Текст книги "Телевидение. Закадровые нескладушки"

Автор книги: Вилен Визильтер

Операция

Мой сокурсник Аркадий Бедеров проходил очередную практику в «Эстафете новостей». И ему там дали ответственное задание: сделать, как теперь говорят, специальный репортаж об одной из первых операций на сердце. Такие операции тогда проводил знаменитый хирург академик Петровский. Я в то время работал в журнале «РТ». Это был первый яркий красочный журнал о советском радио и телевидении. И я предложил заведующему отделом информации Славе Щербатову сделать репортаж о репортаже. Я только закончил курсы фоторепортажа и был во всеоружии. В назначенное время вышел в эфир телерепортаж Бедерова и мой в «РТ» на целую полосу двойной репортаж об операции на сердце и как снимался репортаж об этой операции. Бедеров за свой спецрепортаж получил по тем временам большой гонорар аж 27 рублей, а я за свой – 100 рублей. Ребята долго смеялись, как я, вооруженный только ручкой и фотоаппаратом, здорово на Бедерове заработал.

Журнал «РТ» тогда располагался в домике Н. В. Гоголя. Это был старый деревянный домишко прямо в центре Москвы. Половицы скрипели от ветхости, и над всем еще витал дух автора «Мертвых душ». Может быть, поэтому журнал выделялся из всей печатной продукции своей внешней неформатностью, яркостью и ироничностью. В 1969 году он получил премию ЮНЕСКО как лучший европейский журнал данного профиля. Вскоре после этого журнал закрыли. Мы шутили на прощальном вечере: «Премия ЮНЕСКО – венок на могилу журнала». Я еще успел сделать до закрытия большой репортаж на разворот «Останкино по вертикали и горизонтали» о завершении строительства Останкинской вышки и телевизионного комплекса. Как теперь любит говорить Познер: «Вот такие были времена».

Ревность по-советски

Учился вместе со мной на факультете журналистики МГУ студент N. Не буду называть его имя и фамилию, потому что он и поныне здравствует и процветает. Встречался он с очаровательной брюнеткой, студенткой филологического факультета, родом из Хабаровска. И все у них было славно и хорошо, пока в январе 1968 года не высадился у нас десант пражских студентов из Карлова университета. Приехали они по обмену на один семестр. Дело в том, что посадочная площадка для их приземления у нас была достаточно обустроена. Мы в то время все были увлечены фильмами Милоша Формана, Веры Хитиловой, чешской новой волны: «Приключение блондинки», «Маргаритки», «Отвага на каждый день», которые мы старались смотреть всеми правдами и неправдами в Доме кино, киноклубах, на закрытых просмотрах. Они были для нас как глоток свежего воздуха, насыщенные атмосферой свободы и поиска смысла в окружающей нас действительности. И тут появляются наши сверстники, которые в наших глазах выглядели героями этих фильмов. Мы быстро подружились на общей почве любви к нашим новым кумирам. И тут студент N разрывает все отношения со своей возлюбленной хабаровчанкой и всю свою неуемную мужскую энергию обрушивает на пражанку!

Брошенная хабаровчанка была в ярости. Для нее это был второй удар судьбы. Первый – в 1952 году, когда ее родителей арестовали по ложному доносу и они сгинули в необъятных просторах ГУЛАГа. И вот она, жертва ложного доноса, снедаемая ревностью и болью измены, не нашла ничего лучшего, как написать письмо в КГБ, что студент N и группа его единомышленников, в числе которых оказался и автор этих строк, встречаются с молодыми «чехословацкими ревизионистами» (так тогда в официальной прессе трактовались чехословацкие события 1968 года) и ведут подпольную злостную пропаганду их пагубных буржуазных, антисоциалистических идей среди студентов МГУ. К счастью, это письмо было написано до августа 1968 года, до ввода войск в Чехословакию, когда еще была надежда, что все образуется, и, к счастью, это письмо, по всей вероятности, попало в руки порядочного представителя этой всемогущей тогда силовой структуры. Как нам потом стало известно, между ними произошел примерно такой разговор: «Милочка, вы за кого нас принимаете? Вы думаете, что мы даром свой хлеб едим? Что мы такие ослы, что не знаем, что делается в ведущем вузе страны? Так вот, на первый раз я ограничусь тем, что перешлю ваше письмо декану факультета журналистики, и пусть он там с ними разбирается. А если это повторится, я дам возможность жертвам вашей клеветы подать в суд на вас. Имейте это в виду».

Письмо переслали нашему декану Ясену Николаевичу Засурскому. Он всех пожурил, сказал, что надо быть разборчивым в связях, и на этом вспышка ревности по-советски погасла, во всяком случае для нас, ненароком втянутых в эту орбиту страстей человеческих.

Буря в стакане…

Не знаю, быль это или небыль. История эта похожа на анекдот. Но студенты-старшекурсники рассказывали ее нам, салагам, с гордостью за свою смелость и находчивость, как истинную быль. Случилась эта трагикомическая история в Татьянин день. Накануне два наших студента факультета журналистики МГУ поспорили на ящик водки, что поднимутся на второй этаж подъезда дома на улице Грановского, где проживала семья опального Хрущева, и попросят у хозяйки Нины Петровны Хрущевой стаканчик для выпивки. В Татьянин день, в назначенный час все участники этого события расположились в начале улицы, а улица маленькая, и все просматривалось, и стали ждать, чем кончится эта невероятная авантюра. Дело в том, что в этом здании жили высокопоставленные партийные пенсионеры и здание охранялось очень тщательно. По улице ходили пьяненькие студенты, распевали «Гаудеамус» и другие студенческие песни. Дело в том, что эта улица примыкает к старым корпусам МГУ на Моховой. Каким-то образом этим парням удалось проскользнуть в подъезд дома. А через некоторое время к дому с обеих сторон улицы подкатили две черные «Волги», выскочили люди в штатском, вывели двух смельчаков из подъезда, усадили в машины и увезли. Дальнейшее их подельники узнали уже из уст самих виновников торжества. Итак, они поднялись на второй этаж и позвонили. Дверь открыла горничная. «Барышня, не найдется ли стаканчик? Из горла пить неудобно, а тары нет», – сказал один из них. У «барышни» буквально челюсть отвисла от столь неожиданного визита и явно неожиданной просьбы. Она тут же перед их носом захлопнула дверь. Облом. Что делать? Решили подождать минут пять и снова позвонить. Через пять минут дверь открыла Нина Петровна. Они повторили свою просьбу. Она их выслушала, молча ушла куда-то в глубь квартиры и так же молча вынесла им… граненый стакан. В предвкушении победы они стали спускаться по лестнице и оказались в объятиях оперативников. Их довольно вежливо усадили в «Волги» и привезли на Петровку, 38. Ввели в большой кабинет, наполненный высшими чинами милиции. Их появление было встречено громовым хохотом. «Ну рассказывайте, любители острых ощущений, – предложил им один из генералов. – Только учтите, чистосердечное признание смягчает наказание. Но не отменяет. Оно неотвратимо. На нарах вам уже не придется пить ваш любимый напиток». Ребятам поплохело. И они все рассказали как на духу. Судя по тому, что их чистосердечное признание сопровождалось взрывами смеха, они как-то воспряли духом к концу своей исповеди. «Н-да, – сказал генерал. – Всего мы ожидали в эту ночь, но такой дерзости… Ваше счастье, что сегодня ваш праздник, да и злой умысел в вашем мелком хулиганстве не просматривается. Так что дуйте отсюда граждане-студенты и помните, что впредь вы можете проспорить не только ящик водки, но и какую-то часть своей свободы». И тут наши авантюристы совсем обнаглели. «А как же стаканчик», – робко заметил один из них. «Чего?! – гаркнул генерал. – Забирайте свой стаканчик и убирайтесь вон! Мигом! Чтобы духу вашего здесь не было! И не попадайтесь больше на глаза нашей доблестной милиции».

Нам даже демонстрировали этот стаканчик. Он передавался из рук в руки, как переходящее Красное знамя. Из этого стаканчика по очереди мы распивали водку по всевозможным праздникам, в том числе и в День милиции. Звучали тосты за героев торжества и за нашу доблестную милицию, которой в решительный момент тоже не изменяет чувство юмора.

Клеветан

Случилось это в середине 60-х годов прошлого столетия в маленькой деревушке в карельской глуши. Мы, несколько студентов-журналистов, остановились на ночлег в избе лесника. Гостеприимная хозяйка дома, жена лесника, угощала нас ароматным чаем, настоянным на карельских травах. Вдруг открывается дверь, входит высокий, стройный, крепкий старик и прямо с порога обращается к жене: «Любаша, включай радио. Сейчас Клеветан говорить будет». – Сказал, как припечатал. Я был просто ошарашен такой образной точностью.

Альбер Камю и демократ

Летом 1967 года журналистская судьба забросила меня аж в Усть-Каменогорск. Так получилось, что в местной гостинице собралось нас несколько молодых журналистов из самых разных концов Союза. Вечера коротали в местном буфете за кружкой пива, которое в то время было в большом дефиците, как, впрочем, и все предметы так называемого повышенного спроса, в том числе и книги. Это было время книжного бума. Тогда только-только стали публиковать интересных зарубежных авторов, но очень маленькими тиражами. Вот о них-то и шел разговор в один из наших вечеров. Я посетовал, что так и не удалось купить сборник Альбера Камю. Он еще и не успел дойти до прилавков магазинов, как стал библиографической редкостью. Один из моих коллег ответил, что прошлым летом он был здесь в одной из деревушек Усть-Каменогорской области и там в их магазине культтоваров на второй снизу книжной полке в левом углу магазина стояли два сборника Альбера Камю. Один из них он купил. А второй наверняка стоит до сих пор.

Трудность состояла в том, что туда можно было долететь только самолетом, и то в три летних месяца в году и в хорошую погоду. Летали туда старые, древние кукурузники. Я не поленился. На следующий день пошел в аэропорт. На мое счастье, стояла хорошая солнечная погода. Я купил билет на этот внутренний рейс, сел в кукурузник, и через полчаса наш «транспортный гигант» сел на футбольное поле перед местной школой. Рядом находился этот магазин культтоваров. Я сразу направился к нему. Захожу, иду уверенно в левый угол, ко второй полке снизу. Стоит мой долгожданный Альбер Камю. А рядом с ним маленький, совсем неожиданный, почти мифический первый маленький сборник Марины Цветаевой, Лев Гумилев, Сартр. Пока я собирал литературную жатву, самолет улетел. Пришлось заночевать в этой заброшенной в алтайских горах деревушке. А на следующий день погода испортилась. Кукурузник не прилетел. Пришлось идти к местному руководству. Оказалось, у них в колхозе три грузовика и, соответственно, три шофера. Одного из них звали Мадрид, второго – Социал, а третьего – Демократ. Вот Демократ как раз, на мое счастье, и собирался в город. К нему меня и посадили. И тогда я понял, что по алтайским горным дорогам могли ездить только или Мадриды, или Социалы, или Демократы. Это была трасса какого-то безумного лихачества и риска. На одном из особенно крутых поворотов горной дороги Демократ меня высаживает и говорит: «Дальше я поеду один и буду тебя ждать за поворотом. Ежели меня там не окажется, иди дальше пешком. Авось какая-нибудь попутная машина и подберет». На мое счастье, он ждал меня за крутым поворотом, цел и невредим. Вот так доставались тогда иногда сборники произведений любимых авторов.

Литературные парикмахеры

Есть такая профессия, общая для всех средств массовой информации: газеты, радио, телевидения, – литсотрудник. Вполне почтенная профессия, как теперь говорят, менеджеров среднего звена. Но среди этого среднего звена есть непревзойденные асы своего ремесла. Они, как переходящее Красное знамя, передвигаются из эпохи в эпоху. Я их называю литературными парикмахерами. С одним из таких литературных парикмахеров я столкнулся еще на старте своей журналистской деятельности в первой половине шестидесятых годов прошлого столетия. Мой приятель-однокурсник Миша Леонтьев проходил практику в одной из провинциальных газет. У ответсекретаря этой газеты было хобби: он причесывал все материалы самых разных авторов под одну серую провинциальную гребенку. После его прически все материалы становились как близнецы-братья. Журналисты возмущались, жаловались главному редактору, в горком, обком. Ничего не помогало. Власть имущих вполне устраивал парикмахерский стиль ответсекретаря. И вот Миша, как человек со свежими мозгами, стал центром заговора против их литературного парикмахера. Заговорщики подсунули ответсекретарю статью известного в то время публициста газеты «Правда» Юрия Жукова. Фамилия Жуков – распространенная на Руси фамилия. Она не вызвала у ответсекретаря особой настороженности, и он ее причесал, здорово причесал. Затем заговорщики опубликованную в их газете статью отправили в «Правду» ее автору. Скандал разразился нешуточный.

Вскоре после этого и мне самому пришлось столкнуться с таким виртуозным парикмахером. По этому поводу мне вспоминается один эпизод из воспоминаний Константина Паустовского. Случился этот эпизод в начале 20-х годов прошлого столетия в одесской газете «Маяк», где Паустовский тогда работал. Кто-то из начинающих авторов прислал в газету рассказ о лошади. Рассказ оказался настолько беспомощным, что его решили выбросить в корзину для редакционного мусора. Но тут кто-то вспомнил об Исааке Бабеле. Он был известен как страстный поклонник лошадей. Он не просто любил, а знал эту тему, мог подолгу рассказывать о разных породах, их особенностях и повадках. Словом, решили этот беспомощный экзерсис графомана сбросить Бабелю. И рассказ отправили ему. Через несколько дней он принес этот опус в редакцию, и все обалдели. Рассказ засверкал всеми красками жизни, как искусно ограненный бриллиант. Все стали допытываться у Бабеля, что он сделал, что он такого сотворил. На что Бабель скромно ответил: «Да ничего особенного я не сделал. Я просто расставил знаки препинания».

Я вспомнил об этом литературном курьезе, когда отправил один свой материал в «Вечерку», «Вечернюю Москву». Материал этот попал к одному их старому, заслуженному литсотруднику и после его обработки был опубликован на страницах газеты. Я материал свой не узнал. Вроде все слова и фразы на месте, а материал серый, как и вся страница. Я пришел к этому сотруднику и спрашиваю: «Что вы сделали с материалом?» – «Да ничего особенного, – отвечает «мэтр», – я просто расставил знаки препинания». Я был поражен его парикмахерским искусством.

Сейчас, правда, не знаю, как в газете или на радио, но на телевидении литературные парикмахеры сами не стригут. Даже если тебе повезет и не последует стандартный ответ: «Не наш формат», тебе спустят такой перечень замечаний, что после их выполнения из фильма уходят все краски, словно из полнокровного живого организма всю кровь высосали, и он становится анемичным и худосочным, одним из множества в этом серо-желтом строю. На заре перестройки, когда мы еще гордились своей профессией, я написал провидческие, для себя во всяком случае, стихи.

 
Одурев от спячки,
От коровьих взглядов,
Рыжая чудачка
Вдруг ушла из стада.
 
 
Без друзей и крова
В зарослях осоки
Рыжая корова
Бродит одиноко.
 
 
Что-то здесь на воле
Нет порядка, что ли!
Острая осока
Разрослась кругом.
Молнии и громы,
Камни, буреломы.
Мордобой и склока —
Сумасшедший дом!
 
 
А где-то там корыто
За стеной глухою
Доверху набито
Гнилью и трухою.
 
 
За стеной глухою —
Баловни удачи…
Ест она осоку,
Ест и горько плачет.
До чего ж на воле
Нет порядка, что ли!
Острая осока
Разрослась кругом.
Молнии и громы,
Камни, буреломы,
Мордобой и склока —
Сумасшедший дом!
 
 
Вымя как колода,
Сбиты в кровь копыта.
До чего ж свобода
Груба и сердита!
 
 
За мечтой вдогонку
Ковылять не надо.
Лучше-ка, буренка,
Возвращайся в стадо!
 

Но еще не факт, что стадо примет блудную корову.

Банановая история

Мне долго не могли найти руководителя моей дипломной работы. Уж больно тема была не по профилю кафедры телевидения. И уже с отчаяния, а может быть, с наглости я обратился к Михаилу Ильичу Ромму, и он согласился. Возможно, его заинтересовала тема «Фотография как выразительное средство экранного языка». Но это так, между прочим. Просто всплыла в памяти одна история, рассказанная им незадолго до смерти. Однажды я застал его дома в крайне ироничном, даже желчном состоянии духа. С ним это редко случалось, во всяком случае, при мне. Он был очень добрым и мудрым человеком. Когда я вспоминаю Ромма, мне почему-то всегда приходят на память стихи Павла Когана.

 
Я понимаю все, и я не спорю.
Высокий век идет высоким трактом.
Я говорю: «Да здравствует история!»
И головою падаю под трактор.
 

Вот и в тот день он находился в состоянии какого-то отчаянного равновесия. «Не обращай внимания, – сказал Ромм, – просто меня все-таки лишили бананов». – «Каких бананов, Михаил Ильич?!» – уже с неподдельной тревогой спрашиваю я. И тут он мне рассказал любопытную историю:

– Не так давно на пленуме Союза кинематографистов я начал свое выступление с сообщения о прочитанной заметке в одной газете. В ней сообщалось о том, что в Лондонском зоопарке умер шимпанзе. Я бы не стал утруждать высокое собрание столь заурядной информацией, если бы не одна особенность этой смерти. Дело в том, что шимпанзе умер от инфаркта, что с этими животными никогда не случалось за всю историю их существования. А довели этого бедного примата до инфаркта ученые-исследователи. Когда для всех обезьян наступала ночь, в его вольере горел свет. А днем, наоборот, его клетку занавешивали от дневного света. Когда у всех была тишина, у него гремела музыка. Когда всем обезьянам давали бананы, его обделяли этим лакомством. В результате у него развилась стенокардия, и в конечном итоге он умер от инфаркта. Я это говорю к тому, что мы, советские режиссеры, все-таки сильнее обезьян, наших гипотетических предков. Зал долго хохотал, аплодировал. В результате меня лишили бананов. Там, – и он выразительно показал указательным пальцем в потолок, – принято решение отказать в финансировании моего следующего фильма. – И это было после оглушительного всемирного успеха его последнего фильма «Обыкновенный фашизм».

Театральный разъезд

В конце 60-х годов прошлого столетия в литературно-драматической редакции Центрального телевидения стала выходить в эфир рубрика «Энциклопедия смеха». В поисках заработка я забежал и к ним. Заведующая сценарным отделом Елена Владимировна Гальперина, как потом оказалось, чтобы отвязаться от назойливого автора, подкинула мне «Театральный разъезд» Николая Васильевича Гоголя. Я был третьим или четвертым претендентом на руку и сердце этой пьесы. Все мои предшественники сломали на ней зубы и вышли из игры. Но я был молод, азартен, честолюбив до наглости и голоден. Этакий молодой, одинокий, голодный и агрессивный волк. Вырвал добычу и – в берлогу. Но не тут-то было. Не по зубам оказалась добыча. Как я над ней ни бился, ничего не получалось. Гоголь смеялся надо мной. Друзья меня утешали тем, что я по молодости и глупости взялся за невыполнимую задачу. «Не случайно за полтора столетия существования этой пьесы она ни разу не была поставлена на подмостках театра. Потому что это – мировоззренческая, теоретическая работа, просто написана в драматургической форме, вот и все». А я все упорствовал. Месяц прошел, второй – ничего не получается. Театральный разъезд стал мне сниться в кошмарных снах, и я уже стал подумывать о том, чтобы признать свое поражение. Все, я дошел до ручки. И тут в очередном ночном кошмаре мне явился сам автор пьесы. «Ну что, кол-ле-га? – саркастически улыбнулся Гоголь. – Кишка тонка? Это тебе не «Гром победы раздавайся». Ты хоть внимательно читал мою пьесу?» – «Чего?! – взревел я, брызгая слюной. – Да я ее наизусть уже выучил, от корки до корки!» – «Так уж и наизусть, – усмехнулся Гоголь. – А что там написано после названия?» Я ему стал шпарить целые куски с самого начала. «Э нет, – прервал он меня. – Я же говорил: невнимательно читаете вы мою пьесу. А там написано «Театральный разъезд…». А внизу помельче: «…после представления новой комедии». Понимаешь? Кто судит автора? Автора судят его герои. Вот в чем весь юмор». Я проснулся. Было три часа ночи. Сел за стол, раскрыл пьесу и отчетливо и явственно увидел и Хлестакова, и Городничего, и даже Чичикова с Ноздревым. И все стало на свои места. Я придвинул к себе поближе свой чугунный «Ундервуд», который я купил за 50 рублей по случаю в общежитии, и к 13 часам сценарий был готов. А в 15.00 я уже с торжествующим видом победителя входил в кабинет Елены Владимировны Гальпериной.

На худсовете он прошел на «ура». Я был горд и счастлив. Рано радовался. Сценарий попал в руки режиссеру Федору Надеждину. И с точки зрения постановочной он его раскритиковал в пух и прах и категорически отказался с ним работать. Дело в том, что Федя Надеждин был режиссером старой натуралистической школы. А я в драматургии спектакля использовал только-только появившееся новшество – рирпроекцию. Впоследствии ее заменил хромокей, а затем хромокей заменила виртуальная студия. Так вот, рирпроекция была первой ласточкой этой системы. И, как всякая первая ласточка, она была безумно сложна и неповоротлива. Режиссеры старой школы относились к этой системе с большой опаской. И на моих глазах плоды моих титанических месячных трудов стали таять, а вместе с ними стал таять мой гонорар в 300 рублей, бешеные деньги по тем временам, десять моих стипендий. Вот это уже была катастрофа. И тут в полном отчаянии я бросился к главному режиссеру Литдрамы Льву Яковлевичу Елагину. Он уже тогда был пожилым человеком. Ходячая легенда. Ученик Станиславского. Он еще работал в последней драматической студии прославленного мэтра. Елагин выслушал меня, развел руками: «А что я могу сделать, голубчик, если режиссеры отказываются?» И тогда, от полного отчаянья, у меня вырвалось: «Ну, если они отказываются, позвольте мне поставить этот спектакль». Сказал и сам испугался. Какой-то детский лепет. Студент факультета журналистики. О режиссуре – самые общие понятия из семинаров Колосова, Марины Голдовской. Ну из книг Эфроса «Репетиция – любовь моя», Товстоногова, Эйзенштейна, Пудовкина. Но Лев Яковлевич подумал и сказал: «Вы понимаете, Вилен, вы ведь не тарифицированный режиссер, и больше пятидесяти рублей мы вам заплатить не сможем». – «Я согласен и на пятьдесят!» – завопил я. «Хорошо, – ответил Елагин, – флаг вам в руки. Со своей стороны, в меру своих возможностей, конечно, я вам помогу чем смогу». Он ведь был играющим тренером и очень занят своей постановочной работой. А я был на седьмом небе. Дело ведь шло не о пятидесяти рублях, а о трехстах плюс пятьдесят.

И тут же Лев Яковлевич оказал мне первую скорую помощь: «Мой вам совет – берите актеров из одного театра. Ну, скажем, из Театра сатиры. Там есть один молодой талантливый режиссер – Марк Захаров. Он вам поможет. Он всех актеров знает как облупленных. Скажите, что вы от меня.

И это было первое сотворение мира. Я почувствовал живую твердь под ногами. Марк Захаров мне действительно помог, и я ему и по сей день благодарен, хотя он наверняка этот мелкий случай из своей жизни и не помнит. Он за свою жизнь сделал столько добрых дел, что все и не упомнишь, а я помню. Правда, в этом деле мне здорово помог и Юлий Гамалея, муж Риты, и сын выдающегося микробиолога, академика Гамалея. Правда, Юлий и сам был известен как крупный советский ученый, геолог, доктор минералогических наук. Оказывается, он учился с Марком Захаровым в одном классе, и тут же ему позвонил, когда узнал о моей истории. Марк Захаров, видимо, здорово удивился этим звонкам с разных сторон. Юля любил слушать наши с Ритой рассказы о горных приключениях, хотя, наверное, таких историй у него и самого было предостаточно. Как жаль, что все они погибли вместе с ним на одной из горных рек Восточной Сибири. Да, Рите пришлось выдержать немало героических, драматических и трагических испытаний. Первый ее муж погиб при штурме пика Коммунизма на Памире, как раз в то время, когда она штурмовала Ушбу. Пожалуй, тогда только дочери, старшая от первого брака и младшая от второго, помогли ей устоять под ударами судьбы. Она и сейчас крепко держится на ногах, работает на кафедре телевидения в институте Литовчина. Будущие телерепортеры, ежедневно встречаясь с этой красивой, элегантной женщиной, даже и не подозревают, что встречаются с героическим покорителем грозной Ушбы и других не менее грозных вершин. Странно, почему-то очень многие грозные вершины Кавказа названы именами, которые русскому уху звучат по-женски: Ушба, Шхельда, Улутау-Чана, Белалакая…

А со Львом Яковлевичем Елагиным мы встретились десять лет спустя в Главной редакции научно-популярных и учебных программ при весьма драматических обстоятельствах.

Я, обладатель частицы Госпремии, числился в когорте молодых, перспективных, подающих надежды режиссеров. У нас тогда существовал еженедельный разбор полетов, который Вилен Егоров, главный редактор, превращал в блестящие сатирические спектакли, а мы, молодые волки, ему в этом подыгрывали. Обозревателями он назначал именно таких зубастых парней, которые ради красного словца и мать родную не пожалеют. Однажды он меня назначил обозревателем и в приватной беседе намекнул, чтобы я особое внимание уделил программам режиссера отдела литературы и искусства Льва Елагина. Устарел, мол, он и программы его – «времен Очакова и покоренья Крыма». Нужно давать дорогу молодым.

Для меня наступил момент истины. Ослушаться Главного было опасно. У дверей редакции стояло много таких, как я, и ждали своей очереди. Я внимательно просмотрел программы Елагина и принял решение. На летучке я все-таки не оборзел, а обозрел. И вывод сделал такой: пока живы такие режиссеры, как Елагин, нужно учиться у них, носителей высоких культурных и профессиональных традиций.

После летучки меня вызывает Егоров: «Пиши заявление об уходе по собственному желанию, если не хочешь вылететь по статье. Я к тебе относился с таким уважением и доверием, а ты мелкий пакостник!» И тут я ему говорю: «Вы меня за что уважаете, Вилен Васильевич? Как человека, на которого можно положиться, который никогда не предаст. Так?» – «Ну, допустим, так», – отвечает Егоров. «Лев Яковлевич Елагин мой учитель. Как же я его могу предать? Вы тоже мой учитель. И вас я никогда не предам. Вы это знаете. Это мои принципы. Может быть, они старорежимные. Но какие есть». Егоров помолчал, ехидно улыбнулся: «Хитер. Иди с глаз моих, Меерович-Данченко». Так он меня называл, когда я его радовал какими-то особенно интересными программами. И я понял, что он отошел. Грозу пронесло…

Потом мы с Елагиным пили кофе в буфете. «А ты здорово рисковал», – говорит он. «А вы не рисковали, когда мне, зеленому юнцу, разрешили ставить такой сложный спектакль?» – «Я другое дело. Я уже пожил, – говорит он. «А мне еще жить и жить, – отвечаю я. – Но главное не в этом. Главное – эстафета добра».

Не знаю, как было дело с эстафетой добра, но эстафету профессионализма на Центральном телевидении соблюдали. 30 % среди работников ЦТ были ветераны, 50 % – люди зрелого возраста и 20 % – зеленая молодежь. Таким способом соблюдался баланс преемственности, профессионализма и традиций. Творческих работников набирали только по конкурсу. Все проходили через густое сито Худсовета и Режиссерской коллегии. Я сам прошел по конкурсу, а это было 50 человек на место. Вот почему на Центральном телевидении было много талантливых профессиональных людей. Да, были и «позвоночники», но абсолютное меньшинство.

Затем наступили новые времена и новые правила. В 1995 году Ельцин, как шубу с барского плеча, отдал телеканал «Российские университеты» Гусинскому, и профессионалов, штучный товар, коллектив, который создавался десятилетиями, в одночасье выбросили на улицу за ненадобностью. Избирательная кампания оказалась для него важнее духовного здоровья нации. А ведь советское образовательное телевидение, по признанию ЮНЕСКО, считалось одним из лучших в мире. Недавно на страницах «Московского комсомольца» главная АБВГДейка Таня Черняева с болью в сердце говорила, как было разрушено детское телевидение. Но и так же одним росчерком пера было разрушено образовательное телевидение, одно из лучших в мире. Ломать – не строить. Это мы умеем. Недаром пели 70 лет «Весь мир насилья мы разрушим». И никак остановиться не можем. Сколько поколений детей лишили детского вещания, а сколько поколений школьников и студентов – образовательного. Не пора ли восстанавливать разрушенное?