уводил его в образную, распростирался при нем пред распятием и вещал:

"И я испытал бури сердечные! Их усмирил искупитель, наставник мой и твой, если взыщешь благодати его!" Нор, безмолвствуя, смотрел на знак божественный и однажды возразил вполголоса:

"Ему поклоняются и наши угнетатели, во имя его терзают нас и проливают кровь нашу! Не прельщай меня, старец: не променяю на бога врагов моих богов моего отечества!"

Держикрай. Он бог любви и милосердия. Они бесславят его имя своими злодеяниями, он отвращает от них лицо свое и не есть бог их; но да отпустит им грех их: не ведают, несчастные, что творят! Ты ж не упорствуй и узнай закон его.

Нор часто бродил по улицам великого града, дивился его великолепию, многолюдству и кипящей повсюду деятельности.

Однажды – в день воскресный – шел он мимо св. Софии. Из растворенного храма проливалось чудное пение. Любопытство и нечто другое, похожее на невольное благоговение, влекли юношу вступить в собор; он очнулся в нем, окруженный народом бесчисленным.

Служил сам владыка; литургия совершалась со всем великолепием и торжественностию церкви православной. Пение – самая выспренняя, самая смелая служительница божия: оно глаголет языком дивным, сверхъестественным,.громко восклицает, воспаряет в небо и утопает в радужных волнах и молниях у подножия неизреченного. Глас священного бурного лика – пламенный, величественный – катится как рокот грома по хребтам гор заоблачных. Он подобен духам бесплотным, славящим всевышнего в странах невидимых трубою суда и жизни. Но вдруг раздалось смиренное, глубокое, трепетное: "Господи помилуй!" И тогда растаяла в долгом, медлительно исчезающем вздохе душа Норова.

Служба кончилась. Юный эст задумчивый возвратился в семью Держикраеву. Домовитая хозяйка и ее дочери удалились, дабы уготовить пир для дорогих гостей, родных и ближних своих.

Нор остался сам-друг с своим благодетелем и наконец сказал ему: "Был я в церкви, где вы богу своему служите, и был в изумлении и не ведал, на земле ли: ибо нет на земле такой красоты и благочиния! Воистину, бог тамо с вами пребывает!

Я же ни пересказать, ни забыть не могу вашего благочестия и дивного служения создателю. Кто однажды вкусит сладкое, чуждается горечи; научи меня чудному закону вашему!"

Держикрай потом часто с ним беседовал о высоких истинах христианства, а спустя два месяца был его восприемником при принятии святого крещения.

ГЛАВА ПЯТАЯ

К Иванову дню собрались в Новегороде воины переславские.

Ярослав Всеволодович поднимался в поход; посадники же все еще медлили, граждане все еще не вооружались. Нередко слышался ропот по стогнам; народ казался недовольным и встревоженным.

Юрий (так стал называться Нор, омовенный водою искупления)

несколько раз представлялся князю и просил, да получит позволение возвратиться к землякам своим, чтобы возвестить им наступающую помощь великого города. Он слышал ответы нерешительные, оставлявшие его в величайшем недоумении: самая благосклонность к нему Ярослава, казалось, уменыпилася. Держикрай сколько мог утешал и поддерживал своего сына крестного.

"Друг мой, – говорил он ему, – помни слова царя-пророка: не надейтеся на князи, ни на сыны человеческие! Возложи свою надежду на всевышнего!"

Однажды ночью прибыли послы иногородние. Остановились же послы не в устроенной для их приятия гостинице, но в дому Никифора Дурова надменного посадника, всегдашнего врага власти княжеской и рода Всеволодова. До самого рассвета горели огни в терему его, входили туда и выходили люди житые, именитые граждане, тысяцкие, бояре новогородские и гости чужестранные.

Едва занялась заря – и ударили в набат. Бурные волны народа хлынули со всех сторон и покрыли торжище; собралось вече.

Посадник открыл оное следующею речью:

"Господин князь Ярослав Всеволодович и вы, мужи-братия, люди новогородские! Созвал ты, князь, в город наш своих ратников переславских, а нам поведал: се прислали ваши данники, Чудь и Ямь и Ливы, к вам по помощь на купцов рижских и рыцарей немецких, – ибо те гнетут их, и себе в неволю обращают, и берут с них дани неправые. Слова же твои, господин князь, не оправдалися; не на немцев хотел ты идти ратию, но еще до прибытия Юрия Норова, сына старосты чудского, велел трубить в поход в земле Переславской, и в области Перемышльской, и в странах низовых: то поведали нам наши лазутчики. А полк твой – на псковичей, наших братаничей, дядей и сродников: мы же тебе не выдадим нашей братии. И не реки нам: лживое на меня возводите поношение! Помним мы, господин князь, как на Филиппов пост пошел ты из Новагорода во Псков и хотел взять город их лестию, псковичи же не впустили тебя, и возвратился ты и вещал нам и преосвященному владыке нашему: пошел было я во Псков с миром и любовию, хотел дарить псковичей – и они меня избесчествовали; се днесь на них печален и скорбен я. Вслед за тем (никто еще не помышлял здесь об чудских наших данниках), вслед за тем, повторяю я, стал ты на войну готовиться. Мы же видели мысль твою и потому неспешно творили твоего повеления, Ярослав Всеволодович; и когда псковичи на тебя заедино, убоявшись, с рижанами совокупилися, утвердились стоять вместе в единомыслии и пролить друг за друга кровь свою, когда прибыл сюда Нор, сын Индрика, и ты изведал силу псковичей, наших братьев; тогда ты послал к ним боярина, вещающи: хощем идти с новогородцами на Ригу, идите с нами! Но и тут не отложил ты коварства и пагубы наших сродников! Ныне услышь, что они ответствуют на твое послание!"

В продолжение всей речи посадника лицо князя изменялось:

он то краснел, то бледнел, от ярости его брови соединялись, глаза сверкали, уста сжималися. Несколько раз хотел он воспрянуть и сорвать крамольника с холма Вадимова, но он зрел себя окруженным буйною чернию, отделенным от своей переславской стражи. Верный боярин Феодор шепнул ему, что она частию обезоружена, частию уже изшла из города, – и князь пребывал на своем седалище. Главный посол псковичей сменил посадника и обратил слово к князю новогородскому.

"Господин наш, Ярослав Всеволодович, ты ведаешь, все мы – единое Адамово племя, и верные и неверные; но и с неверными неправо без вины брань творить! Будем и с ними жить в мире; только к безверию и к беззаконию их не приложимся: пусть узнают они наше житие, любовь и смирение и приидут в богоразумие – и все спасены будем благодатию Христовою и пречистой его матери!

А ты, князь, столь мудрый и благомысленный, велишь нам воевать рижан, нас ничем не обидевших!"

"Вы мне ругаетесь, изменники! – воскликнул Ярослав, побежденный негодованием. – Вы мне за то дорого заплатите! Мужи новогородские, или потерпите, чтобы здесь союзники врагов моих сыпали хуления на князя вашего?"

Тысяцкий Иван Смелый прервал гневного: "Мы служим пречистой богородице, господин князь, и друг за друга главы свои складываем! Вам, князьям, кланяемся, но с братнею своею, с псковичами, живем мирно. Ныне псковичи не хотят с тобой на Ригу идти ратию, и мы, князь, нейдем. Распусти свое воинство, не крамольствуй на наших сродников!" И в один голос все торжище повторило: "Нейдем на Ригу! Распусти свое воинство!"

Тогда князь, безгласный, смущенный, трепещущий от негодования, оставил шумное вече. В лице Юрия новогородцы почтили посла иностранного: никто не обидел его ни делом, ни словом, и он без препятствия вступил в дом своего гостеприимца.

Все надежды несчастного юноши были разрушены. Кто опишет его отчаяние? Оно превышало всякую меру, слово человеческое слишком слабо, дабы изобразить его. Но слово божественное, утешения веры не дали совершенно пасть душе злополучного.

Скажем мимоходом, что в посаднике и в тысяцком, сокрушивших все его упования, он узнал двух из тех мужей, которых при начале своего пребывания в земле русской однажды застал беседующих с Держикраем и которых немилость к себе мог бы уже тогда узнать из их поспешного удаления. Держикрай давно уже предчувствовал неудачу, грозившую его юному другу, но он еще надеялся и посему, хотя увещевал его быть готовым ко всему, не открывал ему своих опасений.

Вечером услышали в городе, что прибыли к князю гонцы и уведомили его о насильствах, учиненных псковичами его подданным, жившим между ними, услышали, что Ярослав еще раз совещался с старшинами новогородскими, но не успел преклонить их и выехал в Переславский удел свой.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Осень наступила, жатву с окрестных полей уже убрали; уже дикие гуси проносились длинными станицами над Новымгородом от озер Онежского и Ладожского и от моря Белого; листья на древах редели, и цвет их изменялся. Юрий стал тосковать по отечестве, но рыбаки русские все еще не отправлялись на зимний промысел к брегам Пейпуса.

И для Руси настало время грозное: язык незнаемый, о коем никто не ведал, кто он и откуда, – племя, к которому применяли древнее пророчество, вещающее: "В конце лет и времен изыдут из пустыни варвары и попленят всю землю от Востока до Севера и до моря Понтийского", – люди странного лиценачертания, неукротимые в набегах, страшные в самом бегстве, бесчисленные, как тучи пруг, ниспадающих на ниву грешника, словом – татары явились близ рубежей Русской области. Их первое нашествие минуло: холмы и долины, омываемые Калкою, намокли кровию россиян, обитателей стран полуденных; князья их или пали на поле битвы, или, плененные, скончали жизнь в неслыханных мучениях; но Север и Восток по сю пору только по слуху знали неистовых и (ослепление непонятное!) ослабевали в междуусобиях. Ныне же татары снова ворвались в православную землю, и чреда гибели уже наступила и для княжеств, лежащих к полуночи.

Брат Ярославов, великий князь Суздальский, принял венец мученический; до него погибли князья Рязанские, Муромские, Пронские, и во Владимире все семейство его. Недоумение, страх и трепет нашли на всех, и поглотилася премудрость могущих, и сердца крепких преложились в слабость женскую. Вся земля исполнилась ужаса. Полчища злодейские разрушили Дмитров, Переславль, Тверь, Торжок, и се уже двинулись к Новугороду. Истории принадлежит повествование о незапном и чудном отступлении Батыя от стен богом хранимого града.

Юрий еще находился в оном при распространении первых слухов о приближении варваров; и сии слухи замедляли отъезд промышленников и его отбытие в Эстонию, куда стремился он в мечтах мучительных, да умрет, по крайней мере, участник покушений великодушных соотчичей.

Что происходило между тем в стране запейпусской? Несколько месяцев заговорщики умели сокрыть свою тайну от подозрений Убальда и его подручников. Но мало-помалу стала доходить до него смутная молва об их сходбищах, об отлучках старейшин деревень, ему подвластных. Кроме того, между немцами и латышами распространился и вскоре подтвердился слух, что кудесник холма Авинормского – не кто иное, как Адо, считавшийся доселе убитым вождь эстонский.

Как скоро рыцарь в том уверился, он престал страшиться того, в ком предполагал грозного, могущего волшебника, но познал врага побежденного. Наконец он открыл градище Лоресарское, проведал об назначенном там сборище, дождался в засаде прихода тайных идолопоклонников, соорудивших в сей дебри истуканы свои и пришедших ныне туда для жертвоприношения. Выскочил при самом начатии их обрядов, первого Сура поразил насмерть дротиком и полонил прочих, безоруженных незапным ужасом, не веривших глаз-ам своим, что среди сонма своего видят грозный гребень шишака, белый плащ и вышитые на нем крестообразно красные два меча кавалерские. В числе несчастных пленников находился и Адо, в жреческом облачении совершавший приношение.

По обыкновению того времени, продолжавшемуся в отечестве латышей курских даже до самого их приятия под российское подданство, посреди каждого двора рыцарского находилися плаха и топор. Каждый помещик, не относясь ни к кому, мог без всякого суда предавать смерти любого своего подданного, навлекшего на себя его негодование.

Пред замком Убальда пески логузские испили кровь главных заговорщиков. Главы их были восхищены на копья и выставлены пред въездом в те селения, в коих они прежде начальствовали.

Их сродников тиран повелел повесить на деревьях в лесу Авинормском. Одного Адо сберег бесчеловечный, да предаст ведуна и жреца идолов пылающему костру по приговору духовному.

Председателем суда, долженствовавшего решить участь злополучного, был доминиканец, приор дерптского Мариинского монастыря. Он тогда находился в Риге, при дворе епископском, – вот что замедляло казнь Адову.

Заутра по пленении отца ее Мая ждала, ждала и не дождалась прибытия родителя; вместо его явились латники латышские, схватили ее и повлекли к жестокому повелителю. К счастию, сотник их был юноша, который до нашествия немцев, еще младенцем, пользовался однажды, в сопровождении своего отца, гостеприимством Адовым. Михаил, – так назывался он теперь, – знал Маю еще в пеленах; теперь узрел ее снова совершенною, прелестною девою.

Сердце его воспылало незапным пламенем; он решился спасти ее.

Воины прибыли в Логуз. Михаил предстал лицу своего властителя и вещал ему, указывая на пленницу: "Милосердный господин, в Тормском бою я дважды отбил секиру эстонскую, несшую тебе смерть; сопровождая тебя на ловитву, мне удалось удушить подшубного старца [Название, которое по сю пору многие финские племена дают медведю] – огромного медведя, уже стащившего тебя с коня. Ты мне тогда благоволил сказать: если чего пожелаешь, Михаил, от меня смело требуй! И вот настала пора, государь мой; я узнал желание: пощади сию девицу, не казни ее, но выдай ее за меня, за твоего слугу верного!"

Зима жизни, суровая старость уже убеляла власы Убальда.

Он с своего девятогонадесять года находился в полку неискусрбрачных витязей, воителей Христовых, но он осквернял сан свой, ежедневно нарушал клятву, налагающую на него целомудрие иноческое, и разливался распутством. Ветхий сластолюбец взглянул на Маю, и кровь его взволновалась. Но он Михаилу рек с улыбкою: "Мой друг, сия неверная ненавидит наш божественный закон; ты сам еще недавно утвердился в нем; страшусь, да не вовлечет тебя в отступление, в грех, ничем не искупимый! Я твой восприемник, я перед богом отвечаю за душу твою и не могу согласиться тотчас на брак ваш! Но жизнь ей дарую, – пусть она пробудет в вамке моем; мой духовник обратит ее в веру истинную, потом она будет тебе женою!"