Текст книги "Тени леса"

Автор книги: Виктория Войцек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Не каждого, знаете, в Вещающие примут. Считается, что хранитель его отметить должен. Так ведь я и представить себе не могу, какой дух на нашу Сатори взглянет. Шишиар ли, Хозяин Несчастий, иль Кресцет, Пес Дворовый, из темноты выходящий. Атой вовсе окажется, что Джар, Поветрие Моровое, – ее хранитель? От такого не скроешься, не убежишь. Против такого ни мольбы, ни слёзы – ничего не поможет. Ничего!

С чего я взяла, что она – одна из этих? Так что иначе может так спокойно к духам обращаться и помощи у них выпрашивать? Прочие, те, которые не имеет прямого доступа к хранителям, просто отмечены ими. Покровители ждут, когда их человек вычертит знак, зарядит его, и лишь тогда отзываются, даруют кусочек своей силы. Ну, или не даруют ничего.

Эй, Атум, слышишь меня? Ты бесполезен! Уф, полегчало.

До меня доходит не сразу.

– Дио! – Он оборачивается на звук моего голоса, и я слышу, как негромко щелкают зубы. – Сорви с нее одежду.

Как ни странно, Гарольд не вмешивается. Только скрещивает руки на груди да головой качает. Возможно, хочет посмотреть на сиськи. И его никто не осудит. Я бы тоже хотела, если бы у Сатори они имелись. А вот Зенки против. Бросается на пещерного, пытается кулаком глаз подбить да по ногам вдарить, чтобы туша серая на пол повалилась. Он изрыгает такие ругательства, что я невольно завидую. И запоминаю. На всякий случай.

– Ты не посмеешь! – Единственное, что можно разобрать в потоке брани.

Здоровяк Дио забавляется: ну что ему может сделать кириан, у которого и оружия-то нет? Он уклоняется от кулаков, почти не сходя с места, но довольно быстро утомляется. Хватает Зенки за голову, сжимает пальцы и, с силой ударив в живот, отбрасывает к стене. Вряд ли у него появится желание снова лезть. Главное, смог бы встать. Но пока он лежит на полу, свернувшись точно бумажный лист, и жадно хватает ртом воздух.

С удивлением обнаруживаю, что Сатори не пытается бежать. Стоит на месте, безвольно опустив руки, и ждет. Понимает, что хотим сделать, не препятствует. Умница, девочка. Я даже не буду над тобой издеваться. И без того тебе хватит унижений.

Ткань в руках Торре рвется необычайно легко: оба платья – верхнее и нижнее – и даже платок, который Сатори набрасывает на плечи. И вот я уже вижу тощую нескладную фигуру, а на бледной коже-то – вот они! – следы чёрно-золотые. На ребрах, под грудью, на животе. Узор цветочный обхватывает талию, смыкается на спине. Он кажется мне таким знакомым. До тошноты, до бегущих по рукам мурашек. И глаз не отвести, и смотреть противно. Нет, это не Джар. И даже не Кресцет. Все куда хуже. Да только не для нас.

Стоящий в стороне Гарольд улыбается. И я чувствую ком в горле.

– Все это время ты знал, что она меченая?

Лиат пожимает плечами: конечно, знал. Иначе зачем ему, такому умному, брать с собой Сатори? По той же причине имя ее не появилось на пожелтевших страницах среди имен тех, кто служит гильдии охотников за головами. Девочка умрет. О ней просто забудут. И никто не станет выяснять причину. Меток на теле достаточно, чтобы понять: она рождена для того, чтобы бесславно сдохнуть.

– Откуда?

– Это мой маленький секрет. Вам я лучше скажу о другом, более ценном: узоры нанесены только на ее тело. Нет того, с кем ее жизнь связана. А это значит…

– … что каждый из нас за счет ее жизни свою продлить может! – заканчиваю за Гарольдом я.

Об этом я уже успела догадаться.

Сатори не меняется в лице, просто таращится на дощатый пол. Не впервой, видимо, слышать подобное, и, даже если слух режет, она должна стерпеть. Путь уже выбран. И выбран еще до ее рождения. Согласитесь: нет ничего почетнее, чем помереть просто так?

До ушей доносится хрип. Это Зенки. Пытается встать, вступиться, пытается хотя бы присмотреться к тому, о чём мы говорим. Но все голову роняет: стыдно, что защитить не смог. Да что бы он сделал против пещерного? Беспомощный дурак. Лучше бы остался в стороне, был бы целее.

Не мигая, смотрит на нас Дио. Переводит взгляд с меня на Гарольда. Облизываясь, изучает тело Сатори. Такие женщины его не привлекают, разве что как еда. Но Торре не ест компаньонов. Даже если те раздражают.

– Гарольд, ты… сур! – вырывается у меня, и я тут же вытираю губы кулаком.

Подумать только, какие нежные. Ужели неприятно? Как про девку мертвую говорю, так им интересно, а чуть ругнусь, сразу нос воротят.

Кто-то еще не знает значения этого слова? Уберите детишек, если такие все еще слушают меня. Сур есть человек, который предпочитает скотину живой женщине. Занятно, что валюта наша зовется «су». Чуть ошибешься, и человек, вместо того чтобы заплатить, заедет тебе по морде.

– Может, поясните хоть немного? – подает голос Дио. Он беззастенчиво водит пальцем по узорам на теле Сатори, пытается продавить когтем тонкую кожу, понять, из чего состоят чёрно-золотые линии.

– Она Вещающая.

– Вещающая… что?

– Я не верю, что можно быть настолько тупым!

Судя по недовольному урчанию, Торре оскорблен. Но, пока я не кидаюсь на него с кулаками, делать с этим он ничего не будет.

Я понимаю, что он – пещерный, что их обычаи значительно отличаются от наших. Но он живет среди людей – а не среди тех, кто их ест, – не первую Эс’алавар и, как мне всегда казалось, должен знать хоть что-то. Вещающие всегда – «Чьи?», всегда – «Кому принадлежат?». Но никогда – «Что?».

– Это Инимсэт, Нить Жизни. – Поворачиваюсь лишь для того, чтобы спросить у Сатори: – я права?

А она только губы поджимает. Не хочет отвечать. Вместо нее кивает Гарольд.

Мы стоим посреди чужого дома, на полу которого, кроме нашего верного товарища, лежит мертвая девка, и тело ее вновь облепляют синие бабочки. Эти крылатые твари садятся даже на веки, почти касаются неба своими цепкими лапками. Но наше внимание отдано голой Сатори. И вовсе не потому, что она голая.

– Все равно непонятно. – Торре мотает головой.

– Редко рождаются люди под знаком Инимсэт. И всегда – Вещающие. Иных-то и нет, ага. Все с хранителем слишком тесно повязаны. Такие редко доживают до сорока Половин. – Выдыхаю, закрываю глаза, но спокойнее почему-то не становится. Наверное, стоит выругаться вновь. – Погибают молодыми. Как Сатори, ага. Или еще раньше. Понимаешь, в чём дело: они – как сосуд с жизненной энергией. Осушишь такой – враз помолодеешь, и раны затянутся. Только надобно, чтобы тело не страдало ни от чего, повреждений не имело. Помрет иначе.

– Допустим. Но при чём тут это и любовь Гарольда к скотине?

– То есть ты знаешь, что такое «сур», зато про Вещающих слышишь Впервые? – Скалю зубы и всё-таки продолжаю: – Это просто ругательство. Не воспринимай буквально. Как видишь, Гарольд взял девочку с нами на случай, если кто откинется или серьезно пострадает. Забавно, правда? Чудовище тут как бы я. Я сквернословлю, пью и подвергаю опасности чужие жизни. И жую листья типпи, ага. Я помру рано, оставив о себе не самые приятные воспоминания. Но я хотя бы не стараюсь выглядеть лучше, чем есть. Дерьмо, даже усыпанное цветами, все равно дерьмом и останется.

Когда я подхожу, Гарольд молчит. Молчит, и когда снимаю с него подбитый коротким мехом плащ. Видать, для Лиата я – эдакая забавная диковинка, которая, в случае чего, может очень больно укусить. Он не боится, ага. Ему просто хочется понаблюдать, что я буду делать дальше.

Интересно, в его глазах я настолько же безмозглая, насколько и Дио?

– Думаешь, было бы лучше оставить ее в деревне и дать помереть там? – наконец спрашивает Гарольд и поднимает ворот черной рубахи, расшитый серебряной нитью. – Вещающим Инимсэт важно исполнить свое предназначение.

– Давай ты заткнешься. Даже без оружия я смогу переломать тебе пальцы. И Крушения не помогут. – Хлопаю по кинжалу на поясе, лишний раз напоминая, что лучше со мной не шутить. Ни сейчас, ни потом.

Кутаю в плащ тощую рыжую девочку так, что торчать остается только голова. Сатори не сопротивляется; кажется, она старается даже не дышать, когда я рядом. Это вызывает легкую усмешку. Маленькая дурочка, сейчас ты боишься точно не того человека.

– Спасибо, – шепчет она, и по телу проходит мелкая дрожь.

– Ты мне все еще не нравишься. – Убираю свалявшиеся пряди с лица. – Но ему до тебя я добраться не дам, поняла?

Кивает, хотя создается ощущение, что голова от усталости просто клонится вниз. Отвожу Сатори к кровати, усаживаю на жесткую поверхность. И смешно, и тошно от того, как вожусь с этим нелепым созданием. Конечно, иногда она высказывает свое мнение, даже если оно отлично от мнения остальных, иногда подает голос. Но достаточно слегка надавить, и Сатори вновь слушается всего, что ни скажи.

– Дио, поищи в сундуках хоть какие тряпки. Нужно ее во что-то обрядить. Не вести же голой по улице.

– Будет сделано, красотка.

Высокая фигура в свободных одеждах появляется по правую руку от меня, хватает за запястье, и вот я чувствую прикосновение горячего языка к костяшкам. Не объясняю, что обычно люди прижимаются лбом к тыльной стороне ладони, реже – губами к идущим под кожей тонким линиям вен.

Торре понимает язык грубой силы, как и все пещерные. Торре слушает тех, кто умеет себя правильно поставить. Именно поэтому он прислушивается исключительно ко мне и к Гарольду, считая нас хоть как-то равными себе. Потому-то я и обращаюсь к нему с просьбами, понимая: мне не откажет. Кому угодно, но не мне. К тому же здоровяк весьма неравнодушен к игре на тимбасе и поглаживаниям за ухом. Последнее было обнаружено случайно. Не спрашивайте. Просто не спрашивайте. Для меня это лишь способ расположить к себе Дио. Не более.

– Гарольд…

Он по-прежнему раздражает меня не сильнее Сатори. Да, вся эта ситуация почему-то задела меня, как задела и причастность к ней Лиата, но он продолжает показывать себя с лучшей стороны. Просто молча наблюдает, не пытаясь доказать свою правоту. Заканчиваю:

– Ты все еще сур. Но постарайся сделать хоть что-то. Займись, – киваю на лежащее на полу тело, по которому ползают крылатые твари, – девочкой.

– И что мне с ней сделать?

– Не знаю. Заставь танцевать. Придумай что-нибудь!

Гарольд ворчит что-то о неуважении к усопшим и о том, что кому-то стоит следить за языком. Но я, по крайней мере, не собираюсь убивать невинных и прикрываться какими-то благими намерениями. Из подобной компании я когда-то сбежала. Хотя кого я обманываю: меня вытащили. Иначе померла бы. Или осталась бы калекой на всю жизнь.

– Зенки.

Он встает и почти заваливается назад – прямиком в камин. Но я успеваю ухватиться за ладонь и потянуть на себя. Крепко же его приложил наш Дио. Хорошо хоть, рёбра не сломал.

– Что ты считал? – Прежде чем Зенки открывает рот, прижимаю пальцы к его губам. Знаю я, что он хочет сказать. – Мы разберемся с этим. Позже. Сейчас – не время. И, прошу, не выводи меня из себя, ага. Как видишь, Сатори в порядке, а вот хозяйка дома – не особо. Так что давай-ка сперва поможем ей.

Не отвечает, покачивается только из стороны в сторону, точно травинка на ветру. Зенки и раньше не отличался излишней болтливостью, а теперь – и вовсе притих. Только глаза мечутся бешено туда-сюда. То на меня взглянет, то на Гарольда, то на Дио, то на Сатори.

Девочка рыжая в плащ заворачивается, капюшон меховой к носу подтягивает и сопит. И немного жалко, что для нее подобное обращение является приемлемым. Не впервые раздевают и осматривают как товар, не впервые обсуждают предназначение. Более чем уверена: слово «сдохнуть» за всю свою жизнь Сатори слышала довольно часто.

– Эй, красотка! Смотри, что нашел!

Оборачиваюсь, не выпуская запястье Зенки: свалится еще. И – кто бы мог подумать – обнаруживаю в руках Дио зеленое выходное платье. Очередное, терзать его душу, зеленое платье! Более длинное и менее рваное, чем было у Сатори. Его девочка принимает с благодарностью. Говорит что-то о том, что не забудет доброту Торре. Зовет его странным словом – «инхиль». «Благородный». Не слишком ли громко для пещерного?..

– Ты, рыжая, на огневик похожа, – смеется Дио.

А я примечаю: и правда похожа. Цветок это такой. Редко встречается, а как находят его, обычно срывают сразу. Отвары-то из огневика от чесотки помогают, а, коли добавишь туда чего, так и зелье приворотное получится. К тому же слишком хорошо знаю о том, что семена его, до того, как на землю попадают, – верный путь в Пак’аш.

– Ишет?

Зенки наконец находит силы ко мне обратиться. Он пришел в себя, глядя на то, как трясет длиннющими рукавами Сатори, пытаясь увидеть хотя бы кончики своих пальцев, как хлопает ей Дио, считая эти действия эдаким странным танцем, в котором тоже хочет поучаствовать.

– Надо же, ты и говорить умеешь, – фыркаю я и хлопаю Зенки по плечу. – Чего надо-то? Решил помочь общему делу?

Кивает. И продолжает смотреть глазами голодного щенка. Вот-вот скажет что-то, возможно, важное, возможно, глупое. Люди часто стараются казаться милыми, перед тем как наговорят ерунды. В последний раз с таким видом мне признавались в чувствах. Жалкое зрелище.

– Но мне нужно, чтобы они покинули помещение.

Так даже лучше: чем меньше людей рядом, тем спокойнее. Выслушаю Зенки, опровергну все то, что он расскажет. А там останется просто придумать красивую историю, в которую смогут поверить в гильдии, получить за нее деньги и уйти. Ведь, в сущности, этим-то я на жизнь и зарабатываю: байки придумываю, и чем нелепее, тем больше людей на это ведется. Забавно, правда?

Хлопаю в ладоши. Гарольд поднимает голову, Сатори замирает, а Дио – кланяется: видать, подумал, что я сумела оценить его танец. Нет, мой всеядный друг. Ты хорош во многом. Наверняка у тебя еще с десяток талантов, связанных с ломанием человеческих костей. Да только от искусства тебе лучше держаться подальше.

– Будьте добры, деньтесь куда-нибудь.

Зря я надеюсь на понимание. Три пары одинаково тупых глаз смотрят на меня так, словно я обязана хоть что-то объяснить.

– Вы мешаете Зенки сосредоточиться.

На чем? Я бы и сама в это не поверила. Да каждый ребенок знает, как считывают кириан! Даже если рядом будет выступать труппа бродячих артистов, это не помешает.

Представьте себе книгу, ага. Книгу, которую вы, будучи человеком не слишком смышленым, начали читать с середины. Вы не знаете, что было раньше, но для того, чтобы понять это, достаточно перевернуть несколько страниц. Так же работает считывание. Зенки просто разгребает наслоившиеся друг на друга пласты дерьма, которые, как и исписанные листы, может попортить кто угодно. Даже я. Начерчу на печи знак Атума, задействую его, и что этот умник сделает? Да ничего!

Сатори смекает, что дело далеко не в способностях нашего Зенки, и краснеет от собственных предположений. Ага, именно этим мы и собираемся заниматься, глупая ты рыжая девочка!

Собирается высказаться Лиат. Но едва звучит первое «Ну уж…», он получает толчок ладонью в грудь. Дио не желает слушать очередные заумные речи, полные незнакомых слов. Всех попросили выйти. А, как известно, не стоит спорить с женщиной, которая может испортить вашу жизнь. И с мужчиной, который может испортить вашу еду.

Запирается дверь, закрываются ставни. Свет тонкими полосками проникает в комнату лишь через замочную скважину да щели в стенах. Ощущаю себя как дома. Как в затерянной среди лесов треклятой каменной постройке, пол которой давно начал оседать. Там я прожила от силы Половину. Прекрасное было место. Гляжу, как бабочки смыкают крылья и неподвижно замирают на тонких руках галлерийки.

– И что ты собираешься делать, мой милый дружок?

– Заставить ее…

– Погоди-ка, ты принял мои слова всерьез и решил попробовать заставить ее танцевать?

Прости, Зенки, я не могу сдержаться.

– Почти.

Стоит признаться: он меня удивил. Этот мальчик-тихоня, умеющий слушать и готовить, по-настоящему удивил меня. Видать, тоже не слишком полагается на считывание. Да только никогда раньше в качестве замены этой почти бесполезной способности мне не предлагали поднять мертвую девку и допросить ее лично. Мне вообще никогда не предлагали поднять никого мертвого! Какой же скучной была моя жизнь.

Из печи Зенки берёт уголек и чертит на ладони хозяйки дома знак, пока синие падальщики облепляют уже его. Он лишь сгоняет одну из бабочек с носа и забавно фыркает: щекотно.

Что ты такое, Зенки? Что? Мне даже немного интересно. Ты разносишь ллок’ар пуще Крушений Гарольда. Ты возвращаешь к жизни усопших. Как такое вообще возможно в мире, где ты чувствуешь лишь один тип магических потоков – тех, которыми заведует твой хранитель? Разве что ты, как и тот неудачник из Тернква, просто вобрал их в себя, духов-то. Сломил, подчинил. Тогда почему они не исказили тебя, Зенки? Почему? Ты ведь красивый. Мать твою, красивый, зрячий, сохранивший все конечности. Расскажи свой секрет, Зенки. Расскажи. Я тоже хочу этому научиться!

По моей улыбке легко прочитать все мысли. Но вслух я выдаю лишь:

– Недурно.

– Это Лон. «Брешь». – Зенки проводит длинную полосу от своей ладони до запястья. – Единственный шанс бестелесному прорваться в Ру’аш. Если где бестелесных слишком много, чертится еще один Лон, и поток перенаправляется отсюда сюда. – Он указывает на вены галлерийки, а затем – на символ под средним пальцем.

Да знаю я, как сломать знак. И того, кто этот знак носит. Только пользы никакой, ага. Никакой, когда не понимаешь, как со всем этим управляться.

Зенки отряхивает руки, садится рядом и ждет. Потоки привычно движутся, и начертанный знак начинает слабо светиться. На сей раз – бело-синим. Можно выдохнуть: даже если ничего не выйдет, девушку хотя бы не разорвет, как тот же ллок’ар.

Пальцы мертвой, подрагивая, разжимаются. Первое, что делает галлерийка – неуклюже хлопает по своему острому уху и убивает бабочку, после чего рука падает.

Девушка переворачивается на спину, рывком поднимается. Каждое движение – резкое: отвыкла уже от тела своего, наверняка оно слушается плохо. Конечности дергаются, голова падает на грудь, но галлерийка тут же берёт ее в ладони и возвращает в привычное положение. Начинаю сомневаться в том, видит ли она. Зато, судя по тому, как реагирует на звуки, слышит превосходно.

– А станцевать у нее получится?

Но, стоит ей подняться, как ноги подкашиваются, и тело, подобно брошенной кукле тряпичной, валится на пол. Нет, не получится. Пройти через Лон – как попытаться протиснуться в щель. Может, палец ты и просунешь, а вот сам – вряд ли пролезешь. Поэтому бестелесные в большинстве своем или тупы, или лишены памяти, а воскрешенные – те, которым пытаются вернуть связь меж душой и телом, – как оказалось, до невозможности нелепы. Даже мертвые, которых танум вард поднимает, пусть и не соображают, но хотя бы двигаются нормально.

Галлерийка вновь опирается на руки, склоняет голову к плечу, смотрит. Небо в ее глазах слишком хочется выколоть кинжалом. Вы не можете себе представить, насколько мерзко выглядит мертвое небо, пусть даже усыпанное сотнями звезд.

– Что приключилось с тобой? – Опускаюсь на колено рядом и вытаскиваю из волос цветок. Он уже без лепестков – только одна сердцевина, желтая-желтая. Как пятно света на полу.

– Обез… главили.

Придерживает кулаками подбородок, моргает, шевелит губами. Не знала бы, что она мертвая, подумала бы, что напилась. Говорит, запинаясь, на ногах не стоит – ну точно приняла лишнего! Даже когда рывком голову направо поворачивает, и я слышу, как кости хрустят. А что? Живые люди тоже так делают. Не без последствий, возможно, даже не себе, но делают же!

Убираю белые пряди, осматриваю ее шею. Повреждений нет.

– Обезглавили, – вновь произносит галлерийка и отмахивается. Неприятно, что какая-то девка незнакомая ее трогает.

– Да чего заладила-то? Поняли уже.

– Обезглавили.

– Она так и будет это повторять. Дон слишком мал. Ей не пробиться, – вздыхает Зенки.

А ведь так знакомо звучит. Одно слово, последнее, видать, что говорила. Или слышала.

Хватаю девушку за руку, но она вырывается. Острыми когтями бьет наотмашь, оставляет на моей коже длинные борозды.

Не хочет, чтобы ее касались. Не хочет, чтобы видели, говорили. Галлерийка, кажется, понимает, что умерла. И ей не нравится, что кто-то нарушил этот покой.

– Ломай знак. Ломай, Зенки!

Я улыбаюсь. Все оказывается до смешного простым. Обезглавили. Да только не ее.

Он не понимает, чему я так радуюсь, но слушается: легким движением берёт девушку за запястье, и свечение под его пальцами начинает гаснуть. Когтистая рука опускается, а затем падает на пол обмякшее тело. Прости, сестра. Прости. Мы еще немного потревожим твой покой. И, знаешь, мне не жаль. Нисколечко.

– Задирай ей юбку!

Я говорю это, повернувшись спиной. Где-то здесь были дурацкие высохшие цветы. Мелочь, которая почему-то сразу бросилась в глаза, стоило мне переступить порог.

– Чего? – почти выкрикивает Зенки. – Я не собираюсь…

– Задирай юбку, – повторяю я. – И ищи вот это.

Указываю на висящий в углу комнаты амулет. Он большой, нелепый, размером с кулак. Он представляет собой переплетение семи извивающихся лучей – семи дорог. И хранитель, кажется, носит похожее имя. Откуда я знаю? Простите, за кого вы меня принимаете? Может, жизнь моя и была короткой, да только повидала я немало.

Послушался меня остроухий мальчик: сидит, жесткой тканью шуршит и даже не спрашивает, зачем все это. Боится, видать, что я, как и Дио, не стану на слова лишние размениваться. Правильно делает. Нам главное-то что? Разобраться, награду получить, а там пусть хоть ненавидит – мне будет все равно.

Пока Зенки, смущаясь и ругая самого себя, пытается поднять юбку на девушке выше щиколоток, я один за другим выкидываю из глиняного горшка цветы. Высохшие, с опавшими листьями. Мертвые, как и хозяйка этого дома. А среди них – смотри-ка! – стебель с проломленной коробочкой. Дыра-то ножом проделана. Постаралась хозяюшка, не просыпала содержимое.

– Ишет, – зовет меня Зенки. Так тихо, что и не слышно почти.

Оборачиваюсь. И точно под коленкой у мертвой девочки вижу его. Символ, похожий на те, что уродуют мои локтевые сгибы, – выжженный, многолапый, кривой.

В ответ кидаю Зенки под ноги растение. Отцветший огневик, семена которого еще не успели опасть на землю. Судя по скривившемуся лицу, Зенки понимает, что произошло. Но все еще не догадывается, почему.

– Проклятья нет, Зенки. – Запрыгиваю на стол и закидываю нбгу на ногу. – Нет и не было. Знак на ее ноге – печать культа, отличительная особенность идиотов, посвятивших свою жизнь служению одному из хранителей. И, как и положено идиотам, они слепо чтят неписанные правила, одно из которых гласит: культ есть единое целое. Отсечешь голову – он и подохнет. Если основатель умирает, не оставив преемника, последователи обязаны унести его учения с собой в могилу. Некоторые сжигают себя в храмах, некоторые… – киваю на лежащую на полу галлерийку. Этого более чем достаточно, чтобы объяснить, чем может закончиться бездумное служение.

– Откуда ты так много об этом знаешь?

Как странно: наш глазастый Зенки не углядел того, что всегда было у него под носом.

– А ты еще не заметил? – Я поглаживаю когтем Атума – моего вечного спутника, от которого вряд ли смогу избавиться. Даже если захочу.

– То есть ты…

Прижимаю палец к губам и шикаю. Зенки, конечно, пытается вновь задать интересующий вопрос, но сдается, стоит на него недовольно глянуть.

– Не слишком ли много болтовни? Потом. Все потом. А пока сотри-ка знак с ее ладони. Иначе мне будет сложно объяснить нашим дружочкам, что здесь произошло.

Интересуетесь, что же я сказала остальным? Все просто: умница Зенки считал всё необходимое, но для того, чтобы подтвердить это, пришлось раздеть хозяюшку.

А он, как несложно догадаться, стеснялся. Поверили ли мне? Дио и Сатори – да. Гарольд – нет, он же не настолько тупой. Но для него куда важнее то, что дело сделано, что мы получим деньги и сможем вновь спустить их на что-то совершенно ненужное. В конце концов, мы ничего не разрушили, не взорвали. Так что имеем полное право отдохнуть и расслабиться.

В тот день каждый из нас вынес что-то для себя. Зенки – что все не так просто, как кажется. Гарольд – что лучше не спорить с женщиной, за спиной которой стоит огромный и злой пещерный. Сатори – что мы не такие уж плохие спутники. Дио – сырную голову, которую нашел в погребе, и которую мы бы могли продать, если бы наш дорогой Торре не умял ее по дороге.

Я же…

Знаете, отец не подарил мне небо в глазах. И, кажется, я этому даже рада.