Текст книги "Сказание о директоре Прончатове"

Автор книги: Виль Липатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Старик Емеля Рвачев не ошибся – Олег Прончатов пошел на поправку. Уже в то первое утро он съел две миски жирной похлебки, опьянев от еды, опять заснул, проснувшись, пошел потихонечку в кедрач. Замечая путь ударами ножа по кедровым стволам, он бродил по тайге часов до шести вечера, спугнул лосиху с лосенком, слышал, как в отдалении похрустывает валежник, видимо, под медведем. Олег останавливался, чтобы посвистеть белкам и бурундукам, перемигивался с сороками, уважительно поглядывал на умных ворон, кедровкам небрежно грозил пальцем. Вернувшись к избушке, Прончатов опять наелся до отвала, перекинувшись со стариком несколькими незначительными словами, мгновенно уснул, чтобы поутру проснуться спокойным и веселым.

Так прошло три дня. Олег ел, спал, гулял по бору часов по восемь подряд. С утра до вечера под ветром звенели кедры, шелестела трава, наливались орехами шишки; солнце вставало и садилось, луна вызревала на небе еще при солнце; еженощно поднималась над избушкой Полярная звезда.

Вечером четвертого дня Олег решительно подошел к костру, сев на землю, требовательно посмотрел на Емелю Рвачева. Сложив ноги калачиком, старик сидел на траве, что-то шепча себе под нос, колдовал над жареным мясом.

– Ну вот что, Емельян Иванович, – сказал Олег. – Живу я весело, хожу быстро, сплю как зарезанный, ем как помилованный. Скажи, что со мной было и что ты сделал?

Слушая Олега, старик глядел на него исподлобья, хитрые морщинки лучились возле торжествующих глаз, а выражение лица было такое: «Ах вот как ты заговорил, парень! Вон как поёшь!» Потом Емеля Рвачев положил на землю нож и, покачав головой, сказал:

– Аи, однако, ты и вправду выздоровел! Волос у тебя стал блескучий, глаз тихий, грудка топорщится. Опять в человека ты, парень, произошел, опять жить хочешь! – Старик почесал пятерней в бурой голове, мудро улыбнувшись, вкрадчиво спросил: – Это я правильную тебе лекцию читаю?

– Правильную.

Старик выпрямился. Пожалуй, впервые за все время знакомства с ним Олег увидел, что у Емели Рвачева карие невыцветшие глаза, узкий и высокий лоб философа, а губы по-юношески ярки. Возвышенное, торжественное выражение легло на лицо старика, вечная печаль живого существа неподвижными, точечками блестела в глазах.

– Жить завсегда охота! – тихо сказал старик и опустил голову. – Сто лет тебе будет, нога под тобой сломится, а жить пуще прежнего захочется. Ты ведь парень, не знаешь, что старые старики дня не видят. Я утресь проснусь, перекрещу лоб и – спать пора! – Он задумался, пожевал губами. – А молодой да неженатый был, день – он ровно год. Это оттого, парень, что старики живут без удивленья… Вот травинка. Ты на ее длинным глазом глядишь – батюшки-светы, чего в ней нет! А мне травинка не в диковину, я на ее коротко время гляжу, и день у меня короткий…

Олегу снова казалось, что голос старика стекает с деревьев, с маковки сказочной избушки, струится, как марево, над теплой травой. Голос был грустен и спокоен, мудр и безмятежен; от него было тепло, тоскливо, горько-сладко.

– А что с тобой было, парень, я и сам толком не знаю, – говорил старик. – Только нерв у тебя на войне натужился, а я ему, нерву, освобожденье дал. Как народ говорит, я тебе клин клином вышиб! – Разгребая угли, старик замолчал, бордовый отсвет солнца и костра лежал румянцем на его впалых щеках, ушли в себя глаза, мучительное раздумье таилось в глубоких складках на лбу. – Я еще молодой совсем был, как мой родитель после империалистической войны Ганьку Свиридова вот таким же макаром пользовал. Родитель-то лучше меня травы знал, человека понимал, но я тоже кое-что кумекаю…

Опять замолчал старик Емеля Рвачев, опять опустил голову, длинно и печально вздохнул. Потом он тихо продолжал:

– Я из тебя, парень, фронтову тяжесть вывел. Я как на тебя первый раз глянул, так сразу Ганьку Свиридова признал. Кто хорошо воевал, кто на фронте был геройский, тот в себе долго напряженным нерв носит…

Молчала тишина, потрескивал костер. Словно с высокой горы, точно с невидимой вершины ее, катились в кедрач и умирали в нем последние солнечные лучи, озеро розовыми полосками просвечивало между деревьями, опять куковала кукушка, да долго – больше сорока тоскливых вскриков насчитал Олег, а потом задумчиво сказал:

– Чуток начинаю понимать, Емельян Иванович.

– Ну и молодец! – обрадовался старик. – Я вот сам не понимаю, а ты понял. Образование в тебе большое!

Старик неожиданно весело хлопнул себя ладонями по коленям, вдруг мелко, игриво засмеялся. Он даже откинулся назад, как это делают мальчишки, когда им невмоготу от смеха, когда жизнь хороша, так что хочется от радости кататься по земле. Ничего мудрого, философского на лице Емели Рвачева не осталось – все оно было озорным, несерьезным, шутейным.

– А бог с ним, с лечением! – тоненько пропищал Емеля Рвачев и замахал руками. – Я тебе еще только про то скажу, как лечение производил. – Он покатился на землю от хохота. – Я ведь тебя, парень, чистым спиртом опоил! Конечно, я в него травы-дурману бросил, но ты, парень, моего родного спирту четыреста грамм стебанул… Я потому на старуху и ругался, что у меня больше денег не было! Мне-то, парень, и ничего не досталось. Ну ладно, ну ладно!

Емеля Рвачев потешно похлопал ресницами, надув щеки, возликовал.

– Ну ладно, ладно, – повторил он хлопотливо, – теперь твой родитель, парень, от меня одной бутылкой спирту не отделается! Я при твоем родителе, парень, так напьюси, что мне небо в овчинку покажется. Ну я и напьюси!

Старик повернулся к костру, и, увидев его сияющие, простоватые, мальчишечьи глаза, разглядев, как Емеля Рвачев в предвкушении выпивки облизывает губы и трясет бородой, Олег Прончатов навзрыд расхохотался. Он тоже упал грудью на прохладную траву, обхватил ее руками, хохотал долго и всласть.

Олег давно так хорошо не смеялся – с тех пор, как увидел в небе высокую Полярную звезду и почувствовал затылком оловянный холод лужи.

Закончив экскурс в прошлое своего героя, автор возвращается в его настоящее, где Прончатов в своем кабинете ожидает возвращения обкомовского начальства, которое пошло совещаться в поселковую гостиницу, и так как решается вопрос, кому быть директором Тагарской сплавной конторы, то с обкомовскими руководителями в гостиницу пошел парторг Вишняков.

Стоя у окна, опираясь лбом в холодное стекло, Прончатов думал о том, что парторг Вишняков…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СКАЗА О НАСТОЯЩЕМ…

Парторг Вишняков жил все это время войной и послевоенными годами. У него, у парторга Вишнякова, не было, наверное, в жизни старого старика Емели Рвачева, избушки на курьих ножках, солнечной поляны, душного от сухости кедрача и длинных ночей, которые кончаются солнцем. Вишнякову не довелось видеть глаза старика Емели, слышать его голос, переполняться его мудростью.

Олег Олегович долго стоял неподвижно, потом тихонечко вернулся на свое место, удобно устроившись в кресле, нетерпеливо достал из ящика стола бумаги. Он только еще собирался работать, а на лице уже появилось сухое выражение углубленности, две вертикальные складки залегли на лбу, глаза утратили свободный блеск.

Прончатов работал до пяти часов вечера. Отключенный от всех телефонов, он ни разу не поднял" голову от стола, ни разу взгляд не сделался рассеянным, не пришла расслабленность; он работал спокойно и напряженно, легко и трудно, медленно и быстро и очнулся только тогда, когда ожил телефон. «Олег Олегович, товарищи прибывают!» – диспетчерским голосом сказала в трубку Людмила Яковлевна. Тогда Прончатов убрал бумаги в стол, помассировав пальцами уставшие веки, поднялся, чтобы встретить гостей на середине ковровой дорожки.

Партийное начальство к пяти часам имело тоже несколько усталый вид, тагарская пыль запорошила одежду и обувь. Видимо, именно поэтому руководители области и района в кабинет вошли медленно, молча расселись на прежних местах и замолчали, примериваясь к обстановке. Прежнего легкого настроения не было и быть не могло, так как между утренней беседой и теперешней стояли лебедки Мерзлякова, беседа со стариком Нехамовым, который самому Цыцарю тайно шепнул, что хочет видеть директором Прончатова, и весь длинный разговор в гостинице, где фамилия главного инженера склонялась на разные лады. Все внове было теперь, и, сохраняя молчание, Прончатов понимал это.

– Ну что же, Олег Олегович, – наконец сказал Цукасов. – Мы увидели много интересного, метод форсирования лебедою, несомненно, достоин распространения. Что касается новой организации труда, то, видимо, вы еще сами не успели сделать обобщений. – Он подумал немного, положил пальцы левой руки на подлокотник кресла. – Обком будет всячески способствовать созданию большегрузного плота.

– Интересное, интересное дело! – пробасил Цыцарь. – Я вполне согласен с Николаем Петровичем.

Заведующий промышленным отделом вынул из кармана затрепанный блокнот, нахмурившись, заглянул в него, затем быстро, изучающе посмотрел на Цукасова:

– Николай Петрович, вы не будете возражать, если я задам товарищу Прончатову несколько вопросов?

– Нет!

Да, след длинного разговора в поселковой гостинице еще сохранялся на лицах гостей – пальцы левой руки секретаря обкома были раздвинуты, что означало «Нет!», Леонид Гудкин покусывал нижнюю губу, широкий лоб Цыцаря хмурился, чтобы скрыть истинное выражение лица, а парторг Вишняков, как всегда, сурово молчал. И по тем взглядам, которыми иногда обменивались пришедшие, тоже было видно, какая напряженная схватка происходила в номере люкс, а по хмурым бровям Гудкина можно было заключить, что секретарь обкома и заведующий отделом не сошлись во мнении.

– Первый вопрос такого порядка, – подбирая слова, заговорил Цыцарь. – Чем вызван ваш конфликт, Олег Олегович, с начальником рейда товарищем Куренным?

– Вопрос ясен! – мгновенно ответил Прончатов и мизинцем надавил кнопку звонка. – Книгу приказов! – распорядился Олег Олегович, а когда секретарша скрылась, повернувшись к Цыцарю, вежливо продолжал: – Вы, видимо, что-то путаете, Семен Кузьмич. Между мной и начальником Пиковского рейда Куренным нет конфликта.

Договаривая эти слова, Олег Олегович с улыбкой принял от бесшумной Людмилы Яковлевны толстую книгу приказов, развернув ее, показал Цыцарю.

– Начальник Пиковского рейда Куренной еще вчера снят мною с занимаемой должности, – сказал Прончатов. – Людмила Яковлевна, будьте добры, передайте книгу приказов товарищу Цыцарю…

Прончатов холодно улыбался все те мгновения, пока заведующий промышленным отделом читал формулировку приказа, пока Людмила Яковлевна на цыпочках уходила из кабинета и пока Цыцарь задирал на лоб круглые восточные брови. Когда же лицо заведующего отделом сделалось откровенно гневным, Олег Олегович любезно сказал:

– Я осуществляю единоначалие на производстве. По моему мнению, неудовлетворенность главного инженера работой начальника рейда нельзя назвать конфликтом. Куренной – бездельник и неуч! Все это документально подтверждается докладными записками главного механика Огурцова, начальника производственного отдела Сорокиной и целой группы комсомольцев, недовольных грубостью и нетактичностью Куренного. Документы, как говорится, прилагаются. – Он выбросил из ящика кипу скрепленных бумаг. – Если хотите, познакомьтесь, пожалуйста, Семен Кузьмич!

Протягивая бумаги Цыцарю, Олег Олегович смотрел в окно, чтобы не видеть лица заведующего промышленным отделом… Было уже минут десять шестого, и потому по улице шли усталые рабочие, женщины несли из яслей младенцев. Прончатов заметил токаря Анисимова, плотника с верфей Голдобина и многих других знакомых ребят, которые, проходя мимо конторы, невольно заглядывали в окна. Солнце уже висело довольно низко, красный флаг на средней школе казался нежно-розовым. Хороший вечер обещал прийти в Тагар, удивительно хороший…

А заведующий промышленным отделом Цыцарь – сильный человек, значительная личность – уже пришел в себя. Он вернул бумаги Прончатову, коротко хохотнув, сделал такое движение, точно хотел потереть руку об руку, но сдержался и сказал весело:

– Тогда второй вопрос, Олег Олегович! Мы люди свои, нам друг от друга скрывать нечего… – Он остановился, выдержав небольшую паузу, вдруг сделался таким милым, что его захотелось ласково похлопать по плечу. – Я думаю, Николай Петрович не осудит меня за то, что я выдам, нашу маленькую тайну.

Ну предельно милым человеком был сейчас заведующий промышленным отделом обкома! Он даже по-бабьи хлопнул себя руками по бокам, ерзанул на стуле, припрыгнул даже как-то игриво.

– Пашевский райком, – сказал Цыцарь, – просит нас, чтобы директором Тагарской сплавной конторы назначили вас, товарищ Прончатов… Так что ты нас не обессудь, если что не так спросим. Не за понюшку табаку рядимся – директора назначаем!

После этого Цыцарь нагнал на губы суровость, глянув Прончатову в душу, старательно замолчал, чтобы посмотреть, как, главный инженер переживет ошеломляющее известие. Через секунду-две заведующий отделом удовлетворенно откинулся на стуле, так как Прончатов отлично сыграл удивление, оторопь, нечаянную радость. Потом Олег Олегович тоже развел руками, подражая Цыцарю, задрал на лоб левую бровь.

– Большая честь, – скромно сказал Прончатов. – Сразу и не сообразишь, как вести себя…

Прончатов старательно играл то, что было нужным для Цыцаря, а сам искоса следил за пальцами Цукасова, которые, отделившись друг от друга, говорили «нет», и Прончатов с грустью подумал: «Не повезло мне, что Цукасов только недавно пришел в обком. Цыцарь еще в силе!» Он так считал потому, что по глазам Цыцаря видел, что заведующий промышленным отделом готовится к новой атаке – Цыцарь уже дважды испытующе глянул на секретаря обкома, весь внутренне напрягся, хотя с губ не сходила прежняя наигранно-добродушная улыбка.

– Ну, поехали дальше! – весело заявил Цыцарь, окончательно поворачиваясь к Олегу Олеговичу. – Ты вот скажи-ка нам откровенно, товарищ Прончатов, когда тебе пришла в голову идея насчет лебедок? Ты, если можешь, число, месяц назови.

Да, все предыдущее было цветочками, ягодки ждали впереди, так как всей области было известно, что нужно опасаться беды, если заведующий промышленным отделом обращается к человеку на «ты», смотрит на собеседника теплыми родственными глазами и непрочно, словно собираясь уйти, сидит на стуле. Зная об этом, Прончатов мгновенно напустил на лицо мягкость, тоже родственно улыбнулся, подчеркивая голосом местоимение «ты», проникновенно сказал:

– Ты не самый трудный вопрос мне задал, Семен Кузьмич. Вот тебе число, вот тебе месяц… Двенадцатого июля!

Прончатов четко произнес каждую букву, хотя заметил, что Леонид Гудкин предостерегающе вращает глазами, а Цыцарь еще ласковее улыбается. Однако Олегу Олеговичу интереснее было то, что происходит с длинными, нервными пальцами Цукасова – они по-прежнему расходились, говоря решительное «нет». Секретарь обкома молчал, но самый важный, значительный разговор происходил между ним и Прончатовым.

А заведующий промышленным отделом Цыцарь продолжал наступать. Беззвучно проглотив непочтительное прончатовское «ты», не обратив, казалось, внимания на вызывающий тон главного инженера, он передвинулся на самый кончик стула, легонько хлопнул себя руками по коленям и подчеркнуто равнодушно сказал:

– А вот товарищ Вишняков называет другое число. – Он быстро повернулся к парторгу: – Григорий Семенович, ты бы подправил Олега Олеговича…

Прончатову было не до смеху, но все равно трудно было сохранять приличную серьезность, глядя на то, как приходил в движение Вишняков, сидящий в суровой, тяжелой неподвижности. Он оживал так, как, бывает, трудно заводится на морозе застывший двигатель: сперва его металл был мертв, неподвижен, потом пулеметом затарахтел пускач, минуту спустя раздались редкие выхлопы основного мотора, и уж тогда пришло в движение вое остальное.

Ожив, Вишняков всем телом повернулся к Прончатову, выставив непреклонный подбородок, заговорил в своей обычной манере, то есть с прищуренными мерцающими глазами стал одно за одним перекатывать тяжелые, как булыжники, слова.

– Мне товарища Прончатова подправлять нечего, – сказал Вишняков. – Подправить человека можно тогда, когда он ошибается, а главный инженер нас просто водит за нос. Вот что я окажу, товарищи!

Поразительной была отъединенность парторга от того, что происходило между людьми, сидящими в комнате: ему была непонятна ласковая вкрадчивость Цыцаря, не было дела до вдумчивого молчания секретаря обкома Цукасова, был безразличен – вот это самое странное! – главный инженер Прончатов. В своем одиночестве, уходе от действительности парторг Вишняков жил совершенно в ином мире, где все было по-другому, чем здесь, в кабинете.

– Товарищ Прончатов говорит неправду, – медленно продолжал Вишняков. – Переоборудование лебедок он задумал давно, а осуществил только сейчас, после смерти Михаила Николаевича… – Парторг секунду помолчал, затем неторопливо повернулся к Цыцарю. – Прончатов карьеру делает! – спокойно продолжил Вишняков. – Вот потому и затаился с лебедками…

С того самого мгновения, когда заговорил парторг, Прончатов не отрывал глаз от Цукасова – когда парторг оживал, Цукасов на него глядел с простым любопытством, потому у губ Цукасова прорезались острые и тонкие складки, а когда парторг закончил речь четко сформулированным обвинением, Цукасов вопросительно посмотрел на Прончатова, словно говоря: «Ну, а это что такое?»

– У тебя все, товарищ Вишняков? – спросил Цыцарь. – Ты все сказал?

– Пока все! – отрезал парторг. – Когда будет надо, я еще пару слов скажу…

За окнами кабинета улица опять была пустынной; давно разошлась по домам первая смена, работала вторая, и по тротуару шли только мальчишки с удочками, которые, ловчили попасть к вечернему клеву. Удили, черти, ельцов возле самых лебедок Мерзлякова, хотя кругом стучало и гремело сырое дерево. Ребятишки прошли, несколько секунд на улице никого не было, а затем вышла на тротуар рыжая собака с обрубленным хвостом.

– Еще вопрос! – медленно сказал Цыцарь. – Бог с ними, с лебедками, бог с ними…

Заведующий промышленным отделом еще понизил голос, старательно нацелил взгляд в глаза Прончатова, положив ногу на ногу, вдруг принял свободную, благодушную позу.

– Есть сигналы, товарищ Прончатов, что ты неправильно ведешь себя в быту, – извиняющимся голосом сказал Цыцарь. – Прости, что вникаем в это дело, но сам знаешь… Ты у народа на виду, народ с тебя берет пример…

Рыжая собака с обрубленным хвостом двигалась вдоль тротуара, и, так как Прончатов по-прежнему глядел на нее, к собаке постепенно повернулись все – и секретарь обкома Цукасов, и Цыцарь, и секретарь райкома Гудкин. Собака шла к конторе, и Прончатов наконец вспомнил, чья это собака – ночного сторожа.

– Я не буду отвечать на ваш вопрос, товарищ Цыцарь! – негромко сказал Олег Олегович. – Только уважение к такой высокой партийной инстанции, как обком…

Прончатов осекся, так как увидел похолодевшие глаза Леонида Гудкина. Секретарь райкома сидел уже так, что, казалось, был готов вскочить, бросившись к Олегу Олеговичу, закрыть ему рот ладонью. А заведующий отделом Цыцарь улыбался такой родственной ослепительной улыбкой, какой, если надо, умел улыбаться и Прончатов, так как товарищ Цыцарь получил как раз то, чего добивался, и Олег Олегович отчетливо услышал, как заведующий отделом говорит в обкоме: «Рыльце-то у Прончатова в пушку! Отказался отвечать на вопрос!»

– Ну и здорово же ты зазнался, товарищ Прончатов! – со вздохом сказал Цыцарь. – Возомнил себя богом, который не подвластен критике. Зазнался, зазнался ты, Прончатов!

И тут произошло неожиданное: Олег Олегович весело расхохотался.

– На обвинение в зазнайстве ответа нет! – смеясь, заявил Прончатов. – Я сам, товарищ Цыцарь, иногда позволяю себе пользоваться таким нечестным приемом… – Он поднял кисть руки и вяло помотал ею в воздухе. – Хотите, я вам продемонстрирую, как обвинением в зазнайстве можно угробить любое хорошее дело, любую здоровую инициативу? Ну, хотите?..

Секретарь райкома Гудкин уже не делал предостерегающих жестов – он сидел грустный, ко всему безразличный. «Дурак ты, Прончатов, круглый дурак!» – говорило лицо Гудкина. И он был прав! На вое вопросы заведующего отделом Прончатову надо было отвечать охотно, смотреть ему в глаза преданно, время от времени говорить сокрушенно: «Ошиблись, Семен Кузьмич, исправимся!» – а когда речь зашла о неправильном поведении в быту, сокрушенно разведя руками, признаться: «Было такое дело, Семен Кузьмич! Приехал в воскресенье на рейд слегка выпившим. Никита Нехамов, буть он неладен, уговорил. Так что сигнал Куренного правильный. А вот насчет племянницы – поклеп, навет, по злобе врут, Семен Кузьмич!» И Цыцарь бы растаял, довольный тем, что Прончатов поддается воспитательным мерам, говорил бы потом в обкоме: «Много нам пришлось возиться с Прончатовым, но зато теперь…»

Вот как надо было вести себя Прончатову, а он вместо этого на Цыцаря глядел холодно, катая желваки на скулах, сидел в кресле вольготно, сильные пальцы необдуманно сжимал в кулаки. Именно поэтому Цыцарь медленно повернулся к секретарю обкома с таким выражением на лице, словно хотел сказать: «Я же вас предупреждал, Николай Петрович!» – огорченно пожал плечами.

– Не выходит у нас разговор с Прончатовым, не выходит, Николай Петрович! – сказал Цыцарь. – Разрешите мне не задавать больше вопросов.

Он все расставил по своим местам, этот могучий Цыцарь. Выходит, это не он расспрашивал Прончатова, а выполнял волю секретаря, выходит, не его вопросы были обращены к Олегу Олеговичу, а цукасовские, не только, выходит, Цыцарь беспокоился за судьбу Тагарской сплавной конторы, а и секретарь обкома. И как ни был зол на заведующего отделом Прончатов, не мог все-таки пересилить себя – восхитился им: «Голова! Умница!»

– У меня вопросов больше нет, – повторил Цыцарь. – Может быть, Николай Петрович…

– Я хочу сказать! – мерным голосом вмешался парторг Вишняков. – Конечно, Прончатову не хочется отвечать на вопросы, но придется! – Он угрожающе сдвинул брови. – Я уж не говорю за то, что товарищ Прончатов в первое воскресенье июня приехал на рейд выпивши, что о его развратной связи с врачихой знает весь поселок, но вот за профсоюзное собрание я скажу… – Вишняков поднял руку, из стороны в сторону пошевелил указательным пальцем. – Ты почему, Прончатов, на профсоюзном собрании среди членов президиума организовал коллективную пьянку? Это раз! А во-вторых, кто тебе позволил уклониться от голосования? Дисциплина в партии для всех одинаковая, Прончатов!

Он напоследок еще раз пошевелил пальцем, раздвинув брови, принял прежнюю позу. Теперь его лицо ничего не выражало – даже удовлетворения не было на нем.

– Я все сказал!

Секретарь обкома на этот раз не смотрел на говорящего Вишнякова, и вид у "Цукасова был такой, точно он отсутствует. Когда же в кабинете опять наступила тишина, Цукасов поднял голову.

– Олег Олегович, – спросил он, – вы готовы в августе принять два новых крана?

Прончатов вздохнул, повернулся к Цукасову, потерев пальцем переносицу, так посмотрел на него, точно не понимал вопроса. Какие краны? Почему? О каких кранах можно говорить здесь, в кабинете, где сидят Цыцарь и Вишняков? Краны! Боже, это же из другой жизни… Потом до Прончатова все-таки дошел смысл вопроса.

– Да, да, – рассеянно ответил он. – В августе примем краны…

У Олега Олеговича был такой вид, словно он просыпается, – встрепенулся, повеселел, осмысленно глянул на секретаря обкома. Август, краны… Черт возьми, л что он ответил Цукасову?

– Николай Петрович, – засмеявшись, спросил Прончатов, – правильно ли я понял, что в августе мы получим электрические краны?

– Правильно!

Олег Олегович окончательно пришел в себя: встряхнувшись, энергично поднялся, обойдя стол, сел рядом с Цукасовым. Известие было таким значительным, важным, что Прончатов мгновенно превратился в того главного инженера, который сидел в кабинете до прихода партийного начальства – властными, жестковатыми сделались его глаза, губы затвердели.

– Ну, наконец-то! – облегченно проговорил Олег Олегович. – У механика Огурцова сегодня большой праздник!

Прончатов почувствовал, что ему очень не хватает Эдгара Ивановича; его подвижного иронического лица, свободных движений, привычки садиться на стул задом наперед. Как обрадовался бы механик! Не будут теперь стоять возле берега лебедки Мерзлякова, скрипеть старое дерево, визжать ржавые тросы; современный, индустриальный пейзаж придет на берега рек – могучие фермовые конструкции, ослепительный свет прожекторов, вознесенный высоко в небо серый металл.

– Краны, краны…

Прончатов вдруг как бы заново увидел, перечувствовал все эти дни, что пришли после смерти Михаила Николаевича; его, прончатовские, тревоги за Тагарскую сплавную контору, попытки удержать дело в своих руках, короткие ночи и длинные рабочие дни. Три месяца прошло как во сне, жизнь была беспокойной, точно у кочевника, который не знает, куда ведет его незаметная тропа. Три месяца были длинными, словно прошло три года, и ему отчего-то вспомнилось то утро, когда он провожал отца, уезжающего на рычащем катере, а он, Прончатов, поклялся никому не отдавать Тагарскую контору… Он вспомнил: над Сиротскими песками колобродило солнце, Обь пошевеливалась в ложе, как хорошо проспавшийся человек, обская старица курилась в глинистых берегах. И он наклонился, посмеиваясь, зачерпнул горсть речной воды, не пролив ни капли, выпил, и ему показалось, что сизая дымка над старицей рассеялась, солнце скакнуло на верх горизонта и тальники стали прозрачными. Вот ведь как все было, а теперь хотелось уйти, исчезнуть навсегда, так как его желания превращались в фарс, делались смешными… Прончатов потер пальцами побледневшее лицо, криво усмехнувшись, вызывающе громко сказал:

– Я хочу кое-что объяснить, товарищи! Дело в том, что вы не знаете самого главного… – Олег Олегович досадливо посмотрел на секретаря райкома Леонида Гудкина, который испуганно таращил глаза. «Не мешай, Леонид!» – взглядом сказал ему Прончатов и спокойно продолжил: – Лебедки потому и могли быть тихоходными, что в запанях никогда не было лишнего леса…

Сиротские пески и солнце над ними стояли перед глазами Олега Олеговича, и в кабинете все для него было неважным: иной счет ценностям вел сейчас Прончатов, в ином мире жил.

– Перед смертью Михаил Николаевич оставил мне восемнадцать тысяч кубометров неучтенного леса, – сказал Прончатов и резко повернулся к секретарю обкома. – Товарищ Цукасов, я буду защищать покойного! Неучтенный лес образовался в годы войны, государственной комиссией был списан как непригодный к сплаву, но Иванов нашел способ взять его, когда река Ягодная начала менять русло… Михаил Николаевич отдал мне лес для того, чтобы я отстоял контору от варяга Цветкова…

Прончатов вобрал голову в плечи, набычившись, жестко проговорил:

– Мне бы не следовало рассказывать об этом, но и молчать нельзя!

– Олегу Олеговичу было безразлично, как смотрит на него заведующий промышленным отделом, что делает пораженный Вишняков и что думает о нем секретарь обкома. Прончатов чувствовал такую легкость, какой давно не чувствовал, – так давили ему на плечи эти восемнадцать тысяч кубометров леса.

– Вот это дела! – протяжно проговорил Цыцарь и озабоченно почесал висок. – Выходит, сейчас контора дает сверх плана неучтенный лес?

– Выходит! – легко и просто ответил Прончатов. – Таким образом, лес включается в сводку, Михаил Николаевич сам поступил бы так, если бы… Он не успел!

Теперь Олег Олегович увидел железную оградку, гранитный обелиск, печатные слова на нем; повеяло запахом вянувших цветов, холодок крашеного металла прикоснулся к щеке, потом раздался хриплый голос умирающего директора: «Никому не отдавай контору, Олежка!» Душная тишина стояла в кабинете; две створки окна были открыты, но в комнату не проникал прохладный воздух, так как теплый ясный вечер собирался опуститься на поселок.

– Будем закругляться! – задумчиво сказал Цукасов. – Нам надо ехать. Мы ведь направляемся в Среднереченскую контору.

Он поднялся, разминая уставшие ноги, прошелся по кабинету, остановился у того самого окна, где обычно любил стоять Прончатов. Секретарь обкома Цукасов несколько длинных секунд смотрел на улицу, затем полуприсел на подоконник.

– Вы правильно сделали, Олег Олегович, что сообщили о неучтенном лесе, – прислушиваясь к самому себе, сказал Цукасов. – Действительно, получалась неувязка. Скорость лебедок увеличена примерно на двадцать процентов, а поступление леса в запань оставалось прежнее… – Он еще немного подумал. – Поэтому и оставались неясности… Теперь картина прояснилась.

В последний раз сделав думающую, сдержанную паузу, Цукасов внезапно переменил позу – он взял да и сел на подоконник.

– Олег Олегович, – оживленно спросил секретарь обкома, – объясните, пожалуйста, как можно обвинением в зазнайстве убить здоровую инициативу? Помните, вы говорили давеча?

– Очень просто! – в тон ему ответил Прончатов – Представьте, что к вам приходит молодой инженер и говорит: «У меня есть предложение ускорить скорость лебедочных тросов!» Вы внимательно смотрите на него… – Прончатов, сощурившись и задрав бровь на лоб, показал, как надо глядеть на молодого инициативного инженера, – вы смотрите на него и говорите: «А здорово ты зазнался, Сидоров! Вот вы уже и умнее всех себя считаете! Выходит, все мы кругом дураки, а вы один умный! И обком дурак, и трест дурак, и я, выходит, дурак, если не подумал о том, что можно увеличить скорость тросов… А, Сидоров!..»

Расхохотавшись, Цукасов обнял колени руками, затылком оперся на раму и от этого сделался несерьезным, простоватым, похожим на того Цукасова, которого Прончатов знал тогда, когда будущий секретарь обкома был главным инженером лесосплавного треста.

– Забавно! – сказал секретарь обкома, просмеявшись. – И ведь действительно ничего нельзя опровергнуть. Ну, как доказать, что ты не зазнался?

Прончатову было совсем легко – и шутливый тон Цукасова, и сброшенные с плеч тяжелые восемнадцать тысяч, и внезапно сделавшееся умиротворенным лицо Гудкина.

– Ну хорошо! – после паузы сказал Цукасов. – Нам все-таки надо ехать в Среднереченскую контору.

Секретарь обкома спустился с подоконника, обойдя прончатовский стол, подошел к Олегу Олеговичу:

– До свидания, товарищ Прончатов!

Крепко пожав руку Олегу Олеговичу, Цукасов неторопливо пошел к дверям. Он, казалось, забыл о том, что вместе с ним приехал в Тагарскую сплавную контору заведующий промышленным отделом Цыцарь, но в ту секунду, когда открывал толстые дерматиновые двери, вдруг вспомнил об этом. Он, не оборачиваясь, позвал: – Так идемте, идемте, Семен Кузьмич!