Текст книги "Реквием в лиловых тонах (Цикл рассказов)"
Автор книги: Виктория Орти
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Орти Виктория
Реквием в лиловых тонах (Цикл рассказов)
Виктория ОРТИ
Реквием в лиловых тонах
Цикл рассказов
ВСТУПЛЕНИЕ
во здравие трёхлетнего Адара, смертельно раненного в Хайфском теракте, погубившем двадцать человек, из них шестеро детей.
Разрешите, я провою реквием. Не каждому дано превратиться в чопорный хор, выверяющий каждую нотку. Язык – на полсантиметра вглубь, альвеолы выше, фаринги – ниже, и вот вам звук, к примеру – ре. А, может быть, си, я не разбираюсь в этих певческих заморочках.
А мой Реквием прост, всего лишь набор букв, хаотичный и непредсказуемый на вкус японца или, скажем, шведа. Набор букв, лишённый смысла без моей души, точно так же как ноты лишены оного без дрожащего горла, трепетной скрипки или покорной валторны. Как вложить в этот набор букв боль бытия, о которой – выть, перемешанную с радостью и нежностью бытия, о которых – петь? Как рассказать о любимых и незнакомых, о больных и здоровых, о смурных и беспечных... Как? Да и нужно ли это кому... Пусть не нужно, пусть. Ведь мой Реквием не изменит ход событий в Большом Мире, политики будут собираться в круглых-овальных-квадратных-треугольных кабинетах, огромные заводские турбины – вращаться, не думая об одышке, самолёты – рвать облака на клочки, парады и войны – грохотать. Но вот маленькие миры, о, эти чудные маленькие миры, пронизанные нашими мыслями, будто дождями по осени, и насыщенные озоном нашей любви, миры, равных которым нет и не будет... Они уловят мой Реквием и подпоют ему, превратив скромную мелодию во Вселенскую, не убоявшись чёрных дыр, белых карликов и красных гигантов. И, может быть тогда, чужой трёхлетний мальчик по имени Адар, почти что убитый в Хайфском теракте, этот почти что мёртвый трёхлетний мальчик раскроет глаза и скажет мама.
А я пойму, что не зря родилась.
Свадебное платье для Навы
...но это был обычный день, несмотря ни на что.
О чём я вспомнила, впустив дрожь в сердце?
Да. Её звали Нава. Девочка-невеста. Мальчик-жених плакал и, раскачиваясь, пел о чём-то, вокруг него плакали и пели люди, люди, люди. Все они собрались хоронить Наву. Свадебное платье осталось на плечиках. Деревянных или пластмассовых... кто теперь упомнит. Скоро Пурим, скоро Пурим, скоро Пурим – весёлые дети наденут костюмы зайчиков, клоунов, царицы Эстер и умного Мордехая. Только Нава не улыбнётся детям, бедная девочка. Она будет лежать в тесной земле, рядом с отцом. Убитым вместе с нею. Рядом с кем-то, убитым вместе с ним, рядом с кем-то, убитым на месяц раньше, на месяц позже, в тот же месяц. Но скоро Пурим, говорю я и отворачиваюсь от солнца.
Свадьбы хороши и невесты прекрасны – о, эти банальные девочки в вечных белых кружевах, оглядываемые тётушками и подружками, дядюшками и друзьями, унылыми и весёлыми родственниками. Ребе проговорит ласковые молитвы, хрустнет стакан под каблуком, и все они сойдутся в танце, празднуя ещё одну благословенную клеточку в теле Вселенной – кто придумал назвать ТАКОЕ ячейкой общества? Вот, гляньте скорее на этих милых старушенций, они трясут старыми щёчками и носиками, припудренными по методе давешних лет, они морщинисты подобно великоватым колготкам, но прекрасны, ибо веселье переполняет их старые сердца. Они прекрасны, ибо они сумели дожить, а, значит, кто-то может дожить и не лечь в землю девочкой-невестой.
Гос-с-споди!!! Говорю я Тебе, послушай меня, Гос-с-споди. Мне уже тридцать три, я прожила тридцать три года на свете, мёртвых в моей душе – на столетнюю старуху. Гос-с-поди, мне тяжек этот груз, для чего Ты создал во мне эту пульсирующую боль? Для чего мне память о расстрельных оврагах и о запахе листьев, пропитанных кровью? Для чего мне эти картинки прошлого, почему я должна видеть детей, падающих в утробу земли – безвозвратно.... Это было, и это есть, и это будет – звенит в моих ушах, ибо так вот устроен мир. Кого-то должны убивать, кто-то должен падать в расстрельный овраг... Я падаю на диван, и земля обхватывает мою голову, плечи, грудь, дыхание застывает, зрачок отчаянно ловит последнюю капельку света...
Утешающая длань прикасается к моим дрожащим губам. Скоро Пурим, устало говоришь Ты, скоро Пурим.
Мультяшный пёс рычит и пытается цапнуть зайца – то есть рычит-то дядька в джинсах, забавно приседая перед микрофоном и придерживая наушник, в который рычит режиссёр. А мультяшный пёс – всего лишь набор картинок – пасть приоткрывается по-ти-хо-неч-ку, по-ле-го-неч-ку, лапа мед-лен-но поднимается... заячьи уши дро-жжж-жат, детки замирают в ожидании (что там заяц отчебучит?) – очередного набора картинок. Жизнь продолжается!
Ай, ну как она может продолжаться, ну как, ведь Нава уже никогда не глянет на этот мультик, никогда не включит мультик своим детям, внукам, племянникам, наконец? Кто это придумал продолжение жизни без Навы?
Придумал, говоришь Ты, делать-то нечего, всё равно нам надо жить.
...Какое странное нынче небо. Вроде бы – всё то же – глыба, глуповатый, голубь – проворачиваю я во рту, гламурно, глубь, голубит, но во-он там, за мерзким расплывчатым облаком, появился тяжеловесный серый оттенок, значит пришло время плакать.
Мир крутится-вертится, а я начинаю ненавидеть ленивую круговерть, да остановись ты уже, сколько можно, пусть всё рухнет в секунду. Кому какое дело до того, что пюре из батат – пальчики оближешь – останется недоеденным или крем не ляжет на подставленную нежную щёчку, ведь платье Навы так и осталось висеть на плечиках. Оно-то осталось, а вот веснушки, плечи, безымянный палец, так и не узнавший кольца, уже смешались с землёй, с нашей израильской сухой землёй, жадно принимающей любую влагу. Если бы Нава смогла заплакать в момент этого слияния, то на этом месте вырос бы цветок, ну, может, просто травинка... всё зеленее.
Я помню о том, что у девочек-невест накануне свадьбы задумчивый взгляд и чуть напряжённые губы. Я готова подарить им Вечность, да только ключи от коробочки, в которою она запрятана, далеко-далеко, в пещере, пещеру сторожит птица-грифон, у птицы-грифона три глаза, один – на Север, второй – на Юг, третий – на Запад. А на Востоке Смерть караулит, вот и не обойти их, проклятых.
О чём я забыла рассказать? Ну да, всё проходит.... Всё равно полётные глаза опускаются и посматривают на землю чаще и чаще. Юные любовники, столь истово искавшие тела друг друга в беспамятной сумятице, превращаются в устало сидящих на тёплом диване людей, sic transit Gloria...Gloria....Gloria. Какое красивое имя – Глория, если бы Наву звали Глорией, она бы осталась жить, ведь невозможно представить себе Глорию в саване. А Нава спокойно и тихо приняла чёрное покрывало и холод непрогретой земли.
Я вечно просила Тебя о Свете, умоляла выплескивать его на меня вместе с пронзающей болью понимания собственной скоротечности. Ну а сейчас я схожа со смоковницей, ибо чрево моё пусто, раньше оно было заполнено любовью и страстью к миру, созданному Тобой. Осталась только любовь, страсть ушла. И я, подобно немолодой супруге, прижимаюсь сухими губами к Свету, льющемуся на меня, и поворачиваюсь на левый бок, прикрывая сердце.
Ещё один день
Р.М.
...Ночь улыбнулась напоследок и улетучилась – баюкать иных засонь. Я остаюсь не у дел: день будет скучным и тягомотным. Схожим с вчера. А вчера уже прогуливается по тенистым тропам аида и степенно рассказывает попутчику о своей недолгой, но насыщенной жизни. В рассказ этот уместятся все рождённые и умершие в нём, первые-последние крики-вздохи, поцелуи и щекочущие прикосновения к запястьям. Быстрорукие рабочие и вялоглазые клерки, терпкое вино в ресторанном бокале и пресный рис на маисовом листе. Столько-то убитых, столько-то раненых, столько-то овдовевших... Вчера знает всю эту арифметику назубок и умиротворённо вздыхает – ЖИЗНЬ ПРОЖИТА НЕ ЗРЯ. Попутчик поддакивает, понимая, что так оно и есть, попутчика зовут позавчера, и ему хочется поддержать новенького, помочь освоиться в новой обстановке. Им не светит возврат в те края, а впереди – Вечность.
Сегодня уже освоилось на новом месте. Новорождённые исправно поступают в мир, обречённые на смерть – умирают, конвейер налажен. Но некий диссонанс вплетается в эту вселенскую гармонию, мелодия бытия прихрамывает на ноте ми, и сегодня тревожно прислушивается, пытаясь отыскать сбой, ведь отчитываться – ему.
А вот вы когда-нибудь бывали на приёме у английского посла? Вы примеряли туфельки лилового цвета и сумочку божественных тонов, душились душещипательным парфюмом, блестели узким и длинным вишнёвым ногтём?
Она – нет.
А вы когда-нибудь отдыхали на необитаемом острове с быстроглазой обслугой, пальмовой веткой и черепашьим супом, дышали вечерним ветром, в котором тает ваше прошлое, а настоящее сладит мурашками на предплечье?
Она – нет.
А вы когда-нибудь получали престижную литературную премию, застенчиво улыбались фотографам, подписывали книжки со своим витиеватым именем на твёрдой обложке, оробело поглядывая на саму себя, растиражированную в зеркальных стенах?
Она – нет.
А вы когда-нибудь плакали, повторяя "Мир прекрасен. Спасибо. Продли эту бренную жизнь. Дай на-дышаться вволю, на-глядеться, на-.., на-.., на-... "?
Я – да. Сейчас. За неё.
Перелопатив Вселенную, я найду точку, с которой всё началось, и припаду к её Началу. Посмотри, скажу я Ему, во-он там, на улице имени Крепости, в доме с окнами-бойницами, на узкой кровати, под байковым одеялом. Ей больно сейчас, помоги, а...
Ах, если бы Он мне ответил, если бы.
Сумерки подкатывают к горлу, будто воспоминание об умершем отце, они внезапны и безысходны, за ними – тьма. Я цепляюсь взглядом за – пока ещё серое небо, впитываю ушедший день расширяющимся зрачком и вздыхаю о своём.
Скоро мир станет готовиться ко сну. Матери осторожно и ласково намылят задумчивых детей, ополоснут, укутают в пушистые полотенца, отнесут в постели и станут рассказывать о рыцарях и королевнах, Гретхен, медведях, северном ветре и южной розе, спящей красавице и доброй волшебнице, прогнавшей Смерть.
Потом, поцеловав спящие макушки-лобики-носики-щёчки, они выйдут к усталым мужьям, ну и так далее, у каждого своё...
Ночь придёт и – ровно в полночь – положит холодную руку на глаза сегодня, отправив его в царство теней и вечного влажного сумрака.
Я улягусь в постель, укроюсь и подоткну одеяло. Так надёжнее. Но перед тем как уснуть, я повторю заклятие Ещё один день, пожалуйста, подари ей ещё один день... И, для верности, мысленно плюну в глаза когда-нибудь, притаившегося за её левым плечом.
О, Хлоя...
Тишина сбегает ранним утром. Невмоготу ей, бедной, прислушиваться к первым автобусам, налитым звенящей силой после ночного отдыха. Дворник осторожно соскребает прах прошлого дня. Киоскёр заполняет полочки сигаретными пачками, салфетками, газетами.
Хлоя обязана проснуться ДО. Она не переваривает мелодичную проповедь будильника, изо дня в день призывающего соблюдать распорядок: не залёживаться, не лениться, не... Точь-в-точь, как мама из недавнего бытия. Девочка, ты ещё мало смыслишь в жизни, многое зависит от твоей собранности, умения всё распланировать. Ах, это простенькое счастье – выпить чашечку чёрного кофе, выкурить мятную сигаретку, погладить кофточку, и снова выкурить мятную сигаретку. Хлоя добра и хороша собой. У неё длинные робкие ноги, сведённые в коленках, зелёные протяжные глаза, верхний прикус, в котором недостаёт двух – незаметно, слава те, Господи! – зубов. Все любят Хлою, она мало кого обидела за двадцать три года. Все – любят, а Марик обожает. Он-то знает, как прохладна Хлоина кожа после душа, и даже пытался сосчитать мурашки на лодыжках, но не успел, пришлось укутать Хлою в одеяло. Замёрзла, милая девочка.
Марик тоже добр и хорош собой. Вот этим они схожи, безусловно, именно этим они и схожи. Он играет на кларнете. Когда скучно. Пару лет тому назад, незадолго до знакомства с девочкой, Марик, обалдевающий от ноющего желания, научился извлекать свиристельные звуки из этой красивой дудочки. Да он вообще способный парень – добавочная стоимость к внешности, улыбке, серьге и... ну об этом не стоит. Хлоя застенчива, а я – всего лишь подглядываю за нежной (какие их годы!) и неторопливой (ну это ненадолго, ребята) жизнью. Мне немного завидно, ведь мои годы уже протикали мимо васильковой нежности первых поцелуев, сиреневой одури первых объятий, хмари первых измен, раскаянья. Да и живот неупруг– двое детей вышли на этот свет и прилипли к моей груди... Я завидую Хлое, но не чёрной, а бежево-розоватой завистью. Мой любимый цвет.
...Но вот они уходят. Не навсегда, подобно Джульетте и Ромео (о, бедные, бедные сосунки, растаяли в средневековой холерной духоте. Недобрый гений нарисовал гримасу предсмертия на их прежде прекрасных лицах). Мои персонажи уходят на семь-восемь часов. Хлоя – на учёбу, Марик добывает хлеб насущный – в пекарне старика Нисима поставили новую шведскую линию, и Марик – главный опекун винтиков, пружинок, цифирек на табло.
Хлоя прилежна и исполнительна. Она-то и принадлежит к тому роду милых студенток, о котором преподаватели ничего не говорят, но на лекциях поглядывают на них с облегчением и надеждой: хоть кто-то слушает, хоть кто-то записывает, хоть кому-то интересно. И ноги красивые.
Нет смысла описывать день Марика или день Хлои, лень мне, да и вам будет скучно, но вот вечер... – вечер стоит того.
...Они выходят из дому, держась за руки, пока ещё держась, перекачивая друг в друга тепло, пересекаясь пульсами, подрагиванием мизинцев, линиями жизни, ума, судьбы, семьи. Проходят два квартала, Хлоя – как всегда рассказывает Марику обо всех трепах, кто какую глупость сказал, кто похвалил, а лаборант-Зеэвчик подошёл к ней и попросил номер телефона, а она сказала Зеэвчик, меухар, еш ли хавер*. Марик кивает с пониманием, конечно, у Хлои такие красивые ноги, а если бы этот Зеэвчик, волчонок, знал как хороши они вблизи, то свихнулся бы и до конца дней своих мыл лаборантскую посуду.
______________ * Зэевчик, поздно, у меня есть друг. (ивр.)
Они входят в МаТНаС*, забегают в раздевалки и... Марик появляется в чёрных, со стрелкой, брюках, романтической рубашке, королевских ботинках. Он причёсан и подтянут. Он – воплощение пылающего Ромео и безумного Ланселота раскрывает объятья Хлое, летящей навстречу. Хлоя, Хлоя... Твоё лиловое платье – вопль женщины, обречённой любить. Твои плечи – безумное видение пьяного поэта. Твои изгибы – укор всем домохозяйкам мира. Твои ноги... О, твои ноги, Хлоя...
______________ * Центр культуры, молодёжи и спорта. (ивр. сокр.)
Дети мои, как вы хороши в летящем танго, как много в вас жизни, сколько Света в ваших глазах и сколько Тьмы в полёте ваших тел. Я оставлю вас в тот самый момент, когда музыка застынет на мгновение, а вы метнётесь в иное измерение, превратитесь в две стремительных тени, две души, оторвавшиеся от бренного пола МаТНаСа, в ни-куда...
И только лиловое платье Хлои повешу на плечики в шкафу моей памяти.
Кукурица
или
Всё суета сует...
Ха-ха-ха, кто знает ЧТО ТАКОЕ К У К У Р И Ц А ?
...Венгры – весёлый народ, они придумали язык, который не в силах понять ни взбалмошный русский, ни озадаченный англичанин, ни веснушчатый ирландец, – этот язык состоит из непереносимого набора согласных и повтора ударений. Единственное слово, доступное разуму негениального филолога, то бишь меня – КУКУРИЦА. Да и смысл ясен – смесь курицы с кукурузой, этакий наваристый куриный суп, странного вкуса плюс лапшичка и паприка, куда же венгру без паприки...
Балатон разлёгся около ног моего семейства и широко раскинул мелководье. Несуетливо, по-курортному праздно. Яхты мелькали вдали, банальное Белеет парус одинокий воскресло, открыло ячейку номер такой-то моей памяти, выползло наружу и сладостно потянулось. Крепконогие тётки катили разномастные тележки и выкрикивали в приезжие груди, спины, ляжки, покрытые особым балатонским загаром КУ-КУ-РИ-ЦА! КУ-КУ-РИ-ЦА! КУ-КУ-РИ-ЦА!
Лень моя – царица государства с красивым именем Виктория. Ну, если не так поэтично, то... я ленива. Очень ленива. Муж мой обычно добавляет и необязательна, но тут приходит мой черёд обвинить его в шаблонном мышлении, предвзятости, использовании штампов. Так вот, даже я, преодолев сладостную лень (теплынь, запах воды, над головой – крона невероятного дерева, сон прикрыл правый глаз и поглаживает левый), даже я подняла расслабленные чресла и двинулась к той кукурицыной тётке с банальнейшим вопросом ЧТО ТАКОЕ КУКУРИЦА?
Тётка остановилась, вперила в меня цыганский бароний глаз и нагло заверещала на том самом мадьярском, многоголосом языке, понять который не в силах ни взбалмошный русский, ни озадаченный англичанин, ни веснушчатый ирландец. А тем более – я – израильтянка с солидным стажем пребывания в невероятной иврито-русской среде, с трудом осознавшая великолепие фразы в йом шиши пойдём на шук и сделаем книйот*, но так и не сумевшая её выговорить.
______________ * В пятницу пойдем на базар и сделаем покупки. (ивр.)
Я повторила баронихе свой скромный вопрос на трёх доступных мне языках, но в ответ снова получила порцию мадьярщины. Попробовала принюхаться и на нюх определить форму, цвет, ингредиенты, питательность. Ни фига. ОНО не пахло. Видно, упаковано было на совесть, дабы голодные туристы не нанюхали лишнего. Н-да.
Покупать кота в мешке, а, точнее кукурицу в упаковке, не хотелось. Пришлось мне мило улыбнуться, глянуть в безрезультатные очи, проворковать тода, геверет, хаит нехмада меод* и удалится в тень. Великолепную тень дерева, листочки которого начинали звенеть в тот самый миг, когда закат расстилал на воде нежно-бордовую дорожку – от временно умирающего солнца – к нам, бренным.
______________ * Спасибо, госпожа, птица очень хорошая. (ивр.)
Закат на Балатоне подобен закатам всего мира. Он напоминает смертным, только что хохотавшим, нырявшим, глотавшим пиццу и бурду о том, что ЗАКАТ всё равно наступит. И всего лишь несколько минут будут отделять мир, наполненный светом , щебетом, страстью от тишины. Исполненной Иным. И каждому из нас захочется – до смертного хруста в жилах – захочется вернуть то, что было всего лишь мгновенье тому назад, но Иное не пустит обратно. Не пустит.
И, слава Б-гу, вопрос ЧТО ТАКОЕ КУКУРИЦА отпадёт сам собой.
...и я придумаю радужный мир.
...Ну, зачем же так? Кому нужен этот рассказ и кому нужны эти долгие излияния души в тару чужих сердец? Ну, всё ведь просто. Да и не ново: человек умирает.
Так умирали миллиарды. Животные, рыбы, люди... Я не первый, о, далеко не первый. Им был безропотный Авель, кто-то ведь должен быть. Ну, а имени первого умирающего оленя, положившего голову на подгоревшую летнюю траву, не знает никто.
Чего стоят долгие ненужные мысли, упёртые в закат, будто лоб – в стену. Ну, да, безысходность – тяжёлая наука, но и её освоим, выдюжим, хотя... Отчего так страшно смотреть на руку, шевелить пальцами, разглядывать вены и представлять себе распад этих тканей, собственной плоти? Дышащей и живущей. Пока ещё дышащей и живущей! Нельзя, нельзя, нельзя. Нельзя заглядывать в глаза женщине, берущей эту самую руку в свои ладони и тщетно приникающую к моей спине. Я содрогаюсь, улавливая толчки её живущего сердца.
Мы избавлены от совместного старения. Точнее – я избавляю её от существования рядом с моим дряхлеющим телом, неуверенной походкой, ворчливыми речами по утрам и безысходным вечерним молчанием. Избавляю от смущённого раздевания передо мной, страха показаться слишком старой, слишком ненужной, слишком говорливой...
Надо думать о Боге. Вот это, говорят, утешает. Но как думать о том, кого не знаешь и не видел, и не слышал. Ну, разве что мальчиком, прикладывая ухо к раковине и втягивая в себя гул моря, вдруг поднимал глаза к небу и думал: море-я-небо-море-я-небо-... перебирая звенья бесконечной единой цепочки, надетой на чьё-то запястье.
Ну, хорошо. Я придумаю себе бесконечный свет, назову его Богом, придумаю невесомую душу и назову её мной. А что дальше? Я ведь должен буду приникнуть к Нему и раствориться в Нём. А вдруг Он не захочет или я не смогу, а вдруг? Он ведь припомнит мне этого горемычного котёнка, которого я хотел спасти от голодной смерти и накормил бульоном, убийственным жирным бульоном. Я смотрел на это ледяное оно, ещё вчера бывшее пушистым и теплоглазым, и не верил, и ненавидел, и... Я буду так же вытянуто и глупо лежать под чёрной тряпкой, чёрный ребе затянет кадиш, женщина – умолкнет, чернея подглазными полукружьями,... дети наденут чёрные очки, а Людка оправит чёрное платье, купленное для ЭТИХ похорон. Да не пошли бы вы все?!
Завтра распахнётся дверь, стремительная сухая врачиха глянет на меня и скажет Знаете, мы ошиблись. К счастью, мы ошиблись. Повторные анализы показали, что... Что могут показать повторные анализы? Да ничего, кому они нужны, эти повторные... Они сказали – месяц. Две недели на разгон, две – на спуск, вечность на всё остальное. Моё лицо под матовым стеклом повесят на стену. Будут посматривать, отводя взгляд от второй половины выпуска новостей.
В месяце – не так уж мало секунд. Если полюбить каждую и перекатывать её с нежностью в ладонях, то родится Время. И я успею придумать себе всё то, что после. Придумаю радужный мир, в котором ничто не помешает мне выбежать на берег моря, прижать к уху раковину и посмотреть на небо.
Мелодия, живущая во мне.
Здравствуйте, здравствуйте, я каждый раз удивляюсь новому утру – всё ещё живу, а? Мне всё ещё доступно чудо вздоха и выдоха, хрящики хрустят в утреннем потягуше, тело отзывчиво и преданно, оно мне не в тягость.
Мелодия, живущая во мне, тоже просыпается. Она неизменна. Тара-ра-ра-ра-тарарара-та-ра, тай-рай-та-ра-рай-та-ра-рай-рай-рай... Ну, да вы всё равно ничего не поймёте. Но, пока я слышу её, вот тут вот, чуть пониже сердца и направо, – я знаю, что жива. Может быть.
Я обожаю утреннюю спешку и вечернюю неторопливость. Всё как положено. Природа сидит на скамеечке Центрального Парка, слизывает ванильные капли с подтаявшего мороженого и наблюдает за нашим распорядком, подсмеиваясь. У неё рыжие кудряшки, пряменький нос, зеленоцветные глаза и свои планы красавица, да и только. А главное – умна и в меру стервозна.
Мы пытались подружиться, но я не смогла приноровиться к её норову, слишком жалостлива и не так сообразительна. Пришлось удалиться, восхищаясь.
А вот – ещё одна... Совершенно иной типаж, она и в подмётки первой не годится, хотя строит из себя невесть кого.Глаза похожи на мыльный пузырь радужные, круглые, бессмысленные. В них нельзя вглядываться, – могут лопнуть. Волосы её подобны старым бурым водорослям дачного пруда. Губы слишком жадны, слишком манящи. А руки... Руки холодны и худы, длинные пальцы унизаны медными дешёвыми колечками и обгрызенными ногтями.
Это – моя Память.
Ей не так уж много лет. Но изношена – не по годам. Слишком часто я её вызывала поболтать, покуривая лёгкую сигаретку. Слишком часто. Она меня недолюбливает, проку от этих вызовов никакого, маета, глупота, всех делов. Не придти – не может, я ведь знаю, за какую небесную ниточку дёрнуть, притягивая её, этому меня рыжая успела обучить...
Иное дело Любовь. О, мы курлычим на одном языке. Любовь проста, курноса и белокура. Она неизменно появляется в одном и том же ситцевом платье (чтобы тело дышало... ), туфельки на удобном каблучке (не споткнуться бы невзначай... ), никаких шляпок или зонтиков (пусть припекает... ), забывает накраситься, и – поэтому – всем сразу становится ясно, что это – настоящая. Любовь прибегала ко мне дважды и оба раза задерживалась допоздна. Вот и подружились.
...Но есть у меня одна врагиня. Я боюсь её чеканного профиля, нарисованных глаз, бровей, губ. Она слишком худа, костлявое плечико просвечивает – белым сквозь чёрную драпировочную ткань, лакированные туфли неправдоподобно остроносы, каблуки вонзаются в землю, будто иглы в податливую плоть. Духи – невыносимы. Браслеты – тяжелы. Голос... Она безголоса, а молчанье её наполнено непроизносимым ужасом.
Я ненавижу её. Запираю двери, приколачиваю мезузы, покупаю индейские амулеты и индийские ароматные палочки, заговариваю хамсу и вытаскиваю красную ниточку из надоевшего свитерка.
Но пройдёт ещё лет сорок, она вспомнит и мой адрес, войдёт в ночную квартиру, присядет на краешек постели, глянет чётко прорисованным глазом. И, покрывшись последней испариной, я пойму вдруг, что её – одну – я помнила и любила всю свою бестолковую жизнь.
Озеро Вечности для старухи с улицы Скороходова.
Жила-была Старуха с улицы Скороходова. Просто старуха.
Палка с набалдашником, похожим на подбородок и подбородок, похожий на набалдашник. Они соседствовали и гармонировали, подпирая старухины глаза, вялые мешочки щёк и платок холодного цвета. Девочка-октябрёнок приносила старухе городской батон, дочка заскакивала с готовыми парными котлетками и бутылкой кефира, соседка заходила проведать, жива ли... А на Луне старуху поджидало Озеро Вечности – Lacus Temporis. Эту конечную цель старуха наметила себе, будучи девятилетней девочкой, пока ещё умевшей переноситься, куда душа пожелает. На Луне богатый выбор, она даже решила, что юность стоит провести около Залива Радуги – Sinus Roris, выходить замуж на фоне Озера Нежности – Lacus Lenitatis, рожать, окунаясь в Озеро Счастья – Lacus Felicitatis, жить невдалеке от Залива Верности – Sinus Fidei. А умереть, растворясь в Озере Вечности.
Пришлось смириться и с иными названиями. Она разучилась переноситься, куда душа пожелает, и познакомилась – по книгам – с лунными Озером Ненависти – Lacus Odii, Озером Суровости – Lacus Asperitatis, Морем Холода Mare Frigoris... Всё бы не страшно, но одно пугало старуху – боязнь, что Некто может перепутать и распределить её не в Озеро Вечности – Lacus Temporis, а в Болото Гниения – Palus Putredinis, выбраться оттуда невозможно, на то оно и болото.
Будущее старухи состояло из недель, отсчёт им вела, отстукивая палкой секунды-шаги по коммунальному коридору – в туалет и обратно.
Девочка-октябрёнок знала, что по вторникам она обязана выйти из старого кирпичного дома, пересечь две улицы в положенном месте, заскочить в булочную за городским батоном и подняться на второй этаж, погладив по дороге лестничного котёнка. Она вставала на носочки и трижды нажимала на замусоленную пупырышку звонка. Старухина соседка тётя Аня открывала, и девочка, проговорив здрасьтетётьаня, проходила в старухину комнату.
Комната была размером в тридцать девочек, если бы весь 3"А" решил навестить старуху, то места не хватило бы, ведь в классе училось 35 октябрят, да и мальчишки слишком толстые и вихрастые.
Иногда девочка пыталась представить себя такой же старухой, но ничего не получалось. Даже тётей с детьми не получалось, а уж старухой – зажмуривай глаза или не зажмуривай – ничего не видно. Впрочем, она знала, что старухой придётся становиться не скоро, до этого изобретут лекарство для вечной молодости и бессмертия, ей повезло родиться вовремя, а старуха вот опоздала. Точнее – поторопилась. Но девочка втайне надеялась, что лекарство изобретут вот-вот и старуха получит капельку микстуры на чайной ложечке, поморщится, проглотит и помолодеет на глазах, превратясь в весёлую нарядную тётечку с альбомной фотографии. Вечерами она подсаживалась к папе – смотреть выпуск программы "Время" и ждала сообщения Партии о самом человечном лекарстве. Сообщений не было, девочка засыпала, уткнувшись носом в папино колено и он относил её в кроватку, бережно поддерживая нерасплетённую на ночь косичку. Учёные не торопились изобретать, у них было много других хлопотных дел: запустить в космос улыбчатых космонавтов, построить большой корабль, догнать какую-то Америку... Поэтому старуха умерла.
Девочке сказали, что шефство отменяется и теперь она должна поливать цветы на переменке. Жёлтая лейка и лопаточка заменили городской батон и пупырышку звонка. Девочка быстро забыла про старуху. И слава Богу, ребёнку незачем помнить про смерть. Ещё успеется.
Но, уже превратясь в молодую женщину, девочка внезапно и тоскливо вспомнила про старуху. Она рассказывала сыну про луну, лунный атлас лежал на её коленях. Сын ёрзал и не слушал, за окном поселился вечер, фонари и луна зажглись одновременно. Озеро Вечности – Lacus Temporis, прочла она и почему-то представила себе старуху из детства. Молодая весёлая Старуха сидела на берегу лунного озера, болтала гладкими загорелыми ногами и разглядывала лунных стрекоз – чуднуе занятие! Палка с набалдашником, похожим на подбородок, отброшенная за ненадобностью, валялась рядом...
Армагеддон длиною в жизнь
Всю жизнь я тянусь к Солнцу и боюсь Тьмы, ибо родилась в тот самый миг слияния ночи и утра, с которого начинается новый день. Нигде, никогда, никому не рассказывайте про это, ведь колёсико моей Судьбы может остановиться, если чужой проведает о секрете. Не оттого, что – секрет, а оттого, что никому не дано знать о миге, с которого начинается новый день, а мне просто повезло родиться при соприкосновении солнечной макушки с линией Тьмы, поэтому и Солнце, и Тьма запомнили меня. И ничего тут не поделать.
Давайте сразу перескочим с младенчества на детство, начиная с возраста выглядывания мира, ухватившись за широченную взрослую ладонь.
Вы ведь тоже тогда мечтали, правда? О том, что вас забросили с тайной миссией на планету Земля, что наделены великой силищей, о которой эти сутулые и очкастые земляне даже не подозревают; о том, что стоит вам только поднять правую руку и направить тепловой импульс на во-он того дядьку, как тут же он испарится в неизвестном направлении... Ну, а о полётах и говорить не приходится. У нас-вас на планете Тау Кита или Альфа Центавра таким глупостям даже не обучают. Родился ребёночек, и тут же прыг-подпрыг, пяточку от пола оторвал, разлетелся, раздухарился, и – в небо. В прекрасное оранжевое небо с сиреневыми облаками.
Ну, и, конечно же, подрастая, молодой тау-китянин (или альфа-центавровец, по выбору фантазёра) понимает ИСТИНУ, горькую, с привкусом травы, растущей на северо-западной стороне сопки имени маршала Квей-мей-топа. ИСТИНА в том, что пора и ему в дорогу – нести варварам планеты Земля всё то, чему обучали молодого тау-китянина (альфа-центавровца, по выбору) в ШКОЛЕ ЖИЗНИ. И придётся ему, бедолаге, колдыбачить эту самую МИССИЮ среди неумеющих летать, но умеющих стрелять землян... Колдыбачить до вожделенного прилёта сменщика, озирающего инопланетными очами бренную планету Земля. А отколдыбачившему прошепчет Глас – "Возвращайся, МИССИЯ закончилась, тебя заждались дома, сынок (в моём случае – доченька)", и рассветное оранжевое небо с сиреневыми облаками заменит предзакатное сиреневое с оранжевыми.
