355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виль Липатов » Смерть Егора Сузуна » Текст книги (страница 5)
Смерть Егора Сузуна
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 09:38

Текст книги "Смерть Егора Сузуна"


Автор книги: Виль Липатов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Здорово, Иван Васильевич! – приветствует Егор Ильич секретаря по промышленности.

Они пожимают друг другу руки, и Егор Ильич садится в самое глубокое и самое мягкое кресло из всех стоящих в кабинете. Иван Васильевич становится рядом с ним и смотрит на Егора Ильича с доброй улыбкой.

Секретарь горкома партии никогда не сидит в присутствии Егора Ильича Сузуна. Он всегда стоит возле его кресла, так как он, секретарь горкома партии, точно знает – уж кому и знать, как не ему! – что не было бы на свете такого секретаря горкома Ивана Васильевича, если бы не было на земле Егора Ильича Сузуна. Это он, Егор Ильич, взял Ваньку Сорокина на стройку, вывел в бригадиры, потом в прорабы, потом послал на учебу и первый заметил, что из парня может получиться партийный работник. Не было бы на свете секретаря Ивана Васильевича и в том случае, если бы Егор Ильич Сузун своевременно, в самый нужный момент не совершил бы Великую Октябрьскую социалистическую революцию.

Иван Васильевич, наверное, ждет, что Егор Ильич тоже улыбнется добро и ласково, как всегда, похлопает его по руке и скажет: «Вот так-то, дорогой мой друг, свет Васильевич!» Но сегодня Егор Ильич не улыбается, не хлопает его по руке – лицо Егора Ильича сурово, глаза стальные, а усы вытянуты прямыми линиями вдоль губ. Он сегодня сердит, Егор Ильич, и по всему видно, что разговор предстоит нелегкий.

О, Иван Васильевич хорошо знает Сузуна! Знает, какими жесткими умеют быть эти добрые глаза, каким накаленным голос.

– Я слушаю, Егор Ильич, – говорит Иван Васильевич.

– Тебе известно, что почти каждый день восемнадцатый объект с утра остается без раствора? – спрашивает его Егор Ильич и прищуривается. – Тебе известно, что я почти каждый день путем грязных махинаций выбиваю из Афонина строительные материалы?

– Власов мне сообщил об этом!

– Ну и…

– Горком намерен слушать Афонина на бюро.

– Когда?

– В августе.

Больше Егору Ильичу ничего не надо! Собственно, даже ответы на вопросы его не интересуют. Ведь главное в том, каким тоном Иван отвечает. А отвечает он спокойно, мирно и неторопливо. На лице Ивана Васильевича написаны этакая философская созерцательность, величественная умудренность. По его лицу можно понять, что ему все ясно в этом трудном и счастливом мире, а вопрос с Афониным вообще не стоит выеденного яйца. А чего беспокоиться? Прораб Власов сигнализировал о директоре Афонине горкому, горком отреагировал и в августе – через полтора-два месяца – обсудит Афонина на бюро. Одним словом, все продумано, все ясно. А до августа на объекте восемнадцать по утрам не будет раствора, Лорка Пшеницын будет подумывать о дезертирстве с трудового фронта, прораб Власов – терять веру в людей.

Егор Ильич искоса смотрит на Ивана Васильевича и чувствует, как его охватывает гнев. Нет ничего страшнее спокойствия, властной умудренности, всезнайства, черт возьми!

– Ты мне не нравишься, Иван! – жестко говорит Егор Ильич и поднимается с кресла. – Ты стал спокойный как сфинкс! А ну-ка, отвечай, откуда это у тебя? – Егор Ильич требовательно, испытующе смотрит в глаза секретаря: Егор Ильич прямой, негнущийся, как бы застывший. Глаза у него пронзительные, рот твердо сжат, лоб пересекает глубокая вертикальная складка. – Отвечай, откуда это у тебя?

Иван Васильевич опускает голову. Что он может ответить на вопрос Егора Ильича? Минуту назад он был глубоко уверен в том, что знает, как быть и как поступать с директором Афониным, а вот теперь не знает. Иван Васильевич однажды говорил друзьям, что ему легче отвечать за самые страшные грехи перед партийной комиссией, чем пять минут стоять перед очами Егора Ильича, будучи повинным в мелочи.

– Спокойствие опаснее холеры! – жестко продолжает Егор Ильич. – Оно передается от человека к человеку с быстротой электрического тока. Если секретарь горкома спокойно говорит о прохвосте Афонине, о нем спокойно говорит весь город… Ты понимаешь это, Иван? Ну, отвечай!

– Понимаю!

– Тебе надо знать, какой вред приносит делу Афонин… Потому садись и слушай!

Об Афонине Егор Ильич рассказывает сжато, энергично и зло. Он взмахивает правой рукой, ходит по диагонали кабинета, иногда останавливается против секретаря. Егор Ильич говорит о прорабе Власове, Лорке Пшеницыне и даже о стриженом потешном шофере. Ему кажется, что все это важно для понимания директора Афонина.

– Вот такие дела! – заканчивает Егор Ильич и снова садится в мягкое кресло. Он достает из кармана трубку, набивает табаком, прикуривает. Егор Ильич теперь может помолчать, чтобы Иван Васильевич обдумал рассказанное. Он только иногда поглядывает на секретаря, который ходит по мягкому ковру.

В молчании проходит несколько минут, затем Иван Васильевич останавливается, поднимает голову.

– Егор Ильич, я завтра еду с вами на стройку! Возьмете?

– Возьму! – отвечает Егор Ильич, но вдруг опять прищуривается, живо повернувшись к секретарю, приказывает: – А ну, Иван, возьми бумагу и ручку.

Секретарь садится за стол, берет ручку, кладет перед собой лист бумаги.

– Пиши крупными буквами: «Не будь спокойным!»

Секретарь пишет.

– Открой стол!

Иван Васильевич открывает.

– Клади бумагу наверх. Теперь каждое утро ты будешь видеть эти слова. А через месяц у тебя выработается условный рефлекс: всякий раз, открывая письменный стол, ты вспомнишь их.

И только теперь Егор Ильич едва приметно улыбается. Он закусывает крупными зубами черенок трубочки, выпустив густое облако дыма, барином разваливается в кресле. Он даже закидывает ногу на ногу.

– Слушай, Иван! – оживленно произносит он. – Все забываю тебя спросить… Ты знаешь, что такое седло дикой козы? С чем его едят и вообще что это такое-разэтакое!

– Не знаю, Егор Ильич! – недоуменно отвечает секретарь. – Никогда не едал!

И тогда Егор Ильич звонко шлепает ладонью по хромовой голяшке сапога.

– Ах, мать честная! – огорченно восклицает он. – Ах, черт возьми! А ты, может, знаешь, кто едал его?

– Не знаю, Егор Ильич!

Проходит несколько минут, и лицо Егора Ильича делается почти грустным. Покачав головой, он шепчет:

– Эх, мать честная! Так и помрешь, не попробовав седла дикой козы!

– Ну, я пошел! – говорит Егор Ильич, легко поднимаясь с места. Он тепло пожимает руку секретарю, прямой и повеселевший, твердой походкой выходит в приемную. Наташа все еще печатает речь Ивана Васильевича; увидев Егора Ильича, она опускает голову, мочки открытых ушей становятся розовыми – девушка краснеет. Егор Ильич бросает взгляд на брошку – большую и яркую, – на лицо Наташи, и его внезапно пронзает мысль: ведь может быть и такое, что брошка и не велика. Он вспоминает, что в его времена носили платья до щиколоток, что и сам он пяток лет назад ходил в широченных брюках и ничего смешного в этом не видел. А в годы его юности носили сапоги гармошкой, шляпы-капотье и тросточку. Шляпа-канотье и тросточка Егору Ильичу не нравились, а вот о сапогах гармошкой он на заре туманной юности мечтал.

Перед мысленным взором Егора Ильича появляется Петр Верховцев, который желчно и неумно ругает молодежь. «Боже! – думает Егор Ильич. – А ведь я похож на Петьку! Чем я отличаюсь от него, когда пилю Наташу? И чем плохо в общем имя Мэри? Обычное, хорошее имя!» Чувствуя, что смущается – ну точь-в-точь как Наташа, – Егор Ильич торопливо подходит к ней, наклоняется и заботливо заглядывает в милое лицо.

– Ты вот что, Натаха! – с ворчливой лаской говорит он. – Ты сама реши, хороша ли брошка… Ты, Натаха, плюнь-ка на мои советы! Мало ли что эти пенсионеры накаркают!

После этих слов Егор Ильич как-то бочком выбирается из приемной и, мельком оглянувшись, видит широко открытые, сияющие Наташины глаза.

– Вот какая положения! – смешливо ворчит он себе под нос.

Егор Ильич выходит на улицу, останавливается и снова добро улыбается. «Открыт этот самый семафор, открыт!» – думает он и неторопливо идет домой. Уличный поток пешеходов уже притих, так как время среднее – до конца рабочего дня еще немало, но день уже кончается. Егору Ильичу непривычно идти в это время по притихшей улице.

Четыре часа тридцать пять минут

В отдельном доме на тихой и узкой улице живет старинный друг и приятель Егора Ильича Василий Васильевич Сыромятников. Четыре года назад он ушел на пенсию и теперь редко показывается в городе, все больше сидит в качалке под старым тополем, испещренным солнечными тенями. К сыромятниковской качалке ведет по садику узенькая, посыпанная песком тропинка, и когда Егор Ильич шагает по ней от калитки, он испытывает странное и неприятное чувство.

Егору Ильичу кажется, что город постепенно исчезает – сперва затихают людские голоса, потом смазывается и пропадает скрежет и звон трамваев, а уж затем тишина закладывает уши ватой. Егору Ильичу хочется покрутить головой, чтобы избавиться от тишины, но это не помогает – она вязнет в ушах замазкой. А шагов через десять Егора Ильича охватывает точное и острое ощущение того, что за спиной нет шумного и веселого города. Словно и не было суетливо-тревожных трамваев, солидных автобусов, тонконогих «Москвичей» и широкогрудых, важно приседающих на задок «Волг», словно и не существовало озабоченного и трудолюбивого человеческого потока, плывущего по тротуару, как по бесконечному эскалатору.

Сейчас, пробираясь по узенькой дорожке, Егор Ильич хмурится. Василия Васильевича, сидящего в качалке, он замечает только тогда, когда почти вплотную приближается к нему: Сыромятников скрыт ветвями, а пятнистые тени листьев на белой рубахе делают ее похожей на маскировочный халат, и Егор Ильич в который уж раз думает о том, что Василий Васильевич замаскировался в своем садочке.

– Здорово! – буркает Егор Ильич и с размаху садится на скамейку.

– Здравствуй, Егор! – тихо и медленно отвечает Василий Васильевич.

У Сыромятникова бледное и опухшее лицо, руки вяло висят, светлые глаза прикрыты ресницами, точно он не хочет, чтобы свет проникал в зрачки. Когда Егор Ильич садится, Василий Васильевич только чуточку повертывает к нему голову да приоткрывает глаза. Все это было бы не так страшно и не так тяжело, будь перед Егором Ильичом не Василий Сыромятников. У Василия сильное и властное львиное лицо, величественная фигура, в светлых глазах, если он их открывает, читается мудрое и твердое. Гранитной силы и крепости человек, он до боли поражает Егора Ильича происшедшей в нем переменой.

Еще год назад Егор Ильич терялся в догадках, что произошло, но так бы и не понял, если бы в руки не попала тоненькая медицинская брошюрка с замысловатым названием. Как она попала к нему, он точно не помнит, но уверен, что не без участия Зинаиды Ивановны. Брошюрка произвела на Егора Ильича ошеломляющее впечатление. Точно вспыхнула яркая молния, при свете которой он понял, что произошло и происходит со старинным другом.

Оперируя медицинскими терминами, приводя неопровержимые данные, автор брошюры рассказывал о том, как реагирует организм человека на внезапный переход от напряженной работы к праздности. Дотошный доцент анализировал несколько случаев с людьми, которые перешли на пенсию, и – по-ученому объективно, аргументированно, – объяснял самым подробнейшим образом, что при этом случалось в сердце, селезенке, почках, легких и других органах человека. Егор Ильич читал брошюру и холодел от страха, так как перед его глазами вставал величественный, с львиной головой и стальным взглядом Василий Васильевич.

Егор Ильич встретил Сыромятникова через неделю после ухода его на пенсию. Василий шел по улице, задрав голову и постукивая тросточкой по тротуару, – у него был вид человека, которому принадлежит город. Увидев Егора Ильича, он обрадовался, крепко пожал руку, заговорил возбужденно-радостным голосом:

– Брожу, наслаждаюсь! Кажется, что весь мир мой! Хочу – еду на речку, хочу – шагаю в кино, хочу – сижу на лавочке и поглядываю на молодых девушек… Жизнь прекрасна, Егор, когда нет заседаний и строек…

У него на самом деле был цветущий вид – щеки порозовели, глаза молодо поблескивали, походка была упругой и веселой, будто Василий Васильевич стряхнул с плеч добрый десяток лет. Спешивший как раз на заседание Егор Ильич завистливыми глазами глянул на него, представил, как через несколько минут на столе у председательствующего звякнет колокольчик, и досадливо спросил:

– Куда ж ты шествуешь в данный текущий момент?

– Мы шествуем на речку! – с вызовом ответил Сыромятников.

Вновь они увиделись через месяц, в кино. Егор Ильич был с Зинаидой Ивановной, а Василий Васильевич – один. Он уже был не такой величественный и веселый. Заграбастав руку Егора Ильича, как-то рассеянно пожал ее, а Зинаиде Ивановне грустно сказал, что жена на работе, а он пошел в кино оттого, что делать нечего.

– Чего такой бледный? – спросил Егор Ильич.

– Нездоровится! На реке, наверное, простыл…

Но Василий Васильевич не простыл на реке – в действие вступили те силы, о которых писал в брошюре ученый-доцент. Еще через неделю Егор Ильич пришел к Василию Васильевичу и застал его сгорбленным и печальным. Он сидел уже в качалке, пестрые тени лежали на белой рубашке, над головой вился, гудел низким реактивным гулом крупный шмель, и Василий Васильевич не отмахивался от него. Лицо еще больше побледнело, те складки на коже, которые придавали ему львиную властность, обвисли. Егор Ильич тогда еще не понимал всего происходящего с другом и опять поразился:

– Худеешь ты, черт!

– Опять нездоровится… На речке, между прочим, не был…

Ах, если бы Егор Ильич уже тогда знал все, если бы медицинская брошюра тогда попалась бы ему в руки! Но, занятый стройками, весь погруженный в дело, он тогда, четыре года назад, и думать-то не думал о том, к чему может привести его друга резкий переход от труда к праздности. Тогда Егор Ильич был лишь озабочен тем, что Василий Васильевич простужается.

Через год, следующим летом, Василий Васильевич прочно обосновался в качалке. Те разрушительные силы, которые вначале безжалостно расправлялись с ним, в конце концов замедлили свое действие и, по выражению знакомого доктора, стабилизировались. Теперь Василий Васильевич дряхлел медленно, но неуклонно. Движения стали тихими и осторожными, взгляд притух, голос басовито хрипел, как бы ослабший.

Егор Ильич смотрит на Василия Васильевича и чувствует, как в груди покалывают холодные, острые иголочки. Что стало с Василием? Неужели это тот самый главный инженер треста, которого Егор Ильич считал своим незаменимым помощником, без которого не мог обойтись и дня? Их связывало в жизни столь многое, что Егор Ильич считал Сыромятникова родным человеком – они вместе прошли тридцать седьмой год, войну, тяжелые годы после войны; съели не один пуд соли. А теперь Егор Ильич никогда не говорит о Сыромятникове с Зинаидой Ивановной – она тоскует, когда говорят о Василии Васильевиче. Вспоминая о нем по многу раз в день, Егор Ильич обливается холодной волной тоски и недовольства собой, так как он не может простить себе того, что не понимал происходящего со старым другом.

– Как чувствуешь себя? – спрашивает Егор Ильич, заглядывая в лицо Василия. – Сердце как?

– На месте! – открывая глаза, отвечает Василий Васильевич. – С утра проверял – на месте…

Когда он шутит, Егору Ильичу легче. Нет, конечно, таких сил, чтобы могли окончательно сломить Василия Васильевича, – сильный он, в сущности, человек, но нет таких сил, чтобы могли и вернуть утраченное. Василий отлично понимает это. Мужественный и честный по отношению к самому себе, он и в мыслях не допускает даже тени уныния. Они как бы существуют раздельно – опухшее и слабое тело Василия Васильевича и его дух, не сдавшийся и по-прежнему могучий.

– Лучше молчи, Егор, – своим басовито-ослабшим голосом говорит Василий Васильевич. – Не надо возвращаться к старому… Совершена непоправимая ошибка! Два года назад я мог бы овладеть своим телом, а теперь поздно. Если бы я два года назад вернулся к труду… Ну, хотя бы бегал на стройки, как ты… – Он усмехается. – Теперь мне остается одно – пребывать в бренном теле Сыромятниковым… Да, да, не качай головой! Не сдаюсь… Утром делаю зарядку, в обед делаю зарядку, вечером делаю зарядку… Все делаю, Егор, но поздно!

Он говорит так, что Егор Ильич настраивается на спокойно-серьезный тон, в голосе Василия такие нотки, которые бывали в нем, когда они – управляющий трестом и главный инженер – беседовали о деле своей жизни. Егор Ильич поневоле становится немного начальственным, чуточку величественным, каким бывал в те мгновения, когда решал сложные инженерные дела. Лицо у него, крепчает, глаза суровеют, это уже не тот весело-добродушный человек, которого видел Лорка Пшеницын, не тот гневный руководитель, перед которым стоял начальник комбината Афонин, а мудрый человек почти семидесятилетнего возраста.

– Понимаю тебя, Василий… Горжусь, что не падаешь духом…

– Спасибо! Не так, конечно, кончу жизнь, как мечталось, но хочу умереть все-таки большевиком.

Василий Васильевич берет со столика кипу бумаг, кладет на колени, ласково и задумчиво проводит по ней ладонью; он снова закрывает глаза, но говорит твердо:

– Пишу книжонку о сборном железобетоне. Думаю, что и в наших условиях дом можно ставить за трое суток… Есть кое-какие мысли, много наблюдений…

Егор Ильич вдруг понимает, что должен молчать. Ну вот ни слова одобрения нельзя произносить сейчас, так как любое слово будет фальшиво. Сдержав горячую волну радости и счастья за Василия, Егор Ильич еще с большей силой чувствует себя так, словно он по-прежнему управляющий трестом и находится в одном служебном кабинете со своим другом – главным инженером.

– Что у тебя новенького? Каково бегаешь? – спрашивает Василий Васильевич, кладя на стол бумаги. Он все понял, все оценил – и молчание Егора Ильича, и перемену в его позе, и выражение лица. И заданный вопрос – это ласковая и признательная плата за чуткость. – Все воюешь с Лоркой Пшеницыным?

Егор Ильич отвечает не сразу. Он бы ответил немедленно, если бы оставался тем человеком, которого сегодня видели на стройке прораб Власов и Лорка Пшеницын. Но теперь Егор Ильич чувствует себя прежним руководителем большого дела и потому чуточку медлит перед тем, как ответить.

– Я ведь тоже не тот, – наконец говорит Егор Ильич. – Ты бы меня, Василий, не узнал!

Сказав это, он снисходительно по отношению к самому себе улыбается. Да, если бы Василий увидел его на стройке, разве бы узнал он в том легковатом человеке Егора Сузуна? Нет, не узнал бы! Показалось бы Василию, что другой человек ходит меж горами щебня и обломками дерева.

– Я теперь на уровне прорабишки! – без улыбки продолжает Егор Ильич. – Выбиваю для стройки раствор, таскаюсь по начальству, изворачиваюсь как уж… Плохо это и в то же время очень хорошо, Василий… Плохо потому, что еще способен на большее, хорошо потому, что чувствую, как возвращается молодость. Сознайся, что самое лучшее время в нашей жизни было тогда, когда мы были безусыми прорабишками. Своими руками дома строили… На уровне прораба нахожусь еще и потому, что не хочу пользоваться своим бывшим положением, хотя, знаешь, невольно… Ну, понимаешь!

– Понимаю! – задумчиво отвечает Василий Васильевич. – Интересно бы на тебя взглянуть со стороны…

– Смешно, наверное… Похожу на разжалованного в прорабы управляющего! А что делать? Не могу же я мешать молодежи, хватаясь за начальничье кресло… Ягодкин не хуже меня ведет трест, а может быть, и лучше… А я все-таки болен…

Они надолго замолкают. Гудят в ветвях шмели, не слышно шума большого города, пестрые тени качаются на пестрой песчаной дорожке. Закрыв глаза, Василий Васильевич покойно лежит в качалке, кажется, что он дремлет, но это не так – он сейчас мысленным взором видит Егора Ильича на стройке, отчетливо представляет все то, что происходит в душе друга. Проходит, наверное, минут пять, и Василий Васильевич открывает глаза, улыбка трогает его резко очерченные, твердые губы.

– Все понимаю! – говорит он. И опять они молчат. Проходит минут пять, после чего Василий Васильевич внезапно резким и стремительным движением выпрямляется, хрипло и гневно произносит:

– Проклинаю тот день и час, когда мне предложили занять этот особняк! Куда я глядел, когда согласился жить в этих стенах, в этом тихом садике, в котором не слышно людей?.. Кто придумал, что люди должны жить в особняках? Жить особняком! Боже, как я не понимал ужаса всего этого…

Шесть часов двадцать пять минут

Егор Ильич однажды обнаружил, что у него не стало недругов. Ошеломленный открытием, он стал торопливо загибать пальцы, перечисляя знакомые фамилии, и чем меньше пальцев оставалось на руках, тем все более огорчался. Боже, у него нет недругов! Загибая пальцы, он вспоминал друзей, единомышленников, доброжелателей. Егор Ильич перебрал еще с десяток фамилий: «Это что же получается – все друзья! А кто же недруг?» Печальный, он тоскливо подумал о том, что во всем виновата проклятая пенсия. Конечно. Это из-за пенсии у него вывелись недруги.

До ухода на пенсию у Егора Ильича было немало недругов. Он вспомнил директора лампового завода – это был такой недруг, которым каждый мог бы гордиться! Директор лампового завода не признавал Егора Ильича, был убежден, что Сузун – отвратительный тип. Егор Ильич, как казалось директору лампового завода, не так говорил, не так сидел, не так ходил, не так глядел, как положено хорошему и нормальному человеку. Одним словом, это был настоящий высококачественный недруг, и жизнь от этого была веселее, напряженнее и в сто раз интереснее, ибо с директором лампового завода нужно было держать ухо востро, хотя директор ничего не делал тихой сапой. Наоборот, директор однажды откровенно признался, что не терпит Егора Сузуна без всякой на то причины. Ему просто, видите ли, не нравился Егор Сузун.

– Ты мне тоже не нравишься! – коротко ответил Егор Ильич.

Потом Егор Ильич вспомнил одного партийного работника и подумал о том, что это был не недруг, а настоящий враг. У партийного работника были спокойные круглые глаза, круглое лицо, круглый животик, и говорил он, казалось, круглым голосом. Он считал, что управляющий трестом Егор Сузун – бесхребетный, беспринципный либерал, что отношения его с рабочими строятся на гнилой основе панибратства. Он говорил: «Надо сурово подсказать товарищу Сузуну, что он принижает авторитет руководителей».

С партийным работником Егор Ильич боролся долгие годы, но только несколько лет назад победил. Когда партийного работника сняли с должности, Егор Ильич строго сказал жене: «Такая судьба ждет всех тех, кто отступит от ленинизма. Это закон».

А вот теперь у Егора Ильича, кажется, нет недругов. Открыв это, он несколько мгновений огорченно цыкал – как это так получается! Вот до чего может довести человека треклятая пенсия!

– А Гоголевы! – вслух воскликнул он. – А Гоголевы!

Но Гоголевы после зрелого размышления оказались нестоящими недругами. Разве можно было их сравнить с директором лампового завода и с круглоглазым партийным работником? Гоголевы были как раз такими недругами, какие, наверное, полагались человеку, ушедшему на пенсию. Это были третьесортные, недоброкачественные недруги, с которыми даже бороться было неинтересно. А вот с директором лампового завода… Егор Ильич всю жизнь будет помнить, как он однажды «увел» у директора лампового завода переходящее Красное знамя, – надо было видеть физиономию директора! А как Егор Ильич разделал партийного работника! Понимающие люди говорили, что круглоглазый теперь будет обходить Егора Ильича за семь верст. И правда, обходил.

Гоголевы жили по соседству с Егором Ильичом, на той же лестничной площадке, в удобной трехкомнатной квартире. Их было трое – отец, мать и сын, – но соль семейства выражала мадам Гоголева. Когда она вплывала в квартиру Егора Ильича, он задавался щекотливым вопросом: как с этакой мастодонтихой Гоголев – маленький и щуплый директор кинотеатра – умудряется еженедельно ссориться и даже вступать в драку. Просто было удивительно, что Гоголев еще жив. Мадам Гоголева при желании могла бы превратить Гоголева в лепешку – для этого у нее были все производственные возможности. Егор Ильич так и говорил Зинаиде Ивановне.

Месяц тому назад мадам Гоголева вплыла в комнату Егора Ильича, заняв треть кубатуры, расплылась б сочувственной улыбке.

– Дорогой сосед, – пропела она, – если бы вы знали, как больно смотреть на вас! Сердце кровью обливается! Я смотрю на вас и – плачу, плачу, плачу! – В этом месте она вытерла рукой совсем сухие глаза. – Плачу, плачу, плачу! Ходите в такую жару по стройкам, а зачем? Здоровье у вас плохое, нервы растрепаны этой ужасной руководящей работой… А зачем? Я вас спрашиваю: зачем? Сидели бы дома, наслаждались бы покоем. У вас же персональная пенсия…

«Вот что значит уйти на пенсию!» – подумал Егор Ильич, донельзя удивленный и тоном мадам Гоголевой, и тем, что она осмелилась вторгнуться в его комнату, и тем, что назвала его «дорогой сосед». Она здорово осмелела, эта мадам Гоголева, и, конечно, потому, что он стал пенсионером. Два месяца назад, когда Егор Ильич был управляющим трестом, мадам Гоголева не решалась входить в его комнату и называть его «дорогой сосед». Она проходила мимо его двери на цыпочках и почтительным шепотом называла его товарищ Егор Ильич Сузун, иногда добавляя – глубокоуважаемый.

– Какое вам дело до моей персональной пенсии? – строго спросил Егор Ильич и так посмотрел на мадам Гоголеву, что она живо откланялась.

После этого Егор Ильич объявил мадам Гоголевой войну.

И все-таки Гоголевы не были настоящими недругами!

Сейчас, поднимаясь к себе, Егор Ильич думает об этом. Да, он трезво отдает себе отчет в том, что мадам Гоголева – недруг низшего сорта, но это не означает, что он должен совершенно отстраниться от борьбы с ней. У него отличное настроение – дело в том, что, поднимаясь наверх, он готовит новую каверзу мадам Гоголевой.

Каверза продумана Егором Ильичом до малейших подробностей, в ней сочетается знание психологии, привычек и нравов мадам Гоголевой с трезвым расчетом умудренного опытом человека. В плане каверзы учтены время, место и действие. Он подойдет к квартире Гоголевых, нажмет кнопку звонка и сейчас же шмыгнет в свою дверь. Вот тогда и начнет действовать единство места и времени!

Когда раздастся звонок, мадам Гоголева побледнеет. Кто может звонить в такое время, когда все дома? Не иначе как гости! А гости – это божья напасть! Надо открывать холодильник, доставать консервы, бежать в магазин за вином – одним словом, разоряться, а потом смотреть, как незваные гости поедают консервы и колбасы, пьют вино, и делать доброе лицо, и приглашать есть и пить, пить и есть.

За одно то, что мадам Гоголева побледнеет, подумав о гостях, можно много дать. Потому Егор Ильич кошачьей походкой, чуточку высунув язык, подходит к дверям своей квартиры, заранее открывает, чтобы можно было бесшумно шмыгнуть, затем, передохнув, улыбнувшись от переизбытка чувств, нажимает кнопку звонка. Сразу же после этого он юркает в свою дверь и затаивается.

Егор Ильич прислушивается и впервые в жизни радуется тому, что в домах тонкие стены. Раньше по этому поводу он сокрушался, писал в министерства и ЦК, а вот теперь рад стенам. «Все имеет свои хорошие стороны!» – посмеивается Егор Ильич, слушая шаги мадам Гоголевой.

Происходящее Егор Ильич рисует себе с необычной ясностью – он словно видит наяву: вот мадам Гоголева подходит к двери, бледнеет, поворачивается к мужу и грозит ему громадным кулаком: «Твои гости! У, ирод!», потом машет перед его носом пальцем-колбаской и шепчет трагическим голосом: «Скройся, ирод! Я скажу, что тебя нет дома, а сама притворюсь больной!» Ликующий Егор Ильич слышит, как медленно скрипит замок, как мадам Гоголева нерешительно открывает его. Он выжидает еще ровно полсекунды, а потом быстро распахивает свою дверь.

– Кто здесь? – весело спрашивает Егор Ильич и как бы от удивления таращит глаза. – Странно, кто-то позвонил, а никого нет… Это не вы, товарищ Гоголева?

Но мадам Гоголева не видит Егора Ильича: обрадованная тем, что нет никаких гостей, она расплывается в умилительной улыбке, счастливая, всплескивает руками от восторга.

– Хулиганство! – возмущенно произносит Егор Ильич, и только после этого мадам Гоголева замечает его.

– Ах, Егор Ильич! Добрый вечер, Егор Ильич… – поет она. – Я знаю, кто это! Это хулиганят дети среднего возраста!

– Устранить! – страшно поведя усами, решает он. – Немедля устранить детей среднего возраста. Вы не беспокойтесь – это дело я возьму на себя.

Возвращаясь в квартиру, Егор Ильич все еще свирепо поводит усами, шепчет: «Устранить!» – и чувствует небывалый восторг. С ним сравниться могут только детские воспоминания, в которых он видит себя ворующим сладкие вишни у соседа-кулака. Они были очень вкусными, эти кулацкие вишни. Егор Ильич вваливается в комнату и начинает никчемный разговор с Зинаидой Ивановной.

– Жара на улице страшная! – удивляется он. – Такой жары сто лет не было!

Зинаида Ивановна помалкивает. Тогда Егор Ильич делает серьезное лицо, глубокомысленно морщит лоб и задумчиво говорит:

– Друг был у меня! Вот так же все время молчал да молчал. А потом и говорит: «Что это я все время молчу? Сам не понимаю!»

– Врач был, Егор! – тихо откликается Зинаида Ивановна. – Очень рассердился, что тебя нет. «Если, говорит, так будет продолжаться, то… Я, говорит, откажусь лечить его».

Зинаида Ивановна поднимает голову – у нее печальные, затуманенные глаза.

– Ну, Зина, Зина!..

Он хочет обнять ее за плечи, но жена вырывается.

– Егор, надо серьезно подумать о здоровье!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю