Текст книги "Сопротивление материала. Том 3. Так не бывает"

Автор книги: Виктория Травская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Славик уезжал на другой день. Они встретились вечером в парке, на своём месте, и долго стояли обнявшись, не произнося ни слова. Потом он проводил её до больницы и медленно побрёл домой, то и дело оглядываясь, пока не исчез за поворотом. Саша опустилась на больничное крыльцо и разрыдалась.

Там её и обнаружила мать, которую Саша должна была сменить у бабушкиной постели. Елена Степановна провела день между своим отделением и заботами о матери, теперь чувствовала себя совершенно выжатой и начала выходить из себя: дочь опаздывала уже почти на час.

– Ну, будет тебе, Леночка, – пыталась увещевать её Вера Сергеевна, – Она с мальчиком прощается, это всё же её первая любовь. Ты ступай, а она придёт! Мне ничего не нужно, и сидеть тут сиднем необязательно…

Саша не слышала, как мать вышла из дверей служебного входа, куда пускали только тех, кто ухаживал за лежачими больными. Она рыдала так горько, что Елена Степановна, несмотря на всё её раздражение и усталость, ощутила укол сочувствия. Она спустилась на несколько ступенек и, сев рядом с дочерью, обняла её за плечи. Саша вздрогнула и затихла. Мать вздохнула и протянула ей платок.

– Не надо так убиваться, Сашка. Я понимаю, тебе сейчас непросто. Но, поверь мне, даже самые лучшие из них не стоят наших слёз.

«Стόят! Стоят! Стоят!» – хотелось закричать Саше. Но она, как обычно, смолчала. Между тем эта внезапная скупая ласка оказалась тем стопором, который наконец остановил поток её слёз. Она ожидала от матери всего чего угодно – жёлчных и обидных попрёков, жёсткой отповеди и издевательских замечаний в адрес Славика – и была готова выплеснуть в ей в лицо всю накопившуюся горечь. Но ничего такого не последовало, а материна жалость лишила её последних сил.

Она теперь только всхлипывала и вытирала мокрое лицо.

– Ну, всё, – проговорила мать, – теперь высморкайся и ступай.

На другой день Елена Степановна взяла билет на самолёт (время поджимало) и сообщила своим, что летит в воскресенье.

– В понедельник я должна быть в клинике. А в следующую пятницу тебя уже выпишут, – говорила она, обращаясь к Вере Сергеевне. – До тех пор девочки, если надо, помогут, я с ними договорилась.

Вскоре мать уехала, надавав бесполезных советов и наспех клюнув Сашу в щёку. Саша осталась одна в тихом доме и долго сидела на диване опустошённая, без единой мысли в голове.

Шар всё-таки упал.

Глава 5. Незнакомка

Они остались с бабушкой одни. Через несколько дней Вера Сергеевна вернулась домой, и жизнь пошла привычным чередом, только Саше теперь самой приходилось ходить на базар и по магазинам. Бабушка почти совсем поправилась, и только по её осторожным, неторопливым движениям можно было догадаться о перенесённом недуге.

Внезапно у Саши образовалось много свободного времени. Её школьные друзья все так или иначе устроились: Славик, как и следовало ожидать, успешно сдал экзамены и теперь учился в Санкт-Петербурге; Ирка поступила в местное педучилище и бόльшую часть дня проводила на занятиях. Не повезло только Букину, который на вступительных «завалил» сочинение, но он отнёсся к этому стоически и со свойственным ему оптимизмом: устроился куда-то лаборантом и теперь усердно подтягивал русский.

Словом, все были заняты – кроме неё. Иногда, по вечерам, Саша заглядывала на часок к Ирке, которая с удовольствием откладывала учебники и конспекты ради возможности поболтать с подругой. По выходным Ирка сама наведывалась к Саше, если Иркиной матери не приходило вдруг в голову счесть дочь нездоровой и оставить её дома. Эти встречи были единственной отдушиной. Всё остальное время она была предоставлена сама себе и собственным горьким размышлениям.

Саша старалась, ради бабушки, выглядеть бодрой. Она научилась быстро и тщательно выполнять ту нехитрую домашнюю работу, львиная доля которой раньше приходилась на Веру Сергеевну, поскольку та была на пенсии. От нечего делать выучилась даже готовить. Но много ли им было надо двоим? Домашние дела быстро заканчивались, и самое позднее к полудню Саша бывала уже свободна.

Она боялась наступления этого часа. Мысль, больше не занятая насущными заботами, неотвязно возвращалась к одному и тому же пункту: к крушению её надежд. Пристроившись рядом с бабушкой со своими учебниками и тетрадками, Саша честно пыталась что-то читать и конспектировать, но её беда всегда была настороже, словно сидела за её плечом. Ручка вдруг зависала над листом на середине фразы, взгляд останавливался, убегал за окно или упирался в какую-то точку в пространстве, и горе снова хватало её за горло, запускало свои холодные пальцы в грудь, когтило сердце. Сашины глаза наполнялись слезами, и только когда соль начинала щипать веки, она поспешно опускала взгляд в книгу, пока бабушка не заметила её слабости. Иногда это удавалось, иногда нет, и тогда Вера Сергеевна, вздохнув, выгоняла внучку погулять.

– Незачем тут со мной сидеть, – говорила она, притворно сердясь, – Я вполне прилично себя чувствую, а тебе свежий воздух полезен.

– Свежий воздух полезен всем, – вяло возражала Саша, натягивала джинсы и любимые мокасины и отправлялась бродить.

Она шла в парк, к их месту – в тот безлюдный уголок, где Славик впервые её поцеловал и куда потом они возвращались каждый раз – и, прислонясь к шершавой коре их дерева, долго и безутешно плакала. Обессилев от слёз, брела домой, подставляя лицо ветру, чтобы к возвращению оно обсохло и спала предательская припухлость глаз. Но со временем её горе притупилось, стало привычным. Рана начала затягиваться и больше не кровоточила – просто болела.

Пришло первое письмо от Славика, вызвавшее почти что эйфорию. Саша весь день была как пьяная, то принимаясь обнимать и целовать бабушку, то уединяясь со своим конвертом, снова и снова перечитывая скупые три странички, исписанные мелким неправильным почерком. Теперь её жизнь наполнилась радостным и тревожным ожиданием следующего письма – появилась цель, точка опоры. Она тоже стала писать ему, с трудом удерживаясь от того, чтобы не делать этого каждый день, и теперь радостно готовилась к будущим экзаменам, решив во что бы то ни стало поступить в институт. В декабре стажировка Елены Степановны должна закончиться, она вернётся в Раздольный, и Саша сможет быть спокойна за бабушку, которой будет обеспечен надлежащий медицинский присмотр.

Мать приехала в середине декабря, и, как это часто бывает после долгой разлуки, первые дни казалась почти незнакомкой, поэтому Саша не сразу заметила, что в ней на самом деле что-то изменилось. Она с пристрастием принялась расспрашивать бабушку о её самочувствии и настояла на тщательном медицинском обследовании, которое заняло обеих на целую неделю. Успехами дочери она интересовалась весьма умеренно, но иногда Саша ловила на себе её пристальный взгляд, значения которого понять не могла. Когда это произошло в первый раз, Саша привычно насторожилась и даже спросила:

– Что?

– Ты изменилась, – констатировала мать.

– Это хорошо или плохо? – Саша в это время расчёсывала волосы и, глядя на материно отражение в зеркале, на секунду застыла с расчёской в руке.

– Пока не знаю, – честно ответила Елена Степановна. – Но выглядишь хорошо.

– Ну, ещё бы, – отозвалась Саша, затягивая волосы в хвост, – У меня ведь теперь масса свободного времени! – и, внезапно испугавшись, что её слова прозвучали упрёком, поспешила добавить: – Ты тоже изменилась, мама.

И только произнеся эти слова, она осознала, что это действительно так. За целую неделю Саша не услышала от неё ни единого упрёка, ни насмешки, ни окрика. Это было настолько не похоже на мать, что Саша сначала изумилась, как она сразу не заметила этого, и только потом снова посмотрела на мать – но та уже отвернулась, оставив её замечание без ответа.

Загадка этой перемены разрешилась тем же вечером. Они уже легли, и Саша, немного почитав, выключила лампу, чтобы её свет не мешал бабушке, но заснуть не получалось. Теперь её часто мучила бессонница, от которой она приспособилась пить бабушкин корвалол. Вот и теперь, промаявшись больше часа, она встала и отправилась на кухню, к шкафчику с лекарствами.

Она приоткрыла дверь: в материной комнате было темно, телевизор выключен. Спит, решила Саша и тихонько вышла в тёмную прихожую. И вдруг услышала голос матери. Та говорила с кем-то в темноте – по телефону, сообразила Саша, не увидев на тумбочке очертаний аппарата. Это было настолько странно, что она застыла посреди прихожей: ну, ладно – телевизор, но зачем выключать свет, если ты говоришь по телефону? Она невольно прислушалась. Слов было не разобрать, но её удивили модуляции материного голоса – она никогда не слышала его таким: глуховатым, мягким, обволакивающим. Наступила пауза, во время которой, должно быть, мать слушала своего неведомого собеседника, и после этой паузы раздался короткий грудной смех… Саша почувствовала, что краснеет, и сбежала на кухню. Не зажигая света, чтобы не выдать своего присутствия, она нашла пузырёк, вытрясла из него наугад некоторое количество капель и добавила воды из-под крана – раствор получился очень крепким, но это даже хорошо, подумала она, иначе, после услышанного, ей точно не заснуть.

Так же бесшумно она вернулась в свою постель (разговор за дверью продолжался) и, чувствуя на губах ментоловый привкус капель, попыталась осмыслить тот факт, что у матери кто-то есть. В сущности, в этом не было ничего необычного: Елена Степановна была ещё молода и весьма привлекательна, и Саше было известно, что она нравится мужчинам. Но до сих пор – после того как ушёл отец – она игнорировала любые знаки внимания и никому не давала никаких авансов. Саша привыкла думать, что с этой стороной жизни мать, по её собственному выражению, покончила. И теперь странно и даже немного дико было думать о матери в связи с каким-то мужчиной – в том, что таинственный ночной собеседник был мужчина, Саша не сомневалась. Размышляя о своём открытии, она не заметила, как заснула.

Наутро Саша никак не могла проснуться. Это было непривычно – живя с матерью, она выработала в себе привычку подниматься с первым звуком будильника, чтобы избежать окриков и сдёргивания одеяла, привычку настолько прочную, что даже теперь, когда в будильнике не было необходимости, садилась в постели, едва открыв глаза. Безуспешно пытаясь вынырнуть из плотного облака сна и опять в него проваливаясь, она задумалась о причинах и вспомнила выпитую ночью крепкую дозу лекарства, а вспомнив это – припомнила и загадочный телефонный разговор матери. Возбуждение, вызванное ночным открытием, подействовало как скинутое одеяло – Саша ощутила холод внезапного прозрения и наконец проснулась. «Интересно, бабушка знает?» – подумала она. Весь день Саша исподволь присматривалась к ним обеим. Теперь она поняла причину непостижимой перемены в матери, движения которой сделались вдруг мягкими и даже обрели некоторую томность, а взгляд, который она привыкла видеть отстранённо-холодным, стал почти что мечтательным, обращённым в себя. Бабушка казалась такой же, как и всегда. Но вечером, когда они смотрели какой-то фильм и мать, выключив на рекламе звук, измеряла бабушке давление, Вера Сергеевна вдруг спросила:

– Леночка, тебе когда на работу? После праздников?

– Сто тридцать на восемьдесят пять, – ответила мать, вынимая из ушей фонендоскоп, и, застегнув на футляре молнию, добавила как нечто несущественное: – Я уволилась.

– Уволилась, – эхом ответила Вера Сергеевна после короткой паузы, и по её тону и лицу Саша поняла, что услышанное не было для бабушки такой же неожиданностью, как для неё самой. Предчувствие чего-то непоправимого обожгло её шею и грудь, закололо мелкими иголками.

Так как обе они, с бабушкой, уставились на мать и молча ждали объяснения, так наконец заговорила.

– Я собиралась вам сказать… – Елена Степановна запнулась, беспокойно переводя взгляд от матери к дочери и обратно. – В общем, я выхожу замуж. – И, так как обе в молчаливом недоумении продолжали сверлить её глазами, закончила: – Он врач, руководитель моей программы. Жить мы будем у него.

– Так ты остаёшься в Ленинграде? – заговорила наконец Вера Сергеевна.

– Да. Возвращаюсь после праздников. Женя берёт меня на работу в своё отделение. – Она мимолётно улыбнулась, произнеся его имя. – Вы что, за меня не рады?

Вера Сергеевна шумно вздохнула, словно подводный пловец, вынырнувший на поверхность моря.

– От чего же, я рада. Просто всё это так неожиданно.

Бабушка с тревогой посмотрела на Сашу, которая оцепенела в своём кресле: в её лице не было ни кровинки. Глядя на внучку, спросила:

– Но как же Саша?

– А что Саша? – поспешно воскликнула мать, раньше, чем отзвучал вопрос: было понятно, что она ждала его и что совесть её была не вполне спокойна на этот счёт. – Саша может поступить на заочное отделение, не так ли? Зато ей будет где остановиться, приезжая на сессию.

Теперь обе смотрели на неё и ждали её ответа: бабушка – с тревогой, мать – требовательно и жёстко, как ещё недавно смотрела на неё, школьницу, отчитывая за тройку в дневнике. Реклама давно закончилась и шёл фильм, но никто не обращал на это внимания.

Саша отвернулась и уставилась на экран, где одни бандиты убегали от других, круша и сжигая дорогие американские автомобили, словно дешёвые игрушки. Она чувствовала зияющую пустоту внутри, словно душа покинула её тело, в котором тупо колотилось уже ненужное сердце. «Вот и всё!» – только и подумала она. Шар упал во второй раз.

Мать, не дождавшись ответа, заговорила – так быстро и сбивчиво, словно все эти слова она давно уже приготовила внутри себя, и теперь, когда открылись шлюзы, они хлынули из неё густым и беспорядочным потоком.

– Александра, ты должна понять. Я никогда не жила для себя, ты прекрасно это знаешь. Тебе не в чем меня упрекнуть. После того как ушёл твой отец, что я видела? Дом – работа, дом – работа, и так до бесконечности. Но ведь я ещё не старуха! Я встретила человека, с которым могу быть счастлива, я имею на это право, в конце концов!

Вывалив всю эту кучу, она замолчала, но все эти «я» ещё метались рикошетом по комнате и бились о Сашину голову.

– Ну? – не выдержала мать. – Скажи что-нибудь, в конце концов!

Саша с трудом разлепила судорожно сжатые губы и, не отрывая глаз от мельтешащего экрана, спросила:

– Что ты хочешь услышать, мама?

– Что-нибудь, всё равно что! – Елена Степановна запнулась и добавила раздражённо: – Ну, скажи, разве я не права? Разве…

– Ты всегда права, мама. Ты же знаешь, – перебила её Саша.

Мать не нашлась, что на это ответить. Она с изумлением смотрела на свою внезапно повзрослевшую дочь, осознавая, что совсем не знает эту юную женщину со строгим профилем, сидящую сейчас передней в кресле. Больше того: от неё, этой незнакомки, теперь зависит её, матери, личное счастье. И Елена Степановна, неожиданно для себя самой, обратилась к ней, как к равной.

– Постарайся меня понять, пожалуйста. Я знаю, о чём ты думаешь: Славик и всё такое…

– Не трогай Славика, пожалуйста! – Саша резко обернулась и метнула в мать этой фразой так, что та внутренне отпрянула.

– Ну, хорошо, хорошо. Не буду. Только одно слово: если это настоящее, то вы всё равно будете вместе. Если же нет – у тебя таких славиков ещё будет целый воз!

– Как у тебя? – жёстко усмехнулась Саша.

– Александра, не будь такой жестокой! У меня могло быть много мужчин, если бы я этого захотела. И у тебя будет!

– Мне не надо «много»… – Она собиралась сказать: мне нужен один, но продолжать не стала.

– Ну, как бы там ни было, – продолжила мать, – Тебе только восемнадцать, а мне уже сорок два. И я хочу устроить свою жизнь! – закончила она с вызовом.

«На обломках моей», – подумала Саша с горечью. Она вдруг почувствовала, что если ещё минуту останется в одной комнате с матерью, то закричит. Резко поднявшись, она посмотрела на мать сверху и вдруг, на короткое мгновение, увидела перед собой не суровую и мстительную богиню, перед которой трепетала всю свою жизнь, а жалкую, испуганную и женщину с мольбой в глазах.

– Я остаюсь, – тихо, почти шёпотом, сказала она. – Ты ведь это хотела услышать?

И быстро вышла из комнаты.

Глава 5. Горюшко

Она думала, что сейчас разрыдается, и быстро шла к кровати, чтобы скорее упасть на неё и зарыться лицом в подушку. Но, подойдя, вдруг остановилась и просто села на край. Глаза её были сухи, горело только лицо. Она сидела в темноте, не зажигая света, без единой мысли в голове, не чувствуя ничего, словно за ней вот-вот придут, чтобы вести на казнь, и она уже попрощалась со всем, что было дорого в этом мире. Сначала было так тихо, как если бы она вдруг оглохла. Но спустя какое-то время Саша услышала негромкий бабушкин голос. Мать принялась было ей возражать, но бабушка остановила её и какое-то время говорила одна. О чём – Саша не слышала. Потом снова всё смолкло. Кто-то прошёл на кухню. Всё это время Саша продолжала неподвижно сидеть на краю кровати, стиснув кулаки и зубы.

Она не знала, сколько прошло времени, когда дверь медленно отворилась и в проёме показался бабушкин силуэт. Вера Сергеевна остановилась и, очевидно, вглядываясь в темноту, спросила:

– Сашура, ты спишь?

Саша сглотнула и почти беззвучно ответила:

– Нет.

Бабушка потопталась неуверенно.

– Я включу свет? – и, не дождавшись ответа, потянулась к выключателю.

– Не надо, – просипела Саша и нажала на «жучок» ночника. Мягкий свет лампы под абажуром осветил комнату и бабушку, стоящую в дверях с поднятой к выключателю рукой. В другой руке она держала чашку. С тревогой взглянув на внучку, она подошла к её стороне кровати и поставила чашку на тумбочку.

– На-ка, выпей чаю, детка!

– Спасибо, – ответила Саша одними губами.

Вера Сергеевна опустилась рядом с ней на кровать, и Сашу качнуло в её сторону. Некоторое время сидели молча.

– Пей, остынет, – вздохнула наконец бабушка.

Саше не хотелось чаю – ей вообще ничего не хотелось. Но она взяла чашку и отпила. Это был самый обычный чай, довольно крепкий, как она любила, две ложки сахара. Глоток его смочил сухой язык и прожёг горячую дорожку в горле. Она вдруг ощутила жажду и принялась пить, обжигаясь, пока не осушила всю чашку до дна, вместе с осевшими туда чаинками. Поставив пустую, ещё горячую чашку на блюдце, жадно втянула воздух и выдохнула:

– Спасибо!

– На здоровье, милая, – отозвалась Вера Сергеевна, думая о чём-то своём. И вдруг она взяла Сашину руку и заговорила: – Тебе нет никакой необходимости сторожить меня здесь. Я сказала матери. Чувствую я себя вполне прилично – на ногах и, слава Богу, при памяти. Живут же другие одни, и ничего. Вон, хоть Антонина Карповна: обе дочки в Москве, а у Марьи Афанасьевны так и вообще сын в Америке. Так что езжай и спокойно поступай в свой институт! Ну, и потом, Серёжа тут. Я могу к нему переехать.

Серёжа, младший брат матери, поздний и неожиданный ребёнок, родившийся, когда Елена Степановна уже училась в институте, жил здесь же, в Раздольном, в старом саманном домике бабушки и дедушки, и всё ещё оставался холостяком. Весь поглощённый своей страстью к растениям, он превратил дом и участок в опытную станцию и работал агрономом в ближайшем совхозе, поля которого начинались сразу же за городской чертой. Саша вздохнула: особо надеяться на Серёжу не стоило, хотя он, конечно, никогда не отказал бы матери в помощи. Старенький дом, обставленный весьма по-спартански, был, по сути, его лабораторией. В доме не было удобств, если не считать самодельного душа, устроенного в отгороженном углу кухни, а так называемый туалет представлял собой дощатый сарайчик в конце участка. Но Серёжу это мало беспокоило: главное, что в доме была вода! И отопительный котёл, которым, ещё при жизни отца, заменили дровяные печи.

Саша с трудом могла представить, чтобы бабушка водворилась в этом доме теперь. Ей нужен покой, устроенный быт и уход, а с этим там было не очень. Правда, зато ей не придётся подниматься на третий этаж…

– А квартиру можно будет сдать, – сказала Вера Сергеевна и украдкой вздохнула. – Деньги лишними не будут.

Всё это представлялось Саше странным и довольно сомнительным, но, в общем-то, реальным. Как бы там ни было, в беспросветном мраке отчаяния, в который её повергло неожиданное заявление матери, загорелся тоненький лучик надежды, и она ухватилась за него, ещё не зная, выдержит ли эта эфемерная ниточка груз её проблем. Но Саша была благодарна бабушке уже и за надежду. Она опустилась на пол и, обхватив бабушку обеими руками, уткнулась лицом в её колени, в подол старенького байкового халата, истончившегося от многочисленных стирок и хранящего вкусный запах не то блинов, не то сдобы.

Новый год встретили тихо. Мать была вся поглощена обретённым счастьем и от этого молчалива. Иногда она с опаской, как на незнакомку, поглядывала на Сашу, но в её глазах больше не было досады, как раньше, когда она видела в дочери только горькое напоминание о её отце. Поздно вечером, когда все ложились, она по-прежнему подолгу говорила по телефону, и было понятно, что мысли её уже не здесь, что она уже отделила от себя этот отрезок своей жизни, на который смотрит теперь из своего счастливого далека. Всё замечательно устраивается: мама переедет к Серёже – а почему бы и нет, ведь жила же она там большую часть своей жизни! Сашка, если поступит в свой институт, прекрасно может обосноваться в общежитии и приходить к ним с Женей иногда по выходным.

В первых числах нового года мать уехала, и жизнь Саши и Веры Сергеевны потекла прежним порядком.

В феврале приехал на каникулы Славик. Они встретились у входи в парк – излюбленное место их свиданий было покрыто толстым слоем снега, а после недавней оттепели и коркой наста – и несколько минут разглядывали друг друга. Саша смотрела на милые неправильные черты и испытывала странное чувство: он казался ей тем же, но немного другим. В чём заключалась перемена, она не знала. Но это был уже не тот мальчик, с которым они сбежали от всех в тот незабываемый день, девятого мая, и самозабвенно целовались в глубине парка. «Я просто от него отвыкла», – решила она, и в этот момент он привлёк её к себе и склонился к её лицу. «А он ещё вырос!» – успела подумать Саша, проваливаясь в знакомую синеву глаз.

Они виделись каждый день. Погода стояла переменчивая, как и всегда в это время: февраль в Раздольном – это уже начало весны. Днём подтаивало и начинало капать с крыш, у южных стен домов образовались прогалины, в которых, под пожухлой прошлогодней травой, уже обозначились зелёные ростки. Но влажный ветер был холодным, и Вера Сергеевна велела Саше звать Славика в гости:

– Погода самая простудная, лучше уж сидите дома! – притворно ворчала она.

Славик сперва был скован, но, когда Вера Сергеевна напоила его чаем с оладьями и вареньем, оттаял.

– Пойду, прилягу! – сказала бабушка и тактично удалилась в спальню, а Саша увлекла Славика в гостиную и закрыла за собой дверь.

Это были восхитительные и мучительные безмолвные часы, когда они говорили друг с другом только глазами, поцелуями, прикосновениями. Поцелуи уже не могли утолить их желания, и от последнего шага их удерживала только близость бабушки, которая, конечно, никогда бы не вошла к ним, но…

Сколько раз потом Саша горько пожалела, что сдержала себя и его и не позволила этому случиться! В мае пришло последнее письмо от Славика. Она недоумевала: это письмо было полно нежности и не предвещало разрыва. Бесплодно прождав месяц, Саша позвонила Букину. Тот ничего не знал.

– Я же последний раз говорил с ним ещё в феврале, когда он был здесь, а писем он мне не пишет, – сказал он, но обещал спросить у матери Славика.

Сама не своя от беспокойства, Саша ждала звонка. Лёшка позвонил на другой день, но не сообщил ничего нового: мать говорит, что у него всё нормально, учится. Всё что угодно лучше, чем неизвестность! Саша наступила на горло собственной гордости и разыскала сестру Славика, которая училась в соседней школе «со спортивным уклоном».

– Понятия не имею! – беззаботно отвечала та. – Он иногда звонит, и они с мамой о чём-то разговаривают. Спроси у неё.

Этому совету Саша не последовала. Кто она такая, чтобы приставать к малознакомой женщине с вопросами о её сыне? Она даже не знала, было ли известно той об их со Славиком романе.

И она стала тревожно ждать каникул. Ведь на каникулы-то он приедет! Даже если всё кончено, она хотела знать об этом наверняка.

Но он не приехал. Больше того: Чех вообще исчез с экранов радаров, как сказал Букин. Никто не знал о нём ничего, а мать продолжала хранить молчание.

С этим нужно было как-то жить. Была ещё хрупкая надежда узнать что-то на месте – когда она поедет сдавать экзамены в Питер. Но при мысли о Питере Саша чувствовала теперь только страх, так как подозревала: что бы она ни узнала там, это вряд ли принесёт ей утешение. Она забросила занятия и утратила к ним всякий интерес. Собственно, она утратила интерес ко всему, безразлично ответив матери и бабушке, что никуда не поедет и поступать не будет.

Лето, необычно жаркое даже для этих мест, тянулось томительно. Раздольный плавился в его лучах, тонул в зыбком, колеблющемся мареве, казался Саше миражем в бесплодной пустыне, порождённым её усталостью и жаждой. Спасаясь от сочувствующих глаз бабушки, от её мягких рук, даже самые прикосновения которых стали мучительным напоминанием о её боли, она убегала из дома и долго кружила по улицам, выбирая самые безлюдные и старательно избегая тех мест, где когда-то была так счастлива. Бродила по одноэтажным улочкам, в которых никогда не бывала прежде. Здесь, под окнами маленьких уютных домиков, благоухали пёстрые палисадники, пчёлы гудели над цветами, как невидимый оргáн, раскачивали розовые, белые и пурпурные головки флоксов. Не считая пчелиного гула, было удивительно тихо. Только иногда из-под ворот лениво протявкает собака да донесётся обрывок фразы из открытого окна. Тротуары здесь были излишней условностью – просто кое-где, под разномастными заборами, пунктиром шла тропинка из щебёнки – и Саша медленно брела по дороге, стараясь держаться тени: машины сюда заезжали редко. Это стало её анестезией. Она шла и шла, до полного изнеможения, и только когда колени начинали подламываться от усталости, поворачивала к дому, чтобы, придя, повалиться на кровать и забыться на час-другой.

Днём она исправно и аккуратно, как машина, выполняла рутинные домашние обязанности. Старалась щадить бабушку, разговаривала с ней на безопасные, обыденные темы, следя за голосом, чтобы он был ровным и будничным, и даже не подозревая, как это выглядит на самом деле. Вера Сергеевна с бессильным сочувствием смотрела на Сашино бесцветное лицо, её сердце сжималось от этого голоса, сухого и шершавого, как старая бумага. Если бы она могла обнять внучку, как делала это ещё совсем недавно, спрятать её в кольце своих рук от бед и неприятностей сурового мира! Но вот беда-то, Сашино горе поселилось в ней самой, в её собственном юном, неокрепшем сердце, а от этого уже не спасти лакомствами, не прижечь йодом, как разбитую коленку. С ним ей придётся справиться самостоятельно. Как-то пережить.

Саша стала бояться ночи: всё, от чего днём можно было отгородиться домашними делами или, наконец, сбежать на улицу, теперь, в темноте и безмолвии, набрасывалось голодным зверем, принималось рвать в клочья живое, пульсирующее сердце. Чтобы не беспокоить бабушку, она стала уходить в гостиную, на диван, захватив свою подушку, и однажды сдалась – стала стелить себе там с вечера. Пыталась читать – но глаза бессмысленно скользили по тексту, ни одной фразе не удавалось зацепиться за шестерёнки сознания, которые бешено вращались на холостом ходу, накаляясь и вибрируя, до бесконечности прокручивая один и тот же вопрос, на который не было ответа.

Так продолжалось много ночей. Но однажды в этом горячечном вращении возник какой-то смысл. Она не поверила себе и прислушалась к ночной тишине – но нет, и правда, в её сознании сложилась вполне отчётливая фраза. Это была короткая ритмичная строка. Она была такой ёмкой и убедительной, что её захотелось вдруг записать. Саша задумалась. Все тетрадки, ручки и карандаши были в спальне, где стоял письменный стол, а будить бабушку не стоило. Она стала выдвигать один за другим ящики мебельной стенки в поисках хоть чего-то пишущего, но там были только пачки каких-то бумаг, старые записные книжки, бланки рецептов, баночки с мазями, пустые флаконы и цилиндрики материных губных помад. Единственным условно пригодным для письма оказался огрызок косметического карандаша, совсем затупившийся. Саша принесла с телефонной тумбочки блокнот и, открыв его на чистой странице, стала писать. Карандаш, слишком мягкий для этого, крошился и быстро стачивался, и ей пришлось несколько раз сходить на кухню, чтобы его наточить. Когда сквозь задёрнутые плотные шторы стал проступать рисунок висящего под ними тюля, от карандаша остался жалкий пенёк, который было трудно удержать в пальцах, а несколько страниц блокнота заполнили строчки стихов.

Проснулась бабушка, было слышно, как она тяжело поднялась, раздвинула занавески. Саша вырвала из блокнота исписанные странички и погасила лампу, но поздно: бабушка уже, конечно, видела свет под дверью.

Вот она вышла, остановилась в дверях гостиной.

– Ну что, так и не заснула?

– Ничего, бабуль. Днём покемарю, – откликнулась Саша, снова включая торшер.

– Ох ты, горюшко моё! – вдохнула та и направилась в кухню.

Глава 6. Дед

Теперь всякую минуту своего бодрствования Саша слагала стихи. Боль от этого не проходила – напротив, иногда только усиливалась, становилась пронзительней оттого, что ей было найдено точное и беспощадное определение.

Но она научилась с этим жить.

На руинах своей мечты, из её обломков, она пыталась выстроить что-то пригодное для жизни, в чём было бы можно укрыться от непогоды и перезимовать. Тот же самый материал, из которого прежде были сложены её лучезарные чертоги, он никогда не станет тем, чем был прежде. В новом обиталище её души не будет ни светлых залов с огромными прозрачными окнами, ни мраморных лестниц с затейливыми чугунными перилами. Это будет непритязательное укромное жилище, но в нём хотя бы можно будет существовать.

В своих одиноких прогулках она почти не замечала окружающего – да и то сказать, Раздольный был небольшим городком, преимущественно одноэтажной застройки, не считая двух-трёх новых районов по окраинам, которые она обычно избегала; зато старую часть, так называемый частный сектор, знала почти наизусть и могла пройти по этим улицам с закрытыми глазами. Она и шла, скользя невидящим, обращённым в себя взглядом по поверхности хорошо знакомых предметов, если только какой-нибудь резкий звук не привлекал к себе ненадолго её внимания. То быстро шагая, в такт слагаемым строкам, то замедляя шаг в поисках верного слова, шевелила губами и хмурилась.